Страница:
– А как это давать? – спросила госпожа Моосгабр холодно.
– Здесь на обратной стороне написано, – пропищал аптекарь и перевернул коробочку, – здесь инструкция на трех языках. Даже на португальском, если вы его знаете, – заморгал он. – Этим порошком посыпают куски, как и «Мароканом».
– А через какое время он действует? – спросила госпожа Моосгабр.
– Через какое время? – заморгал сквозь очечки аптекарь. – В зависимости от величины мыши. На маленьких полевок – почти моментально. Но на крыс величиной с кролика – лишь через несколько минут. Чем больше существо, тем больше мяса, крови, отсюда и эта задержка. Вы же знаете, мадам, раз служите в Охране, – сказал аптекарь, все еще держа в руке «Раттенал» и поглядывая на папку на прилавке, – раз вы служите в Охране, значит, вы знаете, мадам, кто был Клапаред?
– Клапа…? – переспросила госпожа Моосгабр удивленно.
– Клапаред, – кивнул аптекарь, – или Песталоцци. Или Руссо, или Коменский?
– Должно быть, какие-нибудь поэты, – сказала госпожа Моосгабр, и аптекарь заморгал и кивнул.
– Да, поэты, – кивнул он, – поэты. Потому что верили, что человека можно перевоспитать. Но это, мадам, невозможно, это была их роковая ошибка. Вы верите в Бога?
– Не верю, – покачала головой госпожа Моосгабр, – я верю в судьбу.
– В судьбу? – заморгал сквозь очечки аптекарь и подергал бородку. – Это очень странно. Что это значит, верить в судьбу, а не в Бога?
Поскольку госпожа Моосгабр молчала, аптекарь, все еще держа в руке «Раттенал», сказал:
– Я спрашиваю, в чем вы видите различие, что такое судьба?
– Судьба, – сказала госпожа Моосгабр и затрясла сумкой, – это то, что должно было случиться и случилось, а что случилось, то должно было случиться. Моя судьба, допустим, была в том, что у меня родилось двое неудачных детей.
– Но что из этого получается? – пискнул аптекарь и посмотрел на стоявшие чуть в стороне весы. – Верить в то, что случилось, или в то, что случится, какая же это вера? То, что уже случилось, знает любой, для этого никакой веры не нужно. А верить в то, что однажды случится, – бессмыслица, раз вы не знаете, что именно случится. Странная вера, мадам. Это все равно что верить в дом или в птиц. Или, – сказал он и посмотрел на весы, – в ходьбу, или в завтрашний день. – Аптекарь с минуту помолчал, положил «Раттенал» на прилавок и посмотрел на папку. – Вы говорите, – подергал он бородку, глядя на папку, – что на вашем документе есть подпись мадам Кнорринг. – И когда госпожа Моосгабр кивнула, аптекарь раскрыл папку на прилавке. Появились ноты. – О, – пропищал аптекарь и оперся грудью о прилавок, – мадам – великая певица. Она будет петь партию сопрано в «Реквиеме» в огромном хоре. Я там тоже пою, – пропищал он, – у меня бас. – И аптекарь, глядя в ноты, стал мурлыкать какую-то мелодию. Госпожа Моосгабр стояла перед прилавком, смотрела на ноты, на аптекаря и, главное, на полосатый «Раттенал». Наконец аптекарь домурлыкал и поднял глаза за очечками. – Вы знаете, госпожа, что такое «Реквием»?
В этот момент открылась дверь и в аптеку вошел клиент. Незнакомый молодой человек с усами.
– «Реквием», – пропищал за прилавком аптекарь и взглянул на молодого человека, – это заупокойная месса. Самое трудное для исполнения «Dies irae, dies ilia», это, мадам, фортиссимо. «Тот день, день гнева/В золе развеет земное,/Свидетелями Давид с Сивиллой»*… так, мадам, мы поем. Басы, как всегда, очень важны в фортиссимо. Вам что угодно? – повернулся он к молодому человеку.
* Здесь и далее перевод цитируется по «Словарю латинских крылатых слов». М., «Русский язык», 1986.
– Я подожду, – сказал юноша и искоса посмотрел на госпожу Моосгабр.
– Ах да, – заморгал аптекарь и кивнул. И, снова повернувшись к госпоже Моосгабр, сказал: – Вы где-нибудь когда-нибудь тоже пели? У вас есть голос, госпожа?
– Я пела колыбельную, – сухо сказала госпожа Моосгабр, не сводя глаз с «Раттенала».
– А вы знаете, мадам, что такое золотая карета? – спросил аптекарь.
– Это трактир, – сказала госпожа Моосгабр, – у меня там была свадьба.
– Трактир! – пискнул аптекарь и подмигнул молодому человеку. – Трактир! Но карета – это воз, а Воз – созвездие, мадам. Или же фургон о четырех колесах, который тянут лошади. Это, мадам, и называется полисемией слов. Вы, мадам, не верите в Бога, так что, наверное, не верите и в Страшный суд и в Воскресение. «Реквием» касается как раз этого. – И аптекарь, посмотрев в ноты, стал декламировать:
Какой будет трепет,
Когда придет судья,
Который все строго рассудит.
Труба, сея дивный клич
Среди гробниц всех стран,
Всех соберет к трону.
……………………………..
Будет явлена написанная книга,
В которой все содержится:
По ней будет судим мир.
И еще скажу вам, мадам, один стих, – аптекарь подмигнул сквозь очечки молодому человеку с усами, который стоял и ждал, – последний стих:
Итак, когда воссядет судия,
Все, что скрыто, обнаружится,
Ничто не останется без возмездия.
Вот это «Реквием», мадам, «Реквием», – аптекарь глянул на стоявшие чуть в стороне весы, – а вот вам «Раттенал». Сорок геллеров и пятак.
Госпожа Моосгабр запустила руку в сумку и вынула деньги. Аптекарь взял деньги, завернул коробочку в голубую бумагу и подал госпоже Моосгабр.
– Это будет, мадам, – пропищал он, – самый великий«„Реквием“, какой только исполнялся у нас. Тысяча певцов и полторы тысячи музыкантов под управлением мсье Скароне из Боснии. Об этом в газетах пишут, однажды и в „Расцвете“ об этом писали… Но когда будет премьера, – аптекарь закатил глаза и подергал рыжеватую бородку, – пока неизвестно.
Госпожа Моосгабр спрятала сверток в сумку, поблагодарила и вышла.
– Но непременно прочтите инструкцию, – еще раз крикнул ей вслед аптекарь, – там и по-эфиопски, если вы знаете этот язык, на нем говорят на Канарских островах… – Он остановил взгляд на молодом человеке, а госпожа Моосгабр вышла на улицу.
XVIII
– Здесь на обратной стороне написано, – пропищал аптекарь и перевернул коробочку, – здесь инструкция на трех языках. Даже на португальском, если вы его знаете, – заморгал он. – Этим порошком посыпают куски, как и «Мароканом».
