Страница:
— Мне не нужно твое оружие, — строго сказал Те Охине. — Забирай его и уезжай отсюда.
— Отец! — вскрикнул отчаянно Опотики, делая шаг вперед. — Ты говорил, что…
— Нет!
Обуреваемый яростью, но дисциплинированный Опотики замолк и отошел обратно.
Он не смел спорить с отцом на виду у всех. Это расценилось бы как неслыханное и непростительное оскорбление.
Тем временем Те Охине вновь повернулся к белому торговцу.
— Это нейтральная территория. Мои люди — мирные фермеры. Мы не воюем.
— Маори?! Не воюют?! Придумай что-нибудь поостроумнее! Такого не бывает! — Барбер неприятно ухмыльнулся и сплюнул сквозь зубы. — Но неужели ты даже не хочешь посмотреть на мой товарец? По крайней мере поймешь, от чего отказываешься!
На лице Те Охине сохранялось выражение непоколебимости, хотя он и ответил:
— Я посмотрю на твое оружие из вежливости, однако, повторяю еще раз: я не стану покупать его у тебя.
— Отлично, отлично! — закивал головой ухмыляющийся Барбер и еще ближе придвинулся к фургону. — Тем более что мы привезли сюда оружие вовсе не на продажу!
С диким криком он сорвал с деревянного каркаса фургона парусину.
— За работу, ребята!
Оказалось, что фургон был забит вовсе не ящиками с ружьями и боеприпасами… Он был полон до зубов вооруженными пакеа!
Многие из них были так же пьяны, как и четверо «торговцев», однако, это не имело практически никакого значения: с близкого расстояния массированный залп из сорока стволов вполне мог уложить всякого, кому не посчастливилось стать на линии огня.
День был спокойный, тихий. Поэтому грохот одновременно прозвучавших выстрелов был особенно и страшным.
По крайней мере сразу десять маори повалились на землю. Впрочем, никто не успел бы подсчитать жертв первого залпа, так как почти сразу же дым выстрелов плотной пеленой накрыл фургоны и то место, где стояла свита Те Охине и сам старый вождь.
Опотики не стал сложа руки дожидаться второго залпа. Он бросился в сторону, криком созывая своих людей. Затем, не проверяя, кто именно откликнулся на его призыв и присоединился к нему, он плотнее сжал в руках свою боевую дубинку из зеленого камня и бросился через дымовую завесу в ту сторону, где минуту назад стоял самодовольный Саймон Барбер.
Глаза пьяного торговца округлились, когда он увидел, как из непроницаемого тумана вдруг вывалился один из маори и помчался прямо на него. В руках у Барбера был заряженный пистолет. Он поднял его и выстрелил в Опотики, когда тот был всего в шести футах расстояния. Однако, от страха и спиртного Рука Барбера сильно тряслась, поэтому он промахнулся. Опотики почувствовал, как что-то обожгло ему щеку. Словно кто-то хлестнул его мокрой плетью по лицу. Но это, разумеется, не остановило его.
Барбер успел-таки выхватить свою саблю, чтобы достойно встретить первый натиск Опотики. Боевая дубинка обрушилась на клинок из дешевой стали и тот разлетелся на мелкие кусочки. Опотики вновь занес дубинку над головой, чтобы нанести второй удар, — только теперь уже по черепу пакеа, — однако, Барбер испустил нечеловеческий вопль ужаса и юркнул под фургон.
Дым вокруг стал постепенно рассеиваться и пакеа начали перезаряжать свои ружья. Опотики остановился. Вот под фургоном исчезли уже и ноги Барбера. Теперь его так просто не достать оттуда. Он понимал, что если останется стоять на месте, его пристрелят, как только дым окончательно рассеется. От этого никому хорошо не будет.
Поэтому Опотики повернул в обратную сторону и побежал. У него даже не было времени на то, чтобы притормозить перед телом отца, когда он пробегал мимо него. Старик лежал на земле так, как будто хотел чуть-чуть вздремнуть. В его позе и выражении на лице застыл такой покой, что просто сердце сжималось. В него вошло по крайней мере три пули.
Опотики пытался докричаться до своих воинов, одновременно лихорадочно составляя в уме план дальнейших действий.
Занимать оборону было бессмысленно. Жители деревни были вооружены только дубинками, которые не могли равняться ружьям пакеа. Тем более они узнали, что убит их вождь. Ими овладела настоящая паника, и они бегали по деревне в разных направлениях, то и дело натыкаясь друг на друга. Пакеа удалось добиться полной тактической внезапности и теперь они пожинали ее плоды. Несколько десятков белых выпрыгнуло из двух фургонов. Каждый пакеа страстно хотел выпустить как можно больше зарядов по маори. Они бросились с криками и улюлюканьем по деревне, убивая каждого, кто подворачивался им на пути. Они не утруждались выбором цели, палили в любого маори независимо от того, вооружен он был или нет, мужчина это или женщина.
Несколько пакеа бросились к воротам деревни, сняли двух охранников и распахнули вход для того, чтобы в веселой охоте смогли принять участие их соплеменники, которые прятались в ближайшей рощице. Опотики видел, что многие из них на бегу прикладывались к флягам, очевидно, чтобы поднять свой боевой дух.
Атакующие были, судя по всему, отбросами цивилизованного общества. Похоже, это были трусы вперемешку с уголовниками, которым не было позволено служить в ополчении, не говоря уж о регулярных войсках. Каким-то образом Барберу и его дружкам удалось сбиться в банду, они добыли для себя оружие, — возможно, украли, — и решили внести свой специфичный вклад в войну с маори. Очевидно, что такие планы невозможно было держать в секрете. Значит, как предположил ослепленный яростью Опотики, было много так называемых «добропорядочных» пакеа, которые знали о грязных замыслах своих соплеменников, но не воспротивились им.
Слева от Опотики открытое пространство перебегала какая-то женщина. Видимо, она хотела спрятаться в низенькой постройке, рассчитывая на то, что будет там в относительной безопасности. Ей оставалось преодолеть еще примерно треть пути до нее, как вдруг появился пакеа, который направил в ее сторону свое ружье и выстрелил. Женщина оступилась и чуть не упала, но удержалась на ногах и побежала в другую сторону. Только тут Опотики увидел, что она прижимает к груди маленького ребенка. Раненая, она, видимо, не сознавала, куда бежит, поэтому налетела животом прямо на острие шпаги другого пакеа. Ребенок выпал из ее ослабевших рук на землю и отчаянно закричал. Оба пакеа вдруг налетели друг на друга и стали ругаться. Один из них, похоже, упрекал своего товарища за то, что тот убил молодую женщину. Тем временем их жертва действительно умерла у их ног. Ребенок катался на одном месте и пронзительно кричал.
