Ветерок трудился усердно, лодочка двигалась ходко. Рысь только головой помотал, как, мол, у тебя это так ловко получается. А я и сама не знаю. У меня всегда было развитое воображение. Вот и сейчас я зримо представляю себе то, что нужно, а подаренная Кедрами сила воплощает это в реальный образ. Возможно, когда я выполню то, что от меня требуется, способность эта исчезнет. И буду я снова как все. Не знаю. Я стараюсь не думать о будущем.
Да и можно ли о нем думать? Нет здесь ни чего от моего привычного мира и привычной жизни. Я не знаю, что завтра-то будет, не то что в отдаленном будущем. О прошлом тоже стараюсь не вспоминать, вернуть меня туда не смогут, так чего ж душу травить. Стоит только о прошлом задуматься, родные лица детей и внуков перед глазами. Сразу такая тоска наваливается… Нет, нет! Не думать! Нельзя мне расслабляться. Особенно сейчас.
К счастью, довольно скоро на горизонте появилась темная полоска — остров Сосновый. Я мысленно устремилась вперед, осторожно разыскивая людей и прощупывая эмоциональный фон. Морские расстояния оказались обманчивыми. Остров был подальше, чем я предполагала. Но мысленный поиск, как выяснилось, возможен и на такие расстояния!… Я ощутила присутствие людей, довольно спокойный эмоциональный фон, ничего не предвещало опасность. И на том спасибо.
Все же засветло до острова мы добраться не успели. Темнота упала на землю, вернее на воду, сразу. Так темнеет только на юге. Будто штору на окно опустили. Ох! Я изо всех сил старалась не бояться! К счастью, остров был уже рядом. Вскоре из воды то там, то здесь стали появляться камни. Пришлось расставаться с ветерком, опускать парус, вывешивать перед лодкой огонек и тихонько двигаться вперед в поисках удобного для причаливания места. Что нас увидят, мы не боялись. Наоборот, мы хотели, чтобы нас увидели. Мы ведь не враги, мы ищем помощи. К сожалению, нас не заметили, а если и заметили — никак не проявились.
Мореходы мы были никакие, поэтому причалили круто. Прямо на подводный камень метрах в шестидесяти от берега. От резкого толчка я вылетела за борт. О-ой! Вода, хоть и не холодная, но приятного — мало! К тому же ободралась я об этот долбаный камень здорово. А вода-то соленая — щиплется! Короче, пока мы с Рысем со всем припасом на берег выбрались — благо там мелко было, — обогатила я лексику местного мира десятком новых слов, правда, не совсем благозвучных!
Берег встретил нас мощным сосновым лесом. Вглубь мы в темноте не полезли. Насобирали сучьев, развели костерок, обсушились, сколь возможно, поели чего-то и легли спать. Вернее, я завалилась спать. А Рысь нарисовал обережный круг и остался сторожить первым. Если бы я не проснулась за полночь сама, он бы так и просидел всю ночь в карауле один. Тоже мне рыцарь благородный! Что теперь, вообще без сна обходиться будет? Короче, заставила я его лечь спать, а сама осталась у костерка ночь слушать.
В ночном лесу шла своя жизнь, что-то там шелестело, постукивало, попискивало. Но ни чего угрожающего я не улавливала. Колокольчик тревоги помалкивал. Ни людей, ни нелюди. Странно, даже местный Леший не пришел проверить, кто это рядом с его владениями костерок запалил? Я привалилась спиной к камню, возле которого мы развели огонь, и дремала вполглаза, пока не рассвело.
Едва рассеялась ночная темень, я осторожно прошлась мысленно по окрестностям — по-прежнему ничего опасного. И тихонько отправилась искать воду для чая. Остров не зря назвали Сосновым, таких роскошных сосен в моем родном мире, наверное, уже не осталось. Неохватные стволы стройных, как свечи, деревьев возносились ввысь на недоступную глазу высоту. Кроны уже золотило солнце, а на землю солнечные лучи упадут еще только через час, не раньше. Чувство было такое, будто ты в священном храме — восторг и трепет! И хотелось молиться. Что я и сделала:
— Отец наш, существующий везде! Тебе пою молитву сердцем. Прекрасен мир, что создал Ты, и жизни свет неугасимый! Прекрасен шум листвы и шелест трав, и пенье птиц, и неба синь, грозы раскаты и рокот волн, и радуга цветов, ажурной тени благодать и солнца жар полдневный! Все то, что ты даешь — и радости, и беды, любви восторг и боль разлуки, покой души и горькие страдания, — приемлю все без ропота, но лишь с любовью. И с благодарностью за все, что в жизни мне дано. Ведь каждому дано лишь то, что сам он заслужил деяниями своими. А ты, Отец наш благодатный, не оставляй меня, не дай мне оступиться и отступить с пути, что мне определен! Прости мое несовершенство и глупости мои, не дай ни гневу, ни унынью, ни жадности, ни лености, ни равнодушно душой моею завладеть хотя на малый миг. Пусть сердце мое полнится любовью ко всему и к каждому, в ком есть Твоя частица. Люблю Тебя, мой Боже всемогущий, превыше всех мирских желаний и наслаждений, и благ, и удовольствий, превыше самой жизни и себя, и всех, кого люблю — превыше, ведь Ты — основа и начало всего, и жизни самой податель! Отец наш, существующий везде, открой мне путь, позволь коснуться Первоистоков, понять свое предназначение и выполнить его согласно Твоей воле. Мне светом предвечным озари души потемки, к Тебе стремлюсь, Тебе с восторгом и благодарностью внимаю. И пусть на все Твоя свершится воля!
