Страница:
– Спасибо, – сказал молодой человек в темном клетчатом пиджаке, – мы подождем ужина.
– У меня еще есть кофе, – сказала госпожа Моосгабр, и ее голос теперь звучал на удивление спокойно, – и пирожные есть.
– Если господам будет что-либо угодно, прошу позвонить, – сказала экономка, – ужин будет через час. Я кончаю печь пироги.
– Зачем же, – подняла глаза госпожа Моосгабр, – я принесла свои. Я пекла их целый день, положила туда ваниль, изюм, миндаль… – Госпожа Моосгабр посмотрела на студентов в креслах, но на их темных лицах не дрогнул ни один мускул. А экономка, поклонившись, опять нырнула в темные двери кухни.
– Она еще не знает, госпожа, – сказал Оберон Фелсах, – что вы любите печь и накрывать стол. Она еще не знает, что вы сами приготовите стол. Она знает многое, но не все и редко когда доверяет себе, в этом ее недостаток. Значит, мятеж? – Он приветливо улыбнулся студентам.
– Мятеж, – сказал молодой человек в клетчатом пиджаке.
В стене звучало радио, но теперь это была сплошная музыка. Оберон Фелсах встал, немного приглушил ее и снова сел в кресло.
– Думается, – сказал юноша в клетчатом пиджаке и чуть покосился на госпожу Моосгабр, – что все началось у редакции «Расцвета». Часа два назад там собралось пять тысяч человек. Такое скопище народа было и на площади Анны-Марии Блаженной у Центрального кладбища. У статуи и у вокзала в пять часов люди пели, а Раппельшлунд, по-видимому, усмотрел в этом провокацию. Перед главными кладбищенскими воротами Раппельшлундовы бесы гнались за каким-то мальчиком, у которого было духовое ружье, но он, говорят, спрятался от них на кладбище в какой-то могиле. Со «Стадиона», Алжбетова и Керке потянулись толпы в город и собирались перед Оперой, Академией музыки и театром «Тетрабиблос». Какая-то бывшая артистка обратилась с балкона к толпе и сказала, что пришло время играть пьесу «В тени пальмы» и свергнуть Раппельшлунда. Потом его бесы снова погнались за каким-то мальчиком-блондинчиком, потому что та женщина на балконе якобы была его мать, но мальчик спрятался в лифте. На проспекте генерала Дарлингера перед кондитерской «У расщепленного неба» толпа опрокинула военные машины, в которых был ладан, так и не поступивший в лавки. Мы идем прямо от кафедрального собора, а там собралось тысяч пять…
– Метро работает? – спросил Оберон Фелсах, и студенты кивнули.
– Метро пока работает, – кивнули они. – Но повсюду на перронах множество народу, в ресторанах тоже. Есть и солдаты.
– Стреляют? – спросил Оберон Фелсах с большим любопытством, хотя, возможно, это просто показалось.
– Стреляли, – сказал юноша в клетчатом пиджаке, – у театра «Тетрабиблос», когда там с балкона говорила та артистка и они гонялись за мальчиком, стреляли и на площади Анны-Марии Блаженной у кладбища, когда гонялись за тем первым мальчиком. В метро люди говорили, что стреляют и на площади Раппельшлунда, у «Расцвета», и перед Государственным трибуналом.
– Похоже на то, – сказал второй студент, – что люди собираются на улицах и площадях, чтобы идти к Трибуналу и княжескому дворцу, где проходит заседание. Выкрикивают лозунги против Раппельшлунда. Народ хочет видеть княгиню.
У госпожи Моосгабр создалось впечатление, что студенты, хотя они несомненно много старше, питают особое уважение к Оберону Фелсаху, сыну оптовика. Они разговаривали с ним, как со своим сверстником, и охотно отвечали на его вопросы. Госпожа Моосгабр смотрела на студентов, на Лотара Баара в темном клетчатом пиджаке и на Рольсберга и по-прежнему была не уверена, они ли это, и если да, то почему они не узнали ее. Неужели они не знают, что это она, пусть она и выглядит теперь по-другому, чем на той злополучной свадьбе, неужели не знали, что придет именно она, Наталия Моосгабр из Охраны, неужели не знали, что именно ее рекомендовала госпожа Кнорринг? Она смотрела на студентов, и ей было странно, что ни один из них не называет ее по имени. Лица у них были мягкие, приветливые, разгоряченные, но они смотрели на госпожу Моосгабр, словно видели ее впервые в жизни, – на их лицах не дрогнул ни один мускул. И Оберон Фелсах по временам опять странно улыбался. Он смотрел на студентов, смотрел на нее, госпожу Моосгабр, и улыбался. Вдруг госпожа Моосгабр опять вспомнила, что должна присматривать за мальчиком, и вдруг опять немного обеспокоилась. А ну как мальчик одумается, возьмет черный плащ и был таков. Она закивала головой и сказала:
– Господа, вы начинайте окуривать, а я пойду накрывать стол.
И теперь кивнул Оберон Фелсах. Он взял со стола звонок, позвонил раз, потом второй. Тут же из темной двери у лестницы вышла экономка в кружевном фартуке и чепце, и мальчик сказал ей:
– Мари, стол к ужину накроет госпожа, это не ваша забота. А как обстоит дело с едой?
– Фукусы и другие водоросли уже готовы, – сказала экономка, и ее голос дрожал от страха, – шампиньоны готовы, черепаховый суп тоже. Рыба дожаривается. Пироги я допекаю.
– Пироги принесла госпожа, – ответил мальчик, – она вам уже сказала.
– Я принесла еще и другие кушанья, – сказала теперь госпожа Моосгабр, – не только пироги. Но мы съедим все это только после рыбы и грибов. Чтобы заранее не насытиться…
Экономка поклонилась и снова спросила, надо ли подать что-нибудь. Студенты и Оберон Фелсах покачали головами. Госпожа Моосгабр тоже покачала головой и окинула взглядом место у стены, где стояли ее большая черная сумка и перевязанный веревкой сверток. А экономка опять поклонилась и убежала в кухню.
– Она старая, дрожит от страха, но все время убегает, – сказал Оберон Фелсах, – в кухне у нее часы, ей нужен и новый буфет. Итак, теперь начнем. Зажжем свечи на втором этаже, где они пока не горят, и начнем окуривать. Госпожа пойдет в столовую и накроет на стол.
Встали с кресел студенты, встала и госпожа Моосгабр. Она тронула белой перчаткой бусы – бамбуковые шары, посмотрела на расщепленный стебель фонтана и подошла к стене, к своей большой черной сумке и свертку.
