Страница:
Теперь можно определить главное направление наших поисков, которые мы резюмируем следующим образом:
1. Для начала необходимо определить возможные точки преломлениядискурса.
Эти точки, в первую очередь, характеризуются как точки несовместимости —несовместимости двух объектов, двух типов высказываний, двух концептов, которые находятся в одной и той же формации, но в силу очевидных или неосознанных противоречий не обладают достаточной энергией для того, чтобы войти в один и тот же ряд высказываний.
Впоследствии мы охарактеризуем их как точки эквивалентности;два несовместимых элемента формируются одним и тем же способом, при помощи одних и тех же правил; условия их появления тождественны, они располагаются на одном уровне и вместо того, чтобы конституировать чистое и простое нарушение связи, порождают альтернативу, — даже если, исходя из хронологий, они и не принадлежали общему временному отрезку, даже если они обладали различной значимостью и не были одним и тем же образом представлены в популяции действительных высказываний, — все равно они представляются в виде формулы «либо … либо».
Наконец, они характеризуются как точки сцеплениясистематизации: при отталкивании от каждого из этих элементов — одновременно тождественных и несовместимых — были образованы устойчивые ряды объектов, форм высказываний и концептов (что, возможно, сопровождалось появлением в каждом ряду новых точек несовместимости). Другими словами, рассеивание, изученное на предыдущих уровнях, не определяет простого отталкивания, нетождественности, прерывающихся рядов, лакун; мы вынуждены формировать такие дискурсивные подгруппы, которым обычно приписываем особую важность, так, точно они являются непосредственными общностями и той исходной материей, из которой выходят дискурсивные совокупности более широкие, — в роде «теорий», «концептов» или «тем».
Например, мы не задерживались в нашем анализе на том обстоятельстве, что анализ накоплений в XVIII в. является (исходя из хронологической синхронии и диахронии) результатом различных концептов денежной массы, обмена предметами первой необходимости, установления ценности и стоимости или земельной ренты; мы не исследовали, как анализ накоплений вырос из понятийных рядов Кантильона, заимствовашего их у Лэтии, как он родился из опыта Лоу, шаг за шагом осмыслявшего различные теории, и из системы физиократов, противопоставленной утилитаристским концепциям. Анализ накоплений мы, скорее, описываем как общность распределений, которая открывает нам поле возможных предпочтений и позволяет совершенно различным и исключительным структурам следовать друг за другом, бок о бок или по очереди.
2. Но все эти возможные взаимодействия не реализуются в достаточной степени: существуют родственные совокупности, локальные совместимости, устойчивые структуры, которые могли бы появиться и которые еще не выявлены. Чтобы отдать себе отчет относительно предпочтений, которые были реализованы среди всех тех (тех и только тех), которые могли бы состояться, необходимо описать специфические инстанции решений и, в первую очередь, ту роль, которую играет уже изученный дискурс в отношении современных ему и соседствующих с ним дискурсов.
Необходимо также изучить экономию дискурсивных плеяд,к которым они принадлежат и которые, возможно, способны играть роль формальной системы, — некоторые из дискурсов такой системы будут прилагаться к другим семантическим полям, — иди, напротив, системы конкретных моделей, которую необходимо донести до других дискурсов, находящихся на более высоком уровне абстракции (таким образом, «общая грамматика» в XVII–XVIII вв. характеризуется как частная модель общей теории знаков и представлений). Уже исследованный дискурс может находится также в различных связях — например, аналогии, противопоставленности или дополнительности — с некоторыми другими дискурсами. Так, в классическую эпоху существует связь по аналогии, между анализом накоплений и естественной историей: первый рассматривает и представляетет нужду и желание, тогда как вторая — восприятие и суждение. Мы можем утверждать также, что естественная история и общая грамматика противопоставляются друг другу как теория естественных признаков и теория условных знаков; обе они, в свою очередь, противопоставлены анализу накоплений как изучение качественных знаков изучению количественных знаков меры. Все эти теории, каждая из этих трех ролей, отсылают к функциям репрезентативных знаков: указывать, классифицировать, изменять. Мы можем описать, наконец, существующие между несколькими дискурсами связи взаимного разграничения, каждая из которых проявляется как дистинктивная метка ее единичности, воспринятой через различия, содержащиеся в ее методах, инструментах и области приложения (например, в отношении психиатрии и органической медицины, которые практически ничем не отличались друг от друга и, начиная с определенного момента, устанавливали взаимное расхождение, которое и должно было их характеризовать.