А когда я закончила молитву, то почувствовала присутствие гостя. Да нет! — не гостя, а хозяина. Я мысленно нарисовала опознавательный знак, что дал мне друг Яська. И тогда из-за ближнего ствола выступил местный Леший.
— Поздорову тебе, хозяин! Все ли в порядке в твоем прекрасном лесу? Не обидели ли мы тебя вторжением в твои владения? Если так, то уж прости усталых путников.
— И вам, гости, поздорову! Хорошим людям я рад и обид чинить не стану. А гостям, знающим наш тайный знак, я рад вдвойне. Откуда будете? И куда путь держите?
— Ночью лодку разбили о камни. А плыли мы к людям и теперь даже не знаем, где их искать.
— Поселье у людей с той стороны острова, на безлесном берегу. Пешком идти далеко, но тем, кто знает тайный знак, я помогу. Открою ближний, тайный путь. А ручей с хорошей водой вон там, за тем камнем.
Леший по виду такой же, как и в нашем лесу — пенек старый, неприметный. Присядет, глаза закроет — нипочем не догадаешься! И та кой же, как наш, миляга. Мы с ним минут двадцать проболтали. Он мне о местных жителях рассказал, я ему о последних событиях на материке, особенно в нашем лесу. Расстались мы страшно довольные друг другом.
Когда я вернулась с водой, Рысь уже проснулся и подновил костерок. Сварили мы с ним похлебку, чай закипятили, а пока завтра кали, я ему новости рассказывала:
— Поселье на противоположном берегу. Раньше оно было большущим, а лет тридцать на зад налетела на них шайка пиратов. Почти всех мужиков перебили, многих женщин тоже — они не хуже мужчин сражались, молодых в рабство угнали. В живых остались лишь те, что были 'в море, да те, что в лесу спрятались. С тех пор от поселья и половины не осталось. Но живут. Маленькие выросли, жен и мужей с других островов привезли. Оттуда едут охотно, остров богатый, места много. А на других островах тесно становится. Так что прежний род успешно восстанавливается.
— В тот набег матушку в рабство и увезли. Если прежний род сохранился, то нам помогут. — Рысь говорил уверенно. — Вот этот талисман мне матушка дала. Наш родовой знак и тайное слово рода. Талисман можно украсть, можно снять с мертвого, но тайное слово рода и истинное имя не выкрадешь, ни под пытками не вырвешь. Нас примут и помогут.
— Дай-то бог! А то мы с тобой теперь безлошадные. Ну, давай двигать, Леший нам тайную тропку откроет, к полудню будем у твоих родичей.
И мы двинули. Повторилась та же история, что и с моим выходом из Заповедного леса. Под ногами открывалась ровная и удобная тропа, а позади нас снова стояла непримятая травка. Идти было легко, лес был великолепен по рода замечательная, беседа с Рысем интересная, тревожный колокольчик молчал. В общем, жизнь давала нам передышку. Мы даже и не устали, когда к полудню вышли из леса.
Я повернулась к лесу лицом, поклонилась в пояс и поблагодарила лесного хозяина за добрый путь. Рысь тоже неловко поклонился. В ответ неприметный пенек вдруг приподнялся из травы и весело помахал нам какой-то веточкой. Рысь только крякнул и с уважением посмотрел на меня. Ой, не только уважение было в его взгляде! Не надо, Рысь, только не влюбляйся в меня. Ты замечательный, и я люблю тебя как друга и брата. Но не больше того. Не больше того! Не осложняй жизнь и себе, и мне.