– А через какое время он действует? – спросила госпожа Моосгабр.
– Через какое время? – заморгал сквозь очечки аптекарь. – В зависимости от величины мыши. На маленьких полевок – почти моментально. Но на крыс величиной с кролика – лишь через несколько минут. Чем больше существо, тем больше мяса, крови, отсюда и эта задержка. Вы же знаете, мадам, раз служите в Охране, – сказал аптекарь, все еще держа в руке «Раттенал» и поглядывая на папку на прилавке, – раз вы служите в Охране, значит, вы знаете, мадам, кто был Клапаред?
– Клапа…? – переспросила госпожа Моосгабр удивленно.
– Клапаред, – кивнул аптекарь, – или Песталоцци. Или Руссо, или Коменский?
– Должно быть, какие-нибудь поэты, – сказала госпожа Моосгабр, и аптекарь заморгал и кивнул.
– Да, поэты, – кивнул он, – поэты. Потому что верили, что человека можно перевоспитать. Но это, мадам, невозможно, это была их роковая ошибка. Вы верите в Бога?
– Не верю, – покачала головой госпожа Моосгабр, – я верю в судьбу.
– В судьбу? – заморгал сквозь очечки аптекарь и подергал бородку. – Это очень странно. Что это значит, верить в судьбу, а не в Бога?
Поскольку госпожа Моосгабр молчала, аптекарь, все еще держа в руке «Раттенал», сказал:
– Я спрашиваю, в чем вы видите различие, что такое судьба?
– Судьба, – сказала госпожа Моосгабр и затрясла сумкой, – это то, что должно было случиться и случилось, а что случилось, то должно было случиться. Моя судьба, допустим, была в том, что у меня родилось двое неудачных детей.
– Но что из этого получается? – пискнул аптекарь и посмотрел на стоявшие чуть в стороне весы. – Верить в то, что случилось, или в то, что случится, какая же это вера? То, что уже случилось, знает любой, для этого никакой веры не нужно. А верить в то, что однажды случится, – бессмыслица, раз вы не знаете, что именно случится. Странная вера, мадам. Это все равно что верить в дом или в птиц. Или, – сказал он и посмотрел на весы, – в ходьбу, или в завтрашний день. – Аптекарь с минуту помолчал, положил «Раттенал» на прилавок и посмотрел на папку. – Вы говорите, – подергал он бородку, глядя на папку, – что на вашем документе есть подпись мадам Кнорринг. – И когда госпожа Моосгабр кивнула, аптекарь раскрыл папку на прилавке. Появились ноты. – О, – пропищал аптекарь и оперся грудью о прилавок, – мадам – великая певица. Она будет петь партию сопрано в «Реквиеме» в огромном хоре. Я там тоже пою, – пропищал он, – у меня бас. – И аптекарь, глядя в ноты, стал мурлыкать какую-то мелодию. Госпожа Моосгабр стояла перед прилавком, смотрела на ноты, на аптекаря и, главное, на полосатый «Раттенал». Наконец аптекарь домурлыкал и поднял глаза за очечками. – Вы знаете, госпожа, что такое «Реквием»?
В этот момент открылась дверь и в аптеку вошел клиент. Незнакомый молодой человек с усами.
– «Реквием», – пропищал за прилавком аптекарь и взглянул на молодого человека, – это заупокойная месса. Самое трудное для исполнения «Dies irae, dies ilia», это, мадам, фортиссимо. «Тот день, день гнева/В золе развеет земное,/Свидетелями Давид с Сивиллой»*… так, мадам, мы поем. Басы, как всегда, очень важны в фортиссимо. Вам что угодно? – повернулся он к молодому человеку.
* Здесь и далее перевод цитируется по «Словарю латинских крылатых слов». М., «Русский язык», 1986.
– Я подожду, – сказал юноша и искоса посмотрел на госпожу Моосгабр.
– Ах да, – заморгал аптекарь и кивнул. И, снова повернувшись к госпоже Моосгабр, сказал: – Вы где-нибудь когда-нибудь тоже пели? У вас есть голос, госпожа?
– Я пела колыбельную, – сухо сказала госпожа Моосгабр, не сводя глаз с «Раттенала».
– А вы знаете, мадам, что такое золотая карета? – спросил аптекарь.
– Это трактир, – сказала госпожа Моосгабр, – у меня там была свадьба.
– Трактир! – пискнул аптекарь и подмигнул молодому человеку. – Трактир! Но карета – это воз, а Воз – созвездие, мадам. Или же фургон о четырех колесах, который тянут лошади. Это, мадам, и называется полисемией слов. Вы, мадам, не верите в Бога, так что, наверное, не верите и в Страшный суд и в Воскресение. «Реквием» касается как раз этого. – И аптекарь, посмотрев в ноты, стал декламировать:
Какой будет трепет,
Когда придет судья,
Который все строго рассудит.
Труба, сея дивный клич
Среди гробниц всех стран,
Всех соберет к трону.
……………………………..
Будет явлена написанная книга,
В которой все содержится:
По ней будет судим мир.
И еще скажу вам, мадам, один стих, – аптекарь подмигнул сквозь очечки молодому человеку с усами, который стоял и ждал, – последний стих:
Итак, когда воссядет судия,
Все, что скрыто, обнаружится,
Ничто не останется без возмездия.
Вот это «Реквием», мадам, «Реквием», – аптекарь глянул на стоявшие чуть в стороне весы, – а вот вам «Раттенал». Сорок геллеров и пятак.
Госпожа Моосгабр запустила руку в сумку и вынула деньги. Аптекарь взял деньги, завернул коробочку в голубую бумагу и подал госпоже Моосгабр.
– Это будет, мадам, – пропищал он, – самый великий«„Реквием“, какой только исполнялся у нас. Тысяча певцов и полторы тысячи музыкантов под управлением мсье Скароне из Боснии. Об этом в газетах пишут, однажды и в „Расцвете“ об этом писали… Но когда будет премьера, – аптекарь закатил глаза и подергал рыжеватую бородку, – пока неизвестно.
Госпожа Моосгабр спрятала сверток в сумку, поблагодарила и вышла.
– Но непременно прочтите инструкцию, – еще раз крикнул ей вслед аптекарь, – там и по-эфиопски, если вы знаете этот язык, на нем говорят на Канарских островах… – Он остановил взгляд на молодом человеке, а госпожа Моосгабр вышла на улицу.