Все эти взаимодействия связей составляют принцип обусловленности,который допускает или исключает внутри данного дискурса определенное число высказываний: а именно, существование таких концептуальных систематизации, сцеплений высказываний, групп и организаций объектов, которые существовали бы в потенции (и отсутствие которых на уровне правил их собственной формации ничем бы не могло быть оправдано), но исключались дискурсивными плеядами более высокого уровня и более широкого распространения. Дискурсивная формация не занимает всего возможного объема, который по праву предоставляет ей система формации ее собственных объектов, высказываний и концептов, — в сущности своей она остается лакунарной благодаря системе формаций ее стратегических предпочтений. Следовательно, в том, что взято, расположено и интерпретировано в новых плеядах, данная дискурсивная формация может выявить новые возможности (так, в действительных распределениях научного дискурса грамматика Пор-Рояля или таксономия Линнея может высвободить такие элементы, которые по отношению к самим себе являются одновременно присущими и запретными). Но речь идет не о том молчаливом содержании, которое так и остается имплицитным, которое было бы высказанным без высказывания и которое за состоявшимися высказываниями конституирует более фундаментальный субдискурс, выставленный, наконец, на всеобщее обозрение; речь идет об изменении принципа исключения и возможности выбора; об изменениях, которые должны быть включены в новые дискурсивные плеяды.
3. Определение действительно актуализированных теоретических предпочтений открывает нам еще одну инстанцию. В первую очередь, она характеризуется своей функцией,призванной вовлечь изучаемый дискурс в поле недискурсивных практик.Так, общая грамматика занимает причитающееся ей место в педагогической практике; подобным же образом, только с большей очевидностью и с большей значимостью, анализ накоплений получает право голоса не только в политических и экономических решениях, но и в почти не концептуализированных и не усвоенных теорий каждодневных практиках зарождающегося капитализма, в политической и классовой борьбе, которой характеризуется классическая эпоха.
Эта инстанция является, вместе с тем, порядкоми процессом присвоения дискурса,ибо в нашем обществе (как и во многих других, без сомнения) собственность дискурса, понятая одновременно как право говорить и как презумция осмысленности, непосредственно или законодательно допущенная в область уже сформулированных высказываний, способная, наконец, травестировать этот дискурс в решения, институты или практики, — эта собственность дискурса сохраняется в действительности (подчас весьма регламентированным образом) в определенных группах индивидов. В буржуазном обществе, которое, как нам известно, начинает свою жизнь с XVI в., экономический дискурс никогда не был общим для всех (так же как и медицинский, и литературный, хотя и в несколько ином плане).
Наконец, эта инстанция характеризуется возможными позициями желания по отношению к дискурсу,что в действительности может выдвинуть на первый план различные фантазии, элементы символизации, формы запрета, инструменты удовлетворения (эта возможность связана с трактовкой желания не просто в качестве факта поэтических или романных опытов или воображаемого дискурса;
дискурсы о наполнении, о языке, о природе, о жизни и смерти и многие другие, может быть, и более абстрактны, но в том, что касается желания, они занимают более определенное место).
Во всяком случае, анализ этой инстанции должен показать, что связь с дискурсом или связь с процессами присвоения, равно как и связь с недискурсивными практиками не являются в своих характерных особенностях и законах своей формации необходимо присущими данному единству.
Все вышеперечисленные факторы не является теми противодействующими элементами, которые, перераспределяясь в своей чистой, нейтральной, вневременной и безгласной форме, стремятся ее расшевелить и заставить травестированный дискурс говорить о том месте, что он занимает. Напротив, многие из этих элементов рассматриваются нами не как противодействующие, а, скорее, как парадоксально формообразующие.
Дискурсивная формация окажется индивидуализированной, если нам удастся определить систему формации различных стратегий, которые там разворачиваются. Иными словами, если мы сумеем показать, как все они образованы одной и той же игрой отношений, — несмотря на предельные, порой, различия между ними и на присущее им рассеивание во времени.
Например, в XVII–XVIII вв. анализ накопления характеризуется такой системой, которая одновременно может формировать и меркантилизм Кольбера и «антимеркантилизм» Кантийона, стратегии Лоу и Пари-Дюверне, предпочтения физиократов и взгляды утилитаристов. Мы установим это, если только нам удастся описать точки преломления экономического дискурса, которые, сдерживаясь и импдицируясь, следуют друг за другом, — так, решение относительно концепта стоимости образует точки выбора в вопросах ценообразования. Необходимо уяснить, насколько актуализированные предпочтения зависят от общих плеяд, в которых фигурируют экономический дискурс (выбор в пользу денежных знаков обусловлен местом, занятым анализом накоплений наряду с теорией языка, анализом представлений, матезисом и наукой о порядке), как эти предпочтения связаны с той функцией, которую выполняет экономический дискурс в практике нарождающегося капитализма, в процессе присвоения объектов буржуазией, в той роли, которую все это может играть в реализации интересов и желаний. Экономический дискурс в классическую эпоху определяется тем неизменным способом, которым устанавливается возможность внутренней систематизации и одного дискурса и ряда дискурсов, которые оказываются внешними по отношению друг к Другу, равно как и всего недискурсивного поля практик, присвоений, интересов и желаний.
Необходимо отметить, что описанные таким образом стратегии не укореняются за пределами дискурса в немой глубине предпочтений, одновременно предварительных и основополагающих. Все эти группы высказываний, которые нам предстоит описать, не являются ни выражениями мировоззрения, способного обрести свою значимость в виде слов, ни проявлением лицемерного «интереса», скрывающегося под благообразным покровом теории: естественная история в классическую эпоху — нечто иное, нежели просто столкновения в тех райских кущах, которые возникли было, предваряя появление нового исторического взгляда, между линнеевским видением статичного, упорядоченного, «расчерченного на квадртики» и мудро расписанного по таблицам с самых своих истоков универсума, восприятием, еще неосознанным, наследственной природы времени, отягощенного бременем катастроф, — и открытием возможности эволюции. Подобным же образом, анализ капитала не имеет отношения к столкновению интересов рантье, получившей в свое распоряжение земельную собственность и выражающей свои экономические и политические притязания голосом физиократов, с интересами предпринимателей, которые устами утилитаристов призывали к протекционистским и либеральным мерам.