Со всех сторон слышалась не утихавшая ружейная пальба. В воздухе стоял не прекращавшийся многоголосый крик и нельзя было понять, когда кричит жертва, а когда ее убийца. Опотики не обращал на это никакого внимания, продолжая собирать вокруг себя своих людей. Некоторые из них палили в пакеа из своих ружей, но большинство не знало, что им делать в сложившейся ситуации. Он вынужден был начать раздавать пинки своим товарищам, чтобы отвлечь их внимание от окружавшего их ада и заставить повернуться к нему лицом.
— Нам нельзя здесь оставаться! — крикнул он. — Мы должны уйти!
— Но ведь это деревня твоего отца, — возразил Аурунери.
Опотики с силой ударил его в плечо.
— Мой отец погиб. Погибла и его деревня. Он умер в ту минуту, когда думал, что установил с пакеа мир!
Один из его воинов стал перезаряжать свой мушкет.
— Но мы можем убить многих из них! — сказал он.
— Не здесь и не сейчас, — ответил Опотики и глянул в сторону ворот, где еще витала полуразорванная дымовая завеса. — Их слишком много, а все лучшие воины моего отца погибли в первую же минуту нападения. Другие умрут прежде, чем смогут дотянуться до своего оружия. Мы стоим перед выбором: либо уйти, либо остаться и умереть.
До них донесся еще один пронзительный женский крик. Воины Опотики повернули головы в том направлении, откуда он до них долетел. Один из воинов обернулся к сыну вождя Те Охине и умоляюще взглянул на него. Опотики смотрел в ту же сторону, что и все.
— Воины не оставляют на произвол судьбы своих женщин! — крикнул юный маори. На его лице было такое выражение, что на него просто больно было смотреть.
Опотики понял, что тут поможет только жестокость. Взяв себя в руки, он строго проговорил:
— Это не наши женщины. Наши женщины живут в других деревнях и мы обязаны защитить их, если потребуется. Если мы умрем здесь, позже пакеа доберутся и до них. Кто им тогда поможет? Мы должны уходить — это приказ! Давайте, быстрее шевелитесь!
Он начал подталкивать руками и ногами своих колеблющихся товарищей к задней части па.
Пакеа запалили дома и амбары. Вскоре всю деревню заволокло клубами темного дыма. В нем трудно было отличить пакеа от маори. Это затрудняло действия людей Опотики, однако, как оказалось, совершенно не волновало пакеа. Они продолжали палить во все стороны так же свободно, как и раньше. Почти поголовно белые бандиты были пьяны и им, было уже все равно, в кого они попадут — в маори или в своего же.
Опотики построил своих воинов в полукруг на случай отражения атаки. Двое молодых маори начали рубить канаты, которые крепили одну из секций частокола. Те Охине хвалился, когда говорил, что его деревня неприступна: после первых же ударов веревки лопнули, а бревна посыпались на землю. Образовалась дыра, в которую свободно мог пройти один человек.
— Мы можем окружить их снаружи и зайти в тыл, — с надеждой в голосе проговорил Аурунери. — Они не ожидают сейчас нашего нападения!
Опотики был неумолим.
— Нас мало, а их целая туча. Я думаю, что больше сотни. Кроме того, я не собираюсь воевать по навязанной мне тактике пакеа. Они любят сражаться в открытом месте, где нас всегда можно окружить и перебить, как свиней. Мы должны вернуться в лес.
Аурунери на минуту задумался, потом гордо выпрямился и проговорил:
— В лесу охотятся звери. Мне надоело чувствовать себя зверем.
— И все же укус зверя опасен для врага. Мертвые же звери годятся разве что на жаркое.
Два молодых воина скрестили суровые взгляды. Через минуту Аурунери был вынужден отвести глаза в сторону, коротко кивнуть и махнуть рукой. Он исчез в дыре, проделанной в частоколе.
Опотики дождался момента, когда территорию деревни покинул последний из его воинов. Прежде чем пролезть в дыру самому, он бросил последний печальный взгляд на деревню. Здесь он провел свое детство, самые счастливые и беззаботные годы в жизни… Когда пакеа еще не было на их земле. Справа в клубах дыма мелькало дерево, вокруг которого он играл со своими друзьями. И с сестрой, которая теперь умерла для него, поскольку ушла искать счастья среди поганых пакеа. Даже если его отец был насчет нее прав и она является всего лишь служанкой, этого уже было для Опотики достаточно. Понятно, как он мог относиться к соплеменнику, — уж не говоря о родной сестре, — который служит врагам.
Но если все-таки окажется, что она спит с пакеа, он убьет ее белого любовника. А если выяснится, что она спит еще и с Робертом Коффином, который был другом отца, Опотики убьет и Роберта!
И вообще перед ними стояла глобальная задача — перерезать всех пакеа, ступивших своими грязными башмаками на священную землю Аотсароа.
Его отец любил разглагольствовать о мире. Опотики знал совершенно точно, что с такими зверями мира быть не может. Это все равно, что жить в мире с акулой. Кроме пьянства и убийств пакеа, по мнению Опотики, ничего не умели делать.
Он пытался не обращать внимания на, крики умиравших безвинных женщин и детей, он отчаянно пытался закрыть глаза на то, чему только что явился свидетелем… Безуспешно. Картины зверств и смертей пылали в его мозгу пожаром. Он не мог забыть это и знал, что никогда не забудет.
Наконец, он отвернулся от деревни и пролез в дыру вслед за своими товарищами. До леса было рукой подать. Он преодолел открытое пространство в несколько огромных мощных прыжков.
Он знал, что будет помнить то, что сегодня случилось, до конца своих дней. И большее всего ему вспомнятся отнюдь не крики погибающих соплеменников, не шум пожара, сжигавшего деревню, в которой он родился. Большее всего ему будет вспоминать пьяный смех головорезов-пакеа.
Глава 10
Глава 11
— Отец! — вскрикнул отчаянно Опотики, делая шаг вперед. — Ты говорил, что…
— Нет!
