Фрэнсис Дик. Двойная осторожность

   На Бери-Род Морт Миллер — более молодой, нервозный, вечно щелкающий пальцами, — сообщил мне, что все десять любимцев Люка здоровы, хорошо кушают и лезут на стенки, горя желанием подраться. Морт, напротив, принял решение продать трех негодных двухлеток с облегчением. Он сам сказал, что терпеть не может этих лентяев и что на них овса жалко. Лошади Морта всегда были такими же нервными и напряженными, как он сам, но, когда дело доходило до скачек, они выигрывали.
   К Морту я заезжал почти каждый день, потому что именно он, несмотря на всю свою решительность, чаще всего спрашивают моего совета.
   Раз в неделю, обычно перед скачками, я заезжал и к двум другим тренерам, Томпсону и Сендлейчу, которые жили на Беркширских холмах, в тридцати милях друг от друга, а раз в месяц проводил пару дней в Ирландии у Донавана. С ними я ужился достаточно хорошо — все они признали, что в двухлетках, от которых я избавился, никакого проку не было, а я обещал им, что в октябре на сэкономленные деньги куплю несколько лишних жеребят.
   Я подумал, что мне будет очень жаль, когда этот год закончится.
   Возвращаясь от Морта домой, я остановился в городе, чтобы забрать приемник, который сдавал в починку, потом заправил машину, потом заехал к Банану, чтобы выпить пивка.
   Банан возился на кухне, шпигуя какую-то маринованную телятину. До открытия был еще час. В ресторане и баре все блестело и сверкало, растения были политы и блестели влажной листвой.
   — Тут тебя один мужик искал, — сообщил мне Банан.
   — Что за мужик?
   — Здоровый такой. Я его не знаю. Я ему сказал, где ты живешь.
   Он грозно уставился на Бетти, которая задумчиво чистила виноград.
   — Я ему сказал, что тебя нету.
   — А он не говорил, что ему надо?
   — Нет.
   Он надел фартук и протиснулся за стойку.
   — Что, рановато для тебя?
   — Рановато.
   Он кивнул и принялся методично готовить себе свой обычный завтрак: треть бокала бренди, а сверху две ложки ванильно-орехового мороженого.
   — Касси на работу уехала, — сообщил он, потянувшись за ложечкой.
   — Я гляжу, ты все примечаешь.
   Он пожал плечами.
   — Ее желтую машину за милю видать, а я как раз мыл окна.
   Он размешал бренди с мороженым и начал есть, жмурясь от удовольствия.
   — Вкуснятина! — сказал он.
   — Неудивительно, что ты такой толстый.
   Он только кивнул. Ему было все равно. Он однажды сказал мне, что его толщина заставляет бывающих у него толстяков чувствовать себя лучше и тратить помногу и что толстых посетителей у него куда больше, чем худых.
   Банан был природным чудаком — сам он не видел ничего удивительного в том, что делал. Когда мы, бывало, засиживались за полночь, он позволял себе немного расслабиться и раскрыться; и тогда из-под внешней веселости проступали глубокий пессимизм, отчаяние, порожденное явной неспособностью рода человеческого жить в мире и гармонии на этой прекрасной земле. Банан не интересовался политикой, не верил в бога и не видел нужды суетиться. Он говорил, что люди способны умирать с голоду в благословенных и плодородных тропиках, что люди воруют земли у соседей, что люди убивают людей из-за расовой ненависти, что люди истребляют друг друга во имя свободы и что его тошнит от всего этого. Это началось еще в каменном веке и будет продолжаться до тех пор, пока злобная обезьяна, именуемая человеком, не будет стерта с лица земли.
   — Но ведь сам ты, похоже, вполне доволен жизнью, — заметил я однажды.
   Он мрачно поглядел на меня.
   — Ты птица. Вечно летаешь туда-сюда. Ты был бы ястребом, если бы ноги у тебя были не такие длинные.
   — А ты?
   — Единственный выход — это самоубийство, — продолжал он. — Но сейчас в этом пока нет особой необходимости.