Ни анализ накоплений, ни естественная история, — если мы выйдем на уровень их существования, их общности, их неизменности и изменений, — не могут быть рассмотрены нами как сумма различных мнений. Они должны быть описаны как способ систематизации различных трактовок объектов дискурса (их разграничения, перегруппировки или отделения, сцепления и взаимообразования), как способ расположения форм высказывания (их избрания, установления, выстраивания рядов и последовательностей, составления больших риторических единств), как способ манипулирования концептами (для чего необходимо дать им правила применения, ввести их в отдельные устойчивости и, таким образом, конституировать концептуальную архитектонику). Такого рода предпочтения не являются зародышами дискурса, где они были бы заранее определены и предвосхищены в квазимикроскопической форме, но, скорее, теми путями регуляции, которыми обусловливается использование дискурсивных возможностей и которые должны быть описаны соответствующим образом.
Все эти стратегии могут быть проанализированы так же, как могут быть проанализированы элементы второго порядка, установленные сверху дискурсивной рациональностью, которая, вместе с тем, остается все же независимой от них. Не существует никакого идеального дискурса, одновременно окончательного и вневременного, предпочтения и внешний источник которого были бы искажены, смазаны, деформированы, отброшены, может быть, к весьма удаленному будущему, — во всяком случае, для исторических описаний, которые мы здесь пытаемся наметить, такой идеальный дискурс не должен быть допущен. Мы не имем права полагать, например, что в природе или экономике могут переплетаться и перераспределяться два дискурса, один из которых медленно и постепенно развивается, накапливая свои приобретения и шаг за шагом продвигаясь к собственной полноте осуществления, — полноте подлинного дискурса, или дискурса как такового, — но во всей своей чистоте существует только в рамках телеологи истории, а другой всегда стремится к саморазрушению, всякий раз пытается начаться заново, постоянно порывает с самим собой и распадается на гетерогенные фрагменты, образуя дискурс мнений, которые, с течением времени, отбрасываются в перфект истории. Не существует естественной таксономии, которая была бы исчерпывающе точной, исключая разве что креационизм; не существует подлинной экономики обмена и прибыли, которая при этом не принимала бы в расчет предпочтения и иллюзии капиталистической торговли. Классическая таксономия и анализ накоплений в том виде, в каком они действительно существуют, и так, как они конституируют исторические фигуры, объединяют в артикулированной, но неразъединенной системе объекты, высказывания, концепты и теоретические предпочтения.
И подобно тому, как не следует связывать формации объектов со словами или вещами, формации высказываний — с чистой формой знания или с психологическим субъектом, а формации концептов со структурой идеальности и преемственностью идей, точно так же и не следует соотносить формации теоретических предпочтений ни с основополагающим замыслом, ни со вторичной игрой мнений и воззрений.
7. ЗАМЕЧАНИЯ И СЛЕДСТВИЯ
1. Для начала необходимо определить возможные точки преломлениядискурса.
Эти точки, в первую очередь, характеризуются как точки несовместимости —несовместимости двух объектов, двух типов высказываний, двух концептов, которые находятся в одной и той же формации, но в силу очевидных или неосознанных противоречий не обладают достаточной энергией для того, чтобы войти в один и тот же ряд высказываний.
Впоследствии мы охарактеризуем их как точки эквивалентности;два несовместимых элемента формируются одним и тем же способом, при помощи одних и тех же правил; условия их появления тождественны, они располагаются на одном уровне и вместо того, чтобы конституировать чистое и простое нарушение связи, порождают альтернативу, — даже если, исходя из хронологий, они и не принадлежали общему временному отрезку, даже если они обладали различной значимостью и не были одним и тем же образом представлены в популяции действительных высказываний, — все равно они представляются в виде формулы «либо … либо».
Наконец, они характеризуются как точки сцеплениясистематизации: при отталкивании от каждого из этих элементов — одновременно тождественных и несовместимых — были образованы устойчивые ряды объектов, форм высказываний и концептов (что, возможно, сопровождалось появлением в каждом ряду новых точек несовместимости). Другими словами, рассеивание, изученное на предыдущих уровнях, не определяет простого отталкивания, нетождественности, прерывающихся рядов, лакун; мы вынуждены формировать такие дискурсивные подгруппы, которым обычно приписываем особую важность, так, точно они являются непосредственными общностями и той исходной материей, из которой выходят дискурсивные совокупности более широкие, — в роде «теорий», «концептов» или «тем».