Обуреваемый яростью, но дисциплинированный Опотики замолк и отошел обратно.
Он не смел спорить с отцом на виду у всех. Это расценилось бы как неслыханное и непростительное оскорбление.
Тем временем Те Охине вновь повернулся к белому торговцу.
— Это нейтральная территория. Мои люди — мирные фермеры. Мы не воюем.
— Маори?! Не воюют?! Придумай что-нибудь поостроумнее! Такого не бывает! — Барбер неприятно ухмыльнулся и сплюнул сквозь зубы. — Но неужели ты даже не хочешь посмотреть на мой товарец? По крайней мере поймешь, от чего отказываешься!
На лице Те Охине сохранялось выражение непоколебимости, хотя он и ответил:
— Я посмотрю на твое оружие из вежливости, однако, повторяю еще раз: я не стану покупать его у тебя.
— Отлично, отлично! — закивал головой ухмыляющийся Барбер и еще ближе придвинулся к фургону. — Тем более что мы привезли сюда оружие вовсе не на продажу!
С диким криком он сорвал с деревянного каркаса фургона парусину.
— За работу, ребята!
Оказалось, что фургон был забит вовсе не ящиками с ружьями и боеприпасами… Он был полон до зубов вооруженными пакеа!
Многие из них были так же пьяны, как и четверо «торговцев», однако, это не имело практически никакого значения: с близкого расстояния массированный залп из сорока стволов вполне мог уложить всякого, кому не посчастливилось стать на линии огня.
День был спокойный, тихий. Поэтому грохот одновременно прозвучавших выстрелов был особенно и страшным.
По крайней мере сразу десять маори повалились на землю. Впрочем, никто не успел бы подсчитать жертв первого залпа, так как почти сразу же дым выстрелов плотной пеленой накрыл фургоны и то место, где стояла свита Те Охине и сам старый вождь.
Опотики не стал сложа руки дожидаться второго залпа. Он бросился в сторону, криком созывая своих людей. Затем, не проверяя, кто именно откликнулся на его призыв и присоединился к нему, он плотнее сжал в руках свою боевую дубинку из зеленого камня и бросился через дымовую завесу в ту сторону, где минуту назад стоял самодовольный Саймон Барбер.
Глаза пьяного торговца округлились, когда он увидел, как из непроницаемого тумана вдруг вывалился один из маори и помчался прямо на него. В руках у Барбера был заряженный пистолет. Он поднял его и выстрелил в Опотики, когда тот был всего в шести футах расстояния. Однако, от страха и спиртного Рука Барбера сильно тряслась, поэтому он промахнулся. Опотики почувствовал, как что-то обожгло ему щеку. Словно кто-то хлестнул его мокрой плетью по лицу. Но это, разумеется, не остановило его.
Барбер успел-таки выхватить свою саблю, чтобы достойно встретить первый натиск Опотики. Боевая дубинка обрушилась на клинок из дешевой стали и тот разлетелся на мелкие кусочки. Опотики вновь занес дубинку над головой, чтобы нанести второй удар, — только теперь уже по черепу пакеа, — однако, Барбер испустил нечеловеческий вопль ужаса и юркнул под фургон.
Дым вокруг стал постепенно рассеиваться и пакеа начали перезаряжать свои ружья. Опотики остановился. Вот под фургоном исчезли уже и ноги Барбера. Теперь его так просто не достать оттуда. Он понимал, что если останется стоять на месте, его пристрелят, как только дым окончательно рассеется. От этого никому хорошо не будет.
Поэтому Опотики повернул в обратную сторону и побежал. У него даже не было времени на то, чтобы притормозить перед телом отца, когда он пробегал мимо него. Старик лежал на земле так, как будто хотел чуть-чуть вздремнуть. В его позе и выражении на лице застыл такой покой, что просто сердце сжималось. В него вошло по крайней мере три пули.
Опотики пытался докричаться до своих воинов, одновременно лихорадочно составляя в уме план дальнейших действий.
Занимать оборону было бессмысленно. Жители деревни были вооружены только дубинками, которые не могли равняться ружьям пакеа. Тем более они узнали, что убит их вождь. Ими овладела настоящая паника, и они бегали по деревне в разных направлениях, то и дело натыкаясь друг на друга. Пакеа удалось добиться полной тактической внезапности и теперь они пожинали ее плоды. Несколько десятков белых выпрыгнуло из двух фургонов. Каждый пакеа страстно хотел выпустить как можно больше зарядов по маори. Они бросились с криками и улюлюканьем по деревне, убивая каждого, кто подворачивался им на пути. Они не утруждались выбором цели, палили в любого маори независимо от того, вооружен он был или нет, мужчина это или женщина.
Несколько пакеа бросились к воротам деревни, сняли двух охранников и распахнули вход для того, чтобы в веселой охоте смогли принять участие их соплеменники, которые прятались в ближайшей рощице. Опотики видел, что многие из них на бегу прикладывались к флягам, очевидно, чтобы поднять свой боевой дух.
Атакующие были, судя по всему, отбросами цивилизованного общества. Похоже, это были трусы вперемешку с уголовниками, которым не было позволено служить в ополчении, не говоря уж о регулярных войсках. Каким-то образом Барберу и его дружкам удалось сбиться в банду, они добыли для себя оружие, — возможно, украли, — и решили внести свой специфичный вклад в войну с маори. Очевидно, что такие планы невозможно было держать в секрете. Значит, как предположил ослепленный яростью Опотики, было много так называемых «добропорядочных» пакеа, которые знали о грязных замыслах своих соплеменников, но не воспротивились им.
Слева от Опотики открытое пространство перебегала какая-то женщина. Видимо, она хотела спрятаться в низенькой постройке, рассчитывая на то, что будет там в относительной безопасности. Ей оставалось преодолеть еще примерно треть пути до нее, как вдруг появился пакеа, который направил в ее сторону свое ружье и выстрелил. Женщина оступилась и чуть не упала, но удержалась на ногах и побежала в другую сторону. Только тут Опотики увидел, что она прижимает к груди маленького ребенка. Раненая, она, видимо, не сознавала, куда бежит, поэтому налетела животом прямо на острие шпаги другого пакеа. Ребенок выпал из ее ослабевших рук на землю и отчаянно закричал. Оба пакеа вдруг налетели друг на друга и стали ругаться. Один из них, похоже, упрекал своего товарища за то, что тот убил молодую женщину. Тем временем их жертва действительно умерла у их ног. Ребенок катался на одном месте и пронзительно кричал.