XVIII
В этот вечер госпожа Моосгабр пошла в комнату, коридор и кладовку и все заряженные мышеловки принесла в кухню, на диван. В нескольких мышеловках были мертвые мыши с засаленными усиками и крупинками белого порошка на носиках. Госпожа Моосгабр хотела было выбросить их в печную золу, потом снова зайти в кладовку, принести тарелку с салом, снова зарядить мышеловки и наконец еще раз осмотреть коробочку с черно-желтой полосой, красной надписью и черепом со скрещенными костями. Госпожа Моосгабр хотела все это сделать сегодня вечером, но вдруг кто-то постучал в наружную дверь. Госпожа Моосгабр оставила мышеловки на диване, но тарелку с салом принести из кладовки уже не успела. Вздохнув, пошла открывать.
– Госпожа Наталия Моосгабр, – сказал мужчина в кожанке и вынул что-то из кармана.
Госпожа Моосгабр раскрыла от изумления рот.
– Да, – сказал мужчина в кожанке и положил документ в карман, – полиция. – И госпожа Моосгабр увидела за ним еще одного.
– Мы у вас еще не были, – сказали полицейские, когда вошли в кухню и сняли шляпы. Госпожа Моосгабр кивнула им на стулья и сказала:
– Вы здесь были уже два раза.
– Два раза, – сказали полицейские, сели и положили шляпы на стол, – были наши сотрудники. Госпожа Моосгабр, вы знаете, почему мы пришли? – Они оглядели кухню, диван с мышеловками, а госпожа Моосгабр отошла к буфету и кивнула:
– Должно быть, из-за Везра, Набуле и каменотеса, – сказала она сухо, – из-за моих детей и каменотеса, что работает у кладбищенских ворот.
Полицейские молчали, продолжая огладывать кухню. Мышеловки на диване, окно из матового стекла, печь, часы – их лица были совершенно непроницаемы. В отличие от первых и вторых, которые здесь были, эти даже не улыбались.
– Вы говорите, Везр вернулся из тюрьмы, – сказал один из полицейских и вопрошающе посмотрел на госпожу Моосгабр.
– Из тюрьмы, – кивнула госпожа Моосгабр, – вы меня все время об этом спрашиваете. Будто в это не верите. Будто я вру.
– Никто вас в этом не обвиняет, – сказал полицейский, и в кухне воцарилась тишина.
– Везр, стало быть, на свободе, – сказал минуту спустя второй полицейский, – ваш сын Везр. – И когда госпожа Моосгабр кивнула, он спросил: – И он был недавно у вас. Что он хотел?
– Он пришел с Набуле и с каменотесом за теми вещами, что они положили сюда под диван.
– Это не важно, – махнул рукой второй полицейский, – что он хотел? Что говорил вам? Будьте любезны, сообщите нам об этом.
– Он хотел, чтобы я залезла в колодец, – сказала госпожа Моосгабр.
– Госпожа Моосгабр, – сказал теперь первый полицейский, сунул руку в карман и вытащил какой-то блокнот, – разрешите нам сегодня делать некоторые пометки. Мы полагаем, что это теперь необходимо. – И он открыл блокнот, вытащил карандаш и сказал: – Чтобы вы залезли в колодец?
– Чтобы я залезла в колодец, – кивнула госпожа Моосгабр холодно. – Якобы в корзине он опустит меня вниз, чтобы я взяла там клад. А потом они меня снова вытащат.
– О каком колодце идет речь? – спросил второй полицейский.
– О каком-то здешнем, – сказала госпожа Моосгабр у буфета, – ни о каком таком я не знаю. Они сказали, если я не верю, пусть спрошу у студентов.
– У каких студентов? – спросил полицейский.
– У одних студентов, что были на свадьбе у дочери Набуле, а когда дочь меня выгнала, они тоже поднялись и ушли. Но я от них спряталась за дверь соседнего дома, стыдно было. Приличные люди, только не знаю, где они живут – говорят, снимают комнату в какой-то вилле. Но они наверняка ни о каком колодце тоже не знают. Все это проделки Везра, и ничего больше.
– Госпожа Моосгабр, – сказал первый полицейский, который делал пометки в блокноте, – разрешите один вопрос. Не угрожал ли Везр… когда-нибудь прямо… вашей жизни?
– Послушайте, – сказал другой, когда госпожа Моосгабр вытаращила глаза, – не было ли у вас впечатления… скажем это прямо, без околичностей… что он хочет убить вас?
В кухне снова воцарилась тишина. Полицейские вопрошающе смотрели на госпожу Моосгабр, и на их лицах не дрогнул ни один мускул. Госпожа Моосгабр стояла у буфета и, как ни странно, на ее лице тоже не дрогнул ни один мускул. После минутного молчания госпожа Моосгабр сказала:
– Позавчера я ходила на кладбище убирать могилы к Душичкам.
Один полицейский делал пометки в блокноте, второй спрашивал и испытующе смотрел на госпожу Моосгабр. Потом часы у печи пробили полдевятого, и полицейские смолкли.
– Госпожа Моосгабр, – чуть погодя проговорил снова тот, который писал, – мы пришли, собственно, не ради Везра. И не ради колодца, куда они хотят спустить вас, и вовсе не ради могилы Терезии Бекенмошт, на которой поменяли имя, чтобы напугать вас. Не интересует нас даже, что ваша дочка развелась. Главное, из-за чего мы пришли, совершенно другое.
– Значит, тогда… – обронила госпожа Моосгабр и тоже подсела к столу, – что тогда…
– Что тогда… – сказали полицейские. – Что тогда? Мы пришли к вам, чтобы установить… как вы живете.
В кухне снова наступила тишина. Наконец госпожа Моосгабр на стуле опомнилась.
– Боже, – сказала она холодно, – ради этого вы все время сюда ходите, ради этого вы уже в третий раз здесь. Живу здесь пятьдесят лет, и меня здесь любой знает. Привратница Кральц, Штайнхёгеры, Фаберы, у которых сын разбился, их родители, а вы все твердите одно и то же. Теперь вы еще спросите меня, где я жила раньше, а я скажу, что недолгое время была экономкой и хотела иметь киоск и торговать.
– Все это мы знаем, – тут впервые один полицейский слегка улыбнулся, – это уже выяснили наши сотрудники. Об этом мы вас не станем спрашивать. Так же, как и о том, где вы родились, в какой школе учились, кем были отец и мать, как вы дважды ходили из Феттгольдинга в Кошачий замок и во второй раз, гуляя по парку, увидели за окном замка не то лесничего, не то слугу…
Госпожа Моосгабр сидела неподвижно на стуле, таращила глаза и молчала. Молчала и смотрела на полицейских. И полицейский, который писал, кивнул и сказал:
– Да, да, это так, полиция должна знать все, госпожа Моосгабр, это ее главная задача. Дурная, возможно, скажете вы, потому что она вмешивается в промысел Божий. Потому что угрожает частной жизни. Но честная полиция ей не угрожает.