Например, мы не задерживались в нашем анализе на том обстоятельстве, что анализ накоплений в XVIII в. является (исходя из хронологической синхронии и диахронии) результатом различных концептов денежной массы, обмена предметами первой необходимости, установления ценности и стоимости или земельной ренты; мы не исследовали, как анализ накоплений вырос из понятийных рядов Кантильона, заимствовашего их у Лэтии, как он родился из опыта Лоу, шаг за шагом осмыслявшего различные теории, и из системы физиократов, противопоставленной утилитаристским концепциям. Анализ накоплений мы, скорее, описываем как общность распределений, которая открывает нам поле возможных предпочтений и позволяет совершенно различным и исключительным структурам следовать друг за другом, бок о бок или по очереди.
2. Но все эти возможные взаимодействия не реализуются в достаточной степени: существуют родственные совокупности, локальные совместимости, устойчивые структуры, которые могли бы появиться и которые еще не выявлены. Чтобы отдать себе отчет относительно предпочтений, которые были реализованы среди всех тех (тех и только тех), которые могли бы состояться, необходимо описать специфические инстанции решений и, в первую очередь, ту роль, которую играет уже изученный дискурс в отношении современных ему и соседствующих с ним дискурсов.
Необходимо также изучить экономию дискурсивных плеяд,к которым они принадлежат и которые, возможно, способны играть роль формальной системы, — некоторые из дискурсов такой системы будут прилагаться к другим семантическим полям, — иди, напротив, системы конкретных моделей, которую необходимо донести до других дискурсов, находящихся на более высоком уровне абстракции (таким образом, «общая грамматика» в XVII–XVIII вв. характеризуется как частная модель общей теории знаков и представлений). Уже исследованный дискурс может находится также в различных связях — например, аналогии, противопоставленности или дополнительности — с некоторыми другими дискурсами. Так, в классическую эпоху существует связь по аналогии, между анализом накоплений и естественной историей: первый рассматривает и представляетет нужду и желание, тогда как вторая — восприятие и суждение. Мы можем утверждать также, что естественная история и общая грамматика противопоставляются друг другу как теория естественных признаков и теория условных знаков; обе они, в свою очередь, противопоставлены анализу накоплений как изучение качественных знаков изучению количественных знаков меры. Все эти теории, каждая из этих трех ролей, отсылают к функциям репрезентативных знаков: указывать, классифицировать, изменять. Мы можем описать, наконец, существующие между несколькими дискурсами связи взаимного разграничения, каждая из которых проявляется как дистинктивная метка ее единичности, воспринятой через различия, содержащиеся в ее методах, инструментах и области приложения (например, в отношении психиатрии и органической медицины, которые практически ничем не отличались друг от друга и, начиная с определенного момента, устанавливали взаимное расхождение, которое и должно было их характеризовать.
Все эти взаимодействия связей составляют принцип обусловленности,который допускает или исключает внутри данного дискурса определенное число высказываний: а именно, существование таких концептуальных систематизации, сцеплений высказываний, групп и организаций объектов, которые существовали бы в потенции (и отсутствие которых на уровне правил их собственной формации ничем бы не могло быть оправдано), но исключались дискурсивными плеядами более высокого уровня и более широкого распространения. Дискурсивная формация не занимает всего возможного объема, который по праву предоставляет ей система формации ее собственных объектов, высказываний и концептов, — в сущности своей она остается лакунарной благодаря системе формаций ее стратегических предпочтений. Следовательно, в том, что взято, расположено и интерпретировано в новых плеядах, данная дискурсивная формация может выявить новые возможности (так, в действительных распределениях научного дискурса грамматика Пор-Рояля или таксономия Линнея может высвободить такие элементы, которые по отношению к самим себе являются одновременно присущими и запретными). Но речь идет не о том молчаливом содержании, которое так и остается имплицитным, которое было бы высказанным без высказывания и которое за состоявшимися высказываниями конституирует более фундаментальный субдискурс, выставленный, наконец, на всеобщее обозрение; речь идет об изменении принципа исключения и возможности выбора; об изменениях, которые должны быть включены в новые дискурсивные плеяды.
3. Определение действительно актуализированных теоретических предпочтений открывает нам еще одну инстанцию. В первую очередь, она характеризуется своей функцией,призванной вовлечь изучаемый дискурс в поле недискурсивных практик.Так, общая грамматика занимает причитающееся ей место в педагогической практике; подобным же образом, только с большей очевидностью и с большей значимостью, анализ накоплений получает право голоса не только в политических и экономических решениях, но и в почти не концептуализированных и не усвоенных теорий каждодневных практиках зарождающегося капитализма, в политической и классовой борьбе, которой характеризуется классическая эпоха.
Эта инстанция является, вместе с тем, порядкоми процессом присвоения дискурса,ибо в нашем обществе (как и во многих других, без сомнения) собственность дискурса, понятая одновременно как право говорить и как презумция осмысленности, непосредственно или законодательно допущенная в область уже сформулированных высказываний, способная, наконец, травестировать этот дискурс в решения, институты или практики, — эта собственность дискурса сохраняется в действительности (подчас весьма регламентированным образом) в определенных группах индивидов. В буржуазном обществе, которое, как нам известно, начинает свою жизнь с XVI в., экономический дискурс никогда не был общим для всех (так же как и медицинский, и литературный, хотя и в несколько ином плане).
