Страница:
– Это мало, – кивнула привратница, – вы, госпожа Моосгабр, за могилы получаете больше, правда.
– Два гроша, – кивнула госпожа Моосгабр и посмотрела на бутылки с лимонадом, подвешенные под стеклом.
– Вот видите, – подняла госпожа Линпек голову с ладоней и сказала голосом, полным укоризны и скорби, – вот видите. И еще, говорят, что мне не так уж и плохо? А еще школа постоянно мне угрожает, это, по-вашему, пустяки? Я просто диву даюсь, что еще не помешалась в рассудке, – голос госпожи Линпек снова сорвался, и в глазах появился ужас, – что еще сижу в этой лавке и что давно не под колесами.
– А почему школа, скажите, пожалуйста, – затрясла сумкой госпожа Моосгабр, – почему школа так наседает на вас? Потому что он озорничает?
– Потому что озорничает, – вздохнула госпожа Линпек, и из ее глаз и голоса исчезла укоризна, осталась лишь скорбь, – у одного мальчика он отобрал медовик и избил его. Учительница прислала записку. А мой первый муж не платит мне алиментов, потому что я, дескать, позволяю мальчику распускаться. Ну позволяю ему распускаться, но разве я виновата в этом, если целый день здесь торгую? А теперь еще кому не лень сваливают на него почту, и как же не сваливать, дескать, ах так, раз он озорничает и мать позволяет ему распускаться, значит, и почта на его совести. Но не на его, мадам, как раз то, что на него сваливают, вовсе не на его совести. Видели вы когда-нибудь, мадам, пьесу о «Филиппе Трехглазом», а вы, вторая мадам, тоже не видели? – И когда госпожа Моосгабр и привратница покачали головами, госпожа Линпек сказала: – Это точь-в-точь как в той пьесе. На Эрвина тоже все свалили, потому что однажды он унес окно и отлупил стекольщика. Но во всем виновата гиена, – сказала госпожа Линпек вдруг голосом жестким, и ее глаза тоже ожесточились, – сегодня утром ее уже арестовал полицейский, как раз здесь перед рестораном, я видела это отсюда, как из партера.
– И они воровали посылки? – спросила как бы мимоходом госпожа Моосгабр, глядя на перрон, куда как раз подходил красный поезд.
– Они распаковывали посылки и воровали из них вещи, – кивнула госпожа Линпек, и ее голос теперь был снова спокойный и глубокий, как омут, – иногда забирали и всю посылку. Но всякий раз еще до того, как она доходила сюда по тому заднему лифту, – госпожа Линпек махнула рукой за спину. – Они брали только те посылки, что тут загружались, а не те, что выгружались, это было б сложнее, те находятся под контролем почтмейстера. И охотнее брали небольшие посылки, в больших обычно ничего путного не бывает. В основном воровали текстиль, пальто, свитера, шапки, драгоценности, у гиены, конечно, был сообщник, кто-нибудь с почты, без почты ей бы не справиться, пусть это и были посылки, что здесь загружались. Их отправляют в метро рано утром, в полдень и в двенадцать ночи, когда совсем мало народу, все должно совершаться мгновенно. Пока люди выходят и входят – всего минута, за которую моторист должен доставить посылки почтальону в первый вагон, поэтому загружают их вон там в конце перрона у лифта, где стоит автокар. Но видно, здесь замешан и кто-то из посторонних, о ком полиция еще не знает, видно, это какие-нибудь перекупщики, их, может, и сама глухая гиена не знает. Я бы не дала голову на отсечение, – сказала госпожа Линпек, и ее голос снова стал твердым, а взгляд – жестоким, – я бы не дала голову на отсечение, что у того старикана из киоска на правом перроне рыльце не в пуху.
Тут снова появились покупатели, молодой мужчина и женщина, оба в очках и поношенной бежевой одежде; мужчина, ловя ртом воздух, поднял два пальца, сложил ладонь трубочкой и поднес ее ко рту, слегка запрокинув голову. И лицо госпожи Линпек за окошком снова быстро просветлело, и на губах появилась улыбка. Она взяла бутылку лимонада, подняла, и мужчина кивнул. Она открыла две бутылки, налила в стаканчики, сгребла два пятака, мужчина и женщина взяли стаканчики, отошли в сторону и стали пить.
– Глухонемые, – сказала госпожа Линпек и пригладила на виске пышную завивку, – не говорят и не слышат. А я… – у госпожи Линпек вдруг снова сорвался голос и сделался несчастным, отчаянным, и в подкрашенных глазах снова появился ужас, – а я и вправду кинусь под поезд. Как бы мог мальчик впутаться в эти дела с посылками, гиена ведь глухая? Как бы он мог с ней столковаться? Брошусь вечером на рельсы, когда сюда будет подходить поезд, и пускай разорвет меня на куски. Пусть даже не соберут меня и не похоронят, – голова госпожи Линпек снова опустилась в ладони, и в голосе стояли слезы, – все лучше, чем нести этот крест…
– У каждого, мадам, в жизни свой крест, – затрясла сумкой госпожа Моосгабр, – без этого, наверное, и не бывает. Знали бы вы, сколько мне выпало вынести, вы бы ушам своим не поверили.
– Да, – кивнула быстро привратница, – вы бы ушам своим не поверили. Госпоже Моосгабр в жизни гораздо хуже, а под поезд она не бросилась. Сами же видите, что не бросилась, раз она стоит тут. – И привратница указала на стоявшую рядом госпожу Моосгабр.
– Стою, – кивнула госпожа Моосгабр, – и сын пришел из тюрьмы, и дочь выкинула мои пирожки лошади, а меня со свадьбы выгнала, и в моем доме делят краденое…
– И кроме того, там еще какой-то каменотес, – вмешалась привратница, – а когда дети были маленькие, госпожа Моосгабр пела им колыбельную. И в «Риц» дети позвали ее, а когда она оделась и выглядела, как жена камердинера, посмеялись над ней и оставили дома. И даже зайцев не дали.
– Но как же так. – Госпожа Линпек подняла вдруг голову с ладоней, и ее подкрашенные глаза расширились от удивления. – Как так? Выходит, это были ваши дети, о которых вы мне рассказывали?
И госпожа Моосгабр с привратницей кивнули.
– Мои собственные дети, – сказала госпожа Моосгабр, – Везру двадцать пять, а Набуле – двадцать.
– О небо! – воскликнула теперь госпожа Линпек и высунула голову из окошка. – Как же, мадам, так поздно? Вы что же, мадам, не могли раньше, или господин супруг…
– Могла… – покачала головой госпожа Моосгабр, – но не хотела. Боялась. Не хотела иметь неудачных детей. А потом все-таки захотела. Очень захотела, чтобы на старости лет было на кого опереться, и потому их родила. Это была моя судьба.
– Но, мадам, – сказала госпожа Линпек быстро, все еще высовывая голову из окошка, – а что господин супруг? Он тоже бросил вас и не платил алиментов?
– Я вдова, – сказала госпожа Моосгабр, – муж был возчиком на пивоварне.