– В данном случае, – сказал другой, который не писал, – вам повезло, что мы многое знаем. Чем больше мы узнаем, тем для вас лучше. Поэтому мы и пришли. Итак, значит, родились вы в Феттгольдинге в предгорье Черного леса, дважды были в Кошачьем замке. Вы ходили собирать хворост в Черный лес, но только на опушку, заходить в глубь леса боялись. Отец работал в наследственных княжеских поместьях тальских. Покидали вы Феттгольдинг два раза, один раз – когда определились в экономки здесь в городе, на «Стадионе», а второй – когда вышли замуж за возчика на пивоварне…
– Меж тем вы помогали отцу ухаживать за курами и кроликами, – сказал второй полицейский, – в лесу вы высаживали деревца, в общественной кухне варили обед для детей земледельцев. Вам было примерно лет двадцать пять. Госпожа Моосгабр, – сказал полицейский и быстро встал со стула, – сколько вам было, когда вы впервые побывали в Черном лесу?
– В Черном лесу? – спросила госпожа Моосгабр изумленно. – Откуда мне это знать? Я была, верно, совсем маленькая, – сказала она и чуть подвинулась на стуле, – я ходила туда с матерью за хворостом, туда ходила вся деревня, по ягоды тоже, Черный лес начинается сразу за Феттгольдингом.
– И его опушка тянется на двадцать километров, – холодно сказал полицейский, который все время стоял, – вы были совсем маленькая, ходили с матерью за хворостом или по ягоды, насколько глубоко вы в этот лес тогда заходили…
– Насколько глубоко заходила, – изумилась госпожа Моосгабр, – откуда мне знать, ведь тому без малого век. Я сказала вам, что бывала на опушке, далеко в лес никто не ходил. Там можно было заблудиться.
– Да, заблудиться, – кивнул полицейский, – это бесконечные леса. К тому же еще темные, черные, буквально… – и полицейский слегка улыбнулся во второй раз, – буквально наводят ужас. Госпожа Моосгабр, – сказал он решительно, – что вам тогда в том лесу повстречалось?
– Повстречалось? – выдохнула госпожа Моосгабр. – Тогда? Когда я там была в первый раз? Когда я была совсем маленькая?
Госпожа Моосгабр сидела на стуле, смотрела куда-то в пол, словно что-то обдумывала, и трясла головой.
– Что мне повстречалось? – трясла она головой. – Тому без малого вечность. Могу ли я это помнить? Может, какой-нибудь карлик или дух, откуда мне теперь знать?
– Не могла ли это быть, – сказал сейчас второй полицейский, который сидел и писал, – мышь?
– Мышь? – изумилась госпожа Моосгабр. – Мышь? Мышь в Черном лесу? Откуда мне теперь знать? Может, и есть лесные мыши, – тряхнула она головой, – но откуда мне теперь это знать?
– Госпожа Моосгабр, – сказал полицейский, который стоял, – именно мышь. И возможно, какая-то огромная мышь.
– Вы имеете в виду какую-нибудь крысу? – спросила госпожа Моосгабр.
– Даже больше, чем крысу, – быстро сказал полицейский, – мышь величиной с крупного зверя.
– Не знаю, – сказала госпожа Моосгабр сухо. – Этого я уж не знаю, – повторила она, – может, я когда-то читала какую-то сказку, где было что-то подобное, не знаю. Может, еще в школе в Феттгольдинге. Но я помню только один стишок, который мы там учили, о старушке слепой. Как она из церкви бредет и дорожку клюкою никак не найдет…
– Да, – кивнули полицейские, и потом тот, который стоял, сказал:
– Все это ваше раннее детство. А что было потом? Недолгое время вы были в городе экономкой, потом вернулись к родному очагу, сажали деревца, помогали дома, варили обед. В Кошачий замок в это время вы уже не ходили… а знаете ли вы, – спросил он вдруг холодно, – почему этот замок называется Кошачий?.. – А когда госпожа Моосгабр покачала головой, сказал: – Есть такое старинное предание. Предание, что там якобы было видимо-невидимо мышей. Видимо-невидимо, наверное, сколько у вас тут. Только тогда в том замке их не ловили на приманку, а туда ходил крысолов. Поэт Вергилий Цикл написал об этом стихотворение, но это так, к слову… Короче, в Кошачьем замке в третий раз вы не были, а были ли вы тогда в Черном лесу, это уже не важно. Видели ли вы когда-нибудь позже какого-нибудь огромного зверя, похожего на мышь?
– Какого-нибудь огромного зверя, похожего на мышь? – спросила изумленно госпожа Моосгабр и чуть подвинулась на стуле. – Этого уж не знаю. Где мне было его видеть? В зверинце я никогда не была, ни с детьми, ни с мужем, когда еще жив был, когда был возчиком на пивоварне.
– Ну хорошо, оставим это, – кивнул полицейский, который стоял, а тут наконец сел, – оставим это, достаточно. Вы теперь убираете могилы к Душичкам, правда?
– Убираю, – сказала госпожа Моосгабр, – я должна получить хвою и цветы, навестить могилу Фаберов и еще сходить в Дроздов под Этлихом, может, нынче, первый раз в жизни поеду туда автобусом, наверное, грош-другой у меня найдется для этого.
– Вот именно, – кивнул полицейский и посмотрел на мышеловки на диване, – в Дроздов под Этлихом, где похоронен ваш муж, возчик на пивоварне. Он погиб на той короткой войне, что однажды была… А вы уверены, что он похоронен в той могиле под Этлихом? Вы уверены, что это ваш муж?
– Святый Боже, – сказала госпожа Моосгабр и встала со стула, – наверное, я ослышалась, это уже свыше всяких сил. Святый Боже, – сказала она стоя, но голос ее был спокойный, холодный, – по-вашему, значит, мой муж похоронен не в Дроздове под Этлихом. И я туда… двадцать или сколько-то лет езжу на могилу суслика.
– Госпожа Моосгабр, – сказал полицейский, который писал, – в прошлый раз вы сказали, что, выйдя замуж, оставили свою девичью фамилию. Что ваш муж взял вашу.
– Муж взял мою, – кивнула сухо госпожа Моосгабр и снова села на стул, – Медард Моосгабр.
– А в девичестве вас как звали? – спросил второй полицейский.
– Святый Боже, конечно, Моосгабр, а как же еще, – изумилась снова госпожа Моосгабр, – Наталия Моосгабр, я же говорю вам, что оставила свою фамилию.
– Хорошо, – кивнул полицейский, который писал, – однако как вообще звали вашего мужа? Как его звали до свадьбы?
– Медард Кладрубский, возчик на пивоварне, – сказала госпожа Моосгабр очень холодно, сухо, и в кухне снова наступила тишина.
Потом полицейские сказали:
– Кладрубский, очень странная фамилия. Это какая-то не наша фамилия…
И снова наступила тишина.
– Что ж, хорошо, – сказали затем полицейские, – вы хотели быть не только экономкой, но и продавщицей. Иметь киоск, торговать, не правда ли?
