– И все без толку, – сказал господин Смирш, опустив глаза долу.
   – Да, – воскликнула госпожа Кнорринг, и лицо ее было ужасно бледным, надменным и холодным, и ноты дрожали в ее руках, – да. Потому что он был отдан под Трибунал. Потому что в этом был замешан ничтожный доносчик, которого следовало самого поставить перед Трибуналом и публично осудить. Тогда, – госпожа Кнорринг обратилась к привратнице, к Штайнхёгерам, к госпоже Фабер и к госпоже Моосгабр у буфета, – тогда этого мальчика по доносу ничтожного преступника схватили возле моста в Линде, повезли в Государственный трибунал и занесли в список. Допрашивали этого восьмилетнего мальчика десять дней и ночей и доказали ему, что он летает по воздуху и может двигать камни, хотя к нам в Охрану он попал лишь потому, что некая подлая учительница донесла на него, будто он перепрыгнул какую-то высокую ограду и вышиб камнем окошко. В Трибунале доказали ему, как губителен огонь для его жизни, да, губителен. Там сунули его руку в бочку с кипящей смолой и доказали ему, что у него видения. А как могло быть иначе, – воскликнула госпожа Кнорринг, ужасно бледная, холодная, и ноты дрожали в ее руках, – как могло быть иначе, если десять дней и ночей его, восьмилетнего мальчика, допрашивали и держали в кандалах. Когда днем и ночью ноги его сжимали колодки, а руки – железные кольца. Когда ему давали пить воду с уксусом и есть – миску овсяной каши за день. Когда ему лили на голову ледяную воду и пугали, что его четвертуют.
   – Так бывает, – сказал господин Смирш, опустив глаза долу. – Так всегда бывает, когда подозревают кого-то в колдовстве. В средневековье такого человека сжигали, а это еще хуже. У этого мальчика был хотя бы адвокат.
   – Да, – воскликнула госпожа Кнорринг, – был. Он тоже опротестовал приговор и просил о помиловании. Но Раппельшлунд отклонил прошение. Как и во всех других делах Государственного трибунала, так и в деле этого маленького мальчика он отклонил прошение о помиловании, и еще удивительно, что не покарал адвоката. Детский возраст и сиротство, сказал он, не причина для прощения того, кто общается с дьяволом. Он приказал беднягу четвертовать, запретил дать ему наркотик и на неделю улетел на Луну. Господин Смирш, – воскликнула госпожа Кнорринг, – сказанное вами я никогда не возьму на свою совесть.
   – Исключено, господин, – сказала у буфета и госпожа Моосгабр, – с этими мальчиками все выяснено. Айхен вовсе не провалился сквозь землю, а спрятался в дупле дерева, он даже указал мне это место. И с белкой не разговаривал, а звал ее, как зовут кур. И Линпек устраивает костерки в поле на каникулах, дети всегда это делают, а то, что он летает, ему просто снится. На самом деле он не летает, разве что катается в лифте. А сын вдовца, господина оптовика, – госпожа Моосгабр покачала головой и посмотрела на пирожки и на всякие другие вещи на буфете, – не слушается, озорничает, мучает всех, наверное, его ждет спецшкола, исправительный дом, он может стать чернорабочим, поденщиком и отца огорчить, но чтобы общаться с дьяволом – это нет. Ведь эти тайные науки уже изучают в школах, а длинные волосы бывают даже у министров.
   – Ну хорошо, – сказал вдруг господин Смирш, – я мог ошибиться. Может, я так не думал. Вы, госпожа Моосгабр, идете туда завтра, – сказал он и посмотрел на буфет, где были пирожки и всякие другие вещи…
   Долгое время в кухне стояла тишина. Госпожа Фабер опять сидела прямая и холодная, на ее лице не дрожал ни один мускул, и смотрела куда-то перед собой на дверь комнаты. Штайнхёгеры были уже поспокойнее, но то беспокойство, с которым они сюда пришли, в них все-таки оставалось, а привратница уже не была такой бледной. Как и господин Ландл.