Со всех сторон слышалась не утихавшая ружейная пальба. В воздухе стоял не прекращавшийся многоголосый крик и нельзя было понять, когда кричит жертва, а когда ее убийца. Опотики не обращал на это никакого внимания, продолжая собирать вокруг себя своих людей. Некоторые из них палили в пакеа из своих ружей, но большинство не знало, что им делать в сложившейся ситуации. Он вынужден был начать раздавать пинки своим товарищам, чтобы отвлечь их внимание от окружавшего их ада и заставить повернуться к нему лицом.
— Нам нельзя здесь оставаться! — крикнул он. — Мы должны уйти!
— Но ведь это деревня твоего отца, — возразил Аурунери.
Опотики с силой ударил его в плечо.
— Мой отец погиб. Погибла и его деревня. Он умер в ту минуту, когда думал, что установил с пакеа мир!
Один из его воинов стал перезаряжать свой мушкет.
— Но мы можем убить многих из них! — сказал он.
— Не здесь и не сейчас, — ответил Опотики и глянул в сторону ворот, где еще витала полуразорванная дымовая завеса. — Их слишком много, а все лучшие воины моего отца погибли в первую же минуту нападения. Другие умрут прежде, чем смогут дотянуться до своего оружия. Мы стоим перед выбором: либо уйти, либо остаться и умереть.
До них донесся еще один пронзительный женский крик. Воины Опотики повернули головы в том направлении, откуда он до них долетел. Один из воинов обернулся к сыну вождя Те Охине и умоляюще взглянул на него. Опотики смотрел в ту же сторону, что и все.
— Воины не оставляют на произвол судьбы своих женщин! — крикнул юный маори. На его лице было такое выражение, что на него просто больно было смотреть.
Опотики понял, что тут поможет только жестокость. Взяв себя в руки, он строго проговорил:
— Это не наши женщины. Наши женщины живут в других деревнях и мы обязаны защитить их, если потребуется. Если мы умрем здесь, позже пакеа доберутся и до них. Кто им тогда поможет? Мы должны уходить — это приказ! Давайте, быстрее шевелитесь!
Он начал подталкивать руками и ногами своих колеблющихся товарищей к задней части па.
Пакеа запалили дома и амбары. Вскоре всю деревню заволокло клубами темного дыма. В нем трудно было отличить пакеа от маори. Это затрудняло действия людей Опотики, однако, как оказалось, совершенно не волновало пакеа. Они продолжали палить во все стороны так же свободно, как и раньше. Почти поголовно белые бандиты были пьяны и им, было уже все равно, в кого они попадут — в маори или в своего же.
Опотики построил своих воинов в полукруг на случай отражения атаки. Двое молодых маори начали рубить канаты, которые крепили одну из секций частокола. Те Охине хвалился, когда говорил, что его деревня неприступна: после первых же ударов веревки лопнули, а бревна посыпались на землю. Образовалась дыра, в которую свободно мог пройти один человек.
— Мы можем окружить их снаружи и зайти в тыл, — с надеждой в голосе проговорил Аурунери. — Они не ожидают сейчас нашего нападения!
Опотики был неумолим.
— Нас мало, а их целая туча. Я думаю, что больше сотни. Кроме того, я не собираюсь воевать по навязанной мне тактике пакеа. Они любят сражаться в открытом месте, где нас всегда можно окружить и перебить, как свиней. Мы должны вернуться в лес.
Аурунери на минуту задумался, потом гордо выпрямился и проговорил:
— В лесу охотятся звери. Мне надоело чувствовать себя зверем.
— И все же укус зверя опасен для врага. Мертвые же звери годятся разве что на жаркое.
Два молодых воина скрестили суровые взгляды. Через минуту Аурунери был вынужден отвести глаза в сторону, коротко кивнуть и махнуть рукой. Он исчез в дыре, проделанной в частоколе.
Опотики дождался момента, когда территорию деревни покинул последний из его воинов. Прежде чем пролезть в дыру самому, он бросил последний печальный взгляд на деревню. Здесь он провел свое детство, самые счастливые и беззаботные годы в жизни… Когда пакеа еще не было на их земле. Справа в клубах дыма мелькало дерево, вокруг которого он играл со своими друзьями. И с сестрой, которая теперь умерла для него, поскольку ушла искать счастья среди поганых пакеа. Даже если его отец был насчет нее прав и она является всего лишь служанкой, этого уже было для Опотики достаточно. Понятно, как он мог относиться к соплеменнику, — уж не говоря о родной сестре, — который служит врагам.
Но если все-таки окажется, что она спит с пакеа, он убьет ее белого любовника. А если выяснится, что она спит еще и с Робертом Коффином, который был другом отца, Опотики убьет и Роберта!
И вообще перед ними стояла глобальная задача — перерезать всех пакеа, ступивших своими грязными башмаками на священную землю Аотсароа.
Его отец любил разглагольствовать о мире. Опотики знал совершенно точно, что с такими зверями мира быть не может. Это все равно, что жить в мире с акулой. Кроме пьянства и убийств пакеа, по мнению Опотики, ничего не умели делать.
Он пытался не обращать внимания на, крики умиравших безвинных женщин и детей, он отчаянно пытался закрыть глаза на то, чему только что явился свидетелем… Безуспешно. Картины зверств и смертей пылали в его мозгу пожаром. Он не мог забыть это и знал, что никогда не забудет.
Наконец, он отвернулся от деревни и пролез в дыру вслед за своими товарищами. До леса было рукой подать. Он преодолел открытое пространство в несколько огромных мощных прыжков.
Он знал, что будет помнить то, что сегодня случилось, до конца своих дней. И большее всего ему вспомнятся отнюдь не крики погибающих соплеменников, не шум пожара, сжигавшего деревню, в которой он родился. Большее всего ему будет вспоминать пьяный смех головорезов-пакеа.
