Фукс Ладислав. Мыши Наталии Моосгабр

   Сейчас она могла повернуть налево и пройти к склепу школьного советника де Шубауэра, оттуда к Винцензе Канцер и ее сыну-строителю, а уж потом – к Терезии Бекенмошт. Или же она могла пройти прямо к Винцензе Канцер и ее сыну-строителю, оттуда к Терезии Бекенмошт и уж потом к школьному советнику. Но в любом случае она должна была сперва подойти к склепу Лохов, где был водопровод, из которого летом она пила иногда, а рядом под каштаном стояла огромная корзина для мусора. Госпожа Моосгабр решила, что от склепа Лохов пойдет к могиле Канцеров, потом к Терезии Бекенмошт и, наконец, к школьному советнику. А если останется время, заглянет и на могилу маленького Фабера. Она все равно хотела навестить могилу мальчика на Душички, но может сделать это уже сегодня. Ну, а там уже и к госпоже Айхенкранц, засветло или в сумерки, покуда у нее еще открыто. Госпожа Моосгабр медленной походкой двинулась по аллее прямо.
   Листва желтела и уже обильно падала. На главных кладбищенских дорогах, где деревья были самые большие, скопились груды листвы, отсыревшей во влажном воздухе и тумане, и кладбищенские служители длинными метлами, граблями и вилами накладывали их на деревянные двухколесные тележки. У могил и склепов было пока пусто, безлюдно, во второй половине октября у могил всегда особенно безлюдно, потому что лето кончилось, трава уже не зеленеет, цветы не цветут, а до Душичек – до всех этих букетов, венков и свечек – есть еще время. Но у многих могил уже стояли люди – готовя могилы к Душичкам, они чистили и всячески разравнивали их. То же самое собиралась делать сегодня и госпожа Моосгабр.
   Госпожа Моосгабр дошла до перекрестка с островерхим надгробьем над чьей-то могилой и вспомнила, что в этих местах когда-то они с госпожой Айхен искали мальчика в бело-голубой полосатой майке. «Госпожа Айхен, – сказала она себе, – заглянула за эту могилу, там ли он, но там его не было». Потом госпожа Моосгабр увидела лавочку, на которой в тот раз сидела старушка с очечками на носу и с кружевами на шее, и госпожа Айхенкранц еще спросила ее, не видала ли она мальчика. «Нет, не видала, – вспомнила госпожа Моосгабр, – щурясь пялилась в молитвенник». Лавочка, где в тот раз сидела старушка, теперь была пуста, как и другие лавочки, стояла осень, вторая половина октября, было сыро и слякотно. Наконец госпожа Моосгабр подошла к склепу Лохов, где был водопровод – обычная труба с краном над огромной бочкой, возле которой под каштаном была корзина для мусора. Госпожа Моосгабр затрясла большой черной сумкой и свернула на дорогу поуже, которая вела к могиле Винцензы и Винценза Канцеров.
   Подойдя к этой могиле, госпожа Моосгабр остановилась и окинула ее взглядом. Могила в общем была в порядке. На круглом надгробье лежало несколько сухих желтых листьев, которые занес сюда ветерок с ближнего дерева. Лишь золотая надпись на памятнике обросла мхом. Госпожа Моосгабр открыла сумку, вынула метелку и тряпку. Сперва смела сверху листья, потом обтерла надгробье и, наконец, тряпочкой почистила надпись «Винценза Канцер», а под ней и другую – «Строитель Винценз Канцер». Когда она управилась, обе надписи опять блестели как новые. «Сто лет простоит, а то и дольше, – подумала госпожа Моосгабр и положила назад в сумку метелку и тряпочку, – счастливая мать. Дожила до восьмидесяти, имела удачного сына. А что будет, – вспомнила она, – с сыном этого оптовика, у которого я начну служить в государственный праздник? Что будет с ним и как он кончит?» Госпожа Моосгабр тряхнула головой, огляделась и с сумкой в руке продолжила путь. Она свернула на тропку поуже, чтобы подойти к пятой часовне, к могиле Терезии Бекенмошт, но ни с того ни с сего остановилась.