Наконец, эта инстанция характеризуется возможными позициями желания по отношению к дискурсу,что в действительности может выдвинуть на первый план различные фантазии, элементы символизации, формы запрета, инструменты удовлетворения (эта возможность связана с трактовкой желания не просто в качестве факта поэтических или романных опытов или воображаемого дискурса;
дискурсы о наполнении, о языке, о природе, о жизни и смерти и многие другие, может быть, и более абстрактны, но в том, что касается желания, они занимают более определенное место).
Во всяком случае, анализ этой инстанции должен показать, что связь с дискурсом или связь с процессами присвоения, равно как и связь с недискурсивными практиками не являются в своих характерных особенностях и законах своей формации необходимо присущими данному единству.
Все вышеперечисленные факторы не является теми противодействующими элементами, которые, перераспределяясь в своей чистой, нейтральной, вневременной и безгласной форме, стремятся ее расшевелить и заставить травестированный дискурс говорить о том месте, что он занимает. Напротив, многие из этих элементов рассматриваются нами не как противодействующие, а, скорее, как парадоксально формообразующие.
Дискурсивная формация окажется индивидуализированной, если нам удастся определить систему формации различных стратегий, которые там разворачиваются. Иными словами, если мы сумеем показать, как все они образованы одной и той же игрой отношений, — несмотря на предельные, порой, различия между ними и на присущее им рассеивание во времени.
Например, в XVII–XVIII вв. анализ накопления характеризуется такой системой, которая одновременно может формировать и меркантилизм Кольбера и «антимеркантилизм» Кантийона, стратегии Лоу и Пари-Дюверне, предпочтения физиократов и взгляды утилитаристов. Мы установим это, если только нам удастся описать точки преломления экономического дискурса, которые, сдерживаясь и импдицируясь, следуют друг за другом, — так, решение относительно концепта стоимости образует точки выбора в вопросах ценообразования. Необходимо уяснить, насколько актуализированные предпочтения зависят от общих плеяд, в которых фигурируют экономический дискурс (выбор в пользу денежных знаков обусловлен местом, занятым анализом накоплений наряду с теорией языка, анализом представлений, матезисом и наукой о порядке), как эти предпочтения связаны с той функцией, которую выполняет экономический дискурс в практике нарождающегося капитализма, в процессе присвоения объектов буржуазией, в той роли, которую все это может играть в реализации интересов и желаний. Экономический дискурс в классическую эпоху определяется тем неизменным способом, которым устанавливается возможность внутренней систематизации и одного дискурса и ряда дискурсов, которые оказываются внешними по отношению друг к Другу, равно как и всего недискурсивного поля практик, присвоений, интересов и желаний.
Необходимо отметить, что описанные таким образом стратегии не укореняются за пределами дискурса в немой глубине предпочтений, одновременно предварительных и основополагающих. Все эти группы высказываний, которые нам предстоит описать, не являются ни выражениями мировоззрения, способного обрести свою значимость в виде слов, ни проявлением лицемерного «интереса», скрывающегося под благообразным покровом теории: естественная история в классическую эпоху — нечто иное, нежели просто столкновения в тех райских кущах, которые возникли было, предваряя появление нового исторического взгляда, между линнеевским видением статичного, упорядоченного, «расчерченного на квадртики» и мудро расписанного по таблицам с самых своих истоков универсума, восприятием, еще неосознанным, наследственной природы времени, отягощенного бременем катастроф, — и открытием возможности эволюции. Подобным же образом, анализ капитала не имеет отношения к столкновению интересов рантье, получившей в свое распоряжение земельную собственность и выражающей свои экономические и политические притязания голосом физиократов, с интересами предпринимателей, которые устами утилитаристов призывали к протекционистским и либеральным мерам.
Ни анализ накоплений, ни естественная история, — если мы выйдем на уровень их существования, их общности, их неизменности и изменений, — не могут быть рассмотрены нами как сумма различных мнений. Они должны быть описаны как способ систематизации различных трактовок объектов дискурса (их разграничения, перегруппировки или отделения, сцепления и взаимообразования), как способ расположения форм высказывания (их избрания, установления, выстраивания рядов и последовательностей, составления больших риторических единств), как способ манипулирования концептами (для чего необходимо дать им правила применения, ввести их в отдельные устойчивости и, таким образом, конституировать концептуальную архитектонику). Такого рода предпочтения не являются зародышами дискурса, где они были бы заранее определены и предвосхищены в квазимикроскопической форме, но, скорее, теми путями регуляции, которыми обусловливается использование дискурсивных возможностей и которые должны быть описаны соответствующим образом.
