Таким образом, высказывание функционирует, служит, скрывается, позволяет или препятствует осуществить желание, покоряется или сопротивляется интересам, включается в порядки раздоров и войн, становится предметом присвоения или соперничества.

3. ОПИСАНИЕ ВЫСКАЗЫВАНИЙ

   Направление анализа оказалось заметно смещено; я хотел дать определение высказыванию, которое изначально оставалось неопределенным. Все было сказано так, как будто высказывание — легко устанавливаемая общность, законы и возможности группирования которой мы пытались описать. Возвращаясь к пройденному, я обнаружил, что не могу определить высказывание как общность лингвистического типа, высшую по отношению к фонеме и слову и низшую по отношению к тексту, но, скорее, имею дело с функцией высказывания, приводящей в действие разнообразные общности: иногда они могут совпадать с фразами, иногда — с пропозициями, но иногда они состоят из фрагментов фраз, последовательностей или знаковых таблиц, игры пропозиций или равноценных формулировок; данная функция, вместо того, чтобы придавать «смысл» данным общностям, налаживает их отношение с полем объектов; вместо того, чтобы сопоставлять их с субъектом, открывает их общность возможных субъективных положений; вместо того, чтобы строго определить их границы, помещает их в область согласования и сосуществования; вместо того, чтобы определить их тождественность, располагает их в пространстве, где они инвестируются, используются и повторяются. Одним словом, мы сталкиваемся не с атомическим высказыванием — с его действием смысла, происхождением, границами и индивидуальностью, — но с полем изучения функций высказывания и условий, при которых она вызывает к жизни различные общности, которые могут быть (но вовсе не должны быть) грамматическим или логическим порядком. В данный момент я обязан ответить на два вопроса: что нужно понимать под изначально поставленной задачей описать высказывание? как теория высказывания может сочетаться с анализом дискурсивных формаций, который был намечен без ее помощи?

А

   1. Прежде всего необходимо определить словарь. Если вербальным перформансомили, может быть, лучше лингвистическим перформансомпринятно называть любую совокупность знаков, действительно произведенных исходя из естественного (или искусственного) языка, то формулировкойможно называть индивидуальный (или, в крайнем случае, коллективный) акт, который на каком-либо материале и в соответствии с определенной формой дает жизнь данной группе знаков: формулировка является событием, которое, по меньшей мере, всегда правомерно сориентировано в системе пространственно-временных координат, которое всегда может быть приписано автору и в состоянии самостоятельно образовывать частный специфический акт («перформативный» акт, как говорят английские аналитики). Фразойже или пропозициеймы будем называть общности, которые грамматика и логика могут признавать в совокупности знаков. Эти общности всегда можно охарактеризовать элементами, в них фигурирующими, и правилами построения, их объединяющими; тогда как вопросы первоначала, времени, места и контекста являются в этом случае второстепенными; принципиальный вопрос — это вопрос коррекции (пусть даже и ограниченной формой «приемлемости»). Высказываниеммы будем называть разновидность существования, присущего данной совокупности знаков — модальность, которая позволяет ему не быть ни последовательностью следов иди меток на материале, ни каким-либо объектом, изготовленным человеческим существом, модальность, которая позволяет ему вступать в отношения с областью объектов, предписывать определенное положение любому возможному субъекту, быть расположенным среди других словесных перформансов, быть, наконец, наделенным повторяющейся материальностью. Что касается термина дискурс,используемого слишком неопределенно, сейчас уже можно установить причину его неоднозначности: в самых общих чертах он обозначает совокупность словесных перформансов; следовательно, под дискурсом можно понимать то, что было произведено (возможно, все, что было произведено) совокупностью знаков. Но таким же образом можно понимать и совокупность актов формулировки, ряд фраз или пропозиций. И наконец, — этот смысл данного термина привилегированней, нежели первый, служащий ему горизонтом, — дискурс является общностью очередностей знаков постольку, поскольку они являются высказываниями, то есть поскольку им можно назначить модальности частных существований. И если мне удастся показать — а это я сейчас и пытался сделать — что явление, которое я прежде называл дискурсивной формацией,представляет собой закон подобного ряда, если мне удастся показать, что оно является принципом рассеивания и распределения не формулировок, не фраз, не пропозиций, в высказываний (в том смысле, который я придаю этому слову), то в таком случае термин дискурс может быть определен окончательно как совокупность высказываний, принадлежащих к одной и той же системе формаций Именно таким образом я смогу говорить о климатическом дискурсе, дискурсе экономическом, дискурсе естественной истории и дискурсе психиатрии.