Глава 10
Мерита молчаливо наблюдала за тем, как он одевается. Как это случалось почти всегда, особенно долго ее взгляд задержался на его седой голове. Так странно. Он рассказывал ей как-то, что поседел еще совсем молодым человеком. Это означало, что он в молодости выглядел гораздо старше своих сверстников. Это значило так же и то, что пока его сверстники старились, Коффин оставался практически неизменным. Порой он казался ей вечно молодым, а порой — вечно старым. В нем было слишком много противоречий даже для пакеа. Он был знающим, сильным, волевым человеком, однако в чем-то удивительно наивным. Причем сам не осознавал своей наивности.
Прошедшие несколько месяцев были не из легких. Она делала все, что было в ее силах, чтобы отвлечь его, развеселить, но он по-прежнему сильно переживал потерю сына. Узнав о случившейся трагедии, она испугалась, что теперь он отвернется от нее. Ведь сын погиб от рук ее соплеменников.
Какого же было ее облегчение, когда она поняла, что он по-прежнему привязан к ней.
Потом до нее дошли вести о страшной смерти отца и уничтожении всей их деревни. Теперь пришла его очередь успокаивать и отвлекать ее. Взаимное горе и боль не только не отдалили их друг от друга, но наоборот, еще больше сблизили.
Впрочем, его трагедия была глубже, чем ее. Ведь в какой-то степени она потеряла связь с семьей, когда поселилась среди пакеа, хотя это и было сделано с разрешения отца. Кроме того, у нее еще оставалось множество родственников, членов ванау, которые жили по всему Северному Острову. У Коффина же была только жена, но он рассказывал, что эта женщина не только не облегчает его страдания, но сама нуждается в помощи. Его другие родственники жили совсем на другом конце света, в далекой и загадочной стране пакеа, которая называлась Англией.
Здесь же у него была, в сущности, только Мерита. Она вполне осознавала всю ответственность своего положения, но и ей не удавалось развеять его печаль.
Когда она покинула отчий дом, то оставила за спиной все, к чему она привыкла с самого рождения, включая тепло родительского очага. Она тогда нуждалась в нем. Теперь, наоборот, он нуждался в ней.
Поначалу он и другие пакеа, в чей дом пришло горе, говорили о мести, о правосудии, но все это так и осталось разговорами.. Мертвой темой. Такой же мертвой, какой стала ее родная деревня.
После кровавого злодеяния в маорийской па люди, которые вдохновили его и принимали в нем участие, протрезвели, оглянулись на то, что сотворили, и устыдились. Многие разъехались в самые удаленные уголки колонии, некоторые уплыли за море. Их лидер, некий Барбер, вскоре после этого был убит в бою в местности Уревера. Большинство его ближайших сообщников сложили свои головы вместе с ним. Биться с ловкими маорийскими воинами оказалось для них труднее, чем с маорийскими женщинами и грудными детьми.
Все же среди пакеа, — даже среди «добропорядочных» пакеа, — нашлись те, кто не придал этому варварскому акту никакого значения. Для них это был просто очередной неприятный и достойный сожаления инцидент. Эпизод в затянувшемся и уже постепенно затухавшем конфликте, как они говорили. Разве сами маори под командованием таких бандитов, как Александр Руи, никогда не совершали подобных преступлений против мирных белых людей? Еще как совершали!..
Действительно, грань между маори и пакеа, принимавшими участие в боевых действиях, постепенно потеряла определенные черты. Среди пакеа все чаще и чаще стали подниматься споры о том, для чего и кому нужна эта война и какая сторона в ней ведет себя более цивилизованно.
Она перевернулась на кровати на другой бок. Белоснежные простыни красиво контрастировали с ее стройным, кофейного оттенка телом.
— Как бы я хотела, чтобы тебе не нужно было никуда идти, Роберт.
Застегивая ремень, он глянул на нее сверху вниз.
— Я не хочу уходить, Мерита. Когда я здесь с тобой, мне всегда хочется остаться как можно дольше. Порой я думаю о том, что это — единственное оставшееся в мире место, где я могу чувствовать себя счастливым. Но мне действительно нужно идти. Ты же знаешь.
— Я знаю, — тихо и грустно проговорила она.
Его посещения раз от раза становились все более продолжительными, и за это она была ему благодарна. В то же время они должны были быть все более осторожными. Те Вайроа оставалась все еще малочисленным сообществом, но сюда продолжали прибывать все новые семьи на жительство. Пакеа также в последнее время все чаще и чаще стали селиться по соседству. Им все труднее было утаить правду о своих взаимоотношениях.
Бывали времена, когда Коффин, казалось, напрочь забывал об осторожности, когда он ходил по лезвию бритвы и вот-вот готов был плюнуть на свою жизнь и начать новую. Иногда он говорил ей о том, что, может быть, бросит все то, над чем работал столько лет. И все это ради того, чтобы навсегда! поселиться вместе с ней в этих горах.
Впрочем, все это так и оставалось лишь на уровне разговоров. Его жена нуждалась в нем в последнее время больше, чем когда-либо, нуждалась в его заботе и внимании. После гибели наследника в нем стал остро нуждаться и «Дом Коффина». Наконец, в его военном опыте, который он приобрел в боях с кингитами, нуждалась колония.
Все это он напоминал ей, запрягая своего коня и неохотно выезжая на северную дорогу. Она всегда боялась того, что на него где-нибудь могут напасть мятежники. Он словно сам напрашивался на это. Возможно, где-то в глубине души он даже надеялся на то, что на него нападут и тем самым избавят его от жизни, которая с некоторых пор из-за постоянных внутренних терзаний превратилась в настоящую пытку. Возможно, он считал, что только кингитская пуля способна разрешить мучившую его проблему. Но этой пули все не было.
Провожая его грустным взглядом, она часто думала о том, что никогда по-настоящему не сможет понять его. Его личность была для нее слишком сложна, как, наверно, и для других людей. Она его любила и понимала, что ей ничего другого не остается, как только удовлетвориться этой любовью.
Она стояла на крыльце и махала ему рукой до тех пор, пока он не скрылся из виду. Один раз он обернулся в седле и помахал ей в ответ. И уехал. Как и всегда, она еще долго стояла на крыльце, продолжая вглядываться вдаль. Но он не вернулся, как, впрочем, и всегда. Только после нескольких томительных минут надежды и ожидания она вздохнула и повернулась спиной к северной дороге, а к озеру — лицом.