Мужчина и женщина в очках и поношенной бежевой одежде в стороне от них допили, зашевелили перед глазами пальцами и бросили стаканчики в корзину. Госпожа Моосгабр поглядела им вслед, потом на стаканчики в корзине и сказала:
– Когда я была молодая, я тоже хотела иметь такой киоск, как у вас, и торговать в нем. Продавать… – сказала она и посмотрела на перрон, к которому подходил зеленый поезд, – продавать салаты, ветчину, может, и немного вина, и мороженое, а главное, лимонад.
– Когда госпожа Моосгабр была молодой, – вмешалась привратница, – она еще хотела быть экономкой, правда, госпожа Моосгабр?
– Экономкой тоже, – кивнула госпожа Моосгабр, – одна моя школьная подруга была экономкой. Звали ее Мария, она была такая маленькая, слабая, согнутая, такая бедняжечка, но дети любили ее. Потом она вышла замуж и взяла фамилию мужа, муж ее вскоре умер, но она оставалась экономкой в одной семье. Я не видела ее уже пятьдесят лет. Да вот ни киоска у меня нет, ни экономкой я не стала. Уже двадцать лет сотрудничаю в Охране и ухаживаю за могилами.
– А теперь госпожа Моосгабр будет приглядывать в семье, правда, – сказала привратница, – госпожа Моосгабр будет приглядывать в семье одного богача. У него вилла и экономка. Но экономка не управляется с мальчиком. Госпожа Моосгабр будет там воспитательницей.
– Пятьдесят лет назад, – кивнула госпожа Моосгабр и оглядела перрон, – когда мы шли на мою свадьбу в ратушу и к трактиру «У золотой кареты», тут и вправду было все по-другому. И вашего красивого киоска, мадам, тут еще не было, думаю, что тогда торговцы ходили с бубликами. А нынче у меня неудачные дети. Ах, мадам, извините, пожалуйста, выходит, муж не хочет вам платить али… – сказала вдруг госпожа Моосгабр и покачала головой, – это очень плохо, надо что-то с этим придумать. Но скажите мне прежде еще вот о чем, скажите… – И у госпожи Линпек в эту минуту снова прояснилось лицо, засветились глаза, и она сказала:
– Вы же, мадам, знаете, что вам я скажу все, что вы захотите, только спросите, спросите. Видите ли, вторая дама, меня надо только спросить… – кивнула она привратнице, и привратница, быстро поддакнув, сказала:
– Конечно, госпожа Моосгабр, спрашивайте эту даму.
– Как ваш мальчик озорничает? – спросила госпожа Моосгабр, – может, он еще и шляется?
– Шляется, – засмеялась госпожа Линпек и схватилась пальцами с крашеными ногтями за заколку в волосах, – тут скорее другое. Но погодите, я покажу ему, как только он сегодня явится из своего укрытия, не думайте, госпожа, что я его не школю, как утверждает мой муж. Здесь, конечно, школить я его не могу, разве я могу гоняться за ним по перрону, нотабене, когда он еще толкает перед собой тележку или прячется от меня в туалете или на почте. Одни неприятности. И работы у меня по горло, вот подождите, начнется час пик, увидите, правая рука не будет знать, что делает левая, хуже, чем на космическом корабле. Но дома всыплю ему за это.
– А что он вам сделал? – спросила быстро привратница. – Разбил кувшин?
– Лифт, – сказала госпожа Линпек с большой готовностью, но снова так, словно говорила из колодца, – вчера, мадам, когда он вернулся домой, он носился на лифте вверх-вниз и вконец его угробил. Вконец угробил, так что теперь лифт не ходит. Даже разбил в нем одно стекло, и мне, наверное, придется за стекло заплатить.
– Вы живете в доме с лифтом? – удивилась госпожа Моосгабр, и госпожа Линпек кивнула.
– Я живу на шестом этаже, – сказала она с довольно равнодушной улыбкой, – а как же без лифта, куда бы это годилось. У меня три комнаты.
– Мадам, – сказала госпожа Моосгабр и затрясла сумкой, – а как он еще озорничает? Как-нибудь по-другому озорничает?
– И по-другому тоже, – сказала госпожа Линпек снова с большой готовностью, но голос уже не звучал, как из омута, а снова был высокий, как голос дрозда, – он странный. Представьте, он иногда разговаривает сам с собой, словно говорит с другим. Я бы сказала, совершенно так же, как когда учат роль дома, если, конечно, вы можете это представить. А ночью ему часто снится, что он летает по воздуху, что он возносится или ездит на лифте, это он обожает. Но что он обожает больше всего… – У госпожи Линпек на щеках и губах появилась какая-то горестная улыбка. – Больше всего он обожает огонь.
Госпожа Моосгабр смотрела на госпожу Линпек и молчала, а привратница стояла рядом, смотрела, приоткрыв рот, слушала и не издавала ни звука.
– Огонь? – выпалила она наконец.
– Огонь, – улыбнулась госпожа Линпек привратнице, – огонь. Он обожает просто глядеть на него. Но больше всего любит его разводить. В малолетстве ему запрещено было до спичек даже дотрагиваться, ведь он и диван мог бы поджечь. Или пойти в погреб и подпалить там дрова. Летом он устраивает костерки на лугу. Однажды был в театре «Тетрабиблос» на «Еретиках» по контрамарке, в первом ряду балкона, ему очень понравилось. Дома я потом водой все заливала.
В этот момент к киоску снова подошел покупатель, некий важный господин с девочкой.
– Пива и лимонаду, пожалуйста, – сказал он и положил на стойку два пятака.
Госпожа Моосгабр и привратница опять чуть отошли в сторону, а у госпожи Линпек за окошком снова прояснилось лицо, на губах появилась улыбка. Она протянула руку куда-то, откупорила открывалкой пиво и лимонад, налила их в стаканчики. Господин с девочкой отошли и стали пить, и госпожа Моосгабр задержала на них взгляд. Смотрела, как они пьют, потом с привратницей опять подошла к окошку и сказала:
– Но мальчика здесь нет, так ведь? Он возит тележку позднее?
– Позднее, – кивнула госпожа Линпек, – в час пик вечером. Но сегодня придет еще позже, завтра тоже. Сегодня и завтра после обеда он пойдет в приют святого Иосифа.
– В приют святого Иосифа? – удивилась привратница. – А что он там делает? На плотника учится?
Но госпожа Линпек покачала головой.
– В приют святого Иосифа его взяли на два дня в неделю, – сказала она, и ее голос был по-прежнему любезный и высокий, – на четверг и пятницу. Он там обедает и остается аж до пяти. Я плачу только за еду, стоит это пятак, а содержит этот приют для бедных детей епископский совет, некоторые дети бесплатно получают обед, суп и булочку или пирог. Все это он обожает, он ведь страшный лакомка. Обожает сладости, весь в отца. Тот тоже съел бы все, что под руку подвернется, лишь бы это сладкое было, а вот чтоб алименты платить – дудки. Знаете, дамы… – госпожа Линпек теперь засмеялась, потому что госпожа Моосгабр и привратница невольно обвели взглядом киоск, который изнутри был увешан сплошными деликатесами, – знаете, уж коль он такой лакомка, то и у меня из киоска он тоже что угодно таскает: шоколад, орешки, сладости, – к счастью, еще я за этим строго слежу, а медовиками вообще не торгую. Ох и беда, если бы я ими торговала, он их просто обожает.