   Я знаю, что в большинстве своем эти определения не соответствуют общепринятым: лингвисты придают слову дискурс совсем другой смысл; логики и аналитики иначе используют термин высказывание. Но я не собираюсь переносить в область, которая только и ждет подобного разъяснения, игру концептов, форму анализа, теорию, которые были образованы в ином месте; я не собираюсь использовать модель, применяя ее с присущей ей эффективностью к новым содержаниям. Не то чтобы я хотел оспоривать ценность подобной модели или, даже не испытав ее, ограничить ее досягаемость и властно обозначить порог, который она не должна переступать. Мне бы хотелось дать жизнь описательной возможности, очертить область, для которой она пригодна, определить пределы и автономию. Эта описательная возможность непосредственно связана с другими, но не проистекает из них.
   Очевидно, анализ высказываний не претендует на полное и исчерпывающее описание «языка» или «того, что было сказано». В любой толще, введенной словесным перформансом, он располагается на отдельном уровне, который должен быть выделен из других, охарактеризован по отношению к ним и к уровню абстракции. В частности, он не замещает логический анализ пропозиций, грамматический анализ фраз, психологический или контекстуальный анализ формулировок. Он предлагает другой подход к словесным перформансам, другой способ разлагать их целостности, изолировать пересекающиеся термины и отмечать различные закономерности, которым те подчиняются. Приводя в действие высказывания, противопоставляя их фразе и пропозиции, мы не стремились ни обрести утраченную целостность, ни воскресить полноту живого слова, богатство глагола, глубокое единство Логоса (подобно тому, как изобретают все новые ностальгии те, кому не молчится). Анализ высказывания соответствует частному уровню описания.
   2. Итак, высказывание не является элементарной общностью, которая прибавляется или смешивается с общностями, описанными грамматикой и логикой. Он не может быть изолировано таким же образом, как фраза, пропозиция или акт формулирования. Описание высказывания не сводится к выделению или выявлению характерных особенностей горизонтальной части, но предполагает определение условий, при которых выполняется функция, давшая существование ряду знаков (ряду не грамматическому и не структурированному логически), — и притом, существование частное, существование, которое выявляет ее как нечто иное, нежели чистый след, скорее, как отношение к области объектов, как нечто иное, нежели результат действия или индивидуальной операции, скорее, как игру возможных для субъекта положений, как нечто иное, нежели органичная, автономная, замкнутая в самой себе целостность, способная формировать смысл только в себе самой, скорее, как элемент в поле сосуществований, как нечто иное, нежели скоротечное событие или неподвижный объект, скорее, как повторяющуюся материальность. Описание высказываний обращается — в соответствии со своего рода вертикальным измерением — к условиям существования различных означающих совокупностей. Отсюда парадокс: оно не пытается очертить, обойти словесные перформансы, чтобы открыть за ними и под их видимой поверхностью скрытый элемент, скрывающийся в них или возникающий подспудно тайный смысл; однако высказывание не видимо непосредственно; оно не проявляется столь же явным образом, как грамматическая или логическая структуры (даже если последняя не полностью ясна, даже если ее крайне сложно разъяснить). Высказывание одновременно и невидимо и несокрыто.
   Оно несокрыто по самому своему определению, поскольку характеризует модальности существования, присущие совокупности действительно произведенных знаков. Анализ высказывания может основываться только на сказанных вещах, на фразах, которые были в действительности произнесены или написаны, на означающих элементах, которые оставили след или были артикулированы — и, более строго, на единичности, которая заставляет их существовать, предоставляет их взгляду, чтению, возможной реактивации, тысяче применений или возможных трансформаций среди других вещей, но не в качестве других вещей. Он может касаться лишь осуществленных словесных перформансов, поскольку анализирует их на уровне существования, описывая сказанные вещи именно в том качестве, в каком они были сказаны. Анализ высказывания, следовательно, является историческим анализом, который, тем не менее, остается вне любой интерпретации: он не вопрошает сказанные вещи о том, что они скрывают, о том, что в них сказано или недосказано, — об изобилии мыслей, образов и фантазмов, которые их населяют. Напротив, он задается вопросом о том, каким образом они существуют или что считается в них проявленным, оставившим след и, может быть, оставшимся для повторного использования; он спрашивает о том, что является для них очевидным, появившимся — и ни о чем более. С этой точки зрения нельзя признать возможность существования скрытого высказывания, так как рассматривают только то, что является очевидностью действующего языка.