   «А что, если до Терезии Бекенмошт, – остановилась она вдруг, – сходить к советнику, что, если сходить прежде туда? Хоть и сделаю крюк, – сказала она себе, – но что из этого. К госпоже Айхен приду засветло или в сумерки – какая разница, да и к Фаберам успею заглянуть». И госпожа Моосгабр вдруг изменила направление. Госпожа Моосгабр вдруг повернулась и вместо того, чтобы идти к пятой часовне, к Терезии Бекенмошт, пошла сначала к склепу школьного советника де Шубауэра. Через минуту она уже оказалась на участке больших красивых мраморных склепов, где была и могила советника. Она долго смотрела на нее и трясла головой. Трава в оградке была желтая, увядшая и поникшая, тронутая сыростью, туманом – теперь с ней ничего не поделаешь. «По весне возьму заступ, – сказала себе госпожа Моосгабр, – и потом посею. А через неделю, – сказала она себе, – как получу в кладбищенской конторе хвою, покрою оградку, сверху положу искусственные цветы и зажгу лампаду». Госпожа Моосгабр открыла сумку, вынула метелку и тряпку и стала вытирать надгробье. Обтерла фонарь для негасимой лампады, местечко в нем, куда помещается масло или свеча, потом посмотрела на ангела. Его крыло, довольно давно надбитое, все еще держалось, но госпоже Моосгабр казалось, что с течением времени оно держится все хуже и хуже и скоро, наверное, совсем упадет. «Что мне тогда делать? – подумала она, глядя на крыло, – придется тогда идти в кладбищенскую контору. Пришлют сюда мастера или каменотеса… – госпожа Моосгабр кивнула и вздохнула, – могила оплачена, но до скончания века ангел наверняка не простоит, ни до Страшного суда не простоит, ни до Воскресения. Если, конечно, – пришла ей в голову мысль, когда она бережно чистила ангельское крыло, – если, конечно, какой-нибудь Страшный суд и Воскресение вообще существуют. Страшный суд, может, и есть, – подумала она, – он, пожалуй, должен быть, а вот Воскресение…» Госпожа Моосгабр дочистила ангела, взяла другую тряпочку и начала оттирать надписи на надгробье. Они были золотые и довольно поблекшие, но госпожа Моосгабр знала, что, когда вычистит их, они будут блестеть так же, как и на могиле счастливой матери Канцер. И она стала оттирать надпись «Семья школьного советника барона де Шубауэра», оттирать надпись «Школьный советник Иоахим барон де Шубауэр, род 1854, ум. 1914» и оттирать под ней длинный ряд имен и дат: «Матурин, Анна, Леопольд, Розалия». Когда она управилась, надписи прояснились и теперь блестели и сверкали почти как новые. «Что же будет с этим непослушным, упрямым сынком господина оптовика, у которого я начну служить в государственный праздник? – вспомнила госпожа Моосгабр снова. – И что сказал бы ему этот школьный советник, будь он жив? Наверное, опасался бы, как и оптовик, отец мальчика, а то еще больше». Госпожа Моосгабр потрясла головой и спрятала метелку и тряпочку в сумку. Еще раз взглянула на могилу, на крыло ангела и двинулась дальше. Теперь уж определенно – к Терезии Бекенмошт.
   Покинув участок больших красивых мраморных склепов, госпожа Моосгабр направилась к пятой часовне, прошла немного той дорогой, по которой пришла сюда, а потом на перекрестке близ шестнадцатого участка свернула в сторону менее пышных могил. Она уж было дошла туда по дороге – полупустой, полубезлюдной, – как вдруг услыхала колокольный звон. Где-то били колокола по покойному, и госпожа Моосгабр поняла, что это звонят в пятой часовне, которая была неподалеку. «Должно быть, кого-то хоронят, – подумала она на дороге полупустой, полубезлюдной, – должно быть, выходят из часовни и идут к могиле». Госпожа Моосгабр свернула с пустынной дороги к могилам и, проходя меж ними по желтой намокшей траве, вдруг услыхала и музыку. Услыхала и музыку и поняла, что где-то вдали звучат трубы и корнеты. «Кого-то хоронят, – кивнула она и затрясла большой черной сумкой, – и туда движется похоронная процессия, сейчас четыре пополудни». И госпожа Моосгабр прошла между могил почти до самой березки, под которой стоял островерхий памятник Терезии Бекенмошт, и ненадолго остановилась. Далеко окрест не было ни одной живой души, но повсюду царило какое-то странное спокойствие. Сюда доносились только колокольный звон из пятой часовни и далекая музыка, трубы и корнеты, повсюду царила мертвая тишина. Эта мертвая тишина была такой странной, что госпожа Моосгабр, остановившись близ березки и островерхого памятника, не могла ступить ни шагу.