– А что он продает с тележки? – затрясла большой черной сумкой госпожа Моосгабр и посмотрела на перрон, куда как раз подходил желтый поезд.
– Ну что продает, – улыбнулась госпожа Линпек и посмотрела на поезд, – то, что люди на бегу покупают, когда делают пересадку или ждут на перроне знакомых, или наспех что-то хотят проглотить, когда нет времени посидеть в ресторане. Шоколад, апельсины, бананы, шоколадные вафли, сигареты, конечно.
– А влашский салат и ветчину? – спросила госпожа Моосгабр. – Или, может, мороженое?
– Ни влашского салата, ни ветчины, – покачала головой госпожа Линпек, – это едят только у стойки. Мороженое сюда приносит половой Лупл. Но я скоро буду торговать сандвичами.
– А лимонад? – спросила госпожа Моосгабр.
– Лимонад продает.
– Но, мадам, – посмеялась теперь привратница над госпожой Линпек, – я никак в ум не возьму, как это вы добиваетесь, что мальчик не съедает с тележки всякие сладости, раз уж он такой лакомка. Вы следите, чтобы он ничего не взял у вас из киоска, но с тележки он мог бы взять все, вы же не можете за ним уследить, если он возит тележку по перрону взад-вперед – от лифта аж туда за ресторан, к мосту, – а на ней, как вы говорите, у него шоколад и шоколадные вафли. Продавай я с тележки, – привратница засмеялась, – я бы все съела.
– Так-то оно так, – кивнула госпожа Линпек одобрительно и охотно, – но тут опять же есть разница. На тележке как бы его товар, за него он должен отчитываться. Если он оттуда возьмет что-нибудь, он же будет в убытке, на соль и то не заработает. Когда свое – это совсем другое.
Важный господин с девочкой допили в сторонке, положили стаканчики в корзину и пошли прочь. Госпожа Моосгабр посмотрела на корзину, стаканчиков в ней было через край, потом – вслед господину с девочкой, а потом ее взгляд снова остановился на лимонаде за стеклом киоска. В эту минуту к перрону стал подходить красный поезд, и госпожа Линпек за окошком вдруг снова вздохнула.
– Все это ужасно, – вздохнула она, и в ее подкрашенных глазах снова появился ужас, – вы, мадам, под поезд не бросились. А я не знаю, не знаю, – покачала она головой, и ее голос был несчастный, отчаянный, – я правда не знаю. Что думаете вы, вторая дама… – обратилась она к привратнице, – думаете, есть надежда? Думаете, я могла бы выбить из него алименты? Люди ведь должны понять, что мальчику нужно зимнее пальто – не ходить же ему зимой в зеленом свитере, – и шапка, и лыжи! Что вы скажете?
– Госпожа Моосгабр – большая специалистка, – сказала привратница быстро, – у нее большой опыт. Она ведь и лечит. Одному мальчику глаз сохранила, как я уже сказала, а за ту женщину, которая держит лавку между кладбищем и парком, похлопотала в Охране, чтобы сына у нее не забрали. А ведь, мадам, ее сын стрелял по воронам, шлялся и воровал.
– Да что вы говорите! – ужаснулась госпожа Линпек и слегка вытаращила на привратницу глаза. – Неужто правда? Верю вам, верю, мадам, что госпожа – большая специалистка, – сказала она одобрительно и убежденно, – я сразу поняла это, как только она подошла к стойке, незачем мне было и документ показывать, и что вы никакая не свидетельница – поняла. Для свидетельницы вы слишком деликатная, и на вас красивая цветная блузка, свидетельницы обычно бывают бедные. Думаете, мадам, госпожа специалистка могла бы похлопотать… – спросила она.
И привратница засмеялась, поглядела на госпожу Моосгабр и сказала:
– Конечно, госпожа Моосгабр похлопочет. Конечно, похлопочет. Госпожа Моосгабр знает Охрану вдоль и поперек, госпожа Моосгабр знает там всех и вся, а теперь и вовсе будет работать в семье богача, на вилле, где есть даже экономка.
– О, послушайте, мадам… – вскричала вдруг госпожа Линпек как-то очень оживленно… но в эту минуту к киоску подошла бледная женщина в черном костюме, и у госпожи Линпек засияло лицо, и на ее красных губах появилась улыбка: женщина хотела лимонаду. Госпожа Линпек протянула руку куда-то, откупорила открывалкой бутылку, налила в стаканчик и подгребла пятак. Женщина взяла стаканчик и отошла. – Послушайте, мадам… – воскликнула госпожа Линпек так же оживленно, – если вы, мадам, знаете стольких людей, как здесь говорит вторая дама, и я этому верю, мне вдруг пришла на ум одна мысль. Если вы знаете стольких людей, то, может, вы случайно знаете и некую Мари Каприкорну?
Госпожа Моосгабр и привратница переглянулись.
– Мари Капри, – сказала госпожа Моосгабр, – Мари Капри? Вы ее тоже знаете, госпожа Линпек?
– Я не знаю ее, – покачала головой госпожа Линпек так, что пышная завивка аж подскочила, – я о ней только слышала. Она была экономкой в одной семье. Это правда, госпожа?
– Я не знаю, – сказала госпожа Моосгабр удивленно, – я о ней вообще ничего не знаю.
– Но вы же сказали, что знаете ее, – удивилась госпожа Линпек.
– Я не говорила, – покачала головой госпожа Моосгабр, – знаю только, что она есть. Мне об этом сказали госпожа привратница Кральц и госпожа Айхен с кладбища. Но госпожа привратница и госпожа Айхен обещали, что, если что-нибудь узнают о ней, обязательно мне скажут, правда, госпожа привратница?
И привратница с пылающими щеками чуть ли не выкрикнула:
– Если я что-нибудь узнаю, – выкрикнула она, – тотчас скажу госпоже Моосгабр, мы живем совсем рядом, через проезд. А хотите, мадам, – сказала она быстро госпоже Линпек, – чтобы я вам тоже сказала, если что-нибудь узнаю? – И у госпожи Линпек снова прояснилось лицо, засияли глаза и на губах появилась улыбка.
– Это было бы очень любезно с вашей стороны, – улыбнулась она привратнице, – вы меня найдете здесь ежедневно. Здесь, в этом киоске. Вот взгляните… – госпожа Линпек высунулась и посмотрела на бледную женщину в черном костюме, которая, допив в сторонке, как раз вкладывала стаканчик в корзину, – взгляните. Эта уставшая, бледная госпожа наверняка идет с кладбища. С похорон.
– Она пила довольно медленно, – кивнула госпожа Моосгабр и затрясла головой, к перрону подходил желтый поезд, – она пила лимонад, что у вас за стеклом в коричневой бутылке?