   Этот тезис сложно подтвердить даказательствами. Хорошо известно, — может быть, с тех пор, как люди научились речи, — что вещи часто говорятся Друг для друга, что фраза может одновременно иметь два разных значения, что один проявленный и полученный без особых хлопот смысл может таить в себе второй, эзотерический или пророческий, который будет открыт вследствие более тщательной расшифровки или эрозии времени, что под видимой формулировкой может царить другая, которая руководит ею, перестраивает и искажает, предписывая несвойственные ей формулировки, — короче говоря, тем или иным образом сказанные вещи говорят сами за себя и даже несколько больше. Но в действительности эффекты удвоения или раздвоения, и недосказанное, которое оказывается сказанным вопреки всему, не затрагивают высказывание, по меньшей мере, то, которое имеется в виду в данном случае. Полисемия — узаконивающая герменевтику и открытие другого смысла — касается фразы и семантических полей, которые она вводит в действие: одна и та же совокупность слов может дать место нескольким смыслам, нескольким возможным построениям, она может иметь несколько — переплетенных или чередующихся — различных значений, но на основании одного высказывания, которое остается самотождественным. Подобным же образом, подавление одного словесного перформанса другим, их замещение или наложение суть феномены, относящиеся к уровню формулировки (даже если они влияют на лингвистические и логические структуры); само же высказывание отнюдь не затрагивается этим раздвоением или вытеснением, поскольку является такой разновидностью существования словесного перформанса, какой оно было осуществлено. Высказывание не может рассматриваться как совокупный результат или кристаллизация нескольких неустойчивых, едва артикулированных высказываний, взаимодействующих друг с другом. Высказыванию не сопутствует тайное присутствие недосказанного, скрытое значение, репрезентации; напротив, способ посредством которого функционируют скрытые элементы и с помощью которого они могут быть восстановлены, зависит от самой разновидности высказывания. Хорошо известно, что «недосказанное», «вытесненное» не одно и то же — ни по своей структуре, ни по своему эффекту — когда речь идет о математическом высказывании и высказывании экономическом, когда речь идет об автобиографии или о изложении сна.
   Тем не менее ко всем разнообразным разновидностям недосказанного,которые могут устанавливаться на основе поля высказываний, без сомнения нужно прибавить недостающее,которое, вместо того, чтобы быть внутренним, соотносилось бы с этим полем и участвовало в определении самого его существования. Оно действительно может существовать — и несомненно существует всегда в условиях появления высказываний, исключения, пределов иди лакун, которые обрисовывают референциадьное, утверждают единственную последовательность разновидностей, намечают или вновь замыкают группы сосуществования, препятствуют некоторым формам использования и т. д… Но нельзя смешивать —.ни в по статусу, ни в по эффекту действия — недостающее, которое характерно для закономерности высказываний, и значения, скрытые в том, что оказывается сформулированным.
   3. Итак, напрасно стремление высказывания быть несокрытым, оно все равно невидимо, не дано восприятию как явный носитель пределов и характерных черт. Необходимо определенное изменение взгляда и образа действия для того, чтобы его можно было опознать и рассматривать самостоятельно. Может быть, это слишком хороший знакомый, который постоянно нас избегает; может быть, пресловутая прозрачность, которая для того, чтобы не скрывать ничего в своей толще, тем не менее, не дана во всей ясности. Уровень высказывания обрисовывается в его непосредственной близости.
   Тому есть несколько причин. Первая уже приводилась: высказывание не является общностью наряду с фразами и пропозициями;
   оно всегда включено в общности этого рода или даже в последовательности знаков, которые не подчиняются их законам (и которые могут быть списком, случайным рядом или таблицей); оно характеризует не то, что в них дано, или то, как они разграничены, но самый факт их данности и способ, которым они даны. Оно обладает той сверхневидимостью «есть», которая читается в том, о чем можно сказать «есть та или иная вещь».