   Вдруг госпоже Моосгабр показалось, что где-то что-то шелохнулось. Она посмотрела за памятник и за березку, где были густые кусты, закрывавшие несколько соседних могил. Эти густые кусты теперь были голые, сухие, так что сквозь них можно было что-то увидеть, и госпоже Моосгабр вдруг показалось, будто за теми голыми, сухими кустами кто-то стоит и подсматривает.
   «Померещилось, – сказала себе госпожа Моосгабр, – кто может там стоять и подсматривать? Здесь у этой могилы. Я хожу сюда годы и годы, если не целый век». И госпожа Моосгабр прошла дальше. Прошла дальше и оказалась под березкой у могилы несчастной Терезии Бекенмошт. И как раз в тот момент, когда она хотела оглядеть могилу и открыть сумку, раздался выстрел.
   Госпожа Моосгабр еще никогда в жизни не слышала ни одного выстрела. Она не была ни на войне, ни на одном военном смотре, который время от времени устраивал в городе председатель Альбин Раппельшлунд, не ходила ни на стрельбище, ни на храмовые праздники, ни даже в кино. Разве что однажды в жизни слышала пушечный залп в честь кого-то, но это было очень смутное воспоминание, так что нынешний выстрел был, по сути, первым, достигшим ее ушей. Госпожа Моосгабр подняла голову к небу, к ветвям березки над могилой и прислушалась. И вдруг сквозь эти ветви она увидала летящую стаю больших черных птиц и услыхала их карканье – без сомнения, это были вороны. Но прежде чем она опомнилась, раздался второй выстрел, и госпожа Моосгабр увидела, как ворона, летевшая последней, замахала в виду неба крыльями и куда-то упала. У госпожи Моосгабр на миг остановилось сердце. Она вспомнила маленького Айхенкранца.
   «Это он, – сказала она себе и затрясла сумкой, – ему вернули отобранное ружье, и он где-то поблизости стреляет. Эти птицы вредные, дескать, но не стреляет он в них потому, что не может попасть. А вот стрельнул и попал». И госпожа Моосгабр решила, что, как только уберет могилу несчастной матери Терезии Бекенмошт, пойдет к госпоже Айхенкранц, что живет между кладбищем и парком, и спросит ее. «Несчастная госпожа Айхен, – подумала она, – что она на это скажет? Мальчик в конце концов ее изведет. Если доложу об этом госпоже Кнорринг, – подумала она, – мальчика заберут у госпожи Айхен, ведь его оставили ей только на пробу. Но кто потом поможет госпоже Айхен в лавке? Ведь бедняжка будет в отчаянии». Вдруг госпоже Моосгабр пришло в голову, что стрелял все-таки не маленький Айхенкранц. «Может, – подумала она, – в ворон стрелял какой-нибудь здешний служитель. Может, так приказали ему в кладбищенской конторе. Вот бы госпожа Айхен вздохнула с облегчением, от души желаю ей этого». И госпожа Моосгабр быстро открыла сумку, вынула метелку и тряпочку и взялась за работу.
   Когда она вытирала островерхий памятник, на котором были опавшие листья и там-сям какие-то веточки, ей вдруг снова стало казаться, что где-то близ могилы кто-то стоит и подсматривает. Здесь по-прежнему была полнейшая тишина, очень странная мертвая тишина, а после тех выстрелов, пожалуй, еще более мертвая, еще более странная, и издалека по-прежнему доносилась музыка, трубы и корнеты, но теперь она уже явно слабела, похоронная процессия, очевидно, удалялась, двигаясь к могиле… слабел и колокольный звон из пятой часовни, хотя он-то никуда не удалялся, а оставался на месте, но звонарь, очевидно, тянул за веревку все слабей и слабей… И все-таки ощущение, что кто-то стоит поблизости и подсматривает, не покидало госпожу Моосгабр. Не выпуская тряпку из руки, она прекратила чистить памятник и снова вгляделась в кусты за могилой, которые теперь были голыми, сухими, и сквозь них можно было что-то увидеть, однако никого, кто бы за ними стоял, она так и не увидала.
   Она быстро очистила памятник и вынула из сумки другую тряпку, чтобы оттереть и надпись – имя несчастной матери. Но только протянула к этой надписи руку… как снова грянул выстрел.