– Окуривать начнем сверху, – сказал Оберон Фелсах, – потом здесь в зале. А под конец в столовой за ужином. А пока госпожа все приготовит, – повторил он.
И госпожа Моосгабр взяла большую черную сумку и обвязанный веревкой сверток, кивнула головой – аж перья на шляпе затрепетали – и пошла к большим стеклянным дверям. Войдя в столовую, закрыла их за собой.
* * *
Оберон Фелсах и студенты поднялись по мраморной лестнице, поднялись медленно и спокойно, как посланцы неведомого короля. На втором этаже в своей комнате студенты прежде всего сняли уже расстегнутые плащи, а затем с Обероном Фелсахом подошли к окнам и стали зажигать свечи среди бокалов с вином, пирогов и цветов. Разговаривали они мало и тихо, как принято говорить во время священных обрядов. Говорили они главным образом о том, что происходит на улицах и площадях, и, наверное, о том, что это все можно увидеть по телевизору или послушать по радио, скрытому в стенах. Сообщения о заседании в княжеском дворце по-прежнему не приходили, зато сообщили о том, что перед дворцом скопилось тридцать тысяч человек. Они-де славят вдовствующую княгиню Августу и хотят, чтобы княгиня – если жива – вышла на балкон. Радио также известило, что на дворцовый балкон, вышел военный комендант города и от имени председателя Альбина Раппельшлунда призвал всех собравшихся успокоиться. Он объявил, что княгиня жива, но в княжеском дворце ее нет.
– А раз ее здесь нет, – объявил военный комендант города с балкона, – то она не может выйти на балкон и показаться людям. Это противно здравому смыслу. Столь же бессмысленно было бы захотеть увидеть здесь антилопу, – заключил он и добавил, что княгиня отмечает свои именины в Кошачьем замке – потомственной резиденции в предгорье. – Она жарит там шампиньоны и вяжет кружево.
Затем по радио сообщили, что министр полиции Скарцола пока еще не явился на заседание.
– Возможно, он вывихнул ногу, – сказал военный комендант города.
Когда в окнах второго этажа зажгли все свечи и должны были начать окуривать, Оберон Фелсах сказал:
– Телевидение, к сожалению, не работает. Странно. Послушаем тогда спутниковую станцию. Возможно, спутниковая станция сообщит больше.
И он, подойдя к стене, повернул рычажок. И они тут же услышали со спутников сообщения о том, что происходит в их городе.
– Люди не верят генералу, что княгиня жива, не верят и в то, что она в Кошачьем замке, – передавали со спутников, – народ упорно хочет видеть княгиню, даже разговаривать с ней. Перед княжеским дворцом собралось тридцать тысяч человек.
Оберон Фелсах вышел в коридор и исчез там в небольшой двери близ лестницы. К студентам вернулся с белым полотняным мешочком. Между тем студенты подготовили разные мисочки, коробочку с древесным углем и бутылку какой-то жидкости.
В мисочках они разложили по нескольку древесных угольков, подожгли их, а из мешочка насыпали ладан. Над мисочками тут же вознесся белый дым и наполнил комнату благовонием. Они вышли в коридор и подожгли угольки в других мисочках. В эту минуту спутниковая станция объявила, что тридцать тысяч человек перед княжеским дворцом неустанно возглашают славу вдовствующей княгине правительнице Августе, хотят ее видеть и все настойчивее требуют, чтобы председатель Альбин Раппельшлунд вышел на балкон и объяснил, что с княгиней. Коридор меж тем наполнился дымом, сладким небесным ароматом, и в его облаках студенты вместе с Обероном Фелсахом вошли еще в одну комнату. Когда и там вознесся дым, Оберон Фелсах попросил всех ненадолго сесть. Все сели на диван, и в эту минуту по радио в стене сообщили, что армия берет в кольцо тридцать тысяч человек, собравшихся перед дворцом. И тут же следом раздался крик, грохот и вопли о помощи.
И посреди крика, грохота и воплей о помощи прозвучали первые угрозы.
– Началось, – кивнул Оберон Фелсах и обнял студентов за плечи, их лица были странные и необычные, – они обвиняют Раппельшлунда в убийстве. Обвиняют в том, что он давно приказал умертвить и похоронить княгиню, что княгиня мертва. Обвиняют в том, что он живьем заточил ее во дворце. Обвиняют в том, что княгине приходится тайно скрываться в течение пятидесяти лет. А что передает наше радио?.. – сказал Оберон Фелсах с очень серьезным, но спокойным видом. Он встал с дивана и повернул рычажок.
– …все это гнусные обвинения, – вещало земное радио, – люди в городе не отдают себе отчета в том, что говорят, их обвинения взаимно исключают друг друга и лишний раз доказывают, что все это пустые сплетни. Люди в провинции умнее, начитаннее и образованнее, – вещало земное радио, – в нашей стране сплошная грамотность, в нашей стране производится самое лучшее мороженое, у нас везде киоски из стекла и пластика, и мы летаем на Луну. В нашей стране заботятся о молодых, а преступники беспощадно караются. Вдовствующая княгиня правительница Августа здорова и полна сил, – вещало радио, – и сегодня у нее именины. Она властвует как единственная и верховная правительница, вместе с председателем Альбином Раппельшлундом, с момента своего восшествия на престол пятьдесят лет назад. Сейчас она в Кошачьем замке, ест шампиньоны и вяжет кружево.
– Если, конечно, она вообще когда-нибудь всходила на престол, – сказал теперь студент в клетчатом пиджаке.
– Если она вообще когда-нибудь начинала править, – кивнул второй студент.
– Известно, что начинала, – улыбнулся Оберон Фелсах, – она носила корону, в двадцать лет вышла замуж. А сейчас не торопясь спустимся вниз.
И они с мисочками, мешочком, коробочкой древесного угля и бутылкой не торопясь, спокойно спустились в зал. Под лестницей у скульптур с красными светильниками подожгли угли в первой мисочке и стали медленно ходить по ковру вдоль стен, увешанных картинами в золотых рамах, и окон с розовыми занавесями в красных шторах… они поджигали угли и в других мисочках и при этом говорили мало и тихо… зал постепенно наполнялся дымом, сладким небесным ароматом. Они видели, что двери столовой, широкие двери из матового стекла, закрыты, а за ними горит свет. Они обошли зал и подошли к фонтану. Вода била из расщепленного стебля и дугами падала обратно в водоем, где плавали три красные рыбки. Когда они там поджигали угольки в следующей мисочке, чем-то напоминая королевских посланцев у озера, открылась темная дверь у лестницы и появилась экономка в белом кружевном фартуке и белом чепце. С минуту она стояла в двери, одурманенная ароматом, и смотрела на бассейн посреди зала, откуда возносились облачка дыма. Потом она боязливо приблизилась к бассейну и спросила:
– Я уже могу привезти еду на тележке?