– Да, этот, – кивнула госпожа Линпек охотно, – он лучший. Во всяком случае, Броук так говорит, тот, у которого новый оранжевый свитер. Ах, мадам… – госпожа Линпек вдруг выкрикнула и дернула головой так, что ее пышная завивка аж подскочила, – да что ж это я, несчастная! – выкрикнула она. – Сижу здесь, говорю точно суфлер в будке, но спросить, что вы хотели бы выпить, мне и в голову не пришло. Что вы хотели бы выпить, дамы?! – выкрикнула она. – Довольно жарко, сентябрь, в парке еще цветут цветы. Постойте, я налью вам.
– Но у меня с собой и пятака нет, – сказала госпожа Моосгабр сухо, – я не рассчитывала на это.
– Но я ведь ничего с вас не возьму, – засмеялась теперь госпожа Линпек почти во весь голос и сжала ладонями виски, – постойте, я налью вам чего-нибудь хорошего. – И госпожа Моосгабр и привратница стали глазеть, как рука госпожи Линпек потянулась за стеклом к бутылке прекрасного лимонада, но, внезапно изменив направление, взялась за пиво. – Лучше пиво, правда, – сказала она, – это лучше, в нем, по крайней мере, градусы. Вот это «шерри». Броук говорит, что «шерри» – самое лучшее пиво, а у него новый оранжевый свитер. – И госпожа Линпек откупорила открывалкой две запотевшие бутылки и вылила их в два стакана.
– Что ж, спасибо, – сказала госпожа Моосгабр и чуть отпила.
– Что ж, спасибо, – сказала привратница и тоже отпила, потом добавила: – Хорошее пиво, господин Броук прав. И такое холодное, у вас, мадам, наверное, холодильник. Силы небесные! – привратница со стаканом в руке оглядела перрон. – Силы небесные, мне кажется, что народу начинает прибывать. Что его все больше и больше. Послеобеденное время кончается, госпожа.
– Кончается, – кивнула госпожа Линпек с любезной улыбкой, – скоро начнут возвращаться с работы, покупать что-нибудь на завтрак, встречаться друг с другом. Через минуту здесь будет как в театре на премьере «Мостов между крышами медных башен», и моя правая не будет знать, что делает левая, точь-в-точь как в этом экспрессе, что полетит на Марс. А вечером придет мальчик, примерно в шесть. Из приюта он уходит в пять.
– Этот приют в Блауэнтале? – спросила госпожа Моосгабр.
– Приют святого Иосифа в Линде, – покачала головой госпожа Линпек. – В Блауэнтале приют святой Катерины, там девочки.
– Раз я буду говорить об али… я бы хотела повидать мальчика, – сказала госпожа Моосгабр и выпила еще пива. – Как он выглядит? Вид у него здоровый?
– Здоровый, – сказала госпожа Линпек и ладонями поправила заколку на завитой голове, – здоровый, ему тринадцать, он блондин. Но ужасный лакомка и больше всего любит медовик. Он блондин и всегда носит зеленый свитер. Но когда с тележкой, надевает белый пиджачок, как ученик официанта, тут так положено. А на зиму ему позарез нужно пальто – не ходить же ему в этом свитерке, – и шапка, и лыжи тоже.
– Ну хорошо, – кивнула госпожа Моосгабр и поставила стаканчик на стойку, – значит, в Охране я похлопочу об этом. Извещу и госпожу Кнорринг. А вы, мадам, под поезд пока не бросайтесь, поберегите себя. Я в Бога не верю, я верю в судьбу, но это был бы грех.
– Это был бы грех, – выпалила привратница, и ее щеки ярко пылали, – грех, за который вас покарало бы небо. Такая красивая, молодая, бодрая – и под колеса, ужас, посмотрите, как там скрежещет. – Привратница указала рукой на перрон, к которому как раз подходил зеленый поезд, а потом быстро схватила пиво и допила.
– О небо, – воскликнула госпожа Линпек, и ее лицо так и сияло, – до смерти вам этого не забуду. О Боже, ради всего святого, – выпалила она из окошка, – подождите, так не годится. Я дам вам одну вещь, вы, может, ее еще и не видели, это новинка.
И госпожа Линпек быстро сунула руку куда-то за стекло и подала госпоже Моосгабр и привратнице по красной коробочке, на крышке которой была нарисована овца.
– Новый овечий сыр, – сказала госпожа Линпек, – с хлебом бесподобен. И вот еще что, из кооперативной пекарни. – И госпожа Линпек подала два шоколадно-вафельных торта.
Госпожа Моосгабр и привратница взяли овечий сыр, шоколадно-вафельные торты, поблагодарили, потом госпожа Моосгабр посмотрела на свой стаканчик на стойке и сказала:
– Не могла бы я взять домой этот стакан, из которого пила?
– Да ради Бога, возьмите, – улыбнулась госпожа Линпек, – он еще может вполне послужить.
И госпожа Моосгабр спрятала стаканчик в большую черную сумку и потом, в последнюю минуту – к перрону как раз подходил желтый поезд – огляделась и сказала:
– Еще хочу вам сказать что-то очень важное. Мыши, госпожа Линпек, мыши у вас тут есть?
– А как же, мыши, – засмеялась госпожа Линпек, – конечно, они и тут есть. В метро водятся мыши. Их, правда, морят, и сюда, на перрон, на почту или в ресторан, они не приходят. Если и бывают, то в туннелях. Во всяком случае, – госпожа Линпек засмеялась ярко накрашенными губами и подняла куда-то вверх черные подкрашенные глаза, – если бы они и пришли, я, конечно, совладала бы с собой. Я, конечно, взяла бы себя в руки. Ведь я, дамы, бывала в «Тетрабиблосе». Я ведь актриса.
– Как же я, госпожа Моосгабр, изумилась, – сказала привратница, когда они, простившись с госпожой Линпек, отошли на несколько шагов, – я изумилась, как вы представились, как действовали, выясняли и определяли. Преступных наклонностей вы даже не коснулись. Вы, госпожа Моосгабр, могли быть и министром. И ко всему нам эта госпожа Линпек дала пиво, овечий сыр и шоколадно-вафельный торт, это все вы, вы заслужили, а на меня все это будто с неба свалилось. А как вы ходили вокруг да около, знаете, что я имею в виду, вокруг да около этих посылок, но мадам заговорила об этом сама, правда… – теперь они уже миновали ресторан с люстрами и зеркалами и направлялись к мосту над колеей, – и еще эта Мари Каприкорна, вот это был шок, надо обязательно выяснить, кто она, раз каждый спрашивает о ней, о Боже, только бы мне узнать о ней что-нибудь, как узнаю, вмиг сюда прилечу, а она, значит, артистка. А Броук* – что-то и на имя не похоже, госпожа Моосгабр, вроде как кличка, наверное, это был тот молодой человек в оранжевом свитере, помните, когда мы прогуливались. И знаете, что еще, госпожа Моосгабр? Госпожа Линпек мне немного напомнила госпожу Айхенкранц. Не могу сказать чем, но чуточку – чем-то. Правда, одну вещь вы не сделали, госпожа Моосгабр, хотя, может, это и не нужно было. На вокзале вы сказали, что сумку поставите на пол, к ноге.