   Другая причина состоит в том, что сигнификативная структура языка всегда отсылает к другому; объекты оказываются им обозначенными, смысл — намеченным, субъект отмечен некоторым количеством знаков, даже если он сам и не присутствует. Язык всегда кажется населенным другим, — местом, расстоянием, удаленностью;
   он опустошается отсутствием. Не является ли он местом появления чего-то иного, нежели он сам, и не рассеивается ли его собственное существование в этой функции? Итак, если необходимо описать уровень высказывания, нужно принять во внимание это существование;
   опросить язык не о том, к чему он отсылает, но об изменении, которое его задает; оставить в стороне его власть обозначать, называть, показывать, выявлять, его способность быть местом смысла или истины, и задержаться на моменте, — либо застывшем, либо включенном в игру означающего и означаемого, — который определяет его единичное и ограниченное существование. Речь идет о том, чтобы в исследовании языка оставиться не только на точке зрения означаемого (теперь это уже привычно), но и на точке зрения означающего, чтобы заставить появиться то, что есть повсюду в отношении с областью объектов и возможных субъектов, в отношении с другими формулировками и вероятными повторными применениями языка.
   Наконец, последняя причина сверхневидимости высказывания: оно предполагается любыми другими анализами языка, но его никогда не пытались рассмотреть в отдельности. Для того, чтобы язык мог быть исследован как объект, разделенный на различные уровни, описываемый и анализируемый, необходимо, чтобы присутствовало «данное высказывание», которое всегда будет определенном и конечным: анализ языка всегда осуществляется на своде слов и текстов, интерпретация и упорядочивание подразумеваемых значений всегда основаны на ограниченной группе фраз, логический анализ системы включает в повторную запись, в формальную речь данную совокупность пропозиций. Что касается уровня высказываний, он всякий раз оказывается маловажным: пусть он определяется только как демонстрационный образец, который позволяет освободить неопределенно применяющиеся структуры, пусть он тайно уклоняется в чистую видимость, за которой должна обнаруживаться истина другого слова, пусть он оценивается как незначительный материал, служащий опорой формальным отношениям, пусть всякий раз он необходим для того, что анализ мог иметь место, — любая существенность устраняет его для самого анализа. Если к этому прибавить то обстоятельство, что описания могут осуществляться, лишь сами будучи конечными совокупностями высказываний, сразу станет ясно, почему поле высказываний окружает их со всех сторон, почему они не могут освободиться от него и почему не могут рассматривать его непосредственно как предмет рассуждений. Рассматривать высказывания сами по себе — не означает искать вне всех этих анализов и на более глубоком уровне некую тайну или некий исток языка, которые они опускают, но попробовать сделать видимой и анализируемой столь близкую прозрачность, которая является элементом их возможности.
   Несокрытый и невидимый, уровень высказывания находится на пределе языка: сам по себе он вовсе не является совокупностью признаков, данных не систематическим образом непосредственному опыту; но и вне себя он не является загадочным безмолвием, которое он не переводит. Он определяет модальность своего появления, скорее, ее периферию, нежели внутреннюю организацию, скорее, ее поверхность, нежели содержание. Но возможность описать поверхность высказывания доказывает, что «данное» языка не является простым прерыванием глубокой немоты, что слова, фразы, значения, утверждения, сцепления пропозиций не опираются непосредственно на первозданную ночь безмолвия, но внезапное появление фразы, вспышка смысла, неожиданное указание на обозначения всегда появляются в области осуществления функции высказывания и между языком — таким, каким его читают и слышат и таким, на котором говорят, — и отсутствием любой формулировки нет изобилия всех едва сказанных вещей, всех неопределенных фраз, всех наполовину сказанных мыслей, этого бесконечного монолога, лишь некоторые отрывки которого могут появляться; но прежде всего — или во всяком случае прежде него (так как он от них зависит) — условий, в соотвествии с которыми выполняется функция высказывания. Это доказывает также, что напрасно искать вне структурных, формальных или интерпретативных приемов анализа языка область, освобожденную наконец от любой позитивности, где могли бы развертываться свобода говорящего, тяжкий труд человеческого бытия или открытие трансцендентального предназначения. Нет смысла возражать против лингвистических методов или логического анализа: «Что после стольких слов о правилах построения вы делаете из самого языка в полноте его живого тела? Что вы делаете из этой свободы или предварительного любому значению смысла, без которых не было бы индивидуумов, понимающих друг друга в постоянно выполняемой работе языка? Разве вы не знаете, так легко преодолев конечные системы, которые делают возможным бесконечность дискурса, но не способны его основывать и контролировать, разве вы не знаете, что находка бывает или приметой трансцендентности иди произведением человеческого существа? Помните ли вы, что описали лишь некоторые характерные признаки языка, появление и способ быть которых абсолютно не сводим к вашему анализу?». Должно отбросить эти возражения, так как, если истино то, что существует измерение, не принадлежащее ни логике, ни лингивстике, то оно не является, тем не менее, ни восстановленной трансцендентностью, ни вновь открывшимся путем к недостижимому первоначалу, ни конституированном человеческим существом собственных значени. Язык в инстанции своего появления и способа быть — это высказывание; как таковой он зависит от описания, не являющегося ни трансцендентальным, ни антропологическим. Анализ высказывания не предписывает лингвистическому и логическому анализу предел, дойдя до которого они должны были бы отказаться двигаться дальше или признать свою беспомощность; он не проводит линию, которая бы ограничивала их область; он развертывается в другом и скрещивающемся направлении. Возможность анализа, индивидуализация, если она установлена, должна позволять установливать трансцендентальную опору, которую определенная форма философского дискурса проивопоставляет любому анализу языка во имя бытия самого языка и основания, откуда он должен вести происхождение.

