Страница:
– Пирожки, – уточнила госпожа Моосгабр и кинула взгляд к стене, где стояла ее большая черная сумка и перевязанный веревкой сверток, – я пекла их целый день. Положила ваниль, миндаль, изюм… Но я принесла и другие вещи… – госпожа Моосгабр слегка улыбнулась, – я ведь не только пеку, но умею и стол накрывать. Я хотела бы сегодня в столовой все сделать сама.
– Пожалуйста, – кивнул Оберон Фелсах, – экономка даст вам скатерть, и вы накроете.
– Я и скатерть принесла, – покачала головой госпожа Моосгабр, – и украшения принесла. Поэтому я взяла сумку и сверток. Думаю, госпожа экономка не обидится, если я сама все приготовлю и подам.
– Как вам будет угодно, – кивнул Оберон Фелсах и посмотрел на зеленые и красные перья на шляпе госпожи Моосгабр. – А почему ей обижаться? За столом вместе со студентами нас будет пятеро. Знаете, госпожа, – сказал он вдруг, – что ваши длинные перья на шляпе, зеленые и красные, тех же цветов, что и наши звездолеты? Наши звездолеты тоже светят зелеными и красными огнями.
– Возможно, – кивнула госпожа Моосгабр, и перья на шляпе затрепетали, – иногда эти звездолеты я вижу. Да и эти бусы, – госпожа Моосгабр потянулась рукой к шее, – тоже тех же цветов, что и некоторые поезда в метро, как сказала мне наша привратница. Господин отец-оптовик на Луне, значит. А вы на Луне еще не были?
– Еще нет, – покачал головой Оберон Фелсах и провел обеими руками сверху вниз по своим длинным волосам, у него и вправду были длинные ногти, особенно на мизинцах, и был он довольно бледным, – но когда-нибудь туда отправлюсь. Хотя все, что там происходит, знаю. Слышу рассказы очевидцев, у меня много книг с иллюстрациями, мы учим про это в школе. Там довольно тоскливо.
– Но где-то у кратеров люди купаются в лаве, – сказала госпожа Моосгабр.
– Только говорится, что в лаве, – улыбнулся Оберон Фелсах, – в действительности это пыль и пепел в искусственной воде, короче говоря – грязь. Грязь, которая тает на солнце, потом чуть охлаждается, и люди купаются в ней. Этим лечат ревматизм, почки, артериосклероз, некоторые психические заболевания. Особенно те, вот ирония, – Оберон Фелсах улыбнулся, – что возникают именно там, на Луне. От ощущения оторванности, одиночества, отвергнутости… А настоящей лавы на Луне нет, – покачал он головой, – Луна – потухшая планета. Строить там курорты довольно дорого, как дорого и все остальное – все ведь должно быть под стеклом, потому что там резкий перепад температуры. Днем там почти сто градусов жары, а утром до восхода солнца – сто пятьдесят семь градусов ниже нуля.
– Там страшный мороз, – кивнула госпожа Моосгабр, – поэтому господин оптовик и продает там обогреватели.
– Обогреватели, так же как и радио, магнитофоны, лампы, телевизоры, – сказал Оберон Фелсах, – там люди по радио и телевизорам ловят земные станции… У меня здесь, – из кресла он указал на зал, хотя, очевидно, имел в виду всю виллу, – множество магнитофонов, телевизоров и радиоприемников, но все они, как правило, спрятаны в стенах. И у экономки в кухне есть скрытые радиоприемники, так что она может слушать и когда готовит.
– О том, что делается на Луне, мне говорила и привратница, – кивнула госпожа Моосгабр, – там тоже есть горы и моря?
– Горы там есть, – кивнул Оберон Фелсах, – цепи гор, целые горные хребты, есть и большие разрушенные скалы, многое – вулканического происхождения. Но вулканы там потухшие. Морей нет, потому что там нет ни дождей, ни воды, вода только искусственная. Это просто названия, когда говорят Море Дождей, Море Покоя или Море Сияния. В действительности это не моря, а огромные необозримые пустыни. Пустыни пыли, пепла и камней.
– А звери, цветы, деревья? – спросила госпожа Моосгабр и отпила немного кофе.
– Мало, – улыбнулся Оберон Фелсах, – все, что там есть, – привозное и искусственно выращенное. Некоторые страны делают там большие оросительные каналы и сажают растения. Растут там главным образом сосны и карликовые ели. Удалось сохранить там и пальмы, особенно в курортных местах у кратеров Эйнштейн, Борман, Песталоцци… есть там и кактусы, встречаются травы, но выращивать, например, гиацинты и тюльпаны там нельзя. И до сих пор не удалось вырастить фруктовые деревья. Так что в этом лунном раю, – Оберон Фелсах улыбнулся, – нет даже ни единой яблони.
– Значит, люди там не едят фруктов, – сказала госпожа Моосгабр, – а как насчет овсяной или кукурузной каши…
– Там все есть, – сказал Оберон Фелсах и пригладил свои длинные черные волосы, – там есть и фрукты, апельсины, лимоны, фиги, есть тюльпаны и гиацинты, кукуруза, овес, ячмень, хмель, там варят даже пиво. Но все это выращивается под огромными колпаками из небьющегося стекла, где поддерживается определенная температура и отсутствуют космические излучения. Иначе нельзя. Днем под открытым небом все сразу бы высохло, а ночью замерзло. Если и растут под открытым небом сосны, ели и пальмы, то днем приходится их искусственно охлаждать, а ночью согревать. Каждое дерево снабжено электрическим устройством. Там живут верблюды, ослы, крупный рогатый скот, содержатся собаки и кошки, есть там и львы… И птицы есть, павлины, куры и гуси, но все они выходят только перед заходом солнца или сразу же после восхода, когда температура еще сносная. Павлины гуляют под пальмами или на обочине этой пустыни из пыли и пепла, ослицы прохаживаются по траве между елями… Но все это продолжается недолго. Потом все отправляются под колпаки, иначе сгорят на солнце, или замерзнут, или погибнут от радиации. Там и лошади есть.
– Значит, пиво там развозят возчики, – сказала госпожа Моосгабр и осторожно, держа чашку белой перчаткой, отпила кофе. Потом хотела еще что-то добавить, но в зал вошла экономка в кружевном фартуке и чепце. Прежде чем она успела подойти к столу, Оберон Фелсах улыбнулся и сказал:
– Там все развозят на машинах, автобусах, геликоптерах или с помощью подъемных механизмов. Дороги там из жароустойчивых металлов, строить их сложно, как и дома. Везде же только пыль, растрескавшийся камень и пепел.
Экономка подошла к столу, и госпожа Моосгабр заметила, что она очень испугана. В первую минуту она не могла даже слово вымолвить.
– Что-нибудь случилось? – подняла глаза госпожа Моосгабр.