Все эти стратегии могут быть проанализированы так же, как могут быть проанализированы элементы второго порядка, установленные сверху дискурсивной рациональностью, которая, вместе с тем, остается все же независимой от них. Не существует никакого идеального дискурса, одновременно окончательного и вневременного, предпочтения и внешний источник которого были бы искажены, смазаны, деформированы, отброшены, может быть, к весьма удаленному будущему, — во всяком случае, для исторических описаний, которые мы здесь пытаемся наметить, такой идеальный дискурс не должен быть допущен. Мы не имем права полагать, например, что в природе или экономике могут переплетаться и перераспределяться два дискурса, один из которых медленно и постепенно развивается, накапливая свои приобретения и шаг за шагом продвигаясь к собственной полноте осуществления, — полноте подлинного дискурса, или дискурса как такового, — но во всей своей чистоте существует только в рамках телеологи истории, а другой всегда стремится к саморазрушению, всякий раз пытается начаться заново, постоянно порывает с самим собой и распадается на гетерогенные фрагменты, образуя дискурс мнений, которые, с течением времени, отбрасываются в перфект истории. Не существует естественной таксономии, которая была бы исчерпывающе точной, исключая разве что креационизм; не существует подлинной экономики обмена и прибыли, которая при этом не принимала бы в расчет предпочтения и иллюзии капиталистической торговли. Классическая таксономия и анализ накоплений в том виде, в каком они действительно существуют, и так, как они конституируют исторические фигуры, объединяют в артикулированной, но неразъединенной системе объекты, высказывания, концепты и теоретические предпочтения.
И подобно тому, как не следует связывать формации объектов со словами или вещами, формации высказываний — с чистой формой знания или с психологическим субъектом, а формации концептов со структурой идеальности и преемственностью идей, точно так же и не следует соотносить формации теоретических предпочтений ни с основополагающим замыслом, ни со вторичной игрой мнений и воззрений.
7. ЗАМЕЧАНИЯ И СЛЕДСТВИЯ
Теперь остается сделать несколько замечаний к осуществленному нами анализу, ответить на некоторые из поставленных в нем вопросов и, прежде всего, рассмотреть возражения, — неизбежные, поскольку парадоксальность нашего предприятия уже очевидна.
Я с самого начала поставил под сомнение заранее установленные общности, согласно которым традиционно полагали неопределенную, монотонную, разрастающуюся область дискурса. Я стремился не оспорить значимость этих общностей или «запретить» их применение, но только показать, что для точного их определения требуется тщательная теоретическая разработка. Тем не менее, зададимся вопросом (и в этом предшествующий анализ оказывается весьма спорным): нужно ли противопоставлять этим, может быть, действительно несколько неопределенным общностям, другие группы менее наглядных, более абстрактных и, естественно, более спорных общностей? Даже в том случае, если исторические границы и специфика организации выявляются достаточно легко (о чем свидетельствует, например, опыт общей грамматики и естественной истории), эти дискурсивные формации ставят проблемы ориентации гораздо более сложные, нежели книга или произведение. Зачем же тогда приступать к столь сомнительной перегруппировке в тот самый момент, когда казавшееся наиболее очевидным становится проблематичным? Какую новую область мы надеемся открыть? Какие трансформации, все еще пребывающие вне досягаемости историков? Одним словом, какая описательная эффективность может соответствовать новому анализу? На все эти вопросы я попытаюсь ответить ниже. Сейчас же необходимо решить иные задачи, первостепенные для предстоящих исследований и решающие для уже осуществленных: вправе ли мы говорить об общностях, рассматривая дискурсивные формации, которые я попытался определить? способен ли разрыв, о котором шла речь, индивидуализировать совокупности? и какова природа открытой и построенной таким образом общности?
Мы исходили из уже установленного: общность дискурса, будь то дискурс клинической медицины, политической экономии или естественной истории, непосредственно связана с рассеиванием элементов. Собственно говоря, рассеивание — с его лакунами, разрывами, взаимопроникновениями, наложениями, несоответствиями, замещениями и заменами — можно определить во всем своеобразии, если определены частные правила, по которым образуются объекты, акты высказывания, концепты и теоретические предпочтения. Если общность и существует, то вовсе не в видимой и горизонтальной связности образованных элементов; она помещена по ею сторону, в системе, которая делает возможным их образование и управляет им. Но каким образом можно говорить об общностях и системах? Вправе ли мы утверждать, что совокупности дискурсов индивидуализированы, если совершенно случайно за внешне разрастающейся множественностью объектов, актов высказываний, концептов и предпочтений начинает действовать масса не менее многочисленных, не менее рассеянных и более разнородных элементов, — особенно, если эти элементы распределены по четырем отдельным группам, способ артикуляции которых еще не определен? И вправе ли мы говорить о том, что все эти элементы, функционирующие за объектами, актами высказывания, концептами и стратегиями дискурса, обеспечивают существование совокупностей, не менее индивидуализированных, нежели произведение или книгa?
1. Вряд ли есть необходимость возвращаться к очевидному: когда говорят о системе формации, под этим понимают не только близость, сосуществование или взаимодействие разнородных элементов (институций, техник, социальных групп, перцептивных организаций, связей между различными дискурсами), но и вполне определенные отношения, установленные между ними дискурсивной практикой. Но как в таком случае быть с теми четырьмя системами или, скорее, четырьмя совокупностями отношений? Каким образом они могут определять любую единичную систему образования?