   Он ловко налил себе еще бренди и поднял бокал, словно собирался произнести тост.
   — За цивилизацию, черт бы ее взял!
   Его настоящее имя, написанное на двери паба, было Джон Джеймс. Бананом его прозвали в честь пудинга «Банан Фрисби» — горячего пухлого сооружения, в которое входили яйца, ром, бананы и апельсины. Это блюдо почти всегда присутствовало в меню, и потому сам Фрисби сделался «Бананом». Это имя очень подходило к его внешнему имиджу, хотя совершенно не соответствовало его внутренней сущности.
   — Знаешь что? — спросил он.
   — Что?
   — Я бороду решил отпустить.
   Я взглянул на слабую тень у него на подбородке.
   — По-моему, она нуждается в удобрении.
   — Как остроумно! Короче, дни большого и толстого разгильдяя миновали. Ты присутствуешь при рождении большого и толстого почтенного трактирщика.
   Он зачерпнул большую ложку мороженого, отпил вдогонку немного бренди и вытер получившиеся белые усы тыльной стороной кисти.
   На нем была его обычная рабочая одежда: рубашка с расстегнутым воротом, серые фланелевые штаны без стрелки, старые теннисные туфли. Редеющие темные волосы взлохмачены, одна прямая прядь падает на ухо. Надо заметить, что Фрисби вечерний не сильно отличался от Фрисби утреннего. Поэтому я решил, что борода ему респектабельности не добавит. Особенно пока растет.
   — Не найдется ли у тебя парочки помидоров? — спросил я.
   — Тех, итальянских?
   — На обед?
   — Ага.
   — Касси тебя не кормит.
   — Это не ее обязанность.
   Он покачал головой, возмущаясь нашей домашней неустроенностью. Интересно, а если бы у него самого была жена, кто бы из них готовил? Я заплатил за пиво и помидоры, пообещал привести Касси полюбоваться его бакенбардами и поехал домой.
   Нет, жизнь решительно была прекрасна, как я и сказал Касси. В тот момент я был бесконечно далек от мира ужасов, в котором жил Банан.
   Я остановил машину перед домом и пошел по дорожке, неся в одной руке приемник, пиво и помидоры, а другой роясь в кармане в поисках ключей.
   Ну кто же мог ожидать, что на меня вдруг набросится мужик, размахивающий бейсбольной битой? Я услышал шум и едва успел обернуться в его сторону. Плотная фигура, разъяренное лицо, вскинутая рука... Я даже не успел осознать, что он собирается меня ударить, как он меня ударил.
   И удар был сокрушительный. Я растянулся на земле, уронив приемник, банки с пивом и помидоры. Рухнул ничком, головой в клумбу с анютиными глазками, и лежал в полубессознательном состоянии: я чувствовал запах земли, но думать я не мог.
   Грубые пальцы схватили меня за волосы и приподняли мою голову. Сквозь полузабытье до меня донесся хриплый голос, пробормотавший какую-то бессмыслицу:
   — Ах ты, твою мать! Не тот!
   Он внезапно выпустил мои волосы и довершил свое дело вторым ударом.
   Но я этого уже не заметил. Я просто больше ничего не помнил.
   Следующее, что я помню, это что кто-то старается меня поднять, а я изо всех сил пытаюсь ему помешать.
   — Ну ладно, — произнес чей-то голос, — лежи тут, если тебе так больше нравится.
   Я чувствовал себя бесформенной кучей, которая вращается в пространстве. Меня еще раз попытались поднять, и внезапно все встало на свои места.
   — Банан... — пролепетал я, узнав его.
   — А кто же еще? Что случилось-то?
   Я попытался встать, пошатнулся и растоптал еще несколько многострадальных анютиных глазок.
   — Пошли в дом, — сказал Банан, подхватив меня под руку. Он довел меня до двери и обнаружил, что она закрыта.
   — Ключи... — промямлил я.
   — Где они?
   Я вяло махнул рукой. Банан отпустил меня и отправился их разыскивать.