– Привезите, – кивнул Оберон Фелсах, – привезите на ней черепаховый суп, фукусы и другие водоросли, шампиньоны и рыбу. Все положите на украшенные тарелки, а тарелки – на подогреватель.
– Господин Фелсах, – сказала экономка и еще ближе подошла к фонтану, – есть также омары и миноги, салат из медуз и осьминогов и жареные моллюски. Когда мне их привезти?
– Положите и это на тележку, – сказал Оберон Фелсах, – кто захочет, возьмет. Пироги не подавайте. – И Оберон Фелсах вдохнул аромат возносившегося над ним облака дыма и посмотрел на бассейн. В эту минуту туда посмотрела и экономка. И страшно закричала. В бассейне между тремя красными рыбками сновала большая черная отвратительная рыба.
Когда через минуту Оберон Фелсах и оба студента с мешочком ладана, мисочками, коробочкой угля и бутылкой открыли большие стеклянные двери столовой и хотели войти, они вдруг замерли в невообразимом изумлении.
Госпожа Моосгабр в длинной черной блестящей юбке, которую слегка придерживала белой перчаткой, в кофте, бусах, серьгах-подвесках и в шляпе с длинными разноцветными перьями стояла во главе стола у окна, задернутого темно-синим бархатом, подсобные столики были уставлены тарелками с какими-то кушаньями, а на столе…
Стол был покрыт большой черной скатертью, с одного ее края свисал к полу какой-то деревянный шест. Эта большая черная скатерть с деревянным шестом по одному краю похожа была, скорее, на флаг. На черной скатерти стояла ваза, а в ней букет старых засохших цветов. Вокруг вазы лежала старая черно-красная лента с золотой и серебряной, совершенно выцветшей надписью. Рядом стояли три бутылки вина и три – чудесного лимонада. Во главе стола на черной скатерти были два блюда с пирожками, одни – с миндалем посередке, другие – с изюмом, а в центре стола горела большая высокая кладбищенская свеча.
XXI
– У меня еще есть кофе, – сказала госпожа Моосгабр, и ее голос теперь звучал на удивление спокойно, – и пирожные есть.
– Если господам будет что-либо угодно, прошу позвонить, – сказала экономка, – ужин будет через час. Я кончаю печь пироги.
– Зачем же, – подняла глаза госпожа Моосгабр, – я принесла свои. Я пекла их целый день, положила туда ваниль, изюм, миндаль… – Госпожа Моосгабр посмотрела на студентов в креслах, но на их темных лицах не дрогнул ни один мускул. А экономка, поклонившись, опять нырнула в темные двери кухни.
– Она еще не знает, госпожа, – сказал Оберон Фелсах, – что вы любите печь и накрывать стол. Она еще не знает, что вы сами приготовите стол. Она знает многое, но не все и редко когда доверяет себе, в этом ее недостаток. Значит, мятеж? – Он приветливо улыбнулся студентам.
– Мятеж, – сказал молодой человек в клетчатом пиджаке.
В стене звучало радио, но теперь это была сплошная музыка. Оберон Фелсах встал, немного приглушил ее и снова сел в кресло.
– Думается, – сказал юноша в клетчатом пиджаке и чуть покосился на госпожу Моосгабр, – что все началось у редакции «Расцвета». Часа два назад там собралось пять тысяч человек. Такое скопище народа было и на площади Анны-Марии Блаженной у Центрального кладбища. У статуи и у вокзала в пять часов люди пели, а Раппельшлунд, по-видимому, усмотрел в этом провокацию. Перед главными кладбищенскими воротами Раппельшлундовы бесы гнались за каким-то мальчиком, у которого было духовое ружье, но он, говорят, спрятался от них на кладбище в какой-то могиле. Со «Стадиона», Алжбетова и Керке потянулись толпы в город и собирались перед Оперой, Академией музыки и театром «Тетрабиблос». Какая-то бывшая артистка обратилась с балкона к толпе и сказала, что пришло время играть пьесу «В тени пальмы» и свергнуть Раппельшлунда. Потом его бесы снова погнались за каким-то мальчиком-блондинчиком, потому что та женщина на балконе якобы была его мать, но мальчик спрятался в лифте. На проспекте генерала Дарлингера перед кондитерской «У расщепленного неба» толпа опрокинула военные машины, в которых был ладан, так и не поступивший в лавки. Мы идем прямо от кафедрального собора, а там собралось тысяч пять…
– Метро работает? – спросил Оберон Фелсах, и студенты кивнули.
– Метро пока работает, – кивнули они. – Но повсюду на перронах множество народу, в ресторанах тоже. Есть и солдаты.
– Стреляют? – спросил Оберон Фелсах с большим любопытством, хотя, возможно, это просто показалось.
– Стреляли, – сказал юноша в клетчатом пиджаке, – у театра «Тетрабиблос», когда там с балкона говорила та артистка и они гонялись за мальчиком, стреляли и на площади Анны-Марии Блаженной у кладбища, когда гонялись за тем первым мальчиком. В метро люди говорили, что стреляют и на площади Раппельшлунда, у «Расцвета», и перед Государственным трибуналом.
– Похоже на то, – сказал второй студент, – что люди собираются на улицах и площадях, чтобы идти к Трибуналу и княжескому дворцу, где проходит заседание. Выкрикивают лозунги против Раппельшлунда. Народ хочет видеть княгиню.
У госпожи Моосгабр создалось впечатление, что студенты, хотя они несомненно много старше, питают особое уважение к Оберону Фелсаху, сыну оптовика. Они разговаривали с ним, как со своим сверстником, и охотно отвечали на его вопросы. Госпожа Моосгабр смотрела на студентов, на Лотара Баара в темном клетчатом пиджаке и на Рольсберга и по-прежнему была не уверена, они ли это, и если да, то почему они не узнали ее. Неужели они не знают, что это она, пусть она и выглядит теперь по-другому, чем на той злополучной свадьбе, неужели не знали, что придет именно она, Наталия Моосгабр из Охраны, неужели не знали, что именно ее рекомендовала госпожа Кнорринг? Она смотрела на студентов, и ей было странно, что ни один из них не называет ее по имени. Лица у них были мягкие, приветливые, разгоряченные, но они смотрели на госпожу Моосгабр, словно видели ее впервые в жизни, – на их лицах не дрогнул ни один мускул. И Оберон Фелсах по временам опять странно улыбался. Он смотрел на студентов, смотрел на нее, госпожу Моосгабр, и улыбался. Вдруг госпожа Моосгабр опять вспомнила, что должна присматривать за мальчиком, и вдруг опять немного обеспокоилась. А ну как мальчик одумается, возьмет черный плащ и был таков. Она закивала головой и сказала:
– Господа, вы начинайте окуривать, а я пойду накрывать стол.