– Иметь киоск, – сказала госпожа Моосгабр. – Торговать. Ветчиной, салатом, лимонадом, об этом я уже говорила, любой это знает.
– Хорошо, – кивнул полицейский, – и вы на этот киоск копили гроши?
– Копила гроши, – сказала госпожа Моосгабр, – у меня было немного грошей.
– У вас было немного грошей, – кивнул полицейский, – эти гроши вы накопили, когда во второй раз были в Феттгольдинге – ходили высаживать деревца и варили детям земледельцев обед, и еще когда служили экономкой в той семье на «Стадионе». Но почему вы потом перестали копить и так и не купили киоск?
В кухне снова воцарилась тишина. Госпожа Моосгабр снова встала со стула и подошла к буфету. Там она остановилась и молча уставилась на мышеловки на диване.
– Почему же вы перестали копить? – минутой позже снова спросил полицейский. – Почему вы не купили киоск, о котором так мечтали, вам расхотелось, или что?..
– Не расхотелось, нет, – наконец покачала головой госпожа Моосгабр, – просто не получилось. Эти несколько грошей, что я отложила на киоск, забрал Везр… Ему тогда было семь…
Полицейские вздохнули, и снова воцарилась тишина. Потом тот, который писал, сказал:
– Значит, вы копили и после свадьбы. А когда Везр забрал у вас деньги… вы уже перестали копить? Вы отступились от этого?
– Не отступилась, – покачала головой госпожа Моосгабр, – копила я еще раз, но всего год-другой. Когда ему было десять, он опять забрал мои деньги. А потом я поняла, что все впустую. Что на киоск мне никогда не скопить. Да если бы и скопила, все равно толку бы не было. Этот киоск, даже будь он у меня, Везр бы разбил или обокрал. Уж лучше служить в Охране.
– Значит, с киоском не получилось, – покивали полицейские головами и сделались теперь довольно серьезными, – с киоском не получилось, как не получилось и стать экономкой, с той только разницей, что с киоском дело не выгорело потому, что Везр забирал у вас деньги, а с экономкой – потому, что в семье на «Стадионе» вы слишком надсаживались. Косили траву, кормили коз, носили ушаты Значит, вы только работали в Охране, там вам никто не угрожал, там все удавалось. И еще на кладбище, где вы обихаживаете могилы…
Полицейские уставились в стол и молчали, молчала и госпожа Моосгабр у буфета. Молчала и смотрела на мышеловки на диване.
Наконец один полицейский снова заговорил. Тот, который писал.
– Госпожа Моосгабр, – сказал он, – вы утверждаете, что вам в том лесу, когда вы были совсем маленькая, ничего никогда не повстречалось. Вы утверждаете, что прошла целая вечность и уже невозможно что-либо знать или помнить. Вы утверждаете, что никакой огромной мыши величиной с крупного зверя вы там не видали. Представьте себе, – сказал он, – что вам повстречалась бы огромная мышь, которая не пищит, а ревет?
– Святый Боже, ума не приложу, что было бы, – сказала госпожа Моосгабр у буфета опять очень строго и к тому же очень нетерпеливо, – ума не приложу, такого зверя я никогда не видала. Ни в Черном лесу, ни даже в клетке, сто раз вам говорила, что в зоо никогда не была.
– Хорошо, – кивнули полицейские быстро, – так кого же в Черном лесу вы встретили… В тот раз, – сказал один из них, встал со стула и прищурился, – в тот раз, когда вы были совсем маленькая и пошли за хворостом… скажите, кого вы там встретили? Кого, госпожа Моосгабр, – повторял он громко и настойчиво, стоя у стула, – кого вы в тот раз там встретили?
И госпожа Моосгабр у буфета вдруг вздохнула и сухо сказала:
– Может быть, девушку…
Часы у печи начали бить, пробили девять, но никто не обращал на них внимания. Ни полицейские, ни госпожа Моосгабр. Полицейские снова сидели за столом, тот, у которого был блокнот, писал, второй спокойно смотрел на шляпы на столе… госпожа Моосгабр стояла у буфета… все молчали. Спустя время тот, который писал, сказал:
– Скоро у вас праздник. День рождения.
– Да, – кивнула госпожа Моосгабр, – но я его не праздную. Никогда о нем и не думаю. Я и об этом в прошлый раз сказала.
– Когда был жив ваш муж и дети были маленькие, вы, наверное, отмечали свой праздник, наверное, родные вам напоминали о нем, наверное, что-то дарили к нему?..
– Разве что муж, – тряхнула головой госпожа Моосгабр, – может, какой цветок, он был беден, был возчиком на пивоварне. А дети – никогда. Они и дома не бывали, все шатались. У нас мой день рождения никогда не отмечался.
– А где вы будете на государственный праздник? Он тоже не за горами.
– На государственный праздник буду у господина оптовика Фелсаха, – сказала госпожа Моосгабр, – мадам Кнорринг нашла для меня место, буду у него присматривать три раза в неделю по полдня.
– Еще два-три вопроса, госпожа Моосгабр, – сказал полицейский, – у вас дома ваш праздник, как вы говорите, не отмечали. Но хотя бы государственный праздник отмечали? Вы хотя бы дома выставляли за окно разные разности на именины вдовствующей княгини правительницы, я имею в виду цветы, свечи, бокал с вином, пироги… окуривали квартиру… это же везде делается.
– Везде, – кивнула госпожа Моосгабр у буфета, глядя на мышеловки, – это делают и госпожа Айхен, Линпек, Кнорринг, да и весь этот дом, Фаберы, Штайнхёгеры, привратница, но у нас и это не делалось. Везр и Набуле в окне все поразбивали бы, выбросили, уничтожили, окуривать тоже было невозможно.
– И даже нынче вы ничего за окно не поставите и не будете окуривать? – спросил полицейский.
– У себя нет, – покачала головой госпожа Моосгабр, – я ведь тут не буду. Я же сказала вам, что на государственный праздник буду у господина оптовика, там и за окно всякие вещи выставят, там и окуривать будут, сын господина оптовика и экономка сделают все, что надо. А я нет…
– В нынешнем году все особенно интересуются ладаном, – сказал первый полицейский, и госпоже Моосгабр показалось, что он сказал это скорее тому второму, нежели ей, – его очень мало, и люди боятся, что им не достанется.
– По москательным лавкам развозят мешки, – покачал головой второй полицейский, – пожалуй, достанется всем. Но и то правда, что растет какое-то беспокойство. Какая-то паника. Значит, на именины вдовствующей княгини правительницы вы будете у Фелсахов? – обратился он к госпоже Моосгабр, но госпожа Моосгабр у буфета молчала.
– Ну что ж, мы потихоньку пойдем, – сказал первый полицейский, – кажется, это все. Итак, – сказал он и встал со стула, – ни о каком приключении в Черном лесу во времена вашего детства вы не припоминаете, как не помните и о том, что позднее вам повстречалось нечто особенное.