Каких только переделок в последнее время с нами ни случалось, а волчок не снился. Я уж подумал, что мне дали сестрицу по просьбе родителей, чтобы не был я один на белом свете. И теперь уж со мной, с нами ничего не случится. Даже когда на нас степичи двинулись силой несчитанной, я знал, что все будет хорошо. И все обойдется, потому что с нами Татка. Так оно и вышло.
Мы бы ни в жизнь не додумались сдружиться с нелюдью. А Тата и сама с ними подружилась, и нас с ними сдружила, и со степичами воевать с их помощью надоумила. А ведь, если вдуматься, чем нелюдь людей хуже? Уж коли их Пресветлые боги или, как Нана говорит, Создатель сотворил и на земле жить им определил, так не нам решать, кто достоин жить, а кто нет. Кто лучше или хуже. Пред Богами мы все равны. А значит, не враждовать надо, а жить в дружбе. Дом-то у нас один — земля наша, и места всем хватит.
Вот мы все вместе и взялись степичей прогонять из леса обратно в ихнюю Степь. Тата и Лешего с лешачатами, и кикимор, не говоря уж о Водяном с русалочками и Яське, к этому делу пристегнула. Ох, и попугали же мы их! Вовек больше к нам не полезут. Тата с Яськой и Змеем чудострашным огнедышащим их пугали, и кикиморы на них из болота лезли, и Леший со своими подручными их по лесу гонял, и Тата с русалочкой водой подземной стрелы горящие гасили, и молниями Тата в них бросала… А в конце концов землю под ними стала проваливать. Этого степичи уже не смогли вы держать — сыпанули домой так, что коней на смерть загоняли, только бы из леса скорей убраться.
Обошлась нам эта война дешевле дешевого. В другое время все бы мы полегли, пока подмоги с Большой земли дождались. А сколько бы они безвинных мирных жителей побили да в рабство поугоняли, через нас прорвавшись?! А так, у нас даже раненых не было, да и у степичей потери малые. Около сотни убитых — свои же подавили — да покалеченных сотни три. А ведь мы, случись настоящая схватка с ними, не меньше пяти сотен поубивали бы. Нет, хорошо вот так «воевать», чтобы все живы были.
Мы потом еще неделю степичей, разбежавшихся по лесу, вылавливали. Спасибо Леший помогал. Мы им мозги-то прочищали, что бы они вовек больше к нам не совались да и отправляли обратно восвояси. А покалеченных так еще и лечили, чтобы они дорогой не откинулись от боли и голодухи. Так Тата велела.
Вот в таком рейде мне ночью волчок и приснился. Весь день я настороже был, все ждал беды какой-нибудь. Но все прошло тихо. Степичей, каких в тот день нашли-выловили, до мой отправили. Они все тихонькие да робкие такие были. Просили только, чтобы мы их своему Змею ужасному не скармливали. А как узнали, что мы их отпускаем домой, так землю у наших ног целовать кинулись.
Тоже мне — герои. Как мирных жителей убивать да грабить, так летели соколами. А столкнулись с сильным противником, так полные штаны наделали, готовы на брюхе ползти, лишь бы жизнь свою сохранить. Что же вам родители ваши ничего не смогли в головы путного вложить? Разве затем человек на землю приходит, чтобы горе да зло множить? Чтобы сладко пожрать да мягко поспать? А потом сдохнуть где-нибудь и Доброго следа по себе на земле не оставить?
Мы в тот день больше двух десятков этих остолопов отловили. Их сперва лешачата хорошенько попугают, погоняют по лесу, чтобы они за оружие не хватались зазря, как нас увидят, а потом на нас их выгоняют. Они уже до того бывают перепуганы, что рады людям сдаться. Не все, конечно. Бывали и такие, что до смерти готовы были биться, ну да мы — воины, тоже не зря хлеб едим. Собрали мы их всех до кучи, мораль прочитали, дескать, на чужой каравай — рот не разевай, без зубов останешься. Проводили до дороги и направили в сторону Степи. А чтобы особо «умным» не пришло в голову назад воротиться, их до конца леса лешачонок провожать пошел. Мастера они на та кие проводы. То дерево заскрипит жутко и начнет ветками людей да лошадей стегать, то в чаще обочь дороги незнамо кто завоет, заухает, то вдруг пень из земли начнет выворачиваться, только земля комьями отлетает. От таких проводов всякое желание воротиться напрочь пропадает.
Три дня еще мы по лесу мотались, три дня ничего страшного с нами не случалось. Я уж стал думать, что на этот раз волчок мне зря приснился, что все обойдется. На четвертый день, а как из дому уехали — это уже шестой был, повернули мы к дому. Сам Леший к нам явился и сказал, что больше степичей в лесу у него не осталось. Еще возле Быстрой несколько человек блуждает, но там другой отряд ходит — скоро выловят и этих. Нам же можно домой отправляться.