   – Невыносимо, – сказала после долгого молчания госпожа Кнорринг, – в самом деле чудовищно. У меня всякие странные предчувствия, и я боюсь встретить завтрашний день. Это как-то уж чересчур. Тогда, когда маленького Наполеона Сталлрука четвертовали на площади у Трибунала, отлетели три звездолета на Луну, помню, как их красные и зеленые огни над городом вспороли небо. В кафедральном соборе святого Квидо Фонтголландского сам архиепископ-кардинал отслужил заупокойную мессу. Тогдашний министр полиции Гох, если вы еще помните, в знак протеста подал в отставку. Что это у вас, госпожа Моосгабр, за цветная коробочка на буфете? – Госпожа Кнорринг вдруг перевела взгляд на госпожу Моосгабр у буфета, которая там снова накладывала на тесто творог, изюм и миндаль, а потом посыпала сахаром. – Что это?
   – Что, – сказала вдруг резко госпожа Моосгабр, – что?!
   – Вон та цветная коробочка, – указала госпожа Кнорринг на буфет, – та с черно-желтой полосой и с красной надписью. Случайно, не череп ли там со скрещенными костями под надписью, или… я что-то плохо вижу.
   – Пустое, – сказала госпожа Моосгабр сухо, – коробочка просто так стоит, у меня тут мало места. Тут ваниль, изюм, миндаль, а тут молоко, масло, сахар, не знаю, куда даже поставить ее, порошок для мойки окон… Ну что ж, – сказала госпожа Моосгабр, – подложу полешек в плиту и начну печь.
   – А мы пойдем, – сказала госпожа Кнорринг и прижала ноты к груди, – пойдем. – И она встала со стула.
   Встали со стула и господин Смирш и господин Ландл, встали Штайнхёгеры и, наконец, госпожа Фабер.
   – «Dies irae», пожалуй, самое трудное из всего «Реквиема», – стоя с гордо вскинутой головой, сказала госпожа Кнорринг и на мгновение открыла ноты. – А что, теперь дирижеру мсье Скароне кажется, что валторны звучат мощно? Мсье Скароне теперь правильно чувствует фортиссимо? – обратилась она к господину Ландлу, и господин Ландл кивнул.
   – Ему так кажется, – сказал господин Смирш, – мы делаем, что можем. Чтобы все было правильно, красиво, приятно. Чтобы звучало возвышенно, достойно и чисто.
   – Они звучат так, – сказал господин Ландл, – что все грохочет. Грохочет так, что в глазах стоят сплошные всполохи.
   – Это о конце света и о Судном дне? – спросила госпожа Моосгабр задумчиво и обтерла руки о фартук. – Этот ужас в конце?
   – Да, этот ужас в конце, Судный день, – кивнула госпожа Кнорринг и закрыла ноты.
   – А когда будет, мадам, премьера? – беспокойно и удрученно спросил господин Штайнхёгер, и госпожа Штайнхёгер прошептала:
   – Когда будет премьера?
   – Это пока неизвестно, – сказала госпожа Кнорринг, – пока это в звездах. Но возможно, это будет раньше, чем мы думаем. Пойдемте через перекресток, – сказала она господину Ландлу, – я хочу посмотреть, что делается на улицах.
   Когда госпожа Кнорринг ушла вместе с господами Смиршем и Ландлом, ушли Штайнхёгеры и госпожа Фабер, и в кухне с госпожой Моосгабр осталась одна привратница, часы у печи пробили пять. Привратница посмотрела на печь, на стол, на буфет и сказала:
   – Ну, я тоже пойду, госпожа Моосгабр, вам еще печь. Это правда было ужасно. Трудно поверить. А на вид этот человек выглядел совершенно нормальным. – И потом добавила: – Значит, завтра, госпожа Моосгабр, обязательно наденьте шубу. И возьмите все, что к ней полагается. Завтра вы приступаете к работе и к тому же завтра – государственный праздник. Вы действительно все сделаете сами?