– Председатель Раппельшлунд собирается ввести чрезвычайное положение, – сказала экономка, – кажется, он его уже объявил.
– Так, – Оберон Фелсах вдруг встал с кресла, подошел к стене и нажал какую-то кнопку, – так. Свершилось. С утра этого жду, – сказал он со спокойной улыбкой на бледном лице, – с утра этого жду, жду, что сегодня что-то произойдет… и вот свершилось. – В эту минуту в стене, где было, очевидно, радио, зазвучал голос. Экономка чуть отступила, госпожа Моосгабр приподняла голову.
– …чтобы праздник прошел достойно, – проговорил диктор и на мгновение умолк. Потом продолжал: – Люди должны быть внимательны друг к другу, соблюдать спокойствие и порядок. Необходимо освободить улицы и площади до семи часов вечера, иначе будут задействованы войска. Запрещается скапливаться и провозглашать враждебные государству лозунги. Праздник должен пройти достойно, и потому в случае необходимости войскам приказано пустить в ход оружие. Выпуск новостей окончен.
– Из этого следует, – сказал Оберон Фелсах со спокойной улыбкой и, снова нажав кнопку, выключил радио, – из этого следует, что полиция хранит молчание. Раппельшлунд призвал на помощь войска. Из этого следует, – улыбнувшись, Оберон Фелсах опять сел в кресло напротив госпожи Моосгабр, – что Раппельшлунд на полицию не рассчитывает. В последние дни он вел переговоры с министром полиции Скарцолой, и, видимо, как говорят, они окончились провалом. Мне кажется, – улыбнулся Оберон Фелсах, – в городе, да и во всей стране, действительно, что-то назревает. – И в эту минуту Оберон Фелсах очень странно посмотрел на дверь зала, а госпожа Моосгабр в эту минуту опять вспомнила, что она здесь ради того, чтобы следить за ним: лишь бы не убежал, по крайней мере до ужина! Она слегка обеспокоилась.
– Вы зажжете свечи, – сказала она быстро, – станете окуривать, придут студенты. За столом будет нас пятеро, – сказала она быстро, – и еще я хотела бы спросить вас об этих тайных науках.
Оберон Фелсах с минуту еще смотрел на дверь зала, потом отвел глаза и сказал:
– Сейчас снова включу радио. Интересно, что будут передавать.
– Хоть бы студенты пришли, – робко сказала экономка, она все еще стояла поблизости в своем кружевном фартуке и чепце, – лишь бы с ними в городе ничего не случилось.
– С ними ничего не случится, я знаю, – решительно сказал Оберон Фелсах, едва взглянув на экономку, – они придут. Вы ведь это тоже знаете. – И экономка затрясла головой в белом чепце, поклонилась и быстро ушла. А Оберон Фелсах удобно откинулся на спинку кресла, посмотрел на шляпу госпожи Моосгабр и сказал: – Что вы хотите знать об этих тайных, или же оккультных, науках? Этого всего слишком много.
– Ну, хотя бы, – госпожа Моосгабр вздохнула, – самое главное.
– Все главное, – сказал Оберон Фелсах и снова провел ладонями по своим длинным черным волосам, – мелочей не существует. Все имеет значение, все можно использовать. Существует много видов оккультных наук. Некоторые занимаются человеческим мозгом и душой, и здесь обширное поле для самых невероятных вещей, впрочем, все это применяется уже тридцать, сорок, а то и все пятьдесят лет. С помощью других можно действовать на расстоянии: прослушивать, подслушивать, этими вещами пользуются армия и полиция, но от этого можно найти и защиту. Есть и такие, благодаря которым можно наладить связь с потусторонним миром, и эти науки в полном смысле оккультные, то есть тайные, и с ними нельзя работать обычным путем. Есть еще разные способы пророчества. Пророчествуют по полету и внутренностям птиц, особенно кладбищенских ворон… – Оберон Фелсах улыбнулся, – по хрустальным шарам, но они всего лишь помогают сосредоточиться… по руке, по ладони, но это уже хиромантия. И конечно, пророчествуют по звездам.
– А можно по звездам определить судьбу? – спросила госпожа Моосгабр, и перья на ее шляпе затрепетали.
– Можно определить лишь очертания будущего, – Оберон Фелсах посмотрел на госпожу Моосгабр, и его черные глаза слегка заблестели, – «судьба» в этом случае – неудачное слово.
– Один аптекарь сказал мне, – госпожа Моосгабр снова взяла белой перчаткой чашку и немного отпила, – что верить в судьбу глупо. Будто это все равно что верить в дом или в птиц. Или в торговлю, сказал он еще. Я верю в судьбу. Что должно было случиться, то случилось…
– Именно так, – кивнул Оберон Фелсах, встал с кресла и начал прохаживаться по ковру, – судьба – это все, что уже случилось, и потому ее нельзя изменить, судьба неизменяема. Можно изменить лишь ее последствия в настоящем или будущем. Но то, что лишь должно случиться, – еще не судьба, это еще впереди, и тут возможен выбор. Судьбой становится лишь то, что случается, но не раньше. До последней минуты все можно изменить, хотя бы в допустимых пределах, поэтому я и говорю: по звездам можно определить очертания будущего. Судьба – это прошлое, но не будущее. Прошлое неизменно, будущее изменяемо. Прошлому свойственна неизменность, будущему – нет. Впрочем, это великое счастье.
– А как определить по звездам эти очертания?.. – спросила госпожа Моосгабр.
– Это сложно, – сказал Оберон Фелсах.
В эту минуту снова открылась у лестницы одна из темных дверей, и показалась экономка с большим блюдом в руках. Оберон Фелсах, который все время прохаживался мимо стола и кресел, подошел к стене и нажал кнопку. Экономка с блюдом у лестницы задрожала и тут же исчезла за дверью. А из скрытого в стене радиоприемника донесся голос:
– Председатель Альбин Раппельшлунд созвал в княжеском дворце заседание. Присутствуют и генералы. Несомненно, заявил Альбин Раппельшлунд, в провинции войскам не придется прибегать к оружию, поскольку там народ образованный, начитанный и умный. О ходе заседания мы известим наших слушателей через час. – Затем последовала секундная пауза, и снова заговорил диктор: – Сообщают, что в столице имеют место манифестации, особенно в центре города и в районах Керке, Филипова и «Стадиона». В Алжбетове и Линде манифестаций меньше, а то и совсем не наблюдается. Военный комендант города призывает граждан разойтись и оставшийся праздничный день провести достойно в своих квартирах. Джузеппе Верди, музыка из оперы «Фальстаф».
– Мне кажется, – сказал Оберон Фелсах и приглушил музыку, – это серьезно. Но у меня такое впечатление, что чрезвычайное положение как-то пробуксовывает…
И Оберон Фелсах опять довольно странно посмотрел на дверь зала… и госпожа Моосгабр, сразу это подметив, снова обеспокоилась… и сказала быстро:
– На улице уже темно, вы как, будете окуривать? Будете зажигать свечи?