А Леший ничего дед, как и Водяной. Веселый и не злой нисколько. Посидели, поговорили перед дорогой. Он нас ягодами угостил. А мы все не столько сами поели, сколько кто во что для Татки насобирали. Любят мою сестрицу на заставе, ничего не скажешь. Да и как же не любить. Я, как ни кручу, никаких изъянов в ней не нахожу. Я как-то Татке об этом сказал, так она засмеялась только. Конечно, говорит, ворона и та своего вороненка беленьким зовет, а ежиха ежонка — гладеньким.
Домой мы добрались только поздно ночью. Я не стал сестрицу будить-беспокоить. А утром узнал, что уж три дня тому, как Тата с Рысем ушли, вернее, уплыли куда-то и не вернулись. Я к Стояну — куда, что?! А тот сам тучи мрачнее. Ничего, говорит, не знаю. Потом уж сказал мне под большим секретом, что пошли они разузнать про Нану. А как и что — ничего, мол, не знаю, и точка! Свет белый мне помутился! Вот зачем волчок-то приснился! Да как же это я сестрицу свою прозевал, Татку свою, Пресветлыми богами мне данную, не уберег! Так мне горе до сих пор грудь жжет.
Стоян же велел помалкивать про то. Как бы не навредить сестрице. Если кто пытать о ней будет, велел говорить, что с Рысем в Столицу пошли. Узнать, почему нет обоза, то да се…
Я поперву-то удивился. Да кто же Тате вреда захочет? А и месяца не прошло, как понял — почему меня Стоян предупреждал. Ох-ох-о-о!
Однажды утром с домашней стороны показался торговый караван степичей. Со стороны-то Степи каравана не было, хоть и сроки давно прошли. То ли из-за набега провалившегося, то ли из-за слухов, что на заставе чудище поселилось, то ли еще что… А этот караван в обратную сторону идет. Наторговались купцы, наших товаров закупили и восвояси двинулись. Пройдут через заставу, увидят, что все в по рядке, глядишь, снова караваны на Полесовье пойдут.
С караваном вернулся десяток Могута, который почти два месяца дома прогостил. Караван мы встретили, за воротами досмотрели и через крепость сразу на гостевой двор провели. Прибывшие немало подивились таким строгостям. Никогда обратные караваны так не досматривали. Они ж из нашего дома и с нашими воинами идут — какие такие опасности от них ждать? Но мы уже научены. А, как Тата говорила, береженого и Бог бережет. Даже в обиду Могут ударился, пока ему не рассказали, что с провиантским обозом произошло.
Самое-то интересное, что в Стольном Граде никто пропажей обоза и не обеспокоился, кроме родни возничих да десятника Могута. Когда Могуту рассказывали о тех делах, что на нашей заставе творились, пока его не было, он только головой крутил да крякал. А вот провианта на заставу опять не прислали. Понятное дело: если в Столице предательство завелось, то там уверены, что и заставы-то уж нет. Кому провиант теперь слать?
Я рядом со Стояном караван досматривал. Никакой вражды или неправды не почуял. А вот в десятке Могута было что-то не так. Я среди них походил, с тем — другим поговорил, и учуял я в двоих воинах какой-то изъян. В чем дело, не могу понять, а все одно — неладно что-то. Юдин, по кличке Сорочонок, уж больно любил всякие побрякушки — браслеты да кольца, будто девка красная, а не воин. А другой выпить не дурак, его за силу и малое количество мозгов Бугаем звали. Я их никогда не любил, может, думаю, и сейчас зря на них гоню. А покоя нет. Но Стояну пока ничего говорить не стал, решил сам за ними присмотреть. Не приведите Кедры своих начать подозревать, напраслину возводить! А на другой же день, как они стали про сестрицу мою выспрашивать — где она да когда вернется, — тут я не стал мешкать.
Рассказал Стояну о своих подозрениях, уж больно настойчиво они про Татку вызнают. Стоян Могута позвал, так, мол, и так — все ли ладно с воинами из твоего десятка? Не случилось ли чего в Стольном Граде за это время? И какие новости вообще? А Могут ему сразу и говорит:
— Ты, командир, не первый день меня знаешь, чего вокруг да около ходить. Сам к тебе хотел прийти с этим разговором, да ты опередил. Тебе о делах столичных еще Ус рассказывал. К лучшему там ничего не переменилось. Войне с горичами и конца не видать. Новое войско ушло, а успехи те же. Кто-то пирует, а кто-то сыновей оплакивает. Княгинюшка, чтоб ей в вине утонуть поскорее, своим распутством да бесстыдством ровно похваляется перед все ми. В народе вслух уже о предательстве говорят. Того и гляди бунт подымется. Тошно смотреть на все эти непотребства.