   – Сама, – кивнула госпожа Моосгабр и посмотрела на буфет, – право, сама. Но я хотела бы вам кое о чем напомнить. – И когда привратница Кральц кивнула, госпожа Моосгабр сказала: – Напомнить о тех двух флагах, что у меня в шкафу в коридоре. Они ваши, и шест ваш, они просто у меня на хранении. И знаете ли вы, что второй флаг – запасной, на тот случай, если с первым что случится?
   – Что вы, госпожа Моосгабр, – засмеялась привратница и схватилась за шею, – что вы, конечно, я знаю. И знаю, что они в полном порядке.
   – Да-да, – госпожа Моосгабр слегка улыбнулась, – но вы не знаете, что я еще хочу сказать. Я хотела бы один черный флаг взять завтра с собой…
   Привратница вышла из квартиры госпожи Моосгабр, когда часы у печи снова начали бить, но это вовсе не значило, что прошло много времени, – часы у печи отбивали каждую четверть часа. Привратница вышла из квартиры госпожи Моосгабр в том же виде, что и пришла: в короткой ситцевой юбке, с оголенной шеей, но все-таки немного другая – она очень смеялась.
   – Сгораю от любопытства, – засмеялась она в проезде у бочки с известкой и схватилась за шею, – когда придете завтра вечером или послезавтра утром, вы должны будете, госпожа Моосгабр, рассказать мне, как вам было на вилле вдовца, что за птица эта экономка, и каков этот Оберон, и как вы накрывали стол. А что до флага – не ломайте себе голову!

XX

   И прошел вечер, прошла ночь, и настало утро. Утро последнего дня октября месяца, день государственного праздника – тезоименитства вдовствующей княгини правительницы Августы. Через два дня – Душички.
   Что делала госпожа Моосгабр в это утро – неизвестно. Должно быть, варила что-то к обеду, может, немного кукурузной каши. Может, опять проверяла мышеловки в кухне за диваном, буфетом и печью, а также мышеловки в коридоре, кладовой и комнате, хотя всего этого каждое утро не делала. Может, вынесла мышей в урну, стоявшую под лестницей неподалеку от ее кухонного матового окна, если, конечно, кой-какие мышки за ночь попались, а потом положила в мышеловки новые куски сала, хотя и этого каждое утро регулярно не делала. Может, она вообще ничего такого сегодня не делала. Несомненно, пожалуй, одно: госпожа Наталия Моосгабр после обеда хорошо убрала квартиру – кухню, комнату, коридор – и стала готовиться к работе у Оберона Фелсаха, сына оптовика, готовиться к работе и ужину в Фелсаховой вилле.
   Поскольку вилла Фелсаха была в районе Блауэнталя, не очень далеко от трех убогих улиц, где стоял старый обветшалый дом, госпоже Моосгабр не пришлось идти на перекресток к торговому дому «Подсолнечник» и переходить по белым полосам на асфальте, не пришлось сворачивать в большие многолюдные улицы города, и, разумеется, она не сворачивала и не заходила, не заходила и не сворачивала, а шла к оптовику тем же путем, что и в первый раз. И потому даже не знала, что происходит сейчас после обеда на этих больших многолюдных улицах города. Здесь по дороге от трех убогих улиц к вилле оптовика она проходила мимо небольших группок людей, празднично одетых, поспешавших к центру города, людей молчаливых и тихих или шумных и оживленно толкующих… и госпожа Моосгабр отлично знала, что все эти проходившие мимо люди, молчаливые и тихие или шумные и оживленно толкующие, таращат на нее глаза, пялятся, оборачиваются, поворачиваются, она чувствовала взгляды этих людей спереди, сбоку, сзади и знала, почему они смотрят. Из большой темно-коричневой гривы черно-коричневой шубы выглядывала шляпа со старой лиловой лентой, широкими полями и разноцветными – зелеными и красными – перьями, которые колыхались и дрожали, а щеки, утопавшие в гриве, были красно-белые, а рот и брови накрашенные. Но сейчас у госпожи Моосгабр были еще и заняты руки. В белых перчатках она несла какие-то странные вещи. Несла большую черную сумку, в которой обычно носила на кладбище тряпки, метелку, лейку, а по весне и тяпку, и в ней была уйма вещей. И еще она несла какой-то большой белый сверток, перевязанный уже знакомой веревкой… Когда наконец она очутилась в районе вилл, у калитки оптовика Фелсаха на улице У колодца, шесть и ступила на широкую мощеную дорожку, что вела вдоль опустелого осеннего сада к парадному с двумя колоннами, било пять часов пополудни. Бой часов доносился до нее с недалекой костельной башни. Дверь открыла ей какая-то старая женщина. И уже в дверях очень испугалась.