   Госпожа Моосгабр вскрикнула, земля задрожала вместе с ней, а небо над ней завертелось. Тряпка выпала из рук… и она почувствовала, что падает.
   Но в последнюю минуту, видимо, уцепилась за что-то и снова выпрямилась.
   И уставилась на памятник Терезии Бекенмошт. Она смотрела, смотрела, земля дрожала вместе с ней, а небо над ней вертелось, и она не понимала, что с ней творится.
   Ибо госпожа Моосгабр смотрела не на могилу несчастной матери Терезии Бекенмошт, а на могилу совсем другую.
   На памятнике стояла надпись не «Терезия Бекенмошт», а «Наталия Моосгабр». «Наталия Моосгабр, – было выгравировано большими золотыми буквами, – владелица мышеловок», а в самом низу, там, где обычно ставится крестик, была огромная мышь.
   Госпожа Наталия Моосгабр стояла перед своей собственной могилой.
   Никто не знает, сколько времени стояла там госпожа Моосгабр. Могила была в стороне от дороги, так что никто не видел ее, – а значит, никто не видел ни как она таращит глаза и трясется, ни как дрожат у нее голова, подбородок, руки, ноги, у которых лежит тряпка и большая черная сумка, никто не видел, как она бледна и как из-под старого платка градом катится с нее пот. И она не слышала ничего – ни похоронной музыки, должно быть уже смолкнувшей у самой могилы, ни колоколов из пятой часовни, должно быть уже отзвонивших, не слышала даже, что некое живое существо стоит поблизости за густыми сухими кустами, закрывавшими соседние могилы. Она смотрела на могилу, на свое имя, на это звание и на эту мышь и думала, что она умерла.
   Спустя неопределенно долгое время она сдвинулась с места.
   И потом вдруг бросилась от этой страшной могилы на дорогу.
   Дорога была по-прежнему пуста, безлюдна, пуста, безлюдна, лишь вдали показался пожилой человек… И госпожа Моосгабр поспешила к нему.
   – В чем дело, – вскричал пожилой человек, завидя ее, – что такое, в чем дело, что происходит… – Он был перепуган до ужаса.
   А потом, перепуганный до ужаса, он быстро пошел вперед, почти побежал. Госпожа Моосгабр бежала, может, чуть впереди него, может, рядом с ним, и так они оба, смертельно бледные, перепуганные до ужаса и разгоряченные, добежали.
   Добежали до могилы, и госпожа Моосгабр с криком указала на надгробную надпись.
   А потом госпожа Моосгабр крикнула в третий раз, и голова у нее закружилась, но старик в последнюю минуту все же успел ее подхватить. Госпожа Моосгабр впилась взглядом в надпись на камне и прочла:
 
   ТЕРЕЗИЯ БЕКЕНМОШТ
 
   – Однако, мадам, – сказал пожилой человек, – в чем дело, мадам? Вы разве Терезия Бекенмошт? Удивительно, – проскулил он и покачал головой, – вы же говорили, что вы другая. Как же это вяжется?
   Госпожа Моосгабр стояла и смотрела, как пожилой человек трясет головой, на которой был котелок, и что под его расстегнутым зимним пальто – расстегнутый сюртучок, а под ним – жилетка с часами на золотой цепочке… она стояла и смотрела, как он трясет головой, говорит, скулит, шепчет: «Однако это что-то невероятное, что-то невероятное, я странный Клевенгюттер и, пожалуй, не потерял гроша из фалды…» – и медленно удаляется.
   Госпожа Моосгабр подняла с травы тряпку, большую черную сумку, голова у нее горела, сердце стучало так, как и в тот раз, когда она мчалась с перекрестка у торгового дома «Подсолнечник», по лбу катился пот. «Иисусе Христе, – осенило ее вдруг, – Иисусе Христе, не пойти ли мне к водопроводу у склепа Лохов… умыться… уж не спятила ли я?» Но в ту минуту, когда поднимала тряпку и сумку с травы, она услыхала где-то за густым сухим кустарником какой-то шум и, поглядев в ту сторону, услыхала дикий трехголосый смех: один был довольно резкий, грубый, второй смех – визгливый, придурковатый, мордастый, а третий – тихий и мягкий, как бархат. И еще она увидела сквозь этот густой сухой кустарник три фигуры, одна из них несла под мышкой большую каменную плиту…

XVII

   Что госпожа Моосгабр делала в тот день вечером – никто не знает, потому что в тот день после ее возвращения с кладбища никого у нее не было. Не было у нее даже привратницы Кральц. А уж что творилось в душе госпожи Моосгабр, и вовсе никто не знает и никто никогда не узнает. Возможно, госпожа Моосгабр весь вечер неподвижно сидела в кухне на диване, смотрела перед собой, и эта внешняя неподвижность была выражением ее души. Возможно, она не растопила печи, не сварила себе чаю, не слышала даже боя часов. Возможно, она весь вечер неподвижно сидела на диване и смотрела перед собой как старое, увядшее, незрячее дерево. Возможно, в конце концов она пошла спать, но спала ли она или бодрствовала, тоже никто не знает, как не знает и того, снился ли госпоже Моосгабр какой-нибудь сон.