– Ничего особенного мне не повстречалось, – сказала госпожа Моосгабр сухо и от буфета теперь подошла к плите, – все, что знаю, я вам сказала точно.
– Госпожа Наталия Моосгабр, – сказал мужчина в кожанке и вынул что-то из кармана.
Госпожа Моосгабр раскрыла от изумления рот.
– Да, – сказал мужчина в кожанке и положил документ в карман, – полиция. – И госпожа Моосгабр увидела за ним еще одного.
– Мы у вас еще не были, – сказали полицейские, когда вошли в кухню и сняли шляпы. Госпожа Моосгабр кивнула им на стулья и сказала:
– Вы здесь были уже два раза.
– Два раза, – сказали полицейские, сели и положили шляпы на стол, – были наши сотрудники. Госпожа Моосгабр, вы знаете, почему мы пришли? – Они оглядели кухню, диван с мышеловками, а госпожа Моосгабр отошла к буфету и кивнула:
– Должно быть, из-за Везра, Набуле и каменотеса, – сказала она сухо, – из-за моих детей и каменотеса, что работает у кладбищенских ворот.
Полицейские молчали, продолжая огладывать кухню. Мышеловки на диване, окно из матового стекла, печь, часы – их лица были совершенно непроницаемы. В отличие от первых и вторых, которые здесь были, эти даже не улыбались.
– Вы говорите, Везр вернулся из тюрьмы, – сказал один из полицейских и вопрошающе посмотрел на госпожу Моосгабр.
– Из тюрьмы, – кивнула госпожа Моосгабр, – вы меня все время об этом спрашиваете. Будто в это не верите. Будто я вру.
– Никто вас в этом не обвиняет, – сказал полицейский, и в кухне воцарилась тишина.
– Везр, стало быть, на свободе, – сказал минуту спустя второй полицейский, – ваш сын Везр. – И когда госпожа Моосгабр кивнула, он спросил: – И он был недавно у вас. Что он хотел?
– Он пришел с Набуле и с каменотесом за теми вещами, что они положили сюда под диван.
– Это не важно, – махнул рукой второй полицейский, – что он хотел? Что говорил вам? Будьте любезны, сообщите нам об этом.
– Он хотел, чтобы я залезла в колодец, – сказала госпожа Моосгабр.
– Госпожа Моосгабр, – сказал теперь первый полицейский, сунул руку в карман и вытащил какой-то блокнот, – разрешите нам сегодня делать некоторые пометки. Мы полагаем, что это теперь необходимо. – И он открыл блокнот, вытащил карандаш и сказал: – Чтобы вы залезли в колодец?
– Чтобы я залезла в колодец, – кивнула госпожа Моосгабр холодно. – Якобы в корзине он опустит меня вниз, чтобы я взяла там клад. А потом они меня снова вытащат.
– О каком колодце идет речь? – спросил второй полицейский.
– О каком-то здешнем, – сказала госпожа Моосгабр у буфета, – ни о каком таком я не знаю. Они сказали, если я не верю, пусть спрошу у студентов.
– У каких студентов? – спросил полицейский.
– У одних студентов, что были на свадьбе у дочери Набуле, а когда дочь меня выгнала, они тоже поднялись и ушли. Но я от них спряталась за дверь соседнего дома, стыдно было. Приличные люди, только не знаю, где они живут – говорят, снимают комнату в какой-то вилле. Но они наверняка ни о каком колодце тоже не знают. Все это проделки Везра, и ничего больше.
– Госпожа Моосгабр, – сказал первый полицейский, который делал пометки в блокноте, – разрешите один вопрос. Не угрожал ли Везр… когда-нибудь прямо… вашей жизни?
– Послушайте, – сказал другой, когда госпожа Моосгабр вытаращила глаза, – не было ли у вас впечатления… скажем это прямо, без околичностей… что он хочет убить вас?
В кухне снова воцарилась тишина. Полицейские вопрошающе смотрели на госпожу Моосгабр, и на их лицах не дрогнул ни один мускул. Госпожа Моосгабр стояла у буфета и, как ни странно, на ее лице тоже не дрогнул ни один мускул. После минутного молчания госпожа Моосгабр сказала:
– Позавчера я ходила на кладбище убирать могилы к Душичкам.
Один полицейский делал пометки в блокноте, второй спрашивал и испытующе смотрел на госпожу Моосгабр. Потом часы у печи пробили полдевятого, и полицейские смолкли.
– Госпожа Моосгабр, – чуть погодя проговорил снова тот, который писал, – мы пришли, собственно, не ради Везра. И не ради колодца, куда они хотят спустить вас, и вовсе не ради могилы Терезии Бекенмошт, на которой поменяли имя, чтобы напугать вас. Не интересует нас даже, что ваша дочка развелась. Главное, из-за чего мы пришли, совершенно другое.
– Значит, тогда… – обронила госпожа Моосгабр и тоже подсела к столу, – что тогда…
– Что тогда… – сказали полицейские. – Что тогда? Мы пришли к вам, чтобы установить… как вы живете.
В кухне снова наступила тишина. Наконец госпожа Моосгабр на стуле опомнилась.
– Боже, – сказала она холодно, – ради этого вы все время сюда ходите, ради этого вы уже в третий раз здесь. Живу здесь пятьдесят лет, и меня здесь любой знает. Привратница Кральц, Штайнхёгеры, Фаберы, у которых сын разбился, их родители, а вы все твердите одно и то же. Теперь вы еще спросите меня, где я жила раньше, а я скажу, что недолгое время была экономкой и хотела иметь киоск и торговать.
– Все это мы знаем, – тут впервые один полицейский слегка улыбнулся, – это уже выяснили наши сотрудники. Об этом мы вас не станем спрашивать. Так же, как и о том, где вы родились, в какой школе учились, кем были отец и мать, как вы дважды ходили из Феттгольдинга в Кошачий замок и во второй раз, гуляя по парку, увидели за окном замка не то лесничего, не то слугу…
Госпожа Моосгабр сидела неподвижно на стуле, таращила глаза и молчала. Молчала и смотрела на полицейских. И полицейский, который писал, кивнул и сказал:
– Да, да, это так, полиция должна знать все, госпожа Моосгабр, это ее главная задача. Дурная, возможно, скажете вы, потому что она вмешивается в промысел Божий. Потому что угрожает частной жизни. Но честная полиция ей не угрожает.