   На пороге зала, где горел свет, старая женщина назвала свое имя.
   Госпожа Моосгабр положила большую черную набитую сумку и сверток на ковер и стала расстегивать шубу, не расслышав даже, что сказала ей старая женщина. Она лишь поняла, что это, видимо, экономка, потому что на ней был белый кружевной фартук и белый кружевной чепец. Госпожа Моосгабр не успела до конца расстегнуть шубу – шея все еще утопала в большой темно-коричневой гриве, хотя руки, разведенные в стороны, уже понемногу высвобождались из рукавов, – как вдруг увидела перед собой мальчика.
   У мальчика были длинные черные волосы и черные глаза, он был в темном костюме, а не в черном плаще – все-таки сидел дома, в зале виллы. Он смотрел на большую темно-коричневую гриву, на зеленые и красные перья на шляпе, которые колыхались и дрожали в этой гриве, смотрел на коричнево-черные полосы шубы, на бело-красные щеки, на крашеные губы и брови, а также на большую черную набитую сумку и сверток на ковре, потом смотрел и на… но это уже когда госпожа Моосгабр совсем сняла шубу и передала ее в руки экономки, когда открылись красные подвески на длинных блестящих проволоках, а на кофте, под шеей, цветные бамбуковые бусы. Он смотрел на госпожу Моосгабр и молчал, а госпожа Моосгабр смотрела на него и тоже молчала. Экономка повесила шубу на вешалку и проговорила:
   – Госпожа, – проговорила она дрожащим голосом, и госпожа Моосгабр не знала, то ли дрожит он от старости, то ли от страха или забот, – госпожа, куда мне поставить сумку и сверток?
   Госпожа Моосгабр закивала головой – и перья на шляпе затрепетали еще сильнее, потому что, как и в прошлый раз, шляпы она не сняла, – и сказала:
   – Пока никуда. Пока не трогайте. Пока поставьте все где-нибудь у стены. – И только теперь она слегка улыбнулась и посмотрела на мальчика.
   «Так это он, – подумала она, – наконец-то я его вижу. Теперь он не посмеет никуда убегать – ни в город, ни даже в сад, я буду его караулить, а главное, ему нельзя… – подумала она сейчас впервые, – убегать до ужина…»
   – Значит, это сын господина оптовика Фелсаха, – сказала она вслух.
   – Госпожа, покажу вам сначала, – проговорил мальчик Оберон Фелсах, и его голос был твердый, спокойный, – покажу вам сначала несколько окон здесь, на первом этаже. Вам надо посмотреть украшения. Окуривать будем только перед ужином, когда придут господа.
   – Господин Оберон имеет в виду студентов, – сказала старая экономка испуганно, и госпожа Моосгабр кивнула.
   – Взгляну на окна, – сказала она.
   – Я пойду на кухню, – сказала экономка испуганно, – приготовлю еду. А пока предложу госпоже кофе с пирожными. Сбегаю за ними в погреб…
   Экономка поклонилась и пошла к мраморной лестнице. Там повернула к темным полированным дверям и вошла в одну из них. Госпожа Моосгабр заметила теперь, что это действительно старая экономка, маленькая, слабая, хрупкая, и подумала: «Неудивительно, что она не справляется с мальчиком. Неудивительно, что он может убежать от нее. Но от меня он не убежит, во всяком случае, до ужина…» И она, кивнув Оберону, пошла вслед за ним.