— Талинку сыскали?
— Нет, хвала Пресветлым Кедрам! Иначе уж сгубили бы княжну. А теперь и малый княжич с дядькой Многомудром, говорят, потерялись. То ли спрятались где, то ли в живых уж нету. Худо там, Стоян. И то, что провиантский обоз к вам на смерть послан был, меня не удивляет. Да и все, что у вас случилось, одно к одному сходится. Или не так?
— Так. Одно хорошо, у нас теперь такие союзники есть, что с любым врагом потягаемся.
— Наслышан уже. И дивлюсь немало. Молодец девчонка эта. Не видел ее еще сегодня.
— Ты о своих воинах пока ничего не сказал.
— А и сказать не знаю что. Что Сорочонок на побрякушках помешан, ты и сам знаешь. Что Бугаю только бы вином упиваться. Вот… А в свите молодой княгини-то только тем и заняты, что наряжаться почуднее да пировать без просыпа. Молодцы-то мои и зачастили на княжий двор. Я их оттуда не раз прогонял, ведь пасти их не будешь, не дети малые. Вот и недоглядел. Завелись дружки у них в свите княгинюшки, в свою компанию моих недоумков приняли. У этих дураков слюни потекли, как же, приближенными у самой княгини стали! Собачонками дворовыми. Тьфу! Что-то у них там произошло. Вроде как Сорочонок перстень у кого-то украл, думаю, враки это. Не похоже на Сорочонка, хоть и балбес он. Подсунули пьяному в карман, наверное. Да и «нашли» потом. А Бугай кого-то по пьянке пристукнул. Может, и пристукнул, а может, и не он. А только в подвале они по неделе просители. Меня к ним не допускали, в чем там цело — не говорили. И вдруг выпустили, да не просто отпустили, а еще и казной наградили. Каково? С той поры они все вместе держатся, а до этого дружками не были. И от остальных стали сторониться. Оно бы все ничего, однако, после того, что здесь было, предательства бояться надо.
— И что ты предлагаешь?
— На заставе их оставлять опасно. Может, найти повод да обратно отправить?
— Нельзя. Пусть там думают, что заставы уже нет. А то, как бы удара в спину не дождаться.
— Ну не убивать же их, в конце концов.
— Давай-ка для начала в дальний дозор отправим, остатки степичей по лесам вылавливать. С недельку покатаются, а там что-нибудь и придумаем.
— Пожалуй, верно. И приставить к ним для догляда кого-нибудь половчее. Да вон хоть Вереска.
На том и порешили. Только вместе со мной для догляда пошел еще Мошка. Другим пока ничего не говорили.
Рано утром караван степичей отправился дальше, а наш отряд из семи человек пошел проводить их до края леса. Повод был — как бы остатки банды не пограбили караван. Караванщики-то ведь не знали, что степичей в лесу не осталось. В отряд вошли кроме нас с Мошкой еще пятеро из десятка Могута. И в их числе, само собой, Сорочонок с Бугаем. В общем, ни каких подозрений ни у кого это не вызвало.
Шли мы без приключений. Делали изо всех сил вид, что опасаемся нападения. Это чтобы никто не догадался, что посланы мы совсем с другой целью. Воины Могута на каждом при вале расспрашивали нас с Мошкой, как тут у нас все было, пока они в городе кантовались. Жалели, что не было их с нами. А эта парочка — Сорочонок и Бугай — все расспросы сводили к одному: куда делась Нана, куда ушли Рысь с Татой? И зачем? Это уже всем в глаза бросаться стало. И всех насторожило. Их и так недолюбливали, а теперь и вовсе начали сторониться. А они-то все как-то наособицу держались, шептались все. Мы с Мошкой тоже держались настороже.
На пятый день к вечеру распрощались мы с караваном, теперь они были дома, под защитой своего хана. Вернее, охранной грамоты, выданной ханом. А мы решили проверить окрестности Заповедного леса. Стоян настойчиво рекомендовал. Оно и понятно: подольше продержать нашу парочку дальше от заставы. На ночлег устроились в небольшом распадке рядом с кедрачом. Поели, то да се. Коней накормили, напоили. Пока поговорили у костра, дело уж к полуночи. Первым на стражу заступить вы пало Сорочонку. Мы с Мошкой легли рядом, а по другую сторону от меня, будто невзначай, сказался Бугай. Ясно, что-то ночью будет.