И теперь кивнул Оберон Фелсах. Он взял со стола звонок, позвонил раз, потом второй. Тут же из темной двери у лестницы вышла экономка в кружевном фартуке и чепце, и мальчик сказал ей:
– Мари, стол к ужину накроет госпожа, это не ваша забота. А как обстоит дело с едой?
– Фукусы и другие водоросли уже готовы, – сказала экономка, и ее голос дрожал от страха, – шампиньоны готовы, черепаховый суп тоже. Рыба дожаривается. Пироги я допекаю.
– Пироги принесла госпожа, – ответил мальчик, – она вам уже сказала.
– Я принесла еще и другие кушанья, – сказала теперь госпожа Моосгабр, – не только пироги. Но мы съедим все это только после рыбы и грибов. Чтобы заранее не насытиться…
Экономка поклонилась и снова спросила, надо ли подать что-нибудь. Студенты и Оберон Фелсах покачали головами. Госпожа Моосгабр тоже покачала головой и окинула взглядом место у стены, где стояли ее большая черная сумка и перевязанный веревкой сверток. А экономка опять поклонилась и убежала в кухню.
– Она старая, дрожит от страха, но все время убегает, – сказал Оберон Фелсах, – в кухне у нее часы, ей нужен и новый буфет. Итак, теперь начнем. Зажжем свечи на втором этаже, где они пока не горят, и начнем окуривать. Госпожа пойдет в столовую и накроет на стол.
Встали с кресел студенты, встала и госпожа Моосгабр. Она тронула белой перчаткой бусы – бамбуковые шары, посмотрела на расщепленный стебель фонтана и подошла к стене, к своей большой черной сумке и свертку.
– Окуривать начнем сверху, – сказал Оберон Фелсах, – потом здесь в зале. А под конец в столовой за ужином. А пока госпожа все приготовит, – повторил он.
И госпожа Моосгабр взяла большую черную сумку и обвязанный веревкой сверток, кивнула головой – аж перья на шляпе затрепетали – и пошла к большим стеклянным дверям. Войдя в столовую, закрыла их за собой.
* * *
Оберон Фелсах и студенты поднялись по мраморной лестнице, поднялись медленно и спокойно, как посланцы неведомого короля. На втором этаже в своей комнате студенты прежде всего сняли уже расстегнутые плащи, а затем с Обероном Фелсахом подошли к окнам и стали зажигать свечи среди бокалов с вином, пирогов и цветов. Разговаривали они мало и тихо, как принято говорить во время священных обрядов. Говорили они главным образом о том, что происходит на улицах и площадях, и, наверное, о том, что это все можно увидеть по телевизору или послушать по радио, скрытому в стенах. Сообщения о заседании в княжеском дворце по-прежнему не приходили, зато сообщили о том, что перед дворцом скопилось тридцать тысяч человек. Они-де славят вдовствующую княгиню Августу и хотят, чтобы княгиня – если жива – вышла на балкон. Радио также известило, что на дворцовый балкон, вышел военный комендант города и от имени председателя Альбина Раппельшлунда призвал всех собравшихся успокоиться. Он объявил, что княгиня жива, но в княжеском дворце ее нет.
– А раз ее здесь нет, – объявил военный комендант города с балкона, – то она не может выйти на балкон и показаться людям. Это противно здравому смыслу. Столь же бессмысленно было бы захотеть увидеть здесь антилопу, – заключил он и добавил, что княгиня отмечает свои именины в Кошачьем замке – потомственной резиденции в предгорье. – Она жарит там шампиньоны и вяжет кружево.
Затем по радио сообщили, что министр полиции Скарцола пока еще не явился на заседание.
– Возможно, он вывихнул ногу, – сказал военный комендант города.
Когда в окнах второго этажа зажгли все свечи и должны были начать окуривать, Оберон Фелсах сказал:
– Телевидение, к сожалению, не работает. Странно. Послушаем тогда спутниковую станцию. Возможно, спутниковая станция сообщит больше.
И он, подойдя к стене, повернул рычажок. И они тут же услышали со спутников сообщения о том, что происходит в их городе.
– Люди не верят генералу, что княгиня жива, не верят и в то, что она в Кошачьем замке, – передавали со спутников, – народ упорно хочет видеть княгиню, даже разговаривать с ней. Перед княжеским дворцом собралось тридцать тысяч человек.
Оберон Фелсах вышел в коридор и исчез там в небольшой двери близ лестницы. К студентам вернулся с белым полотняным мешочком. Между тем студенты подготовили разные мисочки, коробочку с древесным углем и бутылку какой-то жидкости.
В мисочках они разложили по нескольку древесных угольков, подожгли их, а из мешочка насыпали ладан. Над мисочками тут же вознесся белый дым и наполнил комнату благовонием. Они вышли в коридор и подожгли угольки в других мисочках. В эту минуту спутниковая станция объявила, что тридцать тысяч человек перед княжеским дворцом неустанно возглашают славу вдовствующей княгине правительнице Августе, хотят ее видеть и все настойчивее требуют, чтобы председатель Альбин Раппельшлунд вышел на балкон и объяснил, что с княгиней. Коридор меж тем наполнился дымом, сладким небесным ароматом, и в его облаках студенты вместе с Обероном Фелсахом вошли еще в одну комнату. Когда и там вознесся дым, Оберон Фелсах попросил всех ненадолго сесть. Все сели на диван, и в эту минуту по радио в стене сообщили, что армия берет в кольцо тридцать тысяч человек, собравшихся перед дворцом. И тут же следом раздался крик, грохот и вопли о помощи.
И посреди крика, грохота и воплей о помощи прозвучали первые угрозы.
– Началось, – кивнул Оберон Фелсах и обнял студентов за плечи, их лица были странные и необычные, – они обвиняют Раппельшлунда в убийстве. Обвиняют в том, что он давно приказал умертвить и похоронить княгиню, что княгиня мертва. Обвиняют в том, что он живьем заточил ее во дворце. Обвиняют в том, что княгине приходится тайно скрываться в течение пятидесяти лет. А что передает наше радио?.. – сказал Оберон Фелсах с очень серьезным, но спокойным видом. Он встал с дивана и повернул рычажок.