   И что госпожа Моосгабр делала на другой день – тоже никто не знает, за весь день она ни разу не вышла из квартиры. Поэтому ее не встретили ни привратница, ни каменщики, которые мало-помалу кончили работу в этом старом обветшалом доме и теперь снимали леса, не встретился с ней никто из соседей. Госпожа Моосгабр не вышла из квартиры, и никто, по-видимому, к ней не стучался. Лишь на третий день после обеда госпожа Наталия Моосгабр в своем старом платье, длинной черной юбке, черном платке и старом пальто, в туфлях без каблуков вышла на улицу с небольшой черной сумкой.
   Медленно, странно опустив голову, прошла она по трем убогим улицам и оказалась на перекрестке у торгового дома «Подсолнечник». Но она не перешла его по белым полосам на асфальте, даже не посмотрела на отдаленные киоски из стекла и пластика, а свернула куда-то в другую сторону. Медленно, странно опустив голову, она шла по улице, по которой обычно ходила в кооперацию за покупками. Но шла она не в кооперацию. Она вскоре свернула в другую улицу. И остановилась там у аптеки.
   Аптека была облицована черным мрамором и походила скорее на похоронное бюро, чем на заведение, торгующее лекарствами. В витрине были коробочки, а над входом висел крест. Черно-желтый крест, ибо аптека называлась как-то вроде… Но уже один этот черно-желтый крест над входом таил в себе угрозу и вселял ужас. В нем таилась такая ужасающая угроза, что у многих проходивших мимо, должно быть, стыла в жилах кровь и замирало сердце. Госпожа Моосгабр в длинной черной юбке, в черном платке и старом зимнем пальто, с небольшой черной сумкой вошла внутрь.
   За прилавком стоял маленький хилый человечек в белом халате. С рыжеватой бородкой и в золотых очечках.
   Когда госпожа Моосгабр вошла, он поглядел на нее сквозь очечки, и лицо его обрело более строгое выражение.
   – Что вам угодно? – спросил он пискляво и строго.
   – Я Наталия Моосгабр из Охраны, вот документ, – госпожа Моосгабр вынула документ из сумки и подала его аптекарю.
   Аптекарь мельком глянул в него и вернул госпоже Моосгабр.
   – Вы хотите детскую присыпку или мыло? – пискнул он уже не так строго. – Или вам нужны пеленки? В аптеке их нет, вам придется обратиться в текстильную лавку.
   – Мне не нужны ни пеленки, ни мыло, – сказала госпожа Моосгабр, – мне нужен яд.
   – Яд? – замигал аптекарь сквозь очечки и оперся грудью о прилавок. – Яд? Но скажите на милость, мадам, для чего?
   – Для мышей, – сказала госпожа Моосгабр.
   – Яд для мышей, – аптекарь подергал бородку, глядя на госпожу Моосгабр, – яд для мышей. Яд для мышей, пожалуйста, можете купить «Марокан». – И аптекарь, оттолкнувшись от прилавка, хотел было куда-то отойти, но госпожа Моосгабр покачала головой.
   – Только не «Марокан», – сказала она строго, – его у меня предостаточно. Что-нибудь посильнее.
   – Что-нибудь посильнее, – аптекарь снова оперся грудью о прилавок, – что-нибудь посильнее? Для мышей?
   – Что-нибудь более сильное для мышей, – кивнула госпожа Моосгабр, – «Марокан» слаб.
   – Но скажите, госпожа, – аптекарь поднял на нее глаза за очечками, – что у вас за мыши такие, если «Марокан» на них не действует? Это, наверное, какие-нибудь крысы?
   – Именно, – кивнула госпожа Моосгабр строго и осмотрела аптеку, – крысы.