Таравера блестело на солнце. Гигантское голубое зеркало, в котором отражалась гора, по имени которой оно и было названо. Гора поднималась в небо мягкими, но мощными уровнями, на целые мили уходя одним своим склоном в южном направлении. Это место у озера было удивительно покойным и красивым. Редкое место. Она всегда удивлялась тому, что сюда не приезжают на поселение новые пакеа. Роберт как-то объяснял ей, что для них это слишком далеко от моря. Пакеа любили океан не меньше, чем свои города и деревни. Все наиболее крупные поселения пакеа располагались на побережье. Создавалось такое впечатление, что море для них — связующая нить с колонией-маткой в Австралии и с далекой, загадочной Англией.
Она отвернулась от озера и горы, чтобы окинуть взглядом Те Вайроа. Стоит ей только позвать, и завтра же Флинн будет у ее ног.
Ах, если бы только она могла при помощи какого-нибудь чуда совместить качества обоих мужчин в одном человеке! Это была захватывающая, интригующая мысль. Слить могущество, уверенность в себе и опыт Роберта Коффина с неистовостью, насыщенностью и молодеческой веселостью натуры Флинна! Что за принц получился бы!.. Впрочем, она вовремя напоминала себе о том, что это всего лишь несбыточные мечты.
Бывали времена, когда ей удавалось-таки отвлечь Роберта от переживаний, связанных с гибелью сына, заставить его забыть о равнодушии жены, которое его все время заботило. В такие минуты она готова была сказать Флинну, чтобы он больше к ней не приходил. Сказать ему, что она решила посвятить всю себя служению Коффину. Неважно, в каком качестве: любовницы, второй жены или просто экономки и наперсницы.
Но она не решалась идти на прямой разрыв. А потом наступала зима. Большой дом на берегу озера подолгу пустовал. Она начинала бесцельно расхаживать по гулким комнатам и коридорам. Под конец крики малышки Эндрю переставали радовать ее и начинали угнетать.
Вот тогда-то и появлялся Флинн, чтобы согреть ее своей энергией и хорошим настроением. Он всегда тут же принимался за мелкий ремонт дома. Этому занятию он отдавался с таким самозабвением, что она всегда приходила в изумление. Создавалось такое впечатление, будто он делает это для себя, а вовсе не за зарплату, которую она платила ему из числа тех денег, которые выделялись Робертом на содержание дома и хозяйства.
Она была рада, что рядом с ней есть человек, который холодной ночью сам принесет дров и затопит печку и камины, который развеселит ее и согреет душевно.
С Флинном у нее все было по-иному. Она никогда не могла сказать заранее, какими будут его следующие слова или действия. И сама его непредсказуемость приятно волновала ее. В его обществе она оживлялась и всегда была настороже. В хорошем смысле, разумеется. Он все время придумывал что-то новое, изобретал, пробовал.
С Робертом она чувствовала себя по-другому. От него исходила спокойная сила, внутренняя уверенность. Флинн казался ей равным, а вот в Роберта она видела какого-то волшебника, которому стоит только взмахнуть рукой и исполнится любое желание.
«Я очень счастливая», — думала она часто.
Во-первых, она не была в родной деревне, когда на нее напали пьяные головорезы и отняли жизнь у большинства ее прямых родичей и друзей детства. И потом она была обладательницей не одного, а сразу двух удивительных любовников. Большинству женщин такое счастье и за всю жизнь не выпадает.
Порой она спрашивала себя: как долго ей удастся вести такое двойное существование? Сколько времени еще она сможет держать Роберта в неведении относительно своих отношений с Флинном? Рано или поздно, он все узнает. Ей было больно даже думать об этом, поэтому она и не думала.
Прошедшие несколько месяцев были не из легких. Она делала все, что было в ее силах, чтобы отвлечь его, развеселить, но он по-прежнему сильно переживал потерю сына. Узнав о случившейся трагедии, она испугалась, что теперь он отвернется от нее. Ведь сын погиб от рук ее соплеменников.
Какого же было ее облегчение, когда она поняла, что он по-прежнему привязан к ней.
Потом до нее дошли вести о страшной смерти отца и уничтожении всей их деревни. Теперь пришла его очередь успокаивать и отвлекать ее. Взаимное горе и боль не только не отдалили их друг от друга, но наоборот, еще больше сблизили.
Впрочем, его трагедия была глубже, чем ее. Ведь в какой-то степени она потеряла связь с семьей, когда поселилась среди пакеа, хотя это и было сделано с разрешения отца. Кроме того, у нее еще оставалось множество родственников, членов ванау, которые жили по всему Северному Острову. У Коффина же была только жена, но он рассказывал, что эта женщина не только не облегчает его страдания, но сама нуждается в помощи. Его другие родственники жили совсем на другом конце света, в далекой и загадочной стране пакеа, которая называлась Англией.
Здесь же у него была, в сущности, только Мерита. Она вполне осознавала всю ответственность своего положения, но и ей не удавалось развеять его печаль.
Когда она покинула отчий дом, то оставила за спиной все, к чему она привыкла с самого рождения, включая тепло родительского очага. Она тогда нуждалась в нем. Теперь, наоборот, он нуждался в ней.
Поначалу он и другие пакеа, в чей дом пришло горе, говорили о мести, о правосудии, но все это так и осталось разговорами.. Мертвой темой. Такой же мертвой, какой стала ее родная деревня.
После кровавого злодеяния в маорийской па люди, которые вдохновили его и принимали в нем участие, протрезвели, оглянулись на то, что сотворили, и устыдились. Многие разъехались в самые удаленные уголки колонии, некоторые уплыли за море. Их лидер, некий Барбер, вскоре после этого был убит в бою в местности Уревера. Большинство его ближайших сообщников сложили свои головы вместе с ним. Биться с ловкими маорийскими воинами оказалось для них труднее, чем с маорийскими женщинами и грудными детьми.
Все же среди пакеа, — даже среди «добропорядочных» пакеа, — нашлись те, кто не придал этому варварскому акту никакого значения. Для них это был просто очередной неприятный и достойный сожаления инцидент. Эпизод в затянувшемся и уже постепенно затухавшем конфликте, как они говорили. Разве сами маори под командованием таких бандитов, как Александр Руи, никогда не совершали подобных преступлений против мирных белых людей? Еще как совершали!..
Действительно, грань между маори и пакеа, принимавшими участие в боевых действиях, постепенно потеряла определенные черты. Среди пакеа все чаще и чаще стали подниматься споры о том, для чего и кому нужна эта война и какая сторона в ней ведет себя более цивилизованно.