– …все это гнусные обвинения, – вещало земное радио, – люди в городе не отдают себе отчета в том, что говорят, их обвинения взаимно исключают друг друга и лишний раз доказывают, что все это пустые сплетни. Люди в провинции умнее, начитаннее и образованнее, – вещало земное радио, – в нашей стране сплошная грамотность, в нашей стране производится самое лучшее мороженое, у нас везде киоски из стекла и пластика, и мы летаем на Луну. В нашей стране заботятся о молодых, а преступники беспощадно караются. Вдовствующая княгиня правительница Августа здорова и полна сил, – вещало радио, – и сегодня у нее именины. Она властвует как единственная и верховная правительница, вместе с председателем Альбином Раппельшлундом, с момента своего восшествия на престол пятьдесят лет назад. Сейчас она в Кошачьем замке, ест шампиньоны и вяжет кружево.
– Если, конечно, она вообще когда-нибудь всходила на престол, – сказал теперь студент в клетчатом пиджаке.
– Если она вообще когда-нибудь начинала править, – кивнул второй студент.
– Известно, что начинала, – улыбнулся Оберон Фелсах, – она носила корону, в двадцать лет вышла замуж. А сейчас не торопясь спустимся вниз.
И они с мисочками, мешочком, коробочкой древесного угля и бутылкой не торопясь, спокойно спустились в зал. Под лестницей у скульптур с красными светильниками подожгли угли в первой мисочке и стали медленно ходить по ковру вдоль стен, увешанных картинами в золотых рамах, и окон с розовыми занавесями в красных шторах… они поджигали угли и в других мисочках и при этом говорили мало и тихо… зал постепенно наполнялся дымом, сладким небесным ароматом. Они видели, что двери столовой, широкие двери из матового стекла, закрыты, а за ними горит свет. Они обошли зал и подошли к фонтану. Вода била из расщепленного стебля и дугами падала обратно в водоем, где плавали три красные рыбки. Когда они там поджигали угольки в следующей мисочке, чем-то напоминая королевских посланцев у озера, открылась темная дверь у лестницы и появилась экономка в белом кружевном фартуке и белом чепце. С минуту она стояла в двери, одурманенная ароматом, и смотрела на бассейн посреди зала, откуда возносились облачка дыма. Потом она боязливо приблизилась к бассейну и спросила:
– Я уже могу привезти еду на тележке?
– Привезите, – кивнул Оберон Фелсах, – привезите на ней черепаховый суп, фукусы и другие водоросли, шампиньоны и рыбу. Все положите на украшенные тарелки, а тарелки – на подогреватель.
– Господин Фелсах, – сказала экономка и еще ближе подошла к фонтану, – есть также омары и миноги, салат из медуз и осьминогов и жареные моллюски. Когда мне их привезти?
– Положите и это на тележку, – сказал Оберон Фелсах, – кто захочет, возьмет. Пироги не подавайте. – И Оберон Фелсах вдохнул аромат возносившегося над ним облака дыма и посмотрел на бассейн. В эту минуту туда посмотрела и экономка. И страшно закричала. В бассейне между тремя красными рыбками сновала большая черная отвратительная рыба.
Когда через минуту Оберон Фелсах и оба студента с мешочком ладана, мисочками, коробочкой угля и бутылкой открыли большие стеклянные двери столовой и хотели войти, они вдруг замерли в невообразимом изумлении.
Госпожа Моосгабр в длинной черной блестящей юбке, которую слегка придерживала белой перчаткой, в кофте, бусах, серьгах-подвесках и в шляпе с длинными разноцветными перьями стояла во главе стола у окна, задернутого темно-синим бархатом, подсобные столики были уставлены тарелками с какими-то кушаньями, а на столе…
Стол был покрыт большой черной скатертью, с одного ее края свисал к полу какой-то деревянный шест. Эта большая черная скатерть с деревянным шестом по одному краю похожа была, скорее, на флаг. На черной скатерти стояла ваза, а в ней букет старых засохших цветов. Вокруг вазы лежала старая черно-красная лента с золотой и серебряной, совершенно выцветшей надписью. Рядом стояли три бутылки вина и три – чудесного лимонада. Во главе стола на черной скатерти были два блюда с пирожками, одни – с миндалем посередке, другие – с изюмом, а в центре стола горела большая высокая кладбищенская свеча.
XXI
Когда экономка в кружевном фартуке и чепце ввозила тележку в широкие двери столовой, тарелки и приборы, черепаховый суп, фукусы и другие водоросли, шампиньоны, жареная рыба, омары, миноги, моллюски и салаты из медуз и осьминогов на тележке дрожали. Дрожали и руки у старой экономки, дрожала она вся. Госпожа Моосгабр во главе стола на фоне темно-синих бархатных штор смотрела на нее сквозь облачка дыма, которые возносились здесь над тремя мисочками на серванте и наполняли комнату сладким небесным ароматом, смотрела на нее, маленькую, ветхую, старую, сквозь сухие цветы в вазе и большую высокую зажженную свечу посреди стола. Экономка подкатила тележку к ее правой руке, туда, где рядом с ней сидел в кресле сын оптовика, и по его указанию стала подавать на стол. Сперва она поставила все перед госпожой Моосгабр во главе стола: тарелки с черепаховым супом и жареной рыбой с разными водорослями. Потом те же кушанья поставила перед Обероном Фелсахом. Потом – перед студентом в темном клетчатом пиджаке и белой рубашке, сидевшим по другую сторону сына оптовика. Потом – перед вторым студентом, сидевшим за столом напротив него, и, наконец, перед пустым креслом по левую руку госпожи Моосгабр – это место предназначалось ей, старой, ветхой, маленькой экономке. Потом она взяла с тележки тарелки с омарами, миногами, моллюсками и салатами из медуз и осьминогов и вместе с подогревателями разместила на низких подсобных столиках у стены, где уже стояли какие-то кушанья. Потом отвезла тележку в угол и села за стол по левую руку госпожи Моосгабр. Оберон Фелсах пожелал приятного аппетита, и все приступили к супу.
Госпожа Моосгабр во главе стола ела черепаховый суп осторожно, держа ложку белой перчаткой, и ее красно-белое лицо было абсолютно спокойным – на нем не вздрагивал ни один мускул. Лишь разноцветные перья трепетали на шляпе, лишь тряслись в ушах подвески на длинных проволоках, лишь временами позвякивали бусы на шее – цветные бамбуковые шары. Она ела медленно и осторожно в белых перчатках и молчала. Потом отодвинула тарелку и ложку. Тарелку и ложку отодвинул и Оберон Фелсах, и старая экономка, и оба студента. Экономка быстро, испуганно встала и собрала тарелки и ложки на тележку. Потом Оберон Фелсах начал есть рыбу и салат из фукусов и других водорослей, студенты тоже стали есть, и наконец стала есть и госпожа Моосгабр. Посреди еды Оберон Фелсах встал, подошел к стене и повернул рычажок радио. Раздался голос, но это не были новости. Голос объявил музыку.