   Аптекарь схватился за бородку и с минуту глядел на госпожу Моосгабр. На ее старый платок, на ее лицо, на ее зимнее пальто, насколько его было видно из-за прилавка, глядел на нее и моргал сквозь очечки.
   – Ничего другого, кроме «Марокана», дать вам не могу и не имею права. Не могу и не имею права, потому что я аптекарь. Все другое может быть опасно для жизни.
   – Но об этом и речь, – сказала госпожа Моосгабр сухо и снова оглядела аптеку, – «Марокан» их не уничтожит. Они съедят его вместе с салом, и им хоть бы хны.
   – Так насыпьте «Метразин», – пропищал аптекарь, – им отравится и козел.
   – Я сыпала его двадцать лет назад, – упрямо покачала головой госпожа Моосгабр, – он еще слабее, мышь и та им не отравится. Я хочу чего-нибудь такого, что действовало бы безотказно. И чтобы конец был не особенно мучительным.
   – Это трудно, госпожа, – сказал аптекарь опять строго и подергал рыжеватую бородку, – один «Раттенал» – такое сильное средство. Это такой же белый порошок, как и «Марокан», и он очень опасен. Его ведь тоже путают с сахаром, но при этом он в три раза сильнее. Это легко проверить, если положить его на весы, – аптекарь указал на прилавок, где чуть в стороне стояли аптечные весы. – Я вам не могу его дать, я аптекарь. Где гарантия, что вы не перепутаете его с сахаром?
   – Как я могу перепутать, – сказала теперь очень холодно госпожа Моосгабр и посмотрела на весы, – я из Охраны, вы же видели документ. На нем печать и даже подпись госпожи Кнорринг.
   Аптекарь опять с минуту разглядывал сквозь очечки госпожу Моосгабр, ее черный платок, ее лицо и ее старое зимнее пальто, насколько его было видно из-за прилавка, за которым он стоял, но при этом одной рукой он открыл какой-то ящик и вынул какую-то папку. Положив эту папку на прилавок перед собой, он сказал:
   – Госпожа, вы знаете, сколько будет семью семь?
   – Примерно пятьдесят, – сказала госпожа Моосгабр холодно, и аптекарь кивнул.
   – Отлично, – кивнул он, – а вы знаете, как выглядит Земля?
   – Ну как ей выглядеть? – спросила госпожа Моосгабр и затрясла сумкой.
   – Ну что это – куб, или шар, или плоскость, – заморгал сквозь очечки аптекарь, – или, может, это цилиндр?
   – Шар это, – сказала госпожа Моосгабр, – говорится же – земной шар.
   – Отлично, – пискнул аптекарь, наблюдая за госпожой Моосгабр. А потом глянул из-под очечков на папку на прилавке и пропищал: – А на чем стоит земной шар?
   – На чем стоит? – переспросила госпожа Моосгабр.
   – На чем стоит, – пропищал аптекарь, – стоит ли он на еще какой-нибудь земле, или его держит какой-нибудь великан, или носит на спине белый слон или черепаха…
   – Он не стоит, и никто его не носит, – сказала госпожа Моосгабр и затрясла сумкой, – он плавает.
   – В море? – заморгал аптекарь и подергал бородку.
   – В воздухе, – сказала госпожа Моосгабр.
   Аптекарь снова заморгал сквозь очечки и покивал головой. Он оперся грудью о прилавок, на котором лежала папка, и сказал:
   – Земной шар, госпожа, не плавает, а вертится. Вертится, и знаете, вокруг чего? Вокруг Солнца. А Луна, куда мы летаем, в свою очередь, вертится вокруг земного шара. И Солнце вместе с нами относится к нашей Галактике, где есть миллиарды звезд, а таких галактик, как наша, даже несравнимо больших, во Вселенной бесконечное множество – миллиарды миллиардов. Поэтому Вселенная бесконечна как время, которое вечно. А вы здесь просите у меня мышиного яду.
   Аптекарь оттолкнулся грудью от прилавка и отошел куда-то в сторону. Через минуту он принес коробочку с черно-желтой полосой и красной надписью «Раттенал». Под этим словом был отпечатан череп со скрещенными костями.
   – Вот то, что вы хотите, – заморгал он сквозь очечки, – видите здесь этот череп, это очень ядовитое. Здесь двести пятьдесят граммов, взвешивать, пожалуй, не требуется. Этим можно отравить целый полк.