Она перевернулась на кровати на другой бок. Белоснежные простыни красиво контрастировали с ее стройным, кофейного оттенка телом.
— Как бы я хотела, чтобы тебе не нужно было никуда идти, Роберт.
Застегивая ремень, он глянул на нее сверху вниз.
— Я не хочу уходить, Мерита. Когда я здесь с тобой, мне всегда хочется остаться как можно дольше. Порой я думаю о том, что это — единственное оставшееся в мире место, где я могу чувствовать себя счастливым. Но мне действительно нужно идти. Ты же знаешь.
— Я знаю, — тихо и грустно проговорила она.
Его посещения раз от раза становились все более продолжительными, и за это она была ему благодарна. В то же время они должны были быть все более осторожными. Те Вайроа оставалась все еще малочисленным сообществом, но сюда продолжали прибывать все новые семьи на жительство. Пакеа также в последнее время все чаще и чаще стали селиться по соседству. Им все труднее было утаить правду о своих взаимоотношениях.
Бывали времена, когда Коффин, казалось, напрочь забывал об осторожности, когда он ходил по лезвию бритвы и вот-вот готов был плюнуть на свою жизнь и начать новую. Иногда он говорил ей о том, что, может быть, бросит все то, над чем работал столько лет. И все это ради того, чтобы навсегда! поселиться вместе с ней в этих горах.
Впрочем, все это так и оставалось лишь на уровне разговоров. Его жена нуждалась в нем в последнее время больше, чем когда-либо, нуждалась в его заботе и внимании. После гибели наследника в нем стал остро нуждаться и «Дом Коффина». Наконец, в его военном опыте, который он приобрел в боях с кингитами, нуждалась колония.
Все это он напоминал ей, запрягая своего коня и неохотно выезжая на северную дорогу. Она всегда боялась того, что на него где-нибудь могут напасть мятежники. Он словно сам напрашивался на это. Возможно, где-то в глубине души он даже надеялся на то, что на него нападут и тем самым избавят его от жизни, которая с некоторых пор из-за постоянных внутренних терзаний превратилась в настоящую пытку. Возможно, он считал, что только кингитская пуля способна разрешить мучившую его проблему. Но этой пули все не было.
Провожая его грустным взглядом, она часто думала о том, что никогда по-настоящему не сможет понять его. Его личность была для нее слишком сложна, как, наверно, и для других людей. Она его любила и понимала, что ей ничего другого не остается, как только удовлетвориться этой любовью.
Она стояла на крыльце и махала ему рукой до тех пор, пока он не скрылся из виду. Один раз он обернулся в седле и помахал ей в ответ. И уехал. Как и всегда, она еще долго стояла на крыльце, продолжая вглядываться вдаль. Но он не вернулся, как, впрочем, и всегда. Только после нескольких томительных минут надежды и ожидания она вздохнула и повернулась спиной к северной дороге, а к озеру — лицом.
Таравера блестело на солнце. Гигантское голубое зеркало, в котором отражалась гора, по имени которой оно и было названо. Гора поднималась в небо мягкими, но мощными уровнями, на целые мили уходя одним своим склоном в южном направлении. Это место у озера было удивительно покойным и красивым. Редкое место. Она всегда удивлялась тому, что сюда не приезжают на поселение новые пакеа. Роберт как-то объяснял ей, что для них это слишком далеко от моря. Пакеа любили океан не меньше, чем свои города и деревни. Все наиболее крупные поселения пакеа располагались на побережье. Создавалось такое впечатление, что море для них — связующая нить с колонией-маткой в Австралии и с далекой, загадочной Англией.
Она отвернулась от озера и горы, чтобы окинуть взглядом Те Вайроа. Стоит ей только позвать, и завтра же Флинн будет у ее ног.
Ах, если бы только она могла при помощи какого-нибудь чуда совместить качества обоих мужчин в одном человеке! Это была захватывающая, интригующая мысль. Слить могущество, уверенность в себе и опыт Роберта Коффина с неистовостью, насыщенностью и молодеческой веселостью натуры Флинна! Что за принц получился бы!.. Впрочем, она вовремя напоминала себе о том, что это всего лишь несбыточные мечты.
Бывали времена, когда ей удавалось-таки отвлечь Роберта от переживаний, связанных с гибелью сына, заставить его забыть о равнодушии жены, которое его все время заботило. В такие минуты она готова была сказать Флинну, чтобы он больше к ней не приходил. Сказать ему, что она решила посвятить всю себя служению Коффину. Неважно, в каком качестве: любовницы, второй жены или просто экономки и наперсницы.
Но она не решалась идти на прямой разрыв. А потом наступала зима. Большой дом на берегу озера подолгу пустовал. Она начинала бесцельно расхаживать по гулким комнатам и коридорам. Под конец крики малышки Эндрю переставали радовать ее и начинали угнетать.
Вот тогда-то и появлялся Флинн, чтобы согреть ее своей энергией и хорошим настроением. Он всегда тут же принимался за мелкий ремонт дома. Этому занятию он отдавался с таким самозабвением, что она всегда приходила в изумление. Создавалось такое впечатление, будто он делает это для себя, а вовсе не за зарплату, которую она платила ему из числа тех денег, которые выделялись Робертом на содержание дома и хозяйства.
Она была рада, что рядом с ней есть человек, который холодной ночью сам принесет дров и затопит печку и камины, который развеселит ее и согреет душевно.
С Флинном у нее все было по-иному. Она никогда не могла сказать заранее, какими будут его следующие слова или действия. И сама его непредсказуемость приятно волновала ее. В его обществе она оживлялась и всегда была настороже. В хорошем смысле, разумеется. Он все время придумывал что-то новое, изобретал, пробовал.
С Робертом она чувствовала себя по-другому. От него исходила спокойная сила, внутренняя уверенность. Флинн казался ей равным, а вот в Роберта она видела какого-то волшебника, которому стоит только взмахнуть рукой и исполнится любое желание.
«Я очень счастливая», — думала она часто.
Во-первых, она не была в родной деревне, когда на нее напали пьяные головорезы и отняли жизнь у большинства ее прямых родичей и друзей детства. И потом она была обладательницей не одного, а сразу двух удивительных любовников. Большинству женщин такое счастье и за всю жизнь не выпадает.