– Сейчас, пожалуй, уже начну, – Оберон Фелсах оторвал глаза от двери и улыбнулся, – сейчас зажгу.
И он подошел к окну, уставленному всякими вещами, и, отогнув розовую занавесь, открыл его. Госпожа Моосгабр из кресла видела, как он вынул из кармана зажигалку, протянул руку над бокалом вина, тюльпанами и пирогами и зажег свечу.
– Вы будете еще пить? – спросил он госпожу Моосгабр, когда закрыл окно. – Пойдемте в столовую, я и там зажгу.
И госпожа Моосгабр поднялась с кресла и пошла за мальчиком к широким стеклянным дверям. При этом она опять посмотрела на картины в золотых рамах, на скульптуру с красными светильниками у лестницы, на фонтан, в котором из расщепленного стебля тихо струилась вода и двумя дугами падала обратно в бассейн. В столовой Оберон Фелсах открыл окно и, протянув руку над бокалами с вином, над блюдом с пирогами и над вазами с тюльпанами, гиацинтами и белыми цветами, зажег свечи.
– Как видите, они желтые, – сказал он, – если дать им полностью догореть, от них останутся одни комочки… На первом этаже так оно и бывает, – сказал он и, закрыв окно, задернул на нем темно-синий бархат. Потом оглядел кресла и сказал: – Раз уж мы здесь, давайте наметим, кто где сядет за ужином. Я сяду здесь, – сказал он и указал на кресло по правую сторону от почетного места за столом, – здесь сядет экономка, – указал он на левое кресло, – с этим, к сожалению, ничего не поделаешь. Студенты сядут здесь, – указал он, – один рядом со мной, другой рядом с экономкой. Вы будете сидеть здесь во главе стола, спиной к окну. За спиной у вас будет темно-синий бархат, – он указал на шторы на окне, – перед вами будут, – указал он и улыбнулся, – двери. Двери из матового стекла, которое кое-где вставляют в окна… Вы будете сидеть во главе стола как раз напротив дверей, – улыбнулся он, – потому что вы гостья.
– А могу ли я начать накрывать стол? – спросила госпожа Моосгабр.
– Есть еще время, – покачал головой Оберон Фелсах, – подождите, пока придут студенты. Потом вы начнете накрывать стол, а я с ними тем временем буду окуривать.
Госпожа Моосгабр теперь уже опять была спокойна и почти уверена, что все у нее получится, как она и рассчитывала. Оберон Фелсах, по-видимому, уже не собирался облачиться в свой черный плащ и улизнуть из дому куда-то на улицу, в сад, он лишь всякий раз, прослушав по радио новости, как-то странно смотрел на дверь зала. Госпожа Моосгабр теперь была почти уверена, что мальчик останется дома по крайней мере до ужина, и кивнула головой. И все-таки сказала:
– Я выпила бы еще немного кофе, – сказала она, – может, посидим еще в зале? Я хотела бы кое о чем спросить вас.
И Оберон Фелсах кивнул и вышел через стеклянные двери в зал.
– Моя судьба, – сказала госпожа Моосгабр, когда уже снова сидела в парчовом кресле, – моя судьба была в том, что у меня родилось двое неудачных детей.
– Пожалуй, это не так, – улыбнулся Оберон Фелсах, снова расположившись в кресле, – не может этого быть. Расскажите.
– Не может? Ну что ж, расскажу, – госпожа Моосгабр посмотрела на сахарницу, – сын был уже три раза в тюрьме, в последний раз целых три месяца, за что – по сей день не знаю, дочке, видно, тоже туда дорога. Недавно она вышла замуж за каменщика Лайбаха и уже с ним развелась. Озорничали они с малолетства, дрались, шлялись и воровали. Потом попали в спецшколу, а вышли – в исправительный дом. Дети, что попадают в исправительный дом, потом становятся чернорабочими, поденщиками… такие изведут и… отца. Я в Охране уже двадцать лет, теперь туда пришла госпожа Кнорринг…
– Сейчас Охрана переехала, – сказал Оберон Фелсах в кресле совершенно спокойно и посмотрел на госпожу Моосгабр, – бывшее здание превращено в тюрьму.
– Угу, – кивнула госпожа Моосгабр и посмотрела на звонок, – Охрана теперь в Керке. Хотели сделать тюрьму еще из приюта в одной боковой улочке, потому что там тоже решетки на окнах.
– А ваши дети, – улыбнулся Оберон Фелсах, – живут у вас?
– Нет, – покачала головой госпожа Моосгабр, – заходят иногда, а потом чинят зло. Однажды делили меж собой краденое, думаю, ограбили кого-нибудь возле кладбища у Филипова, там по ночам творятся странные вещи. Однажды пригласили меня в ресторан, а сами удрали. В другой раз спрятали у меня посылки, ворованные в метро на станции «Кладбище», а то как-то надули меня с газетами, люди камнями меня едва не закидали, осталась у меня одна веревка. А еще раз хотели спустить меня в какой-то колодец, чтобы я достала оттуда клад для них. А на днях на могилу, за которой я ухаживаю, поставили плиту с моим именем. Дочь Набуле развелась, и я совсем не уверена, что она снова захочет выйти замуж. Госпожа экономка опять идет, – сказала госпожа Моосгабр, глядя на темную дверь у лестницы.
Оберон Фелсах встал, подошел к стене и нажал кнопку.
– Боюсь, – простонала экономка в кружевном фартуке и чепце, простонала издалека, даже не подходя к столу и креслам, – боюсь, что студенты не придут. Большая демонстрация, передавали по радио.
– …в последний раз призывает граждан разойтись, – как раз говорил голос в стене, – в ином случае будут приняты чрезвычайные меры, будет пущено в ход оружие. Необходимо, – говорил диктор, – чтобы государственный праздник, день рождения вдовствующей княгини правительницы Августы, прошел достойно, как и в прошлые годы. В провинции, где люди начитанны, образованны и умны, царит полное спокойствие. В княжеском дворце проходит заседание, ожидают появления министра полиции Скарцолы…
– Вот видите, – сказал Оберон Фелсах и улыбнулся госпоже Моосгабр, – там его еще нет. Министр полиции на заседание пока не пришел. Возможно, он сейчас в Кошачьем замке, – улыбнулся Оберон Фелсах, – в Кошачьем замке в предгорье, самолетом туда всего час. Но одно очевидно, – сказал Оберон Фелсах ясным, твердым голосом и странно посмотрел на дверь зала, – полиция хранит молчание. Полиция молчит, и между армией и ею может произойти… – он посмотрел на дверь зала, – схватка.