Когда все угомонились, захрапели, мы с Мошкой тоже притворились спящими. Я чуть взаправду не заснул. Тут вдруг навалился на меня сверху Бугай, а весу в нем, как в добром бугае, и рот мне ладонью зажал. Я и дрыгнуться не успел, как меня чем-то по голове стукнули, наверное, Сорочонок успел подскочить. Очухался я от того, что меня водой поливали. Лежу где-то в овражке, надо мной Сорочонок наклонился. Увидел, что я очухался, и предупредил сразу:
— Можешь не орать. Никто не услышит, мы почти в Степи.
— Вы что, умом тронулись? — спрашиваю. А в голове гудит, крепко он меня приложил.
— Не твое дело, тронулись или нет. Расскажешь, где твоя придурочная сестрица, — отпустим или хоть убьем сразу. А вздумаешь запираться — отдадим таким мастерам, что сам о смерти молить будешь и расскажешь все до последнего слова. Такое вспомнишь, чего и сам не знал.
— Чего не знал — того и не знаю, того ни какой мастер из меня не вытянет. Хоть на куски разрежь. А вот про сестрицу как раз и не знаю ничего. Я в дозоре был, когда она исчезла. Так что напрасно вы старались.
— А про то не тебе судить!
Начал он меня бить, а я же связанный. Ужом по земле вьюсь, не даюсь под удары и все пытаюсь руки освободить. Крепко же спутали! Ни чего не получается. А у самого одна мысль — где Мошка? Сорочонок злится, что большинство ударов мимо, ярится пуще того. И чем сильней злится, тем больше промахивается. Со всем в ярость пришел, орет:
— Бугай! Где тебя носит?! Держи этого недоноска! Он у меня все расскажет!!
И вдруг такой спокойный голос:
— И чего это он тебе должен такого интересного рассказать? Может, и мы послушаем?
Сорочонок, как ужаленный, подпрыгнул. Сзади Мошка стоит. Спокойный такой, в руке меч. Тут и с других сторон воины встали, тоже с мечами. Молчат, на Сорочонка смотрят. Один наклонился, веревки на мне перерезал. Тут Сорочонок затараторил, зачастил:
— Он у меня перстень украл дорогой! Я сам у него в кармане нашел! Вот, вот этот!
А у самого руки трясутся. Показывает какую-то побрякушку, тычет ее Мошке под нос. И видно, как же он боится.
— Ну ты ври да не завирайся. Твои побрякушки только для тебя цену имеют, а Вереску они и даром не нужны. Чтобы он еще воровать их у тебя стал! И потом, если ты сам эту побрякушку нашел, так чего тебе еще Вереск рас сказать должен?
Сорочонок, похоже, совсем от страха опупел, прыгнул в сторону, бежать хотел. И тут же на землю рухнул от подножки.
— Свяжите его, дома Стояну расскажет, чего им от Вереска надобно. И для кого они так старались.
— А Бугай-то где? — В голове у меня все еще гудело.
— Бугай Филина чуть не зарезал, убили мы его невзначай. Ты уж прости, что не сразу тебя освободили. Надо было узнать, чего им от тебя надо. Мы за ними от костра шли, все равно не дали бы тебя убить.
— И на том спасибо. А узнать им надо про Татку. Только зачем уж так приспичило? И для кого?
— Узнаем.
А узнать-то и не получилось. Не довезли мы Сорочонка. В тот же день на привале он вдруг забился, захрипел да и помер. Никто к нему не подходил, никто ничего не давал, уж мы с Мошкой следили. А когда рубаху на груди раз вязали, сердце прослушать — вдруг бьется еще — увидели талисман небольшой. Из камня вырезана рожа какая-то, вида отвратного. А под талисманом на груди черное пятно, как обугленное. Выходит, талисман его убил? Показать бы его Нане или Татке, да где они теперь?
Да и можно ли о нем думать? Нет здесь ни чего от моего привычного мира и привычной жизни. Я не знаю, что завтра-то будет, не то что в отдаленном будущем. О прошлом тоже стараюсь не вспоминать, вернуть меня туда не смогут, так чего ж душу травить. Стоит только о прошлом задуматься, родные лица детей и внуков перед глазами. Сразу такая тоска наваливается… Нет, нет! Не думать! Нельзя мне расслабляться. Особенно сейчас.
К счастью, довольно скоро на горизонте появилась темная полоска — остров Сосновый. Я мысленно устремилась вперед, осторожно разыскивая людей и прощупывая эмоциональный фон. Морские расстояния оказались обманчивыми. Остров был подальше, чем я предполагала. Но мысленный поиск, как выяснилось, возможен и на такие расстояния!… Я ощутила присутствие людей, довольно спокойный эмоциональный фон, ничего не предвещало опасность. И на том спасибо.