   Он сперва подвел ее к окну зала, что было рядом с парчовым диваном и такими же креслами. Он откинул длинную розовую занавесь в красных портьерах и показал окно. Он показал окно, и тут госпожа Моосгабр заметила и его ногти. Они были действительно длинные, особенно на мизинцах – на них они аж загибались… За окном госпожа Моосгабр увидела бокал красного вина, тарелку с двумя пирогами, вазу с тремя прекрасными тюльпанами и три свечи.
   – Зажжем их, когда совсем стемнеет, – сказал Оберон, – а теперь посмотрим на окно в столовой. – И мальчик опять закрыл окно занавесью и через зал прошел к большим стеклянным задвижным дверям.
   Госпожа Моосгабр в шляпе с разноцветными перьями, в подвесках, бусах и белых перчатках пошла вслед за ним, слегка придерживая при этом свою черную блестящую праздничную юбку. Она посмотрела на фонтан посреди зала – из его расщепленного стебля вода била обратно в бассейн, – посмотрела на картины в золотых рамах на стене и на горевшие хрустальные люстры, посмотрела на скульптуры с красными светильниками у лестницы. Но Оберон Фелсах уже раскрыл большие задвижные двери матового стекла и вошел в столовую.
   В столовой стоял темный стол с шестью красными креслами. Стол не был покрыт, и по борозде на его столешнице можно было догадаться, что он раскладной. У одной стены стоял длинный низкий сервант, на нем – несколько ваз с гиацинтами. У другой стены стояли три небольших подсобных столика. На стенах были две большие темные картины в золотых рамах – натюрморты с фазанами, фруктами и вином. За креслом, которое стояло во главе стола против широких стеклянных дверей, было окно, которое задергивалось тяжелым темно-синим бархатом. Оберон Фелсах подошел к этому окну, откинул легкую розовую занавесь и открыл его.
   – Здесь, как видите, – он указал рукой, на которой опять мелькнули длинные ногти, – еще одно окно. Взгляните.
   Госпожа Моосгабр увидела за окном три свечи, три бокала с красным вином, блюдо пирогов и три вазы. В одной были тюльпаны, в другой гиацинты, в третьей – букет каких-то белых цветов… – Я и здесь зажгу, – сказал Оберон Фелсах и показал на свечи, – когда совсем стемнеет. Нравятся вам наши окна?
   – Нравятся, – глядя на белые цветы, кивнула госпожа Моосгабр, и перья на шляпе затрепетали, – что за прекрасные белые цветы, я знаю их, откуда они…
   – Из кооперативной лавки, – засмеялся мальчик, – от Элизабет Вердун, взгляните…
   В широких дверях столовой появилась старая экономка в белом кружевном фартуке и в кружевном чепце. В руке она держала поднос, на нем – чашку, кофейник, сахарницу и пирожные.
   – Куда госпожа изволит, чтобы я подала? – спросила она боязливо. – Госпоже накрыть здесь или в зале?
   – В зале, – кивнула госпожа Моосгабр, и все вернулись в зал.
   Экономка поставила поднос на столик, налила в чашку кофе, и госпожа Моосгабр, поблагодарив, села в кресло. Она вспомнила, что это тот же столик и те же парчовые кресла, где неделю назад она сидела с оптовиком. Оберон Фелсах сел в кресло напротив нее.
   – Вот сахарница, – сказала экономка и указала еще на золотые щипчики, лежавшие рядом, – пусть госпожа угощается. А вот… – экономка вынула из кружевного кармана какую-то блестящую вещь, – вот звонок. Если госпоже что-то понадобится, пусть позвонит, и я тотчас приду. – Экономка поклонилась и опять направилась к лестнице, к темным полированным дверям. Госпожа Моосгабр заметила, что кроме кружевного фартука и белого кружевного чепца на ней длинное, темное, очень красивое платье.
   – Госпожа экономка, – сказала госпожа Моосгабр Оберону Фелсаху в кресле напротив, – госпожа экономка пошла в кухню. Она даже там слышит звонок?