– Мусоргский «Ночь на Лысой горе», – объявил голос, – исполняет оркестр Государственной оперы… – И в столовой раздалась музыка из «Ночи на Лысой горе». И госпожа Моосгабр во главе стола, медленно держа вилку белой перчаткой, ела рыбу, по временам брала кусочки фукуса и других водорослей и смотрела на черную скатерть, на этот запасной флаг, смотрела на два блюда с пирожками перед собой и на горящую свечу посреди стола, а временами переводила взгляд на сервант – на мисочки с ладаном, над которыми поднимался легкий сладкий дым. И она сказала:
– «Ночь на Лысой горе». Но как живут люди на Луне, когда там лишь пыль и пепел. Привратница говорит, что скверно.
– Там даже воздуха нет, – сказал Оберон Фелсах, медленно поедая рыбу, – там лишь горные кряжи, острые скалы, погасшие вулканы, как мы уже говорили, длинные, темные тени, что ложатся, когда всходит и заходит солнце, там нельзя разводить огонь… Там маленькое притяжение, и там легко летать…
Оберон Фелсах умолк на минуту, продолжая есть рыбу. Молчала и госпожа Моосгабр, молчали остальные. Лишь в стене звучала музыка из «Ночи на Лысой горе», и в мисочках дробно потрескивал ладан. Потом госпожа Моосгабр сказала:
– Люди там живут в скафах, я слышала. Как водолазы. – И она взяла немножко водорослей.
– Да, – кивнул Оберон Фелсах и тоже взял немножко водорослей, – плохо там. На Луну постоянно падают из космоса метеориты. Миллион падучих звезд и метеоритов падает на Луну каждодневно со скоростью пятьдесят километров в секунду, это каменный дождь, способный убить любое живое существо. Поэтому люди, звери и растения живут там под огромными стеклянными колпаками, а когда появляются перед заходом или после восхода солнца под открытым небом, должны быть в скафандрах. Скафандры позволяют им дышать, защищают от жары, мороза, радиации… в скафандрах они могут выйти и днем, и ночью, так им не страшен каменный дождь. Да, они, – сказал Оберон Фелсах и посмотрел на госпожу Моосгабр, – как водолазы. – А потом, вдохнув сладкий запах ладана, возносящийся над мисочками, сказал: – Белый, черный и серый – вот цвета лунного края, за исключением немногих деревьев, кустарников и трав, что растут под открытым небом в особых условиях, повсюду лишь пыль, пепел, камни и искусственная грязь на курортах у кратеров. Это край смерти.
Госпожа Моосгабр отодвинула тарелку с рыбой и вилку и посмотрела на черную скатерть, на сухие цветы и горящую свечу.
– Это край смерти, – сказала она.
– Раппельшлунд, – сказал теперь студент в темном клетчатом пиджаке, повернувшись к месту во главе стола, и так же отодвинул тарелку и вилку, – Раппельшлунд построил там большую тюрьму.
– Для заключенных, которые недостойны ходить по Земле, – сказал и второй студент, повернувшись к месту во главе стола, – а также для тех, кто общается с дьяволом.
– Эти люди, по его мнению, уже не имеют права вернуться на Землю, – сказал Оберон Фелсах, и в его голосе было что-то зловещее.
В этот момент музыка в стене затихла и раздался голос диктора:
– Мы ненадолго прерываем трансляцию «Ночи на Лысой горе», – раздался голос диктора. – Подстрекаемый народ минуту назад проник в Музей мира имени Альбина Раппельшлунда и попытался уничтожить редкие коллекции оружия, которые находятся там. Однако войска очистили музей и препроводили ряд лиц в казарму, им не избежать самого строгого суда. Провинция отмечает праздник достойно и мудро, – продолжал диктор, – мы уже давно не косим косой хлеба, не ставим вручную копен, не чиним вручную колес, тележных колес, у нас есть машины. И стога в поле сегодня тоже ушли в прошлое. У нас…
Оберон Фелсах снова встал из-за стола, подошел к стене и повернул рычажок. Раздался другой голос, голос со спутников.
– Люди проникли в Музей мира Альбина Раппельшлунда, – говорил голос со спутников, – они разбили оружие, выбросили ружья, пулеметы, автоматы, ножи, сабли, кинжалы… пушки и танки уничтожили в залах. Потом подожгли музей. Музей мира имени Альбина Раппельшлунда со всеми коллекциями оружия горит. Час назад, – продолжал голос, – к тысячным толпам на площади Альбина Раппельшлунда близ редакции «Расцвета» присоединились люди из Боровицина и Филипова и, как нам только что стало известно, опрокинули памятник председателя. Тысячи голубей взлетели в вечернее небо. На звездодроме Альбина Раппельшлунда в районе «Стадиона» люди смели стелы с именем основателя, и воздушная трасса с Луной прервана. В княжеском дворце продолжается заседание, министр полиции Скарцола до сих пор не явился. И последнее сообщение, – сказал голос. – Люди окружают Государственный трибунал. Тридцать тысяч человек перед дворцом взывают к княгине и требуют, чтобы Раппельшлунд вышел на балкон.
Экономка отнесла тарелки с рыбой, с морскими водорослями и вилки на тележку в углу, и черный стол опустел. На нем стояли только украшения и близ почетного места два блюда с пирожками. Оберон Фелсах повернул рычажок в стене, и опять раздалось земное радиовещание. Продолжала звучать «Ночь на Лысой горе»…
– Нынешний праздник княгини, – сказал Оберон Фелсах, когда снова сел за стол, – самый важный, какой когда-либо был за все время правления Раппельшлунда. Его музей горит, его статуя и стелы с его именем сметены. Люди окружают и Государственный трибунал, это чудовищное место. Раппельшлунд ввел в город войска, но полиция хранит молчание. О ходе заседания не сказали ни слова, но министр полиции до сих пор на него не явился. Мне, пожалуй, надо пойти на перекресток…
Госпожа Моосгабр во главе стола обеспокоенно посмотрела на Оберона Фелсаха. Но виду не подала. Оберон Фелсах сидел спокойно, его лицо с черными глазами, обрамленное длинными черными волосами, было бледным, но сидел он спокойно, вдыхая аромат ладана. Госпожа Моосгабр посмотрела на студентов, на молодого человека в темном клетчатом пиджаке, который, видимо, был Лотаром Бааром, на другого, который, видимо, был Рольсбергом, а потом снова уставилась на Оберона Фелсаха.