Экономка снова покинула зал, исчезнув за одной из темных дверей, а госпожа Моосгабр быстро кивнула и сказала:
– Вы знаете толк в этих оккультных науках. Наверное, знаете и что предсказывают звезды об этом событии? Наша привратница, – сказала госпожа Моосгабр, – этим очень интересуется.
– Звезды предсказывают странные вещи, – Оберон Фелсах выключил радио и снова сел в кресло, – звезды предсказывают потрясающие перемены. Раппельшлунд определенно знает об этом и потому призвал армию. Призвал армию, чтобы оказывать происходящему сопротивление. Я же вам сказал: все, что впереди, можно одолеть и изменить, – Оберон Фелсах улыбнулся и прошелся ладонью по длинным черным волосам, – изменить нельзя только то, что уже произошло.
– Когда дочка выходила замуж, – сказала госпожа Моосгабр и осторожно отпила еще немного кофе, – на ее свадьбу я напекла пирожков. Я пекла их целый день, положила туда ваниль, изюм и миндаль. И творог. А она схватила их и выбросила на двор лошади. И меня потом выгнала. А я, когда дети были маленькие, пела им колыбельную, и на эту свадьбу надела свое единственное праздничное платье. Длинную черную блестящую юбку, в какой я сейчас, и кофту.
– А эту шляпу, серьги, бусы вы на свадьбу не надевали? – спросил Оберон Фелсах с большим любопытством, хотя, возможно, это просто показалось, и посмотрел на госпожу Моосгабр.
– На свадьбу я их не надевала… – покачала головой госпожа Моосгабр и оглядела зал: красные светильники в руках у скульптур под лестницей, расщепленный стебель фонтана, свою большую черную сумку и завязанный веревкой сверток у стены, – на свадьбу я их не надевала. А эти студенты живут у вас давно?
– Давно, – кивнул Оберон Фелсах, – это сыновья друзей из провинции. Учатся здесь в высшей школе.
– Я тоже знала одних студентов, – сказала госпожа Моосгабр, – что покупали у моей дочери в лавке – до того, как ее оттуда выгнали, – магнифон. Они тоже жили в какой-то прекрасной вилле у одного богатого купца. Были на дочериной свадьбе. Я сидела рядом с ними.
– Наши никогда магнитофона не покупали, – сказал Оберон Фелсах, – это совершенно точно. Он им ни к чему, здесь у них радио, телевизоры и все, что душе угодно. Магнитофон у них наш.
Оберон Фелсах с минуту помолчал, глядя на госпожу Моосгабр. На ее шляпу, на разноцветные бамбуковые шары под шеей, на серьги, на красные подвески на длинных блестящих проволоках, глядел он и на ее красно-белые щеки, на крашеные губы и брови, а госпожа Моосгабр осматривала зал, особо приглядываясь к расщепленному стеблю фонтана. Потом снова потянулась белой перчаткой к чашке и снова немного отпила. За то время, что была здесь, она отпивала из чашки много раз и пока еще не доливала ее. Но она об этом не думала. В те минуты, когда Оберон Фелсах молча смотрел на нее, ей казалось, что он как-то странно улыбается. Он улыбался странно с самого начала, но теперь у госпожи Моосгабр создалось впечатление, что улыбается он еще более странно, хотя объяснить себе это она не могла. «Может, он потому так улыбается, – подумала она, – что понял, как я обеспокоилась, когда он стал смотреть на дверь. Всякий раз после новостей смотрел… может, понял, что я слежу за ним. Он и в самом деле говорит как взрослый, как писатель, но…» И вдруг госпоже Моосгабр пришла в голову совершенно новая мысль. У нее вдруг сложилось впечатление, что все слышанное об этом мальчике от госпожи Кнорринг и от его отца-оптовика никак не соответствует действительности. Никак не соответствует тому, каким он ей представляется на самом деле. Дескать, упрямый, дерзкий, нуждается в дисциплине… Госпожа Моосгабр делала вид, что не замечает его улыбки. Но мальчик наконец сказал:
– Вы, я видел, пришли в прекрасной странной шубе. Она полосатая, как тигриная шкура, а вокруг шеи огромная грива.
– Я ее редко ношу, – сказала госпожа Моосгабр быстро.
– Но сегодня вы надели ее, – сказал Оберон Фелсах, – наверное, потому, что шли к нам и что сегодня государственный праздник. А теперь послушайте… – Оберон Фелсах вдруг улыбнулся и посмотрел на дверь зала, – теперь послушайте. Теперь послушайте, – он посмотрел на дверь зала, и его черный взор над бледным лицом засверкал, – студенты уже здесь.
И только он это проговорил, как дверь зала открылась и на пороге появились два молодых человека.
Оберон Фелсах встал с кресла, его бледное лицо осветилось радостной улыбкой.
– Боже, как вы угадали, – изумилась госпожа Моосгабр.
Меж тем студенты уже вошли в зал – свои красивые плащи они не сняли, а лишь расстегнули. У них были тонкие, довольно возбужденные лица, и все-таки – госпожа Моосгабр это заметила, – все-таки они были совершенно спокойны. Вдруг у госпожи Моосгабр замерло сердце. В свете хрустальных люстр зала стоял перед ней молодой человек в темном клетчатом пиджаке и шелковой рубашке – Лотар Баар, а рядом – его друг Рольсберг. Два студента со злополучной свадьбы Набуле.
– Добрый вечер, мадам, – сказал Лотар Баар, – мы знали, что вы придете. Это мой сокурсник… Мы живем у господина Фелсаха.
И вдруг госпоже Моосгабр показалось, что они не хотят, чтобы она представилась им, ей вдруг показалось, что и они не хотят назвать свои имена, вдруг показалось, что они вообще не узнали ее и принимают за кого-то другого… «Конечно, – вспомнила она, – я выгляжу иначе, чем на той злополучной свадьбе, я выгляжу как артистка, или купчиха с Канарских островов, или как жена камердинера, и все-таки они знают, что это я, оптовик наверняка сказал им, что это я, Наталия Моосгабр из Охраны. И мальчик Оберон Фелсах, и их старая экономка знают это. Или может быть… – госпожа Моосгабр вдруг осеклась, – может быть, это все-таки не господин Баар и не господин Рольсберг…»
– Город на ногах, – сказал студент в темном клетчатом пиджаке, – на улицах и площадях видимо-невидимо народу.
– Не иначе как мятеж, – сказал его друг.
В эту минуту из двери у лестницы вышла экономка. Оберон Фелсах подошел к стене и нажал кнопку.
– Мятеж, – охнула экономка в кружевном фартуке и чепце, и голос у нее дрожал так, что она едва могла говорить.