   – Она слышит повсюду, – улыбнулся Оберон Фелсах, глядя на бусы, на подвески и на шляпу госпожи Моосгабр, – и в погребе слышит… Кто с ней вступает в контакт, может узнать от нее много вещей, она медиум. Но об этом почти никто не знает, возможно, даже она сама, и я с ней мало работаю. У меня есть лучшие источники, – сказал он и странно улыбнулся. Госпожа Моосгабр, глядя на него, только сейчас заметила, что он довольно бледный. Его отец-оптовик был намного смуглее. Возможно, однако, бледность лица мальчика подчеркивали длинные черные волосы и глаза, пожалуй, и его темный костюм.
   – Меди…? – спросила госпожа Моосгабр, и мальчик сказал:
   – Медиум. – А потом кивнул к стене и со странной улыбкой спросил: – Что, собственно, у вас, госпожа, в этой большой черной сумке и в этом свертке?
   – Там разное, – сказала госпожа Моосгабр, спокойно глядя в его бледное лицо, – кое-что к ужину. И пирожки там. Хорошие. Я положила в них ваниль, изюм, миндаль… и творог там. Пекла их целый вчерашний день, я люблю печь. Будут кстати… после ужина, – сказала она спокойно, глядя в его бледное лицо, – вам понравятся.
   – Угощайтесь, пожалуйста, – кивнул Оберон Фелсах и указал на поднос. Госпожа Моосгабр поблагодарила; держа щипчики белой перчаткой, потянулась к сахарнице и положила кусочек сахару в чашку. Потом ложечкой размешала и осторожно отпила. – Когда вы сюда шли, – сказал Оберон Фелсах с некоторым любопытством, хотя, возможно, это просто показалось, – вы встретили людей? Вы видели группки, шествия, толпы…
   – Когда я шла к вам, – госпожа Моосгабр слегка обеспокоилась, но не показала виду, – я встретила только одну группку. Люди все больше сидят по домам, не выходят… Слыхала я, – сказала она быстро, стараясь отвлечь внимание мальчика, – что уроки вы не учите, так как все знаете. Но что вы вообще учите в школе?
   – Какой предмет вы имеете в виду? – сказал Оберон Фелсах и удобно развалился в кресле. – Географию, математику, историю…
   – Так, вообще, – сказала госпожа Моосгабр, – самое главное.
   – Ну, например, к государственному празднику мы учим о председателе, – сказал мальчик. – О нем и о вдовствующей княгине правительнице Августе. – И госпожа Моосгабр кивнула, потянулась рукой к бамбуковым бусам на шее и стала слушать. – Альбин Раппельшлунд, – начал Оберон Фелсах и еще удобнее развалился в кресле, – Альбин Раппельшлунд пришел к власти пятьдесят лет назад, когда был произведен в генералы и раскрыл предателей у трона. С тех пор он властвует как единственный и верховный вместе с вдовствующей княгиней правительницей Августой. Из его подвигов самые главные, например, следующие: в одной короткой войне он разгромил соседа… он установил порядок, дал всем людям работу, после войны он основал Музей мира, в котором самая большая и самая редкая коллекция оружия. За городом в районе «Стадиона» он построил большой звездодром, который носит его имя, на Луне у кратера Эйнштейн он достраивает новую современную тюрьму на пятьсот человек, которые недостойны ходить по Земле… он и сам пять раз участвовал в полете на Луну. И ни разу при посадке кровь у него не становилась тяжелой. – Оберон Фелсах на мгновение умолк и лишь странно улыбался. Госпожа Моосгабр смотрела на него и только теперь осознала, что он, наверное, в самом деле очень умный. – Этот отрывок об Альбине Раппельшлунде мы должны выучить в школе обязательно. Кто хочет иметь хорошую отметку, должен уметь прочесть его без запинки и точно, таков приказ. Кто совсем не будет его знать, того могут вызвать на допрос. Нам обязательно надо это учить, – улыбнулся Оберон Фелсах, – а в младших классах учат о том, как он был кожевенником, официантом, солдатом, протестантским священником. А теперь я вам расскажу, что мы учим в нашем классе о княгине.