Итак, различные уже определенные уровни не теряют взаимозависимости. Мы показали, что выбор стратегий не вытекает непосредственно из мировоззрения или предпочтения интересов, которые могли бы принадлежать тому или иному говорящему субъекту, но самая их возможность определена точками расхождения в игре концептов. Мы должны будем показать также, что концепты формируются не непосредственно на приблизительной, смешанной и живой основе идей, но опосредованно, исходя из форм сосуществования между высказываниями. Что касается разновидностей актов высказывания, вполне очевидно, что они были описаны в соответствие с положением, занимаемым субъектом по отношению к области объектов, о которых он говорит. В таком случае существует вертикальная система зависимостей: все положения субъекта, все типы сосуществования между высказываниями, все дискурсивные стратегии возможны только тогда, когда они узаконены предшествующими уровнями. Так, если мы учитываем систему образования, руководившую в XVIII в. объектами естественной истории (например, индивидуальности, наделенные характерными чертами и тем самым классифицируемые; структурные элементы, поддающиеся изменениям; видимые и внеструктурные элементы, поддающиеся изменениям; видимые и анализируемые поверхности; поля непрерывных и закономерных различий), некоторые разновидности актов высказывания будут исключены (такие, как расшифровка знаков), другие же, напротив, будут рассмотрены (такие, как описание по определенному коду). Если мы учитываем разные положения, которые может занимать субъект дискурса (например, субъект, наблюдающий без инструментального посредника; субъект, выделяющий из воспринимаемой множественности лишь элементы структуры; субъект, переписывающий эти элементы в кодовый словарь и т. д.), можно утверждать, что наблюдаются некоторое число сосуществований между исключенными высказываниями (например, повторное использование уже сказанного или комментарий, толкующий священный текст) и высказываниями возможными и необходимыми (например, включение полностью или частично аналогичных высказываний в таблицы классификаций). Уровни не свободны по отношению Друг к другу и не устанавливаются посредством неограниченной суверенности: от первичного различения объекта до образования дискурсивных стратегий простирается вся иерархия отношений.
Но отнощения устанавливаются и в обратном порядке. Нижние уровни сохраняют зависимость от высших. Теоретические предпочтения исключают или привлекают в высказывания, которые их осуществляют, формации определенных концептов, определенных форм сосуществования высказываний: так, в текстах физиократов мы не встретим тех же самых способов объединения количественных данных и измерений, что и в анализах утилитаристов. Физиократический выбор не способен был изменить совокупность правил, обеспечивающих образование экономических концептов в XVIII в., но он мог ввести в обиход либо, напротив, исключить из обихода те иди иные данные правила и создать, таким образом, определенные концепты (например, концепт чистого продукта), которые нигде более появиться не могли. Теоретический выбор не управляет образованием концепта, но порождает его посредством частных правил образования концептов и с помощью игры отношений, которую он ведет с этим уровнем.
2. Системы формаций не должны рассматриваться как неподвижные блоки, статичные формы, предписываемые дискурсу извне и определяющие раз и навсегда характерные особенности и возможности. Не из требований происходит человеческая мысль и игра мыслительных репрезентаций. Но, в то же время, это и не определения, созданные на уровне институций и социальных или экономических отношении, которые с немалыми трудностями переписываются на поверхности дискурса. Эти системы, как уже подчеркивалось, коренятся в самом дискурсе, или, скорее (поскольку речь идет не о его внутреннем строении и не о том, что в нем может содержаться, но о его частном существовании и самих условиях этого существования), на границе, в пределе, где устанавливаются частные правила, позволяющие ему существовать как таковому.
Я с самого начала поставил под сомнение заранее установленные общности, согласно которым традиционно полагали неопределенную, монотонную, разрастающуюся область дискурса. Я стремился не оспорить значимость этих общностей или «запретить» их применение, но только показать, что для точного их определения требуется тщательная теоретическая разработка. Тем не менее, зададимся вопросом (и в этом предшествующий анализ оказывается весьма спорным): нужно ли противопоставлять этим, может быть, действительно несколько неопределенным общностям, другие группы менее наглядных, более абстрактных и, естественно, более спорных общностей? Даже в том случае, если исторические границы и специфика организации выявляются достаточно легко (о чем свидетельствует, например, опыт общей грамматики и естественной истории), эти дискурсивные формации ставят проблемы ориентации гораздо более сложные, нежели книга или произведение. Зачем же тогда приступать к столь сомнительной перегруппировке в тот самый момент, когда казавшееся наиболее очевидным становится проблематичным? Какую новую область мы надеемся открыть? Какие трансформации, все еще пребывающие вне досягаемости историков? Одним словом, какая описательная эффективность может соответствовать новому анализу? На все эти вопросы я попытаюсь ответить ниже. Сейчас же необходимо решить иные задачи, первостепенные для предстоящих исследований и решающие для уже осуществленных: вправе ли мы говорить об общностях, рассматривая дискурсивные формации, которые я попытался определить? способен ли разрыв, о котором шла речь, индивидуализировать совокупности? и какова природа открытой и построенной таким образом общности?