Все же засветло до острова мы добраться не успели. Темнота упала на землю, вернее на воду, сразу. Так темнеет только на юге. Будто штору на окно опустили. Ох! Я изо всех сил старалась не бояться! К счастью, остров был уже рядом. Вскоре из воды то там, то здесь стали появляться камни. Пришлось расставаться с ветерком, опускать парус, вывешивать перед лодкой огонек и тихонько двигаться вперед в поисках удобного для причаливания места. Что нас увидят, мы не боялись. Наоборот, мы хотели, чтобы нас увидели. Мы ведь не враги, мы ищем помощи. К сожалению, нас не заметили, а если и заметили — никак не проявились.
Мореходы мы были никакие, поэтому причалили круто. Прямо на подводный камень метрах в шестидесяти от берега. От резкого толчка я вылетела за борт. О-ой! Вода, хоть и не холодная, но приятного — мало! К тому же ободралась я об этот долбаный камень здорово. А вода-то соленая — щиплется! Короче, пока мы с Рысем со всем припасом на берег выбрались — благо там мелко было, — обогатила я лексику местного мира десятком новых слов, правда, не совсем благозвучных!
Берег встретил нас мощным сосновым лесом. Вглубь мы в темноте не полезли. Насобирали сучьев, развели костерок, обсушились, сколь возможно, поели чего-то и легли спать. Вернее, я завалилась спать. А Рысь нарисовал обережный круг и остался сторожить первым. Если бы я не проснулась за полночь сама, он бы так и просидел всю ночь в карауле один. Тоже мне рыцарь благородный! Что теперь, вообще без сна обходиться будет? Короче, заставила я его лечь спать, а сама осталась у костерка ночь слушать.
В ночном лесу шла своя жизнь, что-то там шелестело, постукивало, попискивало. Но ни чего угрожающего я не улавливала. Колокольчик тревоги помалкивал. Ни людей, ни нелюди. Странно, даже местный Леший не пришел проверить, кто это рядом с его владениями костерок запалил? Я привалилась спиной к камню, возле которого мы развели огонь, и дремала вполглаза, пока не рассвело.
Едва рассеялась ночная темень, я осторожно прошлась мысленно по окрестностям — по-прежнему ничего опасного. И тихонько отправилась искать воду для чая. Остров не зря назвали Сосновым, таких роскошных сосен в моем родном мире, наверное, уже не осталось. Неохватные стволы стройных, как свечи, деревьев возносились ввысь на недоступную глазу высоту. Кроны уже золотило солнце, а на землю солнечные лучи упадут еще только через час, не раньше. Чувство было такое, будто ты в священном храме — восторг и трепет! И хотелось молиться. Что я и сделала:
— Отец наш, существующий везде! Тебе пою молитву сердцем. Прекрасен мир, что создал Ты, и жизни свет неугасимый! Прекрасен шум листвы и шелест трав, и пенье птиц, и неба синь, грозы раскаты и рокот волн, и радуга цветов, ажурной тени благодать и солнца жар полдневный! Все то, что ты даешь — и радости, и беды, любви восторг и боль разлуки, покой души и горькие страдания, — приемлю все без ропота, но лишь с любовью. И с благодарностью за все, что в жизни мне дано. Ведь каждому дано лишь то, что сам он заслужил деяниями своими. А ты, Отец наш благодатный, не оставляй меня, не дай мне оступиться и отступить с пути, что мне определен! Прости мое несовершенство и глупости мои, не дай ни гневу, ни унынью, ни жадности, ни лености, ни равнодушно душой моею завладеть хотя на малый миг. Пусть сердце мое полнится любовью ко всему и к каждому, в ком есть Твоя частица. Люблю Тебя, мой Боже всемогущий, превыше всех мирских желаний и наслаждений, и благ, и удовольствий, превыше самой жизни и себя, и всех, кого люблю — превыше, ведь Ты — основа и начало всего, и жизни самой податель! Отец наш, существующий везде, открой мне путь, позволь коснуться Первоистоков, понять свое предназначение и выполнить его согласно Твоей воле. Мне светом предвечным озари души потемки, к Тебе стремлюсь, Тебе с восторгом и благодарностью внимаю. И пусть на все Твоя свершится воля!
А когда я закончила молитву, то почувствовала присутствие гостя. Да нет! — не гостя, а хозяина. Я мысленно нарисовала опознавательный знак, что дал мне друг Яська. И тогда из-за ближнего ствола выступил местный Леший.