– Давайте сядем, – сказал Оберон Фелсах и кивнул студентам и госпоже Моосгабр, приглашая их сесть. А потом повернулся к экономке и сказал: – Чему вы удивляетесь? Ведь вы сами знаете, что этого ждали. Вы же знаете и другое… – И экономка кивнула, подошла ближе и робко спросила:
– Что мне принести? Желает ли госпожа еще кофе? А молодые люди?
– Пожалуйста, – кивнул Оберон Фелсах, – экономка даст вам скатерть, и вы накроете.
– Я и скатерть принесла, – покачала головой госпожа Моосгабр, – и украшения принесла. Поэтому я взяла сумку и сверток. Думаю, госпожа экономка не обидится, если я сама все приготовлю и подам.
– Как вам будет угодно, – кивнул Оберон Фелсах и посмотрел на зеленые и красные перья на шляпе госпожи Моосгабр. – А почему ей обижаться? За столом вместе со студентами нас будет пятеро. Знаете, госпожа, – сказал он вдруг, – что ваши длинные перья на шляпе, зеленые и красные, тех же цветов, что и наши звездолеты? Наши звездолеты тоже светят зелеными и красными огнями.
– Возможно, – кивнула госпожа Моосгабр, и перья на шляпе затрепетали, – иногда эти звездолеты я вижу. Да и эти бусы, – госпожа Моосгабр потянулась рукой к шее, – тоже тех же цветов, что и некоторые поезда в метро, как сказала мне наша привратница. Господин отец-оптовик на Луне, значит. А вы на Луне еще не были?
– Еще нет, – покачал головой Оберон Фелсах и провел обеими руками сверху вниз по своим длинным волосам, у него и вправду были длинные ногти, особенно на мизинцах, и был он довольно бледным, – но когда-нибудь туда отправлюсь. Хотя все, что там происходит, знаю. Слышу рассказы очевидцев, у меня много книг с иллюстрациями, мы учим про это в школе. Там довольно тоскливо.
– Но где-то у кратеров люди купаются в лаве, – сказала госпожа Моосгабр.
– Только говорится, что в лаве, – улыбнулся Оберон Фелсах, – в действительности это пыль и пепел в искусственной воде, короче говоря – грязь. Грязь, которая тает на солнце, потом чуть охлаждается, и люди купаются в ней. Этим лечат ревматизм, почки, артериосклероз, некоторые психические заболевания. Особенно те, вот ирония, – Оберон Фелсах улыбнулся, – что возникают именно там, на Луне. От ощущения оторванности, одиночества, отвергнутости… А настоящей лавы на Луне нет, – покачал он головой, – Луна – потухшая планета. Строить там курорты довольно дорого, как дорого и все остальное – все ведь должно быть под стеклом, потому что там резкий перепад температуры. Днем там почти сто градусов жары, а утром до восхода солнца – сто пятьдесят семь градусов ниже нуля.
– Там страшный мороз, – кивнула госпожа Моосгабр, – поэтому господин оптовик и продает там обогреватели.
– Обогреватели, так же как и радио, магнитофоны, лампы, телевизоры, – сказал Оберон Фелсах, – там люди по радио и телевизорам ловят земные станции… У меня здесь, – из кресла он указал на зал, хотя, очевидно, имел в виду всю виллу, – множество магнитофонов, телевизоров и радиоприемников, но все они, как правило, спрятаны в стенах. И у экономки в кухне есть скрытые радиоприемники, так что она может слушать и когда готовит.
– О том, что делается на Луне, мне говорила и привратница, – кивнула госпожа Моосгабр, – там тоже есть горы и моря?
– Горы там есть, – кивнул Оберон Фелсах, – цепи гор, целые горные хребты, есть и большие разрушенные скалы, многое – вулканического происхождения. Но вулканы там потухшие. Морей нет, потому что там нет ни дождей, ни воды, вода только искусственная. Это просто названия, когда говорят Море Дождей, Море Покоя или Море Сияния. В действительности это не моря, а огромные необозримые пустыни. Пустыни пыли, пепла и камней.
– А звери, цветы, деревья? – спросила госпожа Моосгабр и отпила немного кофе.
– Мало, – улыбнулся Оберон Фелсах, – все, что там есть, – привозное и искусственно выращенное. Некоторые страны делают там большие оросительные каналы и сажают растения. Растут там главным образом сосны и карликовые ели. Удалось сохранить там и пальмы, особенно в курортных местах у кратеров Эйнштейн, Борман, Песталоцци… есть там и кактусы, встречаются травы, но выращивать, например, гиацинты и тюльпаны там нельзя. И до сих пор не удалось вырастить фруктовые деревья. Так что в этом лунном раю, – Оберон Фелсах улыбнулся, – нет даже ни единой яблони.
– Значит, люди там не едят фруктов, – сказала госпожа Моосгабр, – а как насчет овсяной или кукурузной каши…
– Там все есть, – сказал Оберон Фелсах и пригладил свои длинные черные волосы, – там есть и фрукты, апельсины, лимоны, фиги, есть тюльпаны и гиацинты, кукуруза, овес, ячмень, хмель, там варят даже пиво. Но все это выращивается под огромными колпаками из небьющегося стекла, где поддерживается определенная температура и отсутствуют космические излучения. Иначе нельзя. Днем под открытым небом все сразу бы высохло, а ночью замерзло. Если и растут под открытым небом сосны, ели и пальмы, то днем приходится их искусственно охлаждать, а ночью согревать. Каждое дерево снабжено электрическим устройством. Там живут верблюды, ослы, крупный рогатый скот, содержатся собаки и кошки, есть там и львы… И птицы есть, павлины, куры и гуси, но все они выходят только перед заходом солнца или сразу же после восхода, когда температура еще сносная. Павлины гуляют под пальмами или на обочине этой пустыни из пыли и пепла, ослицы прохаживаются по траве между елями… Но все это продолжается недолго. Потом все отправляются под колпаки, иначе сгорят на солнце, или замерзнут, или погибнут от радиации. Там и лошади есть.
– Значит, пиво там развозят возчики, – сказала госпожа Моосгабр и осторожно, держа чашку белой перчаткой, отпила кофе. Потом хотела еще что-то добавить, но в зал вошла экономка в кружевном фартуке и чепце. Прежде чем она успела подойти к столу, Оберон Фелсах улыбнулся и сказал:
– Там все развозят на машинах, автобусах, геликоптерах или с помощью подъемных механизмов. Дороги там из жароустойчивых металлов, строить их сложно, как и дома. Везде же только пыль, растрескавшийся камень и пепел.
Экономка подошла к столу, и госпожа Моосгабр заметила, что она очень испугана. В первую минуту она не могла даже слово вымолвить.
– Что-нибудь случилось? – подняла глаза госпожа Моосгабр.
– Председатель Раппельшлунд собирается ввести чрезвычайное положение, – сказала экономка, – кажется, он его уже объявил.