Мы исходили из уже установленного: общность дискурса, будь то дискурс клинической медицины, политической экономии или естественной истории, непосредственно связана с рассеиванием элементов. Собственно говоря, рассеивание — с его лакунами, разрывами, взаимопроникновениями, наложениями, несоответствиями, замещениями и заменами — можно определить во всем своеобразии, если определены частные правила, по которым образуются объекты, акты высказывания, концепты и теоретические предпочтения. Если общность и существует, то вовсе не в видимой и горизонтальной связности образованных элементов; она помещена по ею сторону, в системе, которая делает возможным их образование и управляет им. Но каким образом можно говорить об общностях и системах? Вправе ли мы утверждать, что совокупности дискурсов индивидуализированы, если совершенно случайно за внешне разрастающейся множественностью объектов, актов высказываний, концептов и предпочтений начинает действовать масса не менее многочисленных, не менее рассеянных и более разнородных элементов, — особенно, если эти элементы распределены по четырем отдельным группам, способ артикуляции которых еще не определен? И вправе ли мы говорить о том, что все эти элементы, функционирующие за объектами, актами высказывания, концептами и стратегиями дискурса, обеспечивают существование совокупностей, не менее индивидуализированных, нежели произведение или книгa?
1. Вряд ли есть необходимость возвращаться к очевидному: когда говорят о системе формации, под этим понимают не только близость, сосуществование или взаимодействие разнородных элементов (институций, техник, социальных групп, перцептивных организаций, связей между различными дискурсами), но и вполне определенные отношения, установленные между ними дискурсивной практикой. Но как в таком случае быть с теми четырьмя системами или, скорее, четырьмя совокупностями отношений? Каким образом они могут определять любую единичную систему образования?
Итак, различные уже определенные уровни не теряют взаимозависимости. Мы показали, что выбор стратегий не вытекает непосредственно из мировоззрения или предпочтения интересов, которые могли бы принадлежать тому или иному говорящему субъекту, но самая их возможность определена точками расхождения в игре концептов. Мы должны будем показать также, что концепты формируются не непосредственно на приблизительной, смешанной и живой основе идей, но опосредованно, исходя из форм сосуществования между высказываниями. Что касается разновидностей актов высказывания, вполне очевидно, что они были описаны в соответствие с положением, занимаемым субъектом по отношению к области объектов, о которых он говорит. В таком случае существует вертикальная система зависимостей: все положения субъекта, все типы сосуществования между высказываниями, все дискурсивные стратегии возможны только тогда, когда они узаконены предшествующими уровнями. Так, если мы учитываем систему образования, руководившую в XVIII в. объектами естественной истории (например, индивидуальности, наделенные характерными чертами и тем самым классифицируемые; структурные элементы, поддающиеся изменениям; видимые и внеструктурные элементы, поддающиеся изменениям; видимые и анализируемые поверхности; поля непрерывных и закономерных различий), некоторые разновидности актов высказывания будут исключены (такие, как расшифровка знаков), другие же, напротив, будут рассмотрены (такие, как описание по определенному коду). Если мы учитываем разные положения, которые может занимать субъект дискурса (например, субъект, наблюдающий без инструментального посредника; субъект, выделяющий из воспринимаемой множественности лишь элементы структуры; субъект, переписывающий эти элементы в кодовый словарь и т. д.), можно утверждать, что наблюдаются некоторое число сосуществований между исключенными высказываниями (например, повторное использование уже сказанного или комментарий, толкующий священный текст) и высказываниями возможными и необходимыми (например, включение полностью или частично аналогичных высказываний в таблицы классификаций). Уровни не свободны по отношению Друг к другу и не устанавливаются посредством неограниченной суверенности: от первичного различения объекта до образования дискурсивных стратегий простирается вся иерархия отношений.
Но отнощения устанавливаются и в обратном порядке. Нижние уровни сохраняют зависимость от высших. Теоретические предпочтения исключают или привлекают в высказывания, которые их осуществляют, формации определенных концептов, определенных форм сосуществования высказываний: так, в текстах физиократов мы не встретим тех же самых способов объединения количественных данных и измерений, что и в анализах утилитаристов. Физиократический выбор не способен был изменить совокупность правил, обеспечивающих образование экономических концептов в XVIII в., но он мог ввести в обиход либо, напротив, исключить из обихода те иди иные данные правила и создать, таким образом, определенные концепты (например, концепт чистого продукта), которые нигде более появиться не могли. Теоретический выбор не управляет образованием концепта, но порождает его посредством частных правил образования концептов и с помощью игры отношений, которую он ведет с этим уровнем.
2. Системы формаций не должны рассматриваться как неподвижные блоки, статичные формы, предписываемые дискурсу извне и определяющие раз и навсегда характерные особенности и возможности. Не из требований происходит человеческая мысль и игра мыслительных репрезентаций. Но, в то же время, это и не определения, созданные на уровне институций и социальных или экономических отношении, которые с немалыми трудностями переписываются на поверхности дискурса. Эти системы, как уже подчеркивалось, коренятся в самом дискурсе, или, скорее (поскольку речь идет не о его внутреннем строении и не о том, что в нем может содержаться, но о его частном существовании и самих условиях этого существования), на границе, в пределе, где устанавливаются частные правила, позволяющие ему существовать как таковому.