— Поздорову тебе, хозяин! Все ли в порядке в твоем прекрасном лесу? Не обидели ли мы тебя вторжением в твои владения? Если так, то уж прости усталых путников.
— И вам, гости, поздорову! Хорошим людям я рад и обид чинить не стану. А гостям, знающим наш тайный знак, я рад вдвойне. Откуда будете? И куда путь держите?
— Ночью лодку разбили о камни. А плыли мы к людям и теперь даже не знаем, где их искать.
— Поселье у людей с той стороны острова, на безлесном берегу. Пешком идти далеко, но тем, кто знает тайный знак, я помогу. Открою ближний, тайный путь. А ручей с хорошей водой вон там, за тем камнем.
Леший по виду такой же, как и в нашем лесу — пенек старый, неприметный. Присядет, глаза закроет — нипочем не догадаешься! И та кой же, как наш, миляга. Мы с ним минут двадцать проболтали. Он мне о местных жителях рассказал, я ему о последних событиях на материке, особенно в нашем лесу. Расстались мы страшно довольные друг другом.
Когда я вернулась с водой, Рысь уже проснулся и подновил костерок. Сварили мы с ним похлебку, чай закипятили, а пока завтра кали, я ему новости рассказывала:
— Поселье на противоположном берегу. Раньше оно было большущим, а лет тридцать на зад налетела на них шайка пиратов. Почти всех мужиков перебили, многих женщин тоже — они не хуже мужчин сражались, молодых в рабство угнали. В живых остались лишь те, что были 'в море, да те, что в лесу спрятались. С тех пор от поселья и половины не осталось. Но живут. Маленькие выросли, жен и мужей с других островов привезли. Оттуда едут охотно, остров богатый, места много. А на других островах тесно становится. Так что прежний род успешно восстанавливается.
— В тот набег матушку в рабство и увезли. Если прежний род сохранился, то нам помогут. — Рысь говорил уверенно. — Вот этот талисман мне матушка дала. Наш родовой знак и тайное слово рода. Талисман можно украсть, можно снять с мертвого, но тайное слово рода и истинное имя не выкрадешь, ни под пытками не вырвешь. Нас примут и помогут.
— Дай-то бог! А то мы с тобой теперь безлошадные. Ну, давай двигать, Леший нам тайную тропку откроет, к полудню будем у твоих родичей.
И мы двинули. Повторилась та же история, что и с моим выходом из Заповедного леса. Под ногами открывалась ровная и удобная тропа, а позади нас снова стояла непримятая травка. Идти было легко, лес был великолепен по рода замечательная, беседа с Рысем интересная, тревожный колокольчик молчал. В общем, жизнь давала нам передышку. Мы даже и не устали, когда к полудню вышли из леса.
Я повернулась к лесу лицом, поклонилась в пояс и поблагодарила лесного хозяина за добрый путь. Рысь тоже неловко поклонился. В ответ неприметный пенек вдруг приподнялся из травы и весело помахал нам какой-то веточкой. Рысь только крякнул и с уважением посмотрел на меня. Ой, не только уважение было в его взгляде! Не надо, Рысь, только не влюбляйся в меня. Ты замечательный, и я люблю тебя как друга и брата. Но не больше того. Не больше того! Не осложняй жизнь и себе, и мне.
* * *
Ни отца своего, ни мать я не помню. Все, что у меня осталось в памяти о родителях из прожитой жизни, — это детская игрушка, которую мне сделал отец. То, что это отец сделал, я помню точно. Игрушка простенькая — волчок, из дерева вырезанный и пестро раскрашенный. Наверное, родители за мной следили из посмертья. Перед всякой бедой я во сне этот волчок видел. Сколько раз меня такое предупреждение от смерти спасало. Как Татка говорила: «Предупрежден — значит вооружен». У нее самой перед опасностью колокольчик звенел в голове, предупреждал. А я вот волчок во сне видел.Каких только переделок в последнее время с нами ни случалось, а волчок не снился. Я уж подумал, что мне дали сестрицу по просьбе родителей, чтобы не был я один на белом свете. И теперь уж со мной, с нами ничего не случится. Даже когда на нас степичи двинулись силой несчитанной, я знал, что все будет хорошо. И все обойдется, потому что с нами Татка. Так оно и вышло.
Мы бы ни в жизнь не додумались сдружиться с нелюдью. А Тата и сама с ними подружилась, и нас с ними сдружила, и со степичами воевать с их помощью надоумила. А ведь, если вдуматься, чем нелюдь людей хуже? Уж коли их Пресветлые боги или, как Нана