– Так, – Оберон Фелсах вдруг встал с кресла, подошел к стене и нажал какую-то кнопку, – так. Свершилось. С утра этого жду, – сказал он со спокойной улыбкой на бледном лице, – с утра этого жду, жду, что сегодня что-то произойдет… и вот свершилось. – В эту минуту в стене, где было, очевидно, радио, зазвучал голос. Экономка чуть отступила, госпожа Моосгабр приподняла голову.
– …чтобы праздник прошел достойно, – проговорил диктор и на мгновение умолк. Потом продолжал: – Люди должны быть внимательны друг к другу, соблюдать спокойствие и порядок. Необходимо освободить улицы и площади до семи часов вечера, иначе будут задействованы войска. Запрещается скапливаться и провозглашать враждебные государству лозунги. Праздник должен пройти достойно, и потому в случае необходимости войскам приказано пустить в ход оружие. Выпуск новостей окончен.
– Из этого следует, – сказал Оберон Фелсах со спокойной улыбкой и, снова нажав кнопку, выключил радио, – из этого следует, что полиция хранит молчание. Раппельшлунд призвал на помощь войска. Из этого следует, – улыбнувшись, Оберон Фелсах опять сел в кресло напротив госпожи Моосгабр, – что Раппельшлунд на полицию не рассчитывает. В последние дни он вел переговоры с министром полиции Скарцолой, и, видимо, как говорят, они окончились провалом. Мне кажется, – улыбнулся Оберон Фелсах, – в городе, да и во всей стране, действительно, что-то назревает. – И в эту минуту Оберон Фелсах очень странно посмотрел на дверь зала, а госпожа Моосгабр в эту минуту опять вспомнила, что она здесь ради того, чтобы следить за ним: лишь бы не убежал, по крайней мере до ужина! Она слегка обеспокоилась.
– Вы зажжете свечи, – сказала она быстро, – станете окуривать, придут студенты. За столом будет нас пятеро, – сказала она быстро, – и еще я хотела бы спросить вас об этих тайных науках.
Оберон Фелсах с минуту еще смотрел на дверь зала, потом отвел глаза и сказал:
– Сейчас снова включу радио. Интересно, что будут передавать.
– Хоть бы студенты пришли, – робко сказала экономка, она все еще стояла поблизости в своем кружевном фартуке и чепце, – лишь бы с ними в городе ничего не случилось.
– С ними ничего не случится, я знаю, – решительно сказал Оберон Фелсах, едва взглянув на экономку, – они придут. Вы ведь это тоже знаете. – И экономка затрясла головой в белом чепце, поклонилась и быстро ушла. А Оберон Фелсах удобно откинулся на спинку кресла, посмотрел на шляпу госпожи Моосгабр и сказал: – Что вы хотите знать об этих тайных, или же оккультных, науках? Этого всего слишком много.
– Ну, хотя бы, – госпожа Моосгабр вздохнула, – самое главное.
– Все главное, – сказал Оберон Фелсах и снова провел ладонями по своим длинным черным волосам, – мелочей не существует. Все имеет значение, все можно использовать. Существует много видов оккультных наук. Некоторые занимаются человеческим мозгом и душой, и здесь обширное поле для самых невероятных вещей, впрочем, все это применяется уже тридцать, сорок, а то и все пятьдесят лет. С помощью других можно действовать на расстоянии: прослушивать, подслушивать, этими вещами пользуются армия и полиция, но от этого можно найти и защиту. Есть и такие, благодаря которым можно наладить связь с потусторонним миром, и эти науки в полном смысле оккультные, то есть тайные, и с ними нельзя работать обычным путем. Есть еще разные способы пророчества. Пророчествуют по полету и внутренностям птиц, особенно кладбищенских ворон… – Оберон Фелсах улыбнулся, – по хрустальным шарам, но они всего лишь помогают сосредоточиться… по руке, по ладони, но это уже хиромантия. И конечно, пророчествуют по звездам.
– А можно по звездам определить судьбу? – спросила госпожа Моосгабр, и перья на ее шляпе затрепетали.
– Можно определить лишь очертания будущего, – Оберон Фелсах посмотрел на госпожу Моосгабр, и его черные глаза слегка заблестели, – «судьба» в этом случае – неудачное слово.
– Один аптекарь сказал мне, – госпожа Моосгабр снова взяла белой перчаткой чашку и немного отпила, – что верить в судьбу глупо. Будто это все равно что верить в дом или в птиц. Или в торговлю, сказал он еще. Я верю в судьбу. Что должно было случиться, то случилось…
– Именно так, – кивнул Оберон Фелсах, встал с кресла и начал прохаживаться по ковру, – судьба – это все, что уже случилось, и потому ее нельзя изменить, судьба неизменяема. Можно изменить лишь ее последствия в настоящем или будущем. Но то, что лишь должно случиться, – еще не судьба, это еще впереди, и тут возможен выбор. Судьбой становится лишь то, что случается, но не раньше. До последней минуты все можно изменить, хотя бы в допустимых пределах, поэтому я и говорю: по звездам можно определить очертания будущего. Судьба – это прошлое, но не будущее. Прошлое неизменно, будущее изменяемо. Прошлому свойственна неизменность, будущему – нет. Впрочем, это великое счастье.
– А как определить по звездам эти очертания?.. – спросила госпожа Моосгабр.
– Это сложно, – сказал Оберон Фелсах.
В эту минуту снова открылась у лестницы одна из темных дверей, и показалась экономка с большим блюдом в руках. Оберон Фелсах, который все время прохаживался мимо стола и кресел, подошел к стене и нажал кнопку. Экономка с блюдом у лестницы задрожала и тут же исчезла за дверью. А из скрытого в стене радиоприемника донесся голос:
– Председатель Альбин Раппельшлунд созвал в княжеском дворце заседание. Присутствуют и генералы. Несомненно, заявил Альбин Раппельшлунд, в провинции войскам не придется прибегать к оружию, поскольку там народ образованный, начитанный и умный. О ходе заседания мы известим наших слушателей через час. – Затем последовала секундная пауза, и снова заговорил диктор: – Сообщают, что в столице имеют место манифестации, особенно в центре города и в районах Керке, Филипова и «Стадиона». В Алжбетове и Линде манифестаций меньше, а то и совсем не наблюдается. Военный комендант города призывает граждан разойтись и оставшийся праздничный день провести достойно в своих квартирах. Джузеппе Верди, музыка из оперы «Фальстаф».
– Мне кажется, – сказал Оберон Фелсах и приглушил музыку, – это серьезно. Но у меня такое впечатление, что чрезвычайное положение как-то пробуксовывает…
И Оберон Фелсах опять довольно странно посмотрел на дверь зала… и госпожа Моосгабр, сразу это подметив, снова обеспокоилась… и сказала быстро:
– На улице уже темно, вы как, будете окуривать? Будете зажигать свечи?