– Пойти на перекресток, – сказала она спокойно, – однако вы говорили об оккультных науках. Меня они очень интересуют, и нашу привратницу тоже, не могли бы вы еще что-нибудь рассказать?
– Как вам будет угодно, – сказал Оберон Фелсах и странно улыбнулся, – я сказал, что есть много видов оккультных наук и среди них та, что занимается мозгом и душой. Я сказал, что все это можно использовать, употребить, но хочу еще добавить – и злоупотребить. Госпожа Кнорринг, – улыбнулся Оберон Фелсах, – нам рассказывала о вашей жизни.
Оберон Фелсах умолк, и в эту минуту госпожа Моосгабр снова посмотрела на студентов. «Так, – подумала она вдруг про себя, – теперь все сказано в их присутствии. Теперь они не могут скрыть, что знают меня. Что знают меня с той злополучной свадьбы Набуле в том трактире „У фей“. Должны же они теперь признать, что это я, Наталия Моосгабр из Охраны». Но студенты смотрели на нее, сидевшую во главе стола, и их тонкие лица были совершенно спокойны. «Неужто в самом деле это не господин Баар и не господин Рольсберг?» – снова подумала госпожа Моосгабр, и вдруг ей в голову пришла одна мысль. Одна умопомрачительная мысль. Она посмотрела на студентов, улыбнулась и сказала:
– Я хотела бы вас спросить кое о чем. Спросить господ студентов. Господа, – она чуть наклонилась над черной скатертью, – не знаете ли вы о колодце здесь, в Блауэнтале, в котором лежит клад? Золото, серебро и мешок грошей? О колодце за какой-то оградой?
Студенты переглянулись через стол, через вазу сухих цветов и высокую горящую свечу и покачали головами.
– Ни о каком колодце в Блауэнтале, в котором лежит клад, мы не знаем, – сказал тот, который по виду был Рольсбергом, – здесь лишь схожее название улицы. Эта улица называется У колодца.
– Ни о каком колодце мы не знаем, – сказал студент в темном клетчатом пиджаке, который по виду был Лотаром Бааром, – в городе же водопровод.
И госпожа Моосгабр улыбнулась и кивнула, а потом, повернувшись к Оберону Фелсаху, сказала:
– Я так и думала. Дети снова надули меня. – И она опять усомнилась, действительно ли здесь сидят Лотар Баар и Рольсберг.
А потом сказала Оберону Фелсаху:
– Значит, госпожа Кнорринг вам обо мне рассказывала?
– Конечно, не все, – сказал Оберон Фелсах и повернулся к серванту – к мисочкам с ладаном, – но у меня есть и другие сведения. Вы родились в Феттгольдинге, близ Кошачьего замка, в предгорье Черного леса. Нашу Мари, – мальчик кивнул головой в сторону экономки и странно улыбнулся, – нашу Мари это очень интересует. Расскажите нам об этом что-нибудь поподробнее, – он странно улыбнулся, – это доставит ей радость.
Госпожа Моосгабр во главе стола ела черепаховый суп осторожно, держа ложку белой перчаткой, и ее красно-белое лицо было абсолютно спокойным – на нем не вздрагивал ни один мускул. Лишь разноцветные перья трепетали на шляпе, лишь тряслись в ушах подвески на длинных проволоках, лишь временами позвякивали бусы на шее – цветные бамбуковые шары. Она ела медленно и осторожно в белых перчатках и молчала. Потом отодвинула тарелку и ложку. Тарелку и ложку отодвинул и Оберон Фелсах, и старая экономка, и оба студента. Экономка быстро, испуганно встала и собрала тарелки и ложки на тележку. Потом Оберон Фелсах начал есть рыбу и салат из фукусов и других водорослей, студенты тоже стали есть, и наконец стала есть и госпожа Моосгабр. Посреди еды Оберон Фелсах встал, подошел к стене и повернул рычажок радио. Раздался голос, но это не были новости. Голос объявил музыку.
– Мусоргский «Ночь на Лысой горе», – объявил голос, – исполняет оркестр Государственной оперы… – И в столовой раздалась музыка из «Ночи на Лысой горе». И госпожа Моосгабр во главе стола, медленно держа вилку белой перчаткой, ела рыбу, по временам брала кусочки фукуса и других водорослей и смотрела на черную скатерть, на этот запасной флаг, смотрела на два блюда с пирожками перед собой и на горящую свечу посреди стола, а временами переводила взгляд на сервант – на мисочки с ладаном, над которыми поднимался легкий сладкий дым. И она сказала:
– «Ночь на Лысой горе». Но как живут люди на Луне, когда там лишь пыль и пепел. Привратница говорит, что скверно.
– Там даже воздуха нет, – сказал Оберон Фелсах, медленно поедая рыбу, – там лишь горные кряжи, острые скалы, погасшие вулканы, как мы уже говорили, длинные, темные тени, что ложатся, когда всходит и заходит солнце, там нельзя разводить огонь… Там маленькое притяжение, и там легко летать…
Оберон Фелсах умолк на минуту, продолжая есть рыбу. Молчала и госпожа Моосгабр, молчали остальные. Лишь в стене звучала музыка из «Ночи на Лысой горе», и в мисочках дробно потрескивал ладан. Потом госпожа Моосгабр сказала:
– Люди там живут в скафах, я слышала. Как водолазы. – И она взяла немножко водорослей.
– Да, – кивнул Оберон Фелсах и тоже взял немножко водорослей, – плохо там. На Луну постоянно падают из космоса метеориты. Миллион падучих звезд и метеоритов падает на Луну каждодневно со скоростью пятьдесят километров в секунду, это каменный дождь, способный убить любое живое существо. Поэтому люди, звери и растения живут там под огромными стеклянными колпаками, а когда появляются перед заходом или после восхода солнца под открытым небом, должны быть в скафандрах. Скафандры позволяют им дышать, защищают от жары, мороза, радиации… в скафандрах они могут выйти и днем, и ночью, так им не страшен каменный дождь. Да, они, – сказал Оберон Фелсах и посмотрел на госпожу Моосгабр, – как водолазы. – А потом, вдохнув сладкий запах ладана, возносящийся над мисочками, сказал: – Белый, черный и серый – вот цвета лунного края, за исключением немногих деревьев, кустарников и трав, что растут под открытым небом в особых условиях, повсюду лишь пыль, пепел, камни и искусственная грязь на курортах у кратеров. Это край смерти.
Госпожа Моосгабр отодвинула тарелку с рыбой и вилку и посмотрела на черную скатерть, на сухие цветы и горящую свечу.
– Это край смерти, – сказала она.