Порой она спрашивала себя: как долго ей удастся вести такое двойное существование? Сколько времени еще она сможет держать Роберта в неведении относительно своих отношений с Флинном? Рано или поздно, он все узнает. Ей было больно даже думать об этом, поэтому она и не думала.
Глава 11
— Здравствуй, Холли.
Она неподвижно сидела на своем стуле и все так же неподвижно смотрела в окно.
«Она продолжает жить в своем непонятном мире», — подумал он.
Она приходила в движение лишь тогда, когда к ним домой заходил кто-то из знакомых. Только в эти минуты в ней вдруг просыпалась прежняя Холли. Та оживленная, уверенная в себе, несгибаемая женщина, на которой он когда-то женился. Поглядывая на нее и на друзей, он чувствовал, как его сердце начинает биться учащенно. В нем просыпалась надежда, которая, впрочем, угасала тотчас же, как визит друга заканчивался. Гость уходил, и она вновь впадала в свое сомнамбулическое состояние, вновь садилась на стул у окна и устремляла на улицу бессмысленный, неподвижный взгляд. В ней пропадали все желания. О чем-нибудь говорить. Куда-то идти. Даже есть.
Поэтому служанкам пришлось со временем научиться кормить ее с ложечки, как маленького ребенка. Холли не отказывалась от пищи. Она жевала, глотала, но проявляла полное равнодушие к вкусу еды и к тому, сколько сил Кук затратил, чтобы приготовить блюдо, которое бы ей понравилось. До сих пор он с этой задачей не справился ни разу, но в этом, конечно, была не его вина.
Ничто не могло изменить ее замерзшее настроение. Доктор назвал ее состояние «терминальной депрессией». Если проще, то казалось, будто жена Коффина — само олицетворение самых крайних форм подавленности и угнетенности духа.
Коффин превратил свой оклендский дом в настоящий дворец. Он сделал все, что можно было только придумать для человеческого комфорта и развлечения. Какое-то время он даже устраивал званые вечера, хоть и терпеть их не мог в глубине души. Но у него была надежда, что это поможет хоть чуть-чуть приблизить Холли к нормальному состоянию. Все надежды разбились так же быстро, как и в результате иных затей. Постепенно список желающих посетить этот дом очень сильно сократился, пока дело не дошло уже до смешного. Несколько самых стойких людей сидели за столом среди горы яств, окруженные бесчисленной выпивкой, и приглушенным шепотом разговаривали друг с другом, стараясь не встречаться взглядами с хозяином и не коситься в сторону равнодушной, безжизненной хозяйки. Когда однажды Коффин вдруг понял, что говорит только он один, а остальные подавленно молчат, уткнувшись в свои тарелки, он заявил, что со зваными вечерами покончено.
Некоторое время он, колеблясь, постоял на пороге, потом медленно прошел к ее окну. Она неподвижно сидела на стуле, выпрямив спину… Она была все еще красива. Только не было в ней красок жизни. Казалось, это восковая фигура, слепленная по образу и подобию его супруги. Как всегда, она была вся в черном. Попытки одеть ее во что-нибудь более жизнеутверждающее оканчивались, как правило, дикими припадками.
— Холли! Кристофера уже не вернешь. Что случилось, то случилось. Мы не можем повернуть события вспять. Какой смысл в том, что ты продолжаешь его ждать?
Она неподвижно сидела на своем стуле и все так же неподвижно смотрела в окно.
«Она продолжает жить в своем непонятном мире», — подумал он.
Она приходила в движение лишь тогда, когда к ним домой заходил кто-то из знакомых. Только в эти минуты в ней вдруг просыпалась прежняя Холли. Та оживленная, уверенная в себе, несгибаемая женщина, на которой он когда-то женился. Поглядывая на нее и на друзей, он чувствовал, как его сердце начинает биться учащенно. В нем просыпалась надежда, которая, впрочем, угасала тотчас же, как визит друга заканчивался. Гость уходил, и она вновь впадала в свое сомнамбулическое состояние, вновь садилась на стул у окна и устремляла на улицу бессмысленный, неподвижный взгляд. В ней пропадали все желания. О чем-нибудь говорить. Куда-то идти. Даже есть.
Поэтому служанкам пришлось со временем научиться кормить ее с ложечки, как маленького ребенка. Холли не отказывалась от пищи. Она жевала, глотала, но проявляла полное равнодушие к вкусу еды и к тому, сколько сил Кук затратил, чтобы приготовить блюдо, которое бы ей понравилось. До сих пор он с этой задачей не справился ни разу, но в этом, конечно, была не его вина.
Ничто не могло изменить ее замерзшее настроение. Доктор назвал ее состояние «терминальной депрессией». Если проще, то казалось, будто жена Коффина — само олицетворение самых крайних форм подавленности и угнетенности духа.
Коффин превратил свой оклендский дом в настоящий дворец. Он сделал все, что можно было только придумать для человеческого комфорта и развлечения. Какое-то время он даже устраивал званые вечера, хоть и терпеть их не мог в глубине души. Но у него была надежда, что это поможет хоть чуть-чуть приблизить Холли к нормальному состоянию. Все надежды разбились так же быстро, как и в результате иных затей. Постепенно список желающих посетить этот дом очень сильно сократился, пока дело не дошло уже до смешного. Несколько самых стойких людей сидели за столом среди горы яств, окруженные бесчисленной выпивкой, и приглушенным шепотом разговаривали друг с другом, стараясь не встречаться взглядами с хозяином и не коситься в сторону равнодушной, безжизненной хозяйки. Когда однажды Коффин вдруг понял, что говорит только он один, а остальные подавленно молчат, уткнувшись в свои тарелки, он заявил, что со зваными вечерами покончено.
Некоторое время он, колеблясь, постоял на пороге, потом медленно прошел к ее окну. Она неподвижно сидела на стуле, выпрямив спину… Она была все еще красива. Только не было в ней красок жизни. Казалось, это восковая фигура, слепленная по образу и подобию его супруги. Как всегда, она была вся в черном. Попытки одеть ее во что-нибудь более жизнеутверждающее оканчивались, как правило, дикими припадками.
— Холли! Кристофера уже не вернешь. Что случилось, то случилось. Мы не можем повернуть события вспять. Какой смысл в том, что ты продолжаешь его ждать?