– Два гроша, – кивнула госпожа Моосгабр и посмотрела на бутылки с лимонадом, подвешенные под стеклом.
– Вот видите, – подняла госпожа Линпек голову с ладоней и сказала голосом, полным укоризны и скорби, – вот видите. И еще, говорят, что мне не так уж и плохо? А еще школа постоянно мне угрожает, это, по-вашему, пустяки? Я просто диву даюсь, что еще не помешалась в рассудке, – голос госпожи Линпек снова сорвался, и в глазах появился ужас, – что еще сижу в этой лавке и что давно не под колесами.
– А почему школа, скажите, пожалуйста, – затрясла сумкой госпожа Моосгабр, – почему школа так наседает на вас? Потому что он озорничает?
– Потому что озорничает, – вздохнула госпожа Линпек, и из ее глаз и голоса исчезла укоризна, осталась лишь скорбь, – у одного мальчика он отобрал медовик и избил его. Учительница прислала записку. А мой первый муж не платит мне алиментов, потому что я, дескать, позволяю мальчику распускаться. Ну позволяю ему распускаться, но разве я виновата в этом, если целый день здесь торгую? А теперь еще кому не лень сваливают на него почту, и как же не сваливать, дескать, ах так, раз он озорничает и мать позволяет ему распускаться, значит, и почта на его совести. Но не на его, мадам, как раз то, что на него сваливают, вовсе не на его совести. Видели вы когда-нибудь, мадам, пьесу о «Филиппе Трехглазом», а вы, вторая мадам, тоже не видели? – И когда госпожа Моосгабр и привратница покачали головами, госпожа Линпек сказала: – Это точь-в-точь как в той пьесе. На Эрвина тоже все свалили, потому что однажды он унес окно и отлупил стекольщика. Но во всем виновата гиена, – сказала госпожа Линпек вдруг голосом жестким, и ее глаза тоже ожесточились, – сегодня утром ее уже арестовал полицейский, как раз здесь перед рестораном, я видела это отсюда, как из партера.
– И они воровали посылки? – спросила как бы мимоходом госпожа Моосгабр, глядя на перрон, куда как раз подходил красный поезд.
– Они распаковывали посылки и воровали из них вещи, – кивнула госпожа Линпек, и ее голос теперь был снова спокойный и глубокий, как омут, – иногда забирали и всю посылку. Но всякий раз еще до того, как она доходила сюда по тому заднему лифту, – госпожа Линпек махнула рукой за спину. – Они брали только те посылки, что тут загружались, а не те, что выгружались, это было б сложнее, те находятся под контролем почтмейстера. И охотнее брали небольшие посылки, в больших обычно ничего путного не бывает. В основном воровали текстиль, пальто, свитера, шапки, драгоценности, у гиены, конечно, был сообщник, кто-нибудь с почты, без почты ей бы не справиться, пусть это и были посылки, что здесь загружались. Их отправляют в метро рано утром, в полдень и в двенадцать ночи, когда совсем мало народу, все должно совершаться мгновенно. Пока люди выходят и входят – всего минута, за которую моторист должен доставить посылки почтальону в первый вагон, поэтому загружают их вон там в конце перрона у лифта, где стоит автокар. Но видно, здесь замешан и кто-то из посторонних, о ком полиция еще не знает, видно, это какие-нибудь перекупщики, их, может, и сама глухая гиена не знает. Я бы не дала голову на отсечение, – сказала госпожа Линпек, и ее голос снова стал твердым, а взгляд – жестоким, – я бы не дала голову на отсечение, что у того старикана из киоска на правом перроне рыльце не в пуху.
Тут снова появились покупатели, молодой мужчина и женщина, оба в очках и поношенной бежевой одежде; мужчина, ловя ртом воздух, поднял два пальца, сложил ладонь трубочкой и поднес ее ко рту, слегка запрокинув голову. И лицо госпожи Линпек за окошком снова быстро просветлело, и на губах появилась улыбка. Она взяла бутылку лимонада, подняла, и мужчина кивнул. Она открыла две бутылки, налила в стаканчики, сгребла два пятака, мужчина и женщина взяли стаканчики, отошли в сторону и стали пить.
– Глухонемые, – сказала госпожа Линпек и пригладила на виске пышную завивку, – не говорят и не слышат. А я… – у госпожи Линпек вдруг снова сорвался голос и сделался несчастным, отчаянным, и в подкрашенных глазах снова появился ужас, – а я и вправду кинусь под поезд. Как бы мог мальчик впутаться в эти дела с посылками, гиена ведь глухая? Как бы он мог с ней столковаться? Брошусь вечером на рельсы, когда сюда будет подходить поезд, и пускай разорвет меня на куски. Пусть даже не соберут меня и не похоронят, – голова госпожи Линпек снова опустилась в ладони, и в голосе стояли слезы, – все лучше, чем нести этот крест…
– У каждого, мадам, в жизни свой крест, – затрясла сумкой госпожа Моосгабр, – без этого, наверное, и не бывает. Знали бы вы, сколько мне выпало вынести, вы бы ушам своим не поверили.
– Да, – кивнула быстро привратница, – вы бы ушам своим не поверили. Госпоже Моосгабр в жизни гораздо хуже, а под поезд она не бросилась. Сами же видите, что не бросилась, раз она стоит тут. – И привратница указала на стоявшую рядом госпожу Моосгабр.
– Стою, – кивнула госпожа Моосгабр, – и сын пришел из тюрьмы, и дочь выкинула мои пирожки лошади, а меня со свадьбы выгнала, и в моем доме делят краденое…
– И кроме того, там еще какой-то каменотес, – вмешалась привратница, – а когда дети были маленькие, госпожа Моосгабр пела им колыбельную. И в «Риц» дети позвали ее, а когда она оделась и выглядела, как жена камердинера, посмеялись над ней и оставили дома. И даже зайцев не дали.
– Но как же так. – Госпожа Линпек подняла вдруг голову с ладоней, и ее подкрашенные глаза расширились от удивления. – Как так? Выходит, это были ваши дети, о которых вы мне рассказывали?
И госпожа Моосгабр с привратницей кивнули.
– Мои собственные дети, – сказала госпожа Моосгабр, – Везру двадцать пять, а Набуле – двадцать.
– О небо! – воскликнула теперь госпожа Линпек и высунула голову из окошка. – Как же, мадам, так поздно? Вы что же, мадам, не могли раньше, или господин супруг…
– Могла… – покачала головой госпожа Моосгабр, – но не хотела. Боялась. Не хотела иметь неудачных детей. А потом все-таки захотела. Очень захотела, чтобы на старости лет было на кого опереться, и потому их родила. Это была моя судьба.
– Но, мадам, – сказала госпожа Линпек быстро, все еще высовывая голову из окошка, – а что господин супруг? Он тоже бросил вас и не платил алиментов?
– Я вдова, – сказала госпожа Моосгабр, – муж был возчиком на пивоварне.