   Я прислонился к косяку. Голова трещала. Банан нашел ключи, вернулся ко мне и с беспокойством сказал:
   — Да ты весь в крови!
   Я поглядел на свою рубашку, вымазанную красным. Пощупал ткань.
   — В ней семечки, — сказал я.
   Банан пригляделся повнимательнее.
   — А-а, это твой обед! — сказал он с видимым облегчением. — Ну, пошли.
   Мы вошли в дом. Я рухнул в кресло и подумал, что теперь понимаю, что такое мигрень и как это плохо. Банан принялся открывать все подряд буфеты и наконец жалобно спросил, есть ли у нас бренди.
   — Неужели не можешь подождать до дома? — спросил я без малейшего упрека.
   — Так для тебя же!
   — Кончилось.
   Банан не стал настаивать — должно быть, вспомнил, что это он опорожнил бутылку неделю назад.
   — Может, чаю сделаешь? — спросил я.
   — Сделаю, — безропотно ответил он и пошел готовить чай.
   Пока я пил получившийся нектар, Банан рассказал, что увидел машину, удаляющуюся от моего дома со скоростью миль восемьдесят в час. Машина была того самого мужика, который про меня спрашивал. Банан поначалу был озадачен, потом забеспокоился и в конце концов решил сходить посмотреть, все ли в порядке.
   — Гляжу, ты лежишь, словно подстреленный жираф.
   — Он меня ударил, — сказал я.
   — Да что ты говоришь!
   — Бейсбольной битой.
   — Так ты его видел.
   — Видел. Буквально секунду.
   — А кто это был?
   — Понятия не имею, — я отхлебнул чаю. — Бандит какой-то.
   — Много взял?
   Я поставил чашку и похлопал себя по заднему карману, в котором всегда носил маленький бумажник. Бумажник был на месте. Я достал его и заглянул внутрь. Денег там было немного, но ничего не пропало.
   — Непонятно, — сказал я. — Чего он хотел?
   — Он тебя спрашивал, — напомнил Банан.
   — Спрашивал. — Я потряс головой — и очень зря: череп словно пронзило сотней мелких кинжальчиков. — А что именно он сказал?
   Банан поразмыслил:
   — Насколько я помню, он спросил: «Где живет Дерри?»
   — А ты бы его узнал? — спросил я.
   Банан задумчиво покачал головой.
   — Вряд ли. В смысле, у меня осталось только общее впечатление: не молодой, не старый, грубоватый выговор, но я был занят и особенного внимания не обратил.
   Как ни странно, я помнил своего обидчика куда лучше, хотя видел его всего одно мгновение. У меня перед глазами стояла застывшая картинка, словно мгновенный снимок. Плотный, коренастый мужчина, желтоватая кожа, чуть седеющие волосы, пронзительный взгляд, темные мешки под глазами, и на краю снимка — размытая полоса: опускающаяся бита. Насколько верен этот снимок и узнаю ли я его, если встречу, я не знал.
   — Ты в порядке? — спросил Банан. — Я могу уйти?
   — Конечно.
   — А то Бетти дочистит этот виноград и будет пялиться в потолок, сказал Банан. — Эта старая корова работает по правилам. То есть это она так говорит. По правилам, понимаешь ли! Ни в каком профсоюзе она не состоит, так сама себе изобрела эти треклятые правила. И правило номер один состоит в том, что она ничего не делает, пока я ей не скажу.
   — А зачем ей это?
   — А чтобы я больше платил. Она хочет купить пони, чтобы кататься верхом. А ей уже под шестьдесят, и верхом ездить она не умеет.
   — Иди, — сказал я улыбаясь. — Со мной все в порядке.
   Он немного виновато направился к двери.
   — Если тебе поплохеет, позвони доктору.
   — Ладно.
   Он отворил дверь и выглянул в сад.
   — У тебя на клумбе банки с пивом валяются.