– Сейчас, пожалуй, уже начну, – Оберон Фелсах оторвал глаза от двери и улыбнулся, – сейчас зажгу.
И он подошел к окну, уставленному всякими вещами, и, отогнув розовую занавесь, открыл его. Госпожа Моосгабр из кресла видела, как он вынул из кармана зажигалку, протянул руку над бокалом вина, тюльпанами и пирогами и зажег свечу.
– Вы будете еще пить? – спросил он госпожу Моосгабр, когда закрыл окно. – Пойдемте в столовую, я и там зажгу.
И госпожа Моосгабр поднялась с кресла и пошла за мальчиком к широким стеклянным дверям. При этом она опять посмотрела на картины в золотых рамах, на скульптуру с красными светильниками у лестницы, на фонтан, в котором из расщепленного стебля тихо струилась вода и двумя дугами падала обратно в бассейн. В столовой Оберон Фелсах открыл окно и, протянув руку над бокалами с вином, над блюдом с пирогами и над вазами с тюльпанами, гиацинтами и белыми цветами, зажег свечи.
– Как видите, они желтые, – сказал он, – если дать им полностью догореть, от них останутся одни комочки… На первом этаже так оно и бывает, – сказал он и, закрыв окно, задернул на нем темно-синий бархат. Потом оглядел кресла и сказал: – Раз уж мы здесь, давайте наметим, кто где сядет за ужином. Я сяду здесь, – сказал он и указал на кресло по правую сторону от почетного места за столом, – здесь сядет экономка, – указал он на левое кресло, – с этим, к сожалению, ничего не поделаешь. Студенты сядут здесь, – указал он, – один рядом со мной, другой рядом с экономкой. Вы будете сидеть здесь во главе стола, спиной к окну. За спиной у вас будет темно-синий бархат, – он указал на шторы на окне, – перед вами будут, – указал он и улыбнулся, – двери. Двери из матового стекла, которое кое-где вставляют в окна… Вы будете сидеть во главе стола как раз напротив дверей, – улыбнулся он, – потому что вы гостья.
– А могу ли я начать накрывать стол? – спросила госпожа Моосгабр.
– Есть еще время, – покачал головой Оберон Фелсах, – подождите, пока придут студенты. Потом вы начнете накрывать стол, а я с ними тем временем буду окуривать.
Госпожа Моосгабр теперь уже опять была спокойна и почти уверена, что все у нее получится, как она и рассчитывала. Оберон Фелсах, по-видимому, уже не собирался облачиться в свой черный плащ и улизнуть из дому куда-то на улицу, в сад, он лишь всякий раз, прослушав по радио новости, как-то странно смотрел на дверь зала. Госпожа Моосгабр теперь была почти уверена, что мальчик останется дома по крайней мере до ужина, и кивнула головой. И все-таки сказала:
– Я выпила бы еще немного кофе, – сказала она, – может, посидим еще в зале? Я хотела бы кое о чем спросить вас.
И Оберон Фелсах кивнул и вышел через стеклянные двери в зал.
– Моя судьба, – сказала госпожа Моосгабр, когда уже снова сидела в парчовом кресле, – моя судьба была в том, что у меня родилось двое неудачных детей.
– Пожалуй, это не так, – улыбнулся Оберон Фелсах, снова расположившись в кресле, – не может этого быть. Расскажите.
– Не может? Ну что ж, расскажу, – госпожа Моосгабр посмотрела на сахарницу, – сын был уже три раза в тюрьме, в последний раз целых три месяца, за что – по сей день не знаю, дочке, видно, тоже туда дорога. Недавно она вышла замуж за каменщика Лайбаха и уже с ним развелась. Озорничали они с малолетства, дрались, шлялись и воровали. Потом попали в спецшколу, а вышли – в исправительный дом. Дети, что попадают в исправительный дом, потом становятся чернорабочими, поденщиками… такие изведут и… отца. Я в Охране уже двадцать лет, теперь туда пришла госпожа Кнорринг…
– Сейчас Охрана переехала, – сказал Оберон Фелсах в кресле совершенно спокойно и посмотрел на госпожу Моосгабр, – бывшее здание превращено в тюрьму.
– Угу, – кивнула госпожа Моосгабр и посмотрела на звонок, – Охрана теперь в Керке. Хотели сделать тюрьму еще из приюта в одной боковой улочке, потому что там тоже решетки на окнах.
– А ваши дети, – улыбнулся Оберон Фелсах, – живут у вас?
– Нет, – покачала головой госпожа Моосгабр, – заходят иногда, а потом чинят зло. Однажды делили меж собой краденое, думаю, ограбили кого-нибудь возле кладбища у Филипова, там по ночам творятся странные вещи. Однажды пригласили меня в ресторан, а сами удрали. В другой раз спрятали у меня посылки, ворованные в метро на станции «Кладбище», а то как-то надули меня с газетами, люди камнями меня едва не закидали, осталась у меня одна веревка. А еще раз хотели спустить меня в какой-то колодец, чтобы я достала оттуда клад для них. А на днях на могилу, за которой я ухаживаю, поставили плиту с моим именем. Дочь Набуле развелась, и я совсем не уверена, что она снова захочет выйти замуж. Госпожа экономка опять идет, – сказала госпожа Моосгабр, глядя на темную дверь у лестницы.
Оберон Фелсах встал, подошел к стене и нажал кнопку.
– Боюсь, – простонала экономка в кружевном фартуке и чепце, простонала издалека, даже не подходя к столу и креслам, – боюсь, что студенты не придут. Большая демонстрация, передавали по радио.
– …в последний раз призывает граждан разойтись, – как раз говорил голос в стене, – в ином случае будут приняты чрезвычайные меры, будет пущено в ход оружие. Необходимо, – говорил диктор, – чтобы государственный праздник, день рождения вдовствующей княгини правительницы Августы, прошел достойно, как и в прошлые годы. В провинции, где люди начитанны, образованны и умны, царит полное спокойствие. В княжеском дворце проходит заседание, ожидают появления министра полиции Скарцолы…
– Вот видите, – сказал Оберон Фелсах и улыбнулся госпоже Моосгабр, – там его еще нет. Министр полиции на заседание пока не пришел. Возможно, он сейчас в Кошачьем замке, – улыбнулся Оберон Фелсах, – в Кошачьем замке в предгорье, самолетом туда всего час. Но одно очевидно, – сказал Оберон Фелсах ясным, твердым голосом и странно посмотрел на дверь зала, – полиция хранит молчание. Полиция молчит, и между армией и ею может произойти… – он посмотрел на дверь зала, – схватка.
Экономка снова покинула зал, исчезнув за одной из темных дверей, а госпожа Моосгабр быстро кивнула и сказала:
– Вы знаете толк в этих оккультных науках. Наверное, знаете и что предсказывают звезды об этом событии? Наша привратница, – сказала госпожа Моосгабр, – этим очень интересуется.