Мужчина и женщина в очках и поношенной бежевой одежде в стороне от них допили, зашевелили перед глазами пальцами и бросили стаканчики в корзину. Госпожа Моосгабр поглядела им вслед, потом на стаканчики в корзине и сказала:
– Когда я была молодая, я тоже хотела иметь такой киоск, как у вас, и торговать в нем. Продавать… – сказала она и посмотрела на перрон, к которому подходил зеленый поезд, – продавать салаты, ветчину, может, и немного вина, и мороженое, а главное, лимонад.
– Когда госпожа Моосгабр была молодой, – вмешалась привратница, – она еще хотела быть экономкой, правда, госпожа Моосгабр?
– Экономкой тоже, – кивнула госпожа Моосгабр, – одна моя школьная подруга была экономкой. Звали ее Мария, она была такая маленькая, слабая, согнутая, такая бедняжечка, но дети любили ее. Потом она вышла замуж и взяла фамилию мужа, муж ее вскоре умер, но она оставалась экономкой в одной семье. Я не видела ее уже пятьдесят лет. Да вот ни киоска у меня нет, ни экономкой я не стала. Уже двадцать лет сотрудничаю в Охране и ухаживаю за могилами.
– А теперь госпожа Моосгабр будет приглядывать в семье, правда, – сказала привратница, – госпожа Моосгабр будет приглядывать в семье одного богача. У него вилла и экономка. Но экономка не управляется с мальчиком. Госпожа Моосгабр будет там воспитательницей.
– Пятьдесят лет назад, – кивнула госпожа Моосгабр и оглядела перрон, – когда мы шли на мою свадьбу в ратушу и к трактиру «У золотой кареты», тут и вправду было все по-другому. И вашего красивого киоска, мадам, тут еще не было, думаю, что тогда торговцы ходили с бубликами. А нынче у меня неудачные дети. Ах, мадам, извините, пожалуйста, выходит, муж не хочет вам платить али… – сказала вдруг госпожа Моосгабр и покачала головой, – это очень плохо, надо что-то с этим придумать. Но скажите мне прежде еще вот о чем, скажите… – И у госпожи Линпек в эту минуту снова прояснилось лицо, засветились глаза, и она сказала:
– Вы же, мадам, знаете, что вам я скажу все, что вы захотите, только спросите, спросите. Видите ли, вторая дама, меня надо только спросить… – кивнула она привратнице, и привратница, быстро поддакнув, сказала:
– Конечно, госпожа Моосгабр, спрашивайте эту даму.
– Как ваш мальчик озорничает? – спросила госпожа Моосгабр, – может, он еще и шляется?
– Шляется, – засмеялась госпожа Линпек и схватилась пальцами с крашеными ногтями за заколку в волосах, – тут скорее другое. Но погодите, я покажу ему, как только он сегодня явится из своего укрытия, не думайте, госпожа, что я его не школю, как утверждает мой муж. Здесь, конечно, школить я его не могу, разве я могу гоняться за ним по перрону, нотабене, когда он еще толкает перед собой тележку или прячется от меня в туалете или на почте. Одни неприятности. И работы у меня по горло, вот подождите, начнется час пик, увидите, правая рука не будет знать, что делает левая, хуже, чем на космическом корабле. Но дома всыплю ему за это.
– А что он вам сделал? – спросила быстро привратница. – Разбил кувшин?
– Лифт, – сказала госпожа Линпек с большой готовностью, но снова так, словно говорила из колодца, – вчера, мадам, когда он вернулся домой, он носился на лифте вверх-вниз и вконец его угробил. Вконец угробил, так что теперь лифт не ходит. Даже разбил в нем одно стекло, и мне, наверное, придется за стекло заплатить.
– Вы живете в доме с лифтом? – удивилась госпожа Моосгабр, и госпожа Линпек кивнула.
– Я живу на шестом этаже, – сказала она с довольно равнодушной улыбкой, – а как же без лифта, куда бы это годилось. У меня три комнаты.
– Мадам, – сказала госпожа Моосгабр и затрясла сумкой, – а как он еще озорничает? Как-нибудь по-другому озорничает?
– И по-другому тоже, – сказала госпожа Линпек снова с большой готовностью, но голос уже не звучал, как из омута, а снова был высокий, как голос дрозда, – он странный. Представьте, он иногда разговаривает сам с собой, словно говорит с другим. Я бы сказала, совершенно так же, как когда учат роль дома, если, конечно, вы можете это представить. А ночью ему часто снится, что он летает по воздуху, что он возносится или ездит на лифте, это он обожает. Но что он обожает больше всего… – У госпожи Линпек на щеках и губах появилась какая-то горестная улыбка. – Больше всего он обожает огонь.
Госпожа Моосгабр смотрела на госпожу Линпек и молчала, а привратница стояла рядом, смотрела, приоткрыв рот, слушала и не издавала ни звука.
– Огонь? – выпалила она наконец.
– Огонь, – улыбнулась госпожа Линпек привратнице, – огонь. Он обожает просто глядеть на него. Но больше всего любит его разводить. В малолетстве ему запрещено было до спичек даже дотрагиваться, ведь он и диван мог бы поджечь. Или пойти в погреб и подпалить там дрова. Летом он устраивает костерки на лугу. Однажды был в театре «Тетрабиблос» на «Еретиках» по контрамарке, в первом ряду балкона, ему очень понравилось. Дома я потом водой все заливала.
В этот момент к киоску снова подошел покупатель, некий важный господин с девочкой.
– Пива и лимонаду, пожалуйста, – сказал он и положил на стойку два пятака.
Госпожа Моосгабр и привратница опять чуть отошли в сторону, а у госпожи Линпек за окошком снова прояснилось лицо, на губах появилась улыбка. Она протянула руку куда-то, откупорила открывалкой пиво и лимонад, налила их в стаканчики. Господин с девочкой отошли и стали пить, и госпожа Моосгабр задержала на них взгляд. Смотрела, как они пьют, потом с привратницей опять подошла к окошку и сказала:
– Но мальчика здесь нет, так ведь? Он возит тележку позднее?
– Позднее, – кивнула госпожа Линпек, – в час пик вечером. Но сегодня придет еще позже, завтра тоже. Сегодня и завтра после обеда он пойдет в приют святого Иосифа.
– В приют святого Иосифа? – удивилась привратница. – А что он там делает? На плотника учится?
Но госпожа Линпек покачала головой.
– В приют святого Иосифа его взяли на два дня в неделю, – сказала она, и ее голос был по-прежнему любезный и высокий, – на четверг и пятницу. Он там обедает и остается аж до пяти. Я плачу только за еду, стоит это пятак, а содержит этот приют для бедных детей епископский совет, некоторые дети бесплатно получают обед, суп и булочку или пирог. Все это он обожает, он ведь страшный лакомка. Обожает сладости, весь в отца. Тот тоже съел бы все, что под руку подвернется, лишь бы это сладкое было, а вот чтоб алименты платить – дудки. Знаете, дамы… – госпожа Линпек теперь засмеялась, потому что госпожа Моосгабр и привратница невольно обвели взглядом киоск, который изнутри был увешан сплошными деликатесами, – знаете, уж коль он такой лакомка, то и у меня из киоска он тоже что угодно таскает: шоколад, орешки, сладости, – к счастью, еще я за этим строго слежу, а медовиками вообще не торгую. Ох и беда, если бы я ими торговала, он их просто обожает.