   Оберон Фелсах снова удобно отвалился на спинку кресла, и госпожа Моосгабр осознала теперь, что он действительно говорит как взрослый человек, даже, пожалуй, как писатель, и что он, наверное, в самом деле очень умный. Она осторожно отпила кофе и кивнула.
   – Княгиня Августа, – сказал Оберон Фелсах, – родилась единственной наследницей трона от отца Карла Наполеона, принца из Саас-Беер, и от матери Анны-Марии, княгини тальской, названной Блаженной. Детство и юность она провела отчасти здесь, в столице, отчасти в загородных замках, в наследственных имениях тальских. После смерти своей матери Анны-Марии, названной Блаженной и умершей в возрасте ста лет, она взошла на престол. Тогда ей было пятнадцать. С тех пор она правит. Но как только были раскрыты предатели у трона, то есть спустя пять лет, вдовствующая княгиня Августа властвует вместе с Альбином Раппелышгундом как единственная и верховная правительница. А почему она вдовствующая? Да потому, что в двадцать лет она вышла замуж, но муж ее вскоре умер, умер через несколько недель после свадьбы. Он был внучатым племянником Карла Наполеона и погребен в княжеском дворце. Конечно, – сказал Оберон Фелсах минутой позже, стукнув длинным ногтем о подлокотник кресла, – конечно, это все, что я вам рассказал по учебнику, – враки. Княгиня не властвует. Если раз-другой за эти пятьдесят лет Раппельшлунд и показал людям княгиню с балкона, то это был муляж.
   – Муля… – госпожа Моосгабр вскинула подкрашенные глаза и затрясла головой, – муля…? А что такое «муля»?
   – Муляж – это мертвая подделка. Муляж – это искусственная вещь, – сказал Оберон Фелсах, глядя в лицо госпожи Моосгабр, – муляж – это просто-напросто обман. Такой муляж может стоять на балконе, может сидеть на троне, может быть снят в кино и изображен на официальных портретах. В магии это называется субститут, заменитель. Уже долгие годы ходят слухи, – Оберон Фелсах поглядел теперь на фонтан посреди зала, – что Раппельшлунд умертвил княгиню или держит ее в заключении в замке. Но правда другая, и об этом тоже говорят: княгиня жива и где-то скрывается. Думаю, – Оберон Фелсах посмотрел на разноцветное оперенье на шляпе госпожи Моосгабр, – думаю, что теперь полиция твердо знает, где княгиня. В прошлые годы полиция наводила справки у разных людей: у тех, кто когда-то знал ее или хотя бы раз в жизни видел, или у тех, кто когда-либо в прошлом перемолвился с ней словом. В прошлые годы полиция разыскивала ее постоянно.
   – А теперь, значит, разыскала?.. – вскинула глаза госпожа Моосгабр.
   – Разыскала, – улыбнулся Оберон Фелсах, – в самом деле, теперь полиция уже знает, где княгиня. Предположим, что именно сейчас она в Кошачьем замке.
   – В Кошачьем замке в предгорье Черного леса, – изумилась госпожа Моосгабр, – в Кошачьем замке? Разве там она когда-нибудь была?
   – Несомненно, – кивнул Оберон Фелсах спокойно, – и теперь она, возможно, тоже там. Возможно, именно сейчас в этом замке она жарит шампиньоны и вяжет кружево.
   – А ваша экономка готовит ужин? – изумленно спросила госпожа Моосгабр.
   – Да, готовит, – кивнул Оберон Фелсах, – в кухне. Готовит фукусы и другие водоросли, шампиньоны, варит черепаховый суп и при этом бегает в погреб и трясется от страха. Жарит рыбу… – Оберон Фелсах поглядел на фонтан посреди зала, – вынимает из нее кости, в рыбе не должно оставаться ни одной косточки. На буфете на подносе у нее и нарезанное сало, – сказал он, – а вы, значит, принесли пироги…