– Раппельшлунд, – сказал теперь студент в темном клетчатом пиджаке, повернувшись к месту во главе стола, и так же отодвинул тарелку и вилку, – Раппельшлунд построил там большую тюрьму.
– Для заключенных, которые недостойны ходить по Земле, – сказал и второй студент, повернувшись к месту во главе стола, – а также для тех, кто общается с дьяволом.
– Эти люди, по его мнению, уже не имеют права вернуться на Землю, – сказал Оберон Фелсах, и в его голосе было что-то зловещее.
В этот момент музыка в стене затихла и раздался голос диктора:
– Мы ненадолго прерываем трансляцию «Ночи на Лысой горе», – раздался голос диктора. – Подстрекаемый народ минуту назад проник в Музей мира имени Альбина Раппельшлунда и попытался уничтожить редкие коллекции оружия, которые находятся там. Однако войска очистили музей и препроводили ряд лиц в казарму, им не избежать самого строгого суда. Провинция отмечает праздник достойно и мудро, – продолжал диктор, – мы уже давно не косим косой хлеба, не ставим вручную копен, не чиним вручную колес, тележных колес, у нас есть машины. И стога в поле сегодня тоже ушли в прошлое. У нас…
Оберон Фелсах снова встал из-за стола, подошел к стене и повернул рычажок. Раздался другой голос, голос со спутников.
– Люди проникли в Музей мира Альбина Раппельшлунда, – говорил голос со спутников, – они разбили оружие, выбросили ружья, пулеметы, автоматы, ножи, сабли, кинжалы… пушки и танки уничтожили в залах. Потом подожгли музей. Музей мира имени Альбина Раппельшлунда со всеми коллекциями оружия горит. Час назад, – продолжал голос, – к тысячным толпам на площади Альбина Раппельшлунда близ редакции «Расцвета» присоединились люди из Боровицина и Филипова и, как нам только что стало известно, опрокинули памятник председателя. Тысячи голубей взлетели в вечернее небо. На звездодроме Альбина Раппельшлунда в районе «Стадиона» люди смели стелы с именем основателя, и воздушная трасса с Луной прервана. В княжеском дворце продолжается заседание, министр полиции Скарцола до сих пор не явился. И последнее сообщение, – сказал голос. – Люди окружают Государственный трибунал. Тридцать тысяч человек перед дворцом взывают к княгине и требуют, чтобы Раппельшлунд вышел на балкон.
Экономка отнесла тарелки с рыбой, с морскими водорослями и вилки на тележку в углу, и черный стол опустел. На нем стояли только украшения и близ почетного места два блюда с пирожками. Оберон Фелсах повернул рычажок в стене, и опять раздалось земное радиовещание. Продолжала звучать «Ночь на Лысой горе»…
– Нынешний праздник княгини, – сказал Оберон Фелсах, когда снова сел за стол, – самый важный, какой когда-либо был за все время правления Раппельшлунда. Его музей горит, его статуя и стелы с его именем сметены. Люди окружают и Государственный трибунал, это чудовищное место. Раппельшлунд ввел в город войска, но полиция хранит молчание. О ходе заседания не сказали ни слова, но министр полиции до сих пор на него не явился. Мне, пожалуй, надо пойти на перекресток…
Госпожа Моосгабр во главе стола обеспокоенно посмотрела на Оберона Фелсаха. Но виду не подала. Оберон Фелсах сидел спокойно, его лицо с черными глазами, обрамленное длинными черными волосами, было бледным, но сидел он спокойно, вдыхая аромат ладана. Госпожа Моосгабр посмотрела на студентов, на молодого человека в темном клетчатом пиджаке, который, видимо, был Лотаром Бааром, на другого, который, видимо, был Рольсбергом, а потом снова уставилась на Оберона Фелсаха.
– Пойти на перекресток, – сказала она спокойно, – однако вы говорили об оккультных науках. Меня они очень интересуют, и нашу привратницу тоже, не могли бы вы еще что-нибудь рассказать?
– Как вам будет угодно, – сказал Оберон Фелсах и странно улыбнулся, – я сказал, что есть много видов оккультных наук и среди них та, что занимается мозгом и душой. Я сказал, что все это можно использовать, употребить, но хочу еще добавить – и злоупотребить. Госпожа Кнорринг, – улыбнулся Оберон Фелсах, – нам рассказывала о вашей жизни.
Оберон Фелсах умолк, и в эту минуту госпожа Моосгабр снова посмотрела на студентов. «Так, – подумала она вдруг про себя, – теперь все сказано в их присутствии. Теперь они не могут скрыть, что знают меня. Что знают меня с той злополучной свадьбы Набуле в том трактире „У фей“. Должны же они теперь признать, что это я, Наталия Моосгабр из Охраны». Но студенты смотрели на нее, сидевшую во главе стола, и их тонкие лица были совершенно спокойны. «Неужто в самом деле это не господин Баар и не господин Рольсберг?» – снова подумала госпожа Моосгабр, и вдруг ей в голову пришла одна мысль. Одна умопомрачительная мысль. Она посмотрела на студентов, улыбнулась и сказала:
– Я хотела бы вас спросить кое о чем. Спросить господ студентов. Господа, – она чуть наклонилась над черной скатертью, – не знаете ли вы о колодце здесь, в Блауэнтале, в котором лежит клад? Золото, серебро и мешок грошей? О колодце за какой-то оградой?
Студенты переглянулись через стол, через вазу сухих цветов и высокую горящую свечу и покачали головами.
– Ни о каком колодце в Блауэнтале, в котором лежит клад, мы не знаем, – сказал тот, который по виду был Рольсбергом, – здесь лишь схожее название улицы. Эта улица называется У колодца.
– Ни о каком колодце мы не знаем, – сказал студент в темном клетчатом пиджаке, который по виду был Лотаром Бааром, – в городе же водопровод.
И госпожа Моосгабр улыбнулась и кивнула, а потом, повернувшись к Оберону Фелсаху, сказала:
– Я так и думала. Дети снова надули меня. – И она опять усомнилась, действительно ли здесь сидят Лотар Баар и Рольсберг.
А потом сказала Оберону Фелсаху:
– Значит, госпожа Кнорринг вам обо мне рассказывала?
– Конечно, не все, – сказал Оберон Фелсах и повернулся к серванту – к мисочкам с ладаном, – но у меня есть и другие сведения. Вы родились в Феттгольдинге, близ Кошачьего замка, в предгорье Черного леса. Нашу Мари, – мальчик кивнул головой в сторону экономки и странно улыбнулся, – нашу Мари это очень интересует. Расскажите нам об этом что-нибудь поподробнее, – он странно улыбнулся, – это доставит ей радость.