– А что он продает с тележки? – затрясла большой черной сумкой госпожа Моосгабр и посмотрела на перрон, куда как раз подходил желтый поезд.
– Ну что продает, – улыбнулась госпожа Линпек и посмотрела на поезд, – то, что люди на бегу покупают, когда делают пересадку или ждут на перроне знакомых, или наспех что-то хотят проглотить, когда нет времени посидеть в ресторане. Шоколад, апельсины, бананы, шоколадные вафли, сигареты, конечно.
– А влашский салат и ветчину? – спросила госпожа Моосгабр. – Или, может, мороженое?
– Ни влашского салата, ни ветчины, – покачала головой госпожа Линпек, – это едят только у стойки. Мороженое сюда приносит половой Лупл. Но я скоро буду торговать сандвичами.
– А лимонад? – спросила госпожа Моосгабр.
– Лимонад продает.
– Но, мадам, – посмеялась теперь привратница над госпожой Линпек, – я никак в ум не возьму, как это вы добиваетесь, что мальчик не съедает с тележки всякие сладости, раз уж он такой лакомка. Вы следите, чтобы он ничего не взял у вас из киоска, но с тележки он мог бы взять все, вы же не можете за ним уследить, если он возит тележку по перрону взад-вперед – от лифта аж туда за ресторан, к мосту, – а на ней, как вы говорите, у него шоколад и шоколадные вафли. Продавай я с тележки, – привратница засмеялась, – я бы все съела.
– Так-то оно так, – кивнула госпожа Линпек одобрительно и охотно, – но тут опять же есть разница. На тележке как бы его товар, за него он должен отчитываться. Если он оттуда возьмет что-нибудь, он же будет в убытке, на соль и то не заработает. Когда свое – это совсем другое.
Важный господин с девочкой допили в сторонке, положили стаканчики в корзину и пошли прочь. Госпожа Моосгабр посмотрела на корзину, стаканчиков в ней было через край, потом – вслед господину с девочкой, а потом ее взгляд снова остановился на лимонаде за стеклом киоска. В эту минуту к перрону стал подходить красный поезд, и госпожа Линпек за окошком вдруг снова вздохнула.
– Все это ужасно, – вздохнула она, и в ее подкрашенных глазах снова появился ужас, – вы, мадам, под поезд не бросились. А я не знаю, не знаю, – покачала она головой, и ее голос был несчастный, отчаянный, – я правда не знаю. Что думаете вы, вторая дама… – обратилась она к привратнице, – думаете, есть надежда? Думаете, я могла бы выбить из него алименты? Люди ведь должны понять, что мальчику нужно зимнее пальто – не ходить же ему зимой в зеленом свитере, – и шапка, и лыжи! Что вы скажете?
– Госпожа Моосгабр – большая специалистка, – сказала привратница быстро, – у нее большой опыт. Она ведь и лечит. Одному мальчику глаз сохранила, как я уже сказала, а за ту женщину, которая держит лавку между кладбищем и парком, похлопотала в Охране, чтобы сына у нее не забрали. А ведь, мадам, ее сын стрелял по воронам, шлялся и воровал.
– Да что вы говорите! – ужаснулась госпожа Линпек и слегка вытаращила на привратницу глаза. – Неужто правда? Верю вам, верю, мадам, что госпожа – большая специалистка, – сказала она одобрительно и убежденно, – я сразу поняла это, как только она подошла к стойке, незачем мне было и документ показывать, и что вы никакая не свидетельница – поняла. Для свидетельницы вы слишком деликатная, и на вас красивая цветная блузка, свидетельницы обычно бывают бедные. Думаете, мадам, госпожа специалистка могла бы похлопотать… – спросила она.
И привратница засмеялась, поглядела на госпожу Моосгабр и сказала:
– Конечно, госпожа Моосгабр похлопочет. Конечно, похлопочет. Госпожа Моосгабр знает Охрану вдоль и поперек, госпожа Моосгабр знает там всех и вся, а теперь и вовсе будет работать в семье богача, на вилле, где есть даже экономка.
– О, послушайте, мадам… – вскричала вдруг госпожа Линпек как-то очень оживленно… но в эту минуту к киоску подошла бледная женщина в черном костюме, и у госпожи Линпек засияло лицо, и на ее красных губах появилась улыбка: женщина хотела лимонаду. Госпожа Линпек протянула руку куда-то, откупорила открывалкой бутылку, налила в стаканчик и подгребла пятак. Женщина взяла стаканчик и отошла. – Послушайте, мадам… – воскликнула госпожа Линпек так же оживленно, – если вы, мадам, знаете стольких людей, как здесь говорит вторая дама, и я этому верю, мне вдруг пришла на ум одна мысль. Если вы знаете стольких людей, то, может, вы случайно знаете и некую Мари Каприкорну?
Госпожа Моосгабр и привратница переглянулись.
– Мари Капри, – сказала госпожа Моосгабр, – Мари Капри? Вы ее тоже знаете, госпожа Линпек?
– Я не знаю ее, – покачала головой госпожа Линпек так, что пышная завивка аж подскочила, – я о ней только слышала. Она была экономкой в одной семье. Это правда, госпожа?
– Я не знаю, – сказала госпожа Моосгабр удивленно, – я о ней вообще ничего не знаю.
– Но вы же сказали, что знаете ее, – удивилась госпожа Линпек.
– Я не говорила, – покачала головой госпожа Моосгабр, – знаю только, что она есть. Мне об этом сказали госпожа привратница Кральц и госпожа Айхен с кладбища. Но госпожа привратница и госпожа Айхен обещали, что, если что-нибудь узнают о ней, обязательно мне скажут, правда, госпожа привратница?
И привратница с пылающими щеками чуть ли не выкрикнула:
– Если я что-нибудь узнаю, – выкрикнула она, – тотчас скажу госпоже Моосгабр, мы живем совсем рядом, через проезд. А хотите, мадам, – сказала она быстро госпоже Линпек, – чтобы я вам тоже сказала, если что-нибудь узнаю? – И у госпожи Линпек снова прояснилось лицо, засияли глаза и на губах появилась улыбка.
– Это было бы очень любезно с вашей стороны, – улыбнулась она привратнице, – вы меня найдете здесь ежедневно. Здесь, в этом киоске. Вот взгляните… – госпожа Линпек высунулась и посмотрела на бледную женщину в черном костюме, которая, допив в сторонке, как раз вкладывала стаканчик в корзину, – взгляните. Эта уставшая, бледная госпожа наверняка идет с кладбища. С похорон.
– Она пила довольно медленно, – кивнула госпожа Моосгабр и затрясла головой, к перрону подходил желтый поезд, – она пила лимонад, что у вас за стеклом в коричневой бутылке?