В

   Теперь я должен обратиться ко второй группе вопросов: как определенное подобным образом описание высказываний может соотноситься с анализом дискурсивных формаций, принципы которого я обрисовал выше? И наоборот: возможно ли сказать, что анализ дискурсивных формаций является описанием высказываний в том смысле, который я только что дал этому слову? Необходимо ответить на данные вопросы, так как именно в этой точке деятельность, которой я занимаюсь вот уже столько лет, которую я развивал вполне безрассудно, но общий силуэт которой я пытаюсь сейчас обрисовать, рискуя ее упорядочить, рискуя исправить большинство ее заблуждений или недочетов, — деятельность эта должна замкнуть свой круг. Как уже отмечалось, здесь я не пытаюсь сказать о том, что я хотел сделать некогда в том или ином анализе, проекте, который я собирался осуществить, о препятствиях, которые я встретил, о компромиссах, которые пришлось пойти, о более или менее удовлетворительных результатах, которых я достиг; я не описываю действительную профессиональную карьеру,чтобы обозначить то, чем она должна была бы быть, и то, чем она будет начиная с данного момента; я пытаюсь выяснить у нее самой — чтобы найти меры и установить требования — возможность описания, которую я использовал, не зная требований и средств; скорее, чем исследовать то, что я сказал, или то, что я мог бы сказать, я хотел бы выявить в закономерности, ему присущей, выходящей из моего подчинения, то, что делало возможным сказанное мной и мое говорение. Вполне очевидно, что здесь я не развиваю теорию в точном и строгом смысле этого термина: дедукция, исходящая из некоторого количества аксиом, из абстрактной модели, применимой к неопределенному числу эмпирических описаний. Для подобного предприятия, если оно вообще возможно, время еще не пришло. Я не вывожу анализ дискурсивных формаций из определения высказываний, выступающего в качестве основания; я не вывожу природу высказываний из того, что является дискурсивными формациями или из того, как можно было бы абстрагировать их от того или иного описания; я пытаюсь показать, как без изъянов, без противоречий, без внутренней произвольности может образовываться область, в которой подлежат обсуждению высказывания, принцип их группирования, большие исторические общности, которые они могут конституировать, и методы, позволяющие их описать. Я двигаюсь не посредством линейной дедукции, но, скорее, концентрическими кругами, и иду то ли к самым внешним, то ли к самым внутренним: исходя из проблемы прерывности в дискурсе и единичности высказывания (центральная тема), я попытался анализировать на периферии некоторые формы загадочных группировок. Но принципы унификации, которые казались мне в тот момент очевидными, не являлись ни грамматическими, ни логическими, ни психологическими и не основывались ни на фразе, ни на пропорции, ни на репрезентации, потребовали, чтобы я вернулся к центральной проблеме — проблеме высказывания, чтобы я попробовал выяснить, что же нужно понимать под высказыванием. Поэтому я бы отметил не то, что я построил точную теоретическую модель, но то, что я освободил упорядоченную область описания: я хотел бы выяснить удалось ли мне ‹(разорвать круг» и показать, что анализ дискурсивных формаций сосредоточен на описании высказывания в его специфичности, хотя я и не построил модели, по меньшей мере, открытой и упорядочивающей возможность; одним словом, смог ли я показать, что именно присущие дискурсу измерения приводят в действие в системе ориентации дискурсивные формации. Скорее, чем о законном