– Звезды предсказывают странные вещи, – Оберон Фелсах выключил радио и снова сел в кресло, – звезды предсказывают потрясающие перемены. Раппельшлунд определенно знает об этом и потому призвал армию. Призвал армию, чтобы оказывать происходящему сопротивление. Я же вам сказал: все, что впереди, можно одолеть и изменить, – Оберон Фелсах улыбнулся и прошелся ладонью по длинным черным волосам, – изменить нельзя только то, что уже произошло.
– Когда дочка выходила замуж, – сказала госпожа Моосгабр и осторожно отпила еще немного кофе, – на ее свадьбу я напекла пирожков. Я пекла их целый день, положила туда ваниль, изюм и миндаль. И творог. А она схватила их и выбросила на двор лошади. И меня потом выгнала. А я, когда дети были маленькие, пела им колыбельную, и на эту свадьбу надела свое единственное праздничное платье. Длинную черную блестящую юбку, в какой я сейчас, и кофту.
– А эту шляпу, серьги, бусы вы на свадьбу не надевали? – спросил Оберон Фелсах с большим любопытством, хотя, возможно, это просто показалось, и посмотрел на госпожу Моосгабр.
– На свадьбу я их не надевала… – покачала головой госпожа Моосгабр и оглядела зал: красные светильники в руках у скульптур под лестницей, расщепленный стебель фонтана, свою большую черную сумку и завязанный веревкой сверток у стены, – на свадьбу я их не надевала. А эти студенты живут у вас давно?
– Давно, – кивнул Оберон Фелсах, – это сыновья друзей из провинции. Учатся здесь в высшей школе.
– Я тоже знала одних студентов, – сказала госпожа Моосгабр, – что покупали у моей дочери в лавке – до того, как ее оттуда выгнали, – магнифон. Они тоже жили в какой-то прекрасной вилле у одного богатого купца. Были на дочериной свадьбе. Я сидела рядом с ними.
– Наши никогда магнитофона не покупали, – сказал Оберон Фелсах, – это совершенно точно. Он им ни к чему, здесь у них радио, телевизоры и все, что душе угодно. Магнитофон у них наш.
Оберон Фелсах с минуту помолчал, глядя на госпожу Моосгабр. На ее шляпу, на разноцветные бамбуковые шары под шеей, на серьги, на красные подвески на длинных блестящих проволоках, глядел он и на ее красно-белые щеки, на крашеные губы и брови, а госпожа Моосгабр осматривала зал, особо приглядываясь к расщепленному стеблю фонтана. Потом снова потянулась белой перчаткой к чашке и снова немного отпила. За то время, что была здесь, она отпивала из чашки много раз и пока еще не доливала ее. Но она об этом не думала. В те минуты, когда Оберон Фелсах молча смотрел на нее, ей казалось, что он как-то странно улыбается. Он улыбался странно с самого начала, но теперь у госпожи Моосгабр создалось впечатление, что улыбается он еще более странно, хотя объяснить себе это она не могла. «Может, он потому так улыбается, – подумала она, – что понял, как я обеспокоилась, когда он стал смотреть на дверь. Всякий раз после новостей смотрел… может, понял, что я слежу за ним. Он и в самом деле говорит как взрослый, как писатель, но…» И вдруг госпоже Моосгабр пришла в голову совершенно новая мысль. У нее вдруг сложилось впечатление, что все слышанное об этом мальчике от госпожи Кнорринг и от его отца-оптовика никак не соответствует действительности. Никак не соответствует тому, каким он ей представляется на самом деле. Дескать, упрямый, дерзкий, нуждается в дисциплине… Госпожа Моосгабр делала вид, что не замечает его улыбки. Но мальчик наконец сказал:
– Вы, я видел, пришли в прекрасной странной шубе. Она полосатая, как тигриная шкура, а вокруг шеи огромная грива.
– Я ее редко ношу, – сказала госпожа Моосгабр быстро.
– Но сегодня вы надели ее, – сказал Оберон Фелсах, – наверное, потому, что шли к нам и что сегодня государственный праздник. А теперь послушайте… – Оберон Фелсах вдруг улыбнулся и посмотрел на дверь зала, – теперь послушайте. Теперь послушайте, – он посмотрел на дверь зала, и его черный взор над бледным лицом засверкал, – студенты уже здесь.
И только он это проговорил, как дверь зала открылась и на пороге появились два молодых человека.
Оберон Фелсах встал с кресла, его бледное лицо осветилось радостной улыбкой.
– Боже, как вы угадали, – изумилась госпожа Моосгабр.
Меж тем студенты уже вошли в зал – свои красивые плащи они не сняли, а лишь расстегнули. У них были тонкие, довольно возбужденные лица, и все-таки – госпожа Моосгабр это заметила, – все-таки они были совершенно спокойны. Вдруг у госпожи Моосгабр замерло сердце. В свете хрустальных люстр зала стоял перед ней молодой человек в темном клетчатом пиджаке и шелковой рубашке – Лотар Баар, а рядом – его друг Рольсберг. Два студента со злополучной свадьбы Набуле.
– Добрый вечер, мадам, – сказал Лотар Баар, – мы знали, что вы придете. Это мой сокурсник… Мы живем у господина Фелсаха.
И вдруг госпоже Моосгабр показалось, что они не хотят, чтобы она представилась им, ей вдруг показалось, что и они не хотят назвать свои имена, вдруг показалось, что они вообще не узнали ее и принимают за кого-то другого… «Конечно, – вспомнила она, – я выгляжу иначе, чем на той злополучной свадьбе, я выгляжу как артистка, или купчиха с Канарских островов, или как жена камердинера, и все-таки они знают, что это я, оптовик наверняка сказал им, что это я, Наталия Моосгабр из Охраны. И мальчик Оберон Фелсах, и их старая экономка знают это. Или может быть… – госпожа Моосгабр вдруг осеклась, – может быть, это все-таки не господин Баар и не господин Рольсберг…»
– Город на ногах, – сказал студент в темном клетчатом пиджаке, – на улицах и площадях видимо-невидимо народу.
– Не иначе как мятеж, – сказал его друг.
В эту минуту из двери у лестницы вышла экономка. Оберон Фелсах подошел к стене и нажал кнопку.
– Мятеж, – охнула экономка в кружевном фартуке и чепце, и голос у нее дрожал так, что она едва могла говорить.
– Давайте сядем, – сказал Оберон Фелсах и кивнул студентам и госпоже Моосгабр, приглашая их сесть. А потом повернулся к экономке и сказал: – Чему вы удивляетесь? Ведь вы сами знаете, что этого ждали. Вы же знаете и другое… – И экономка кивнула, подошла ближе и робко спросила:
– Что мне принести? Желает ли госпожа еще кофе? А молодые люди?