– Да, этот, – кивнула госпожа Линпек охотно, – он лучший. Во всяком случае, Броук так говорит, тот, у которого новый оранжевый свитер. Ах, мадам… – госпожа Линпек вдруг выкрикнула и дернула головой так, что ее пышная завивка аж подскочила, – да что ж это я, несчастная! – выкрикнула она. – Сижу здесь, говорю точно суфлер в будке, но спросить, что вы хотели бы выпить, мне и в голову не пришло. Что вы хотели бы выпить, дамы?! – выкрикнула она. – Довольно жарко, сентябрь, в парке еще цветут цветы. Постойте, я налью вам.
– Но у меня с собой и пятака нет, – сказала госпожа Моосгабр сухо, – я не рассчитывала на это.
– Но я ведь ничего с вас не возьму, – засмеялась теперь госпожа Линпек почти во весь голос и сжала ладонями виски, – постойте, я налью вам чего-нибудь хорошего. – И госпожа Моосгабр и привратница стали глазеть, как рука госпожи Линпек потянулась за стеклом к бутылке прекрасного лимонада, но, внезапно изменив направление, взялась за пиво. – Лучше пиво, правда, – сказала она, – это лучше, в нем, по крайней мере, градусы. Вот это «шерри». Броук говорит, что «шерри» – самое лучшее пиво, а у него новый оранжевый свитер. – И госпожа Линпек откупорила открывалкой две запотевшие бутылки и вылила их в два стакана.
– Что ж, спасибо, – сказала госпожа Моосгабр и чуть отпила.
– Что ж, спасибо, – сказала привратница и тоже отпила, потом добавила: – Хорошее пиво, господин Броук прав. И такое холодное, у вас, мадам, наверное, холодильник. Силы небесные! – привратница со стаканом в руке оглядела перрон. – Силы небесные, мне кажется, что народу начинает прибывать. Что его все больше и больше. Послеобеденное время кончается, госпожа.
– Кончается, – кивнула госпожа Линпек с любезной улыбкой, – скоро начнут возвращаться с работы, покупать что-нибудь на завтрак, встречаться друг с другом. Через минуту здесь будет как в театре на премьере «Мостов между крышами медных башен», и моя правая не будет знать, что делает левая, точь-в-точь как в этом экспрессе, что полетит на Марс. А вечером придет мальчик, примерно в шесть. Из приюта он уходит в пять.
– Этот приют в Блауэнтале? – спросила госпожа Моосгабр.
– Приют святого Иосифа в Линде, – покачала головой госпожа Линпек. – В Блауэнтале приют святой Катерины, там девочки.
– Раз я буду говорить об али… я бы хотела повидать мальчика, – сказала госпожа Моосгабр и выпила еще пива. – Как он выглядит? Вид у него здоровый?
– Здоровый, – сказала госпожа Линпек и ладонями поправила заколку на завитой голове, – здоровый, ему тринадцать, он блондин. Но ужасный лакомка и больше всего любит медовик. Он блондин и всегда носит зеленый свитер. Но когда с тележкой, надевает белый пиджачок, как ученик официанта, тут так положено. А на зиму ему позарез нужно пальто – не ходить же ему в этом свитерке, – и шапка, и лыжи тоже.
– Ну хорошо, – кивнула госпожа Моосгабр и поставила стаканчик на стойку, – значит, в Охране я похлопочу об этом. Извещу и госпожу Кнорринг. А вы, мадам, под поезд пока не бросайтесь, поберегите себя. Я в Бога не верю, я верю в судьбу, но это был бы грех.
– Это был бы грех, – выпалила привратница, и ее щеки ярко пылали, – грех, за который вас покарало бы небо. Такая красивая, молодая, бодрая – и под колеса, ужас, посмотрите, как там скрежещет. – Привратница указала рукой на перрон, к которому как раз подходил зеленый поезд, а потом быстро схватила пиво и допила.
– О небо, – воскликнула госпожа Линпек, и ее лицо так и сияло, – до смерти вам этого не забуду. О Боже, ради всего святого, – выпалила она из окошка, – подождите, так не годится. Я дам вам одну вещь, вы, может, ее еще и не видели, это новинка.
И госпожа Линпек быстро сунула руку куда-то за стекло и подала госпоже Моосгабр и привратнице по красной коробочке, на крышке которой была нарисована овца.
– Новый овечий сыр, – сказала госпожа Линпек, – с хлебом бесподобен. И вот еще что, из кооперативной пекарни. – И госпожа Линпек подала два шоколадно-вафельных торта.
Госпожа Моосгабр и привратница взяли овечий сыр, шоколадно-вафельные торты, поблагодарили, потом госпожа Моосгабр посмотрела на свой стаканчик на стойке и сказала:
– Не могла бы я взять домой этот стакан, из которого пила?
– Да ради Бога, возьмите, – улыбнулась госпожа Линпек, – он еще может вполне послужить.
И госпожа Моосгабр спрятала стаканчик в большую черную сумку и потом, в последнюю минуту – к перрону как раз подходил желтый поезд – огляделась и сказала:
– Еще хочу вам сказать что-то очень важное. Мыши, госпожа Линпек, мыши у вас тут есть?
– А как же, мыши, – засмеялась госпожа Линпек, – конечно, они и тут есть. В метро водятся мыши. Их, правда, морят, и сюда, на перрон, на почту или в ресторан, они не приходят. Если и бывают, то в туннелях. Во всяком случае, – госпожа Линпек засмеялась ярко накрашенными губами и подняла куда-то вверх черные подкрашенные глаза, – если бы они и пришли, я, конечно, совладала бы с собой. Я, конечно, взяла бы себя в руки. Ведь я, дамы, бывала в «Тетрабиблосе». Я ведь актриса.
– Как же я, госпожа Моосгабр, изумилась, – сказала привратница, когда они, простившись с госпожой Линпек, отошли на несколько шагов, – я изумилась, как вы представились, как действовали, выясняли и определяли. Преступных наклонностей вы даже не коснулись. Вы, госпожа Моосгабр, могли быть и министром. И ко всему нам эта госпожа Линпек дала пиво, овечий сыр и шоколадно-вафельный торт, это все вы, вы заслужили, а на меня все это будто с неба свалилось. А как вы ходили вокруг да около, знаете, что я имею в виду, вокруг да около этих посылок, но мадам заговорила об этом сама, правда… – теперь они уже миновали ресторан с люстрами и зеркалами и направлялись к мосту над колеей, – и еще эта Мари Каприкорна, вот это был шок, надо обязательно выяснить, кто она, раз каждый спрашивает о ней, о Боже, только бы мне узнать о ней что-нибудь, как узнаю, вмиг сюда прилечу, а она, значит, артистка. А Броук* – что-то и на имя не похоже, госпожа Моосгабр, вроде как кличка, наверное, это был тот молодой человек в оранжевом свитере, помните, когда мы прогуливались. И знаете, что еще, госпожа Моосгабр? Госпожа Линпек мне немного напомнила госпожу Айхенкранц. Не могу сказать чем, но чуточку – чем-то. Правда, одну вещь вы не сделали, госпожа Моосгабр, хотя, может, это и не нужно было. На вокзале вы сказали, что сумку поставите на пол, к ноге.