– В данном случае, – сказал другой, который не писал, – вам повезло, что мы многое знаем. Чем больше мы узнаем, тем для вас лучше. Поэтому мы и пришли. Итак, значит, родились вы в Феттгольдинге в предгорье Черного леса, дважды были в Кошачьем замке. Вы ходили собирать хворост в Черный лес, но только на опушку, заходить в глубь леса боялись. Отец работал в наследственных княжеских поместьях тальских. Покидали вы Феттгольдинг два раза, один раз – когда определились в экономки здесь в городе, на «Стадионе», а второй – когда вышли замуж за возчика на пивоварне…
– Меж тем вы помогали отцу ухаживать за курами и кроликами, – сказал второй полицейский, – в лесу вы высаживали деревца, в общественной кухне варили обед для детей земледельцев. Вам было примерно лет двадцать пять. Госпожа Моосгабр, – сказал полицейский и быстро встал со стула, – сколько вам было, когда вы впервые побывали в Черном лесу?
– В Черном лесу? – спросила госпожа Моосгабр изумленно. – Откуда мне это знать? Я была, верно, совсем маленькая, – сказала она и чуть подвинулась на стуле, – я ходила туда с матерью за хворостом, туда ходила вся деревня, по ягоды тоже, Черный лес начинается сразу за Феттгольдингом.
– И его опушка тянется на двадцать километров, – холодно сказал полицейский, который все время стоял, – вы были совсем маленькая, ходили с матерью за хворостом или по ягоды, насколько глубоко вы в этот лес тогда заходили…
– Насколько глубоко заходила, – изумилась госпожа Моосгабр, – откуда мне знать, ведь тому без малого век. Я сказала вам, что бывала на опушке, далеко в лес никто не ходил. Там можно было заблудиться.
– Да, заблудиться, – кивнул полицейский, – это бесконечные леса. К тому же еще темные, черные, буквально… – и полицейский слегка улыбнулся во второй раз, – буквально наводят ужас. Госпожа Моосгабр, – сказал он решительно, – что вам тогда в том лесу повстречалось?
– Повстречалось? – выдохнула госпожа Моосгабр. – Тогда? Когда я там была в первый раз? Когда я была совсем маленькая?
Госпожа Моосгабр сидела на стуле, смотрела куда-то в пол, словно что-то обдумывала, и трясла головой.
– Что мне повстречалось? – трясла она головой. – Тому без малого вечность. Могу ли я это помнить? Может, какой-нибудь карлик или дух, откуда мне теперь знать?
– Не могла ли это быть, – сказал сейчас второй полицейский, который сидел и писал, – мышь?
– Мышь? – изумилась госпожа Моосгабр. – Мышь? Мышь в Черном лесу? Откуда мне теперь знать? Может, и есть лесные мыши, – тряхнула она головой, – но откуда мне теперь это знать?
– Госпожа Моосгабр, – сказал полицейский, который стоял, – именно мышь. И возможно, какая-то огромная мышь.
– Вы имеете в виду какую-нибудь крысу? – спросила госпожа Моосгабр.
– Даже больше, чем крысу, – быстро сказал полицейский, – мышь величиной с крупного зверя.
– Не знаю, – сказала госпожа Моосгабр сухо. – Этого я уж не знаю, – повторила она, – может, я когда-то читала какую-то сказку, где было что-то подобное, не знаю. Может, еще в школе в Феттгольдинге. Но я помню только один стишок, который мы там учили, о старушке слепой. Как она из церкви бредет и дорожку клюкою никак не найдет…
– Да, – кивнули полицейские, и потом тот, который стоял, сказал:
– Все это ваше раннее детство. А что было потом? Недолгое время вы были в городе экономкой, потом вернулись к родному очагу, сажали деревца, помогали дома, варили обед. В Кошачий замок в это время вы уже не ходили… а знаете ли вы, – спросил он вдруг холодно, – почему этот замок называется Кошачий?.. – А когда госпожа Моосгабр покачала головой, сказал: – Есть такое старинное предание. Предание, что там якобы было видимо-невидимо мышей. Видимо-невидимо, наверное, сколько у вас тут. Только тогда в том замке их не ловили на приманку, а туда ходил крысолов. Поэт Вергилий Цикл написал об этом стихотворение, но это так, к слову… Короче, в Кошачьем замке в третий раз вы не были, а были ли вы тогда в Черном лесу, это уже не важно. Видели ли вы когда-нибудь позже какого-нибудь огромного зверя, похожего на мышь?
– Какого-нибудь огромного зверя, похожего на мышь? – спросила изумленно госпожа Моосгабр и чуть подвинулась на стуле. – Этого уж не знаю. Где мне было его видеть? В зверинце я никогда не была, ни с детьми, ни с мужем, когда еще жив был, когда был возчиком на пивоварне.
– Ну хорошо, оставим это, – кивнул полицейский, который стоял, а тут наконец сел, – оставим это, достаточно. Вы теперь убираете могилы к Душичкам, правда?
– Убираю, – сказала госпожа Моосгабр, – я должна получить хвою и цветы, навестить могилу Фаберов и еще сходить в Дроздов под Этлихом, может, нынче, первый раз в жизни поеду туда автобусом, наверное, грош-другой у меня найдется для этого.
– Вот именно, – кивнул полицейский и посмотрел на мышеловки на диване, – в Дроздов под Этлихом, где похоронен ваш муж, возчик на пивоварне. Он погиб на той короткой войне, что однажды была… А вы уверены, что он похоронен в той могиле под Этлихом? Вы уверены, что это ваш муж?
– Святый Боже, – сказала госпожа Моосгабр и встала со стула, – наверное, я ослышалась, это уже свыше всяких сил. Святый Боже, – сказала она стоя, но голос ее был спокойный, холодный, – по-вашему, значит, мой муж похоронен не в Дроздове под Этлихом. И я туда… двадцать или сколько-то лет езжу на могилу суслика.
– Госпожа Моосгабр, – сказал полицейский, который писал, – в прошлый раз вы сказали, что, выйдя замуж, оставили свою девичью фамилию. Что ваш муж взял вашу.
– Муж взял мою, – кивнула сухо госпожа Моосгабр и снова села на стул, – Медард Моосгабр.
– А в девичестве вас как звали? – спросил второй полицейский.
– Святый Боже, конечно, Моосгабр, а как же еще, – изумилась снова госпожа Моосгабр, – Наталия Моосгабр, я же говорю вам, что оставила свою фамилию.
– Хорошо, – кивнул полицейский, который писал, – однако как вообще звали вашего мужа? Как его звали до свадьбы?
– Медард Кладрубский, возчик на пивоварне, – сказала госпожа Моосгабр очень холодно, сухо, и в кухне снова наступила тишина.
Потом полицейские сказали:
– Кладрубский, очень странная фамилия. Это какая-то не наша фамилия…
И снова наступила тишина.
– Что ж, хорошо, – сказали затем полицейские, – вы хотели быть не только экономкой, но и продавщицей. Иметь киоск, торговать, не правда ли?
– Иметь киоск, – сказала госпожа Моосгабр. – Торговать. Ветчиной, салатом, лимонадом, об этом я уже говорила, любой это знает.
– Хорошо, – кивнул полицейский, – и вы на этот киоск копили гроши?