   Он добавил, что подберет их, и вышел. Я с трудом поднялся с кресла и последовал за ним. Когда я дополз до двери. Банан стоял, держа в руках три банки с пивом и помидор и пристально глядя в гущу фиолетово-желтых цветов.
   — В чем дело? — спросил я.
   — Твой приемник...
   — Я его только что починил.
   — Да? — он посмотрел на меня. — Жалко...
   Что-то в его тоне заставило меня проковылять по дорожке, чтобы посмотреть. Ну да, конечно. Приемник лежал на клумбе — вернее, то, что от него осталось. Корпус, динамик, шкала, микросхемы — все было добросовестно раздолбано вдребезги.
   — Жуть какая, — сказал Банан.
   — Это он от злости, — сказал я. — Бейсбольной битой.
   — Но зачем?!
   — По-моему, — медленно сказал я, — он принял меня за кого-то другого. После того, как он меня ударил, он вроде как удивился. Я помню, как он выругался.
   — Буйный темперамент! — сказал Банан, глядя на приемник.
   — Ага.
   — Позвони в полицию, — сказал он.
   — Ладно.
   Я взял у него банки с пивом и коротко махнул рукой. Банан поспешно зашагал к дороге. Потом я постоял некоторое время, глядя на обломки приемника и думая о том, как выглядела бы моя голова, если бы он не остановился после второго удара. От этих мыслей мне стало немного не по себе.
   Я зябко передернул плечами, ушел в дом и, невзирая на головную боль, сел писать еженедельный отчет для Люка Хоустона.

Глава 13

   Я не пошел к врачу и не стал звонить в полицию. Зачем зря время тратить?
   Касси отнеслась к происшествию философски, только сказала, что у меня, должно быть, череп треснул, раз мне даже любовью заниматься не хочется.
   — Ничего, завтра получишь двойную порцию, — пообещал я.
   — Ох, что-то не верится...
   Весь следующий день я работал вполнакала, а вечером позвонил Джонатан. Он мне звонил время от времени — приглядывал издалека за младшеньким братцем. Он так привык быть мне вместо отца, что никак не мог перестать обо мне заботиться. Да, честно говоря, мне этого и не хотелось. Джонатан, хоть и жил теперь за шесть тысяч миль, по-прежнему оставался моим надежным якорем, самым верным другом.
   Если бы не Сара... Я бы чаще наведывался к Джонатану, но никак не мог ужиться с его женой. Своими насмешками и командирским тоном она изводила меня хуже сенной лихорадки. И что бы я ни делал, все было не по ней. Одно время мне казалось, что их брак вот-вот накроется медным тазом, и не сказать, чтобы я очень переживал по этому поводу, но как-то у них там обошлось. Теперь она обращалась с Джонатаном куда мягче, чем раньше, но, когда появлялся я, в ней вновь пробуждалась вся прежняя ядовитость, так что я у них надолго не задерживался. Я вообще нигде не задерживался надолго и, по ее мнению, это был один из главных моих недостатков. Она говорила, что мне необходимо остепениться и найти себе нормальную работу.
   Выглядела она великолепно: тоненькая, как девушка, и золотистосмуглая от загара. Наверно, многие завидовали Джонатану, видя, что его жена в свои сорок пять выглядит такой юной: белокурые волосы, тонкая кость, гладкая шея, грациозные движения. И, насколько я знаю, она ни разу не прибегала к помощи пластической хирургии.
   — Как Сара? — машинально спросил я. Я добросовестно осведомлялся об этом большую часть своей жизни, хотя, если честно, мне было совершенно все равно. Нейтралитет, который мы с ней поддерживали ради Джонатана, был чрезвычайно хрупок и держался в основном на светской учтивости: пустая вежливость, неискренние улыбки, вопросы о здоровье...
   — Отлично, — ответил он. — Просто замечательно.
   Прожив столько лет в Америке, Джонатан постепенно приобрел легкий американский акцент, и в его речи стали проскальзывать выражения, свойственные американцам.
   — Она тебе передает горячий привет.
   — Спасибо.
   — Ну, а ты как?
   — Довольно неплохо, если не считать того, что какой-то псих огрел меня по башке.
   — Что еще за псих?
   — Какой-то мужик разыскал мой дом, явился сюда, устроил засаду и огрел меня по башке.
   — Ты в порядке?
   — Да, все нормально. Не хуже, чем когда свалишься с лошади.
   — Кто это был? — спросил Джонатан.
   — Понятия не имею. Он спрашивал про меня в пабе, но потом оказалось, что ему был нужен не я. Может, он спрашивал какого-нибудь Терри — звучит похоже... Во всяком случае, он обнаружил, что малость ошибся, и слинял, только и всего.
   — И ничего не сделал? — настойчиво спросил Джонатан.
   — Мне — ничего. Но видел бы ты мой приемник!
   — Что?!
   — Когда он обнаружил, что я не тот, кто ему нужен, он выместил злость на моем приемнике. Заметь себе, что я при этом валялся без сознания.
   Но когда я очнулся, приемник лежал рядом и был разбит вдребезги.
   На том конце провода молчали.
   — Эй, Джонатан! Ты слушаешь?
   — Слушаю, — ответил он. — Ты его видел? Как он выглядел?
   Я рассказал ему: лет за сорок, желтолицый, седеющий.
   — На быка смахивает.
   — Он что-нибудь сказал?
   — Что-то насчет того, что я не тот, кто он думал, и еще насчет чьей-то матери...
   — Как ты мог это слышать, если он тебя оглушил?
   Я объяснил.
   — Все ничего, только теперь на голове шишка и причесываться больно, — сказал я. — Так что не беспокойся.
   Потом мы еще минут шесть потолковали о том о сем, а под конец Джонатан спросил:
   — Ты будешь дома завтра вечером?
   — Да, наверно.
   — Я, возможно, тебе перезвоню.
   — О'кей.
   Я не стал спрашивать зачем. У него была привычка не отвечать прямо на заданные в лоб вопросы, если он не считал нужным, а его уклончивая реплика говорила о том, что сейчас как раз такой случай.
   Мы дружески попрощались, и я лег с Касси в постель, занявшись любимым делом.
   — Как ты думаешь, нам это когда-нибудь надоест? — спросила она.
   — Спроси меня, когда нам будет лет по восемьдесят.
   — Так долго не живут! — сказала она. Нам и в самом деле обоим так казалось.
   Касси каждый день ездила на своей маленькой желтой машине в Кембридж и там по восемь часов сидела в конторе, обсуждая закладные. Голова у нее была вечно набита всякими терминами вроде вкладов под проценты и досрочной выплаты, и я временами думал, как странно, что она в свои двадцать пять лет не стремится меня захомутать.
   Я раньше уже пробовал жить вместе с женщиной: почти год прожил вместе с хорошенькой блондиночкой, которая мечтала выйти замуж и завести потомство. Я с ней задыхался, сбегал от нее в Южную Америку и вообще вел себя ужасно, если верить ее родителям. Но Касси была не такая. Может быть, и он мечтала о том же, но вслух этого не говорила. Возможно, она понимала, так же как и я, что у меня все же достаточно силен инстинкт родного гнезда и что, где бы меня ни носило, все равно я в конце концов возвращаюсь домой, в Англию. Когда-нибудь, думал я, когда-нибудь, в отдаленном будущем... и возможно, даже вместе с Касси... может быть — может быть! — и при благоприятных условиях, — я таки куплю себе дом...
   В конце концов, в случае чего дом всегда можно продать.
   На следующий вечер Джонатан позвонил снова и сразу взял быка за рога.
   — Помнишь то лето, когда Питер Кейтли погиб от взрыва на катере? спросил он.
   — А то как же! Когда твой родной брат оказался замешан в дело об убийстве, этого так легко не забудешь.
   — Да, но это же было четырнадцать лет назад... — сказал он с сомнением в голосе.
   — Все, что было с тобой в пятнадцать лет, запоминается очень отчетливо и остается в памяти навсегда.
   — Ну, наверно, ты прав. По крайней мере, ты помнишь, кто такой Анджело Гилберт?
   — Ну да, тот бандюга.
   — Да, если можно так выразиться. Так вот, я думаю, что тот человек, который ударил тебя по голове, — это он и был.
   Ну и умеет же мой братец ошарашить человека! Я аж задохнулся. И с трудом выдавил:
   — Ты так спокойно об этом говоришь?!
   Впрочем, он всегда говорил спокойно. Джонатан и в самой критической ситуации говорил и действовал так, словно ничего необычного не происходит.
   Я помню, как-то, когда я был еще маленьким, он вынес меня из горящего дома, и мне тогда казалось, что все нормально и что в реве пламени и рушащихся балках нет ничего страшного, потому что Джонатан спокойно смотрел на меня и улыбался.
   — Я узнавал, — сказал он. — Анджело Гилберт семнадцать дней назад был отпущен из тюрьмы на поруки.
   — На поруки?..
   — Наверно, ему понадобилось немало времени на то, чтобы сориентироваться и разыскать тебя. Я имею в виду, что, если это действительно был он, он мог решить, что ты — это я.
   Я поразмыслил и спросил:
   — А что наводит тебя на мысль, что это был именно он?
   — Твой приемник. Ему, похоже, нравилось ломать такие вещи. Телевизоры, проигрыватели и все такое. Ему сейчас должно быть под сорок. А его отец действительно был похож на быка. Так что все, что ты сказал, словно вернуло меня на четырнадцать лет назад.
   — О господи!
   — Да.
   — Ты действительно думаешь, что это был он?
   — Боюсь, что это так.
   — Ну, — сказал я, — возможно, теперь, когда он знает, что я — это не ты, он меня больше беспокоить не будет.
   — Оттого, что ты спрячешься под одеяло, чудище не уйдет.
   — Чего-чего?
   — Он может вернуться.
   — Спасибо тебе большое!
   — Вильям, дело нешуточное! В двадцать пять лет Анджело был опасен, и, похоже, он и сейчас не утихомирился. Он ведь так и не получил те компьютерные программы, ради которых убил человека, и не получил он их по моей милости. Так что будь осторожен.
   — А может, это был не он?
   — Действуй так, как будто это был он.
   — Ладно, — сказал я. — Ну, пока, профессор.
   Голос мой звучал кисло, и он наверняка это заметил.
   — Держись подальше от лошадей, — сказал он. Я со вздохом повесил трубку. Для Джонатана лошади обозначали крайнюю степень риска.
   — В чем дело? — спросила Касси. — Что он сказал?
   — Это очень долгая история.
   — Так расскажи!
   Я рассказывал в течение нескольких часов, припоминая события по частям, и не всегда в том порядке, как они происходили — примерно так же, как в свое время Джонатан рассказывал ее мне четырнадцать лет назад. Перед тем как уехать в Канаду на соревнования, он забрал меня из школы в конце летнего семестра, и мы вдвоем на несколько дней отправились в Корнуолл, походить под парусом. Мы перед тем уже раза два-три классно проводили там каникулы, но в том году непрерывно дул шквалистый ветер и хлестал дождь, а мы сидели в яхт-клубе и ждали хорошей погоды, которая так и не наступила; и вот, чтобы я не скучал, он рассказывал мне о миссис О'Рорке, и о Теде Питтсе, и о семействе Гилбертов, и как он запихнул в кассеты магниты. Я был так зачарован, что даже про яхты забыл.
   Я не был уверен, что эта запутанная история была изложена мне во всех подробностях: мой скрытный братец кое о чем явно умалчивал, и я всегда подозревал, что он каким-то образом воспользовался своими винтовками. Он никогда не позволял мне даже прикасаться к ним, и я всегда знал, что единственное, чего он боится, — это что у него отберут его драгоценное разрешение на хранение оружия.
   — Так что вот, — завершил я наконец свой рассказ. — Джонатану удалось упечь Анджело в тюрьму. А теперь тот снова на свободе.
   Касси слушала то с тревогой, то с восторгом, но под конец верх одержало сомнение.
   — И что теперь? — спросила она.
   — И теперь, если Анджело снова разбушевался, все может начаться сначала.
   — О нет!
   — Кроме того, у Дерри-второго есть некоторые недостатки. — И я принялся считать, загибая пальцы:
   — Я не умею стрелять — это раз. Я практически ничего не знаю о компьютерах — это два. И три — если Анджело действительно рыщет в поисках своего утраченного сокровища, то я понятия не имею, где его искать и существует ли оно вообще.
   Она нахмурилась.
   — Ты думаешь, он ищет его?
   — А что бы ты сделала на его месте? — мрачно спросил я. — Представь: четырнадцать лет отсидеть в тюрьме, думая о том, что ты потерял, и мечтая о мести! Разумеется, как только тебя выпустят, ты тут же бросишься разыскивать свое добро и своего обидчика — и такая мелочь, как то, что ты напал не на того человека, тебя не остановит.
   — Пошли в кровать, — сказала Касси.
   — Интересно, он и сейчас будет действовать по той же схеме, что раньше? — сказал я, глядя на ее лицо, которое с каждым днем становилось мне все дороже. — Я не хотел бы, чтобы он вломился сюда и взял тебя в заложницы.
   — Тем более что рядом не будет Джонатана, который перережет провода и позвонит в полицию? Пошли в кровать.
   — Интересно, как он это сделал?
   — Что?
   — Как он перерезал провода? Ведь это не так-то просто.
   — Ну, наверно, залез на столб с ножницами... — предположила она.
   — На столб залезть нельзя. Там до самого верха не за что уцепиться.
   — И чего ты вдруг принялся размышлять об этом через столько лет?
   Пошли в кровать!
   — Потому что меня огрели по башке.
   — Ты что, всерьез обеспокоен? — спросила она.
   — Тревожно мне.
   — Да, похоже на то. Я три раза упомянула про кровать, а ты словно не слышишь.
   Я улыбнулся ей и встал — и в этот момент во входную дверь саданули так мощно, что она треснула и замок сломался.
   На пороге стоял Анджело. Стоял он не больше секунды: ровно столько, чтобы обрести равновесие после пинка, которым он вышиб дверь. В руке у него была занесенная вверх бейсбольная бита, лицо окаменело от злобы.
   Мы с Касси не успели ни возразить, ни позвать на помощь. Он вломился в комнату, круша все на своем пути: лампу, соломенных куколок, вазу, картину, телевизор... Он разносил уютную обстановку, словно взбесившийся смерч, а когда я бросился на него, меня встретил удар кулаком в лицо и удар коленом, который едва не угодил мне в пах. Я почуял запах его пота, услышал хриплое от натуги дыхание и сдавленный шепот — он повторял одно-единственное имя, мое и Джонатана:
   — Дерри! Дерри! Проклятый Дерри!
   Касси кинулась мне на помощь, и он ударил ее тяжелой деревянной битой. Удар пришелся по руке. Я увидел, как она пошатнулась от боли, и в ярости охватил рукой его шею и попытался запрокинуть его голову назад, чтобы он бросил свое оружие — и, честно говоря, я надеялся придушить его. Но он знал о драках без правил куда больше моего: пары тычков локтем и вывернутой кисти хватило, чтобы мне пришлось разжать руку. Он стряхнул меня с такой силой, что я едва не упал. И все же я продолжал цепляться за его одежду с упорством осьминога, чтобы он не мог отодвинуться и замахнуться битой. Мы катались по разоренной комнате. Я сжимал его с яростью, почти равной его собственной, а он изо всех сил пытался высвободиться. В конце концов дело решила Касси. Она схватила блестящее медное ведерко для угля, стоявшее у камина, и замахнулась, целясь в голову Анджело. Я успел лишь заметить блеск и почувствовал, как дернулось и обмякло тело Анджело. Я отпустил его, и он мешком свалился на ковер.