– Копила гроши, – сказала госпожа Моосгабр, – у меня было немного грошей.
– У вас было немного грошей, – кивнул полицейский, – эти гроши вы накопили, когда во второй раз были в Феттгольдинге – ходили высаживать деревца и варили детям земледельцев обед, и еще когда служили экономкой в той семье на «Стадионе». Но почему вы потом перестали копить и так и не купили киоск?
В кухне снова воцарилась тишина. Госпожа Моосгабр снова встала со стула и подошла к буфету. Там она остановилась и молча уставилась на мышеловки на диване.
– Почему же вы перестали копить? – минутой позже снова спросил полицейский. – Почему вы не купили киоск, о котором так мечтали, вам расхотелось, или что?..
– Не расхотелось, нет, – наконец покачала головой госпожа Моосгабр, – просто не получилось. Эти несколько грошей, что я отложила на киоск, забрал Везр… Ему тогда было семь…
Полицейские вздохнули, и снова воцарилась тишина. Потом тот, который писал, сказал:
– Значит, вы копили и после свадьбы. А когда Везр забрал у вас деньги… вы уже перестали копить? Вы отступились от этого?
– Не отступилась, – покачала головой госпожа Моосгабр, – копила я еще раз, но всего год-другой. Когда ему было десять, он опять забрал мои деньги. А потом я поняла, что все впустую. Что на киоск мне никогда не скопить. Да если бы и скопила, все равно толку бы не было. Этот киоск, даже будь он у меня, Везр бы разбил или обокрал. Уж лучше служить в Охране.
– Значит, с киоском не получилось, – покивали полицейские головами и сделались теперь довольно серьезными, – с киоском не получилось, как не получилось и стать экономкой, с той только разницей, что с киоском дело не выгорело потому, что Везр забирал у вас деньги, а с экономкой – потому, что в семье на «Стадионе» вы слишком надсаживались. Косили траву, кормили коз, носили ушаты Значит, вы только работали в Охране, там вам никто не угрожал, там все удавалось. И еще на кладбище, где вы обихаживаете могилы…
Полицейские уставились в стол и молчали, молчала и госпожа Моосгабр у буфета. Молчала и смотрела на мышеловки на диване.
Наконец один полицейский снова заговорил. Тот, который писал.
– Госпожа Моосгабр, – сказал он, – вы утверждаете, что вам в том лесу, когда вы были совсем маленькая, ничего никогда не повстречалось. Вы утверждаете, что прошла целая вечность и уже невозможно что-либо знать или помнить. Вы утверждаете, что никакой огромной мыши величиной с крупного зверя вы там не видали. Представьте себе, – сказал он, – что вам повстречалась бы огромная мышь, которая не пищит, а ревет?
– Святый Боже, ума не приложу, что было бы, – сказала госпожа Моосгабр у буфета опять очень строго и к тому же очень нетерпеливо, – ума не приложу, такого зверя я никогда не видала. Ни в Черном лесу, ни даже в клетке, сто раз вам говорила, что в зоо никогда не была.
– Хорошо, – кивнули полицейские быстро, – так кого же в Черном лесу вы встретили… В тот раз, – сказал один из них, встал со стула и прищурился, – в тот раз, когда вы были совсем маленькая и пошли за хворостом… скажите, кого вы там встретили? Кого, госпожа Моосгабр, – повторял он громко и настойчиво, стоя у стула, – кого вы в тот раз там встретили?
И госпожа Моосгабр у буфета вдруг вздохнула и сухо сказала:
– Может быть, девушку…
Часы у печи начали бить, пробили девять, но никто не обращал на них внимания. Ни полицейские, ни госпожа Моосгабр. Полицейские снова сидели за столом, тот, у которого был блокнот, писал, второй спокойно смотрел на шляпы на столе… госпожа Моосгабр стояла у буфета… все молчали. Спустя время тот, который писал, сказал:
– Скоро у вас праздник. День рождения.
– Да, – кивнула госпожа Моосгабр, – но я его не праздную. Никогда о нем и не думаю. Я и об этом в прошлый раз сказала.
– Когда был жив ваш муж и дети были маленькие, вы, наверное, отмечали свой праздник, наверное, родные вам напоминали о нем, наверное, что-то дарили к нему?..
– Разве что муж, – тряхнула головой госпожа Моосгабр, – может, какой цветок, он был беден, был возчиком на пивоварне. А дети – никогда. Они и дома не бывали, все шатались. У нас мой день рождения никогда не отмечался.
– А где вы будете на государственный праздник? Он тоже не за горами.
– На государственный праздник буду у господина оптовика Фелсаха, – сказала госпожа Моосгабр, – мадам Кнорринг нашла для меня место, буду у него присматривать три раза в неделю по полдня.
– Еще два-три вопроса, госпожа Моосгабр, – сказал полицейский, – у вас дома ваш праздник, как вы говорите, не отмечали. Но хотя бы государственный праздник отмечали? Вы хотя бы дома выставляли за окно разные разности на именины вдовствующей княгини правительницы, я имею в виду цветы, свечи, бокал с вином, пироги… окуривали квартиру… это же везде делается.
– Везде, – кивнула госпожа Моосгабр у буфета, глядя на мышеловки, – это делают и госпожа Айхен, Линпек, Кнорринг, да и весь этот дом, Фаберы, Штайнхёгеры, привратница, но у нас и это не делалось. Везр и Набуле в окне все поразбивали бы, выбросили, уничтожили, окуривать тоже было невозможно.
– И даже нынче вы ничего за окно не поставите и не будете окуривать? – спросил полицейский.
– У себя нет, – покачала головой госпожа Моосгабр, – я ведь тут не буду. Я же сказала вам, что на государственный праздник буду у господина оптовика, там и за окно всякие вещи выставят, там и окуривать будут, сын господина оптовика и экономка сделают все, что надо. А я нет…
– В нынешнем году все особенно интересуются ладаном, – сказал первый полицейский, и госпоже Моосгабр показалось, что он сказал это скорее тому второму, нежели ей, – его очень мало, и люди боятся, что им не достанется.
– По москательным лавкам развозят мешки, – покачал головой второй полицейский, – пожалуй, достанется всем. Но и то правда, что растет какое-то беспокойство. Какая-то паника. Значит, на именины вдовствующей княгини правительницы вы будете у Фелсахов? – обратился он к госпоже Моосгабр, но госпожа Моосгабр у буфета молчала.
– Ну что ж, мы потихоньку пойдем, – сказал первый полицейский, – кажется, это все. Итак, – сказал он и встал со стула, – ни о каком приключении в Черном лесу во времена вашего детства вы не припоминаете, как не помните и о том, что позднее вам повстречалось нечто особенное.
– Ничего особенного мне не повстречалось, – сказала госпожа Моосгабр сухо и от буфета теперь подошла к плите, – все, что знаю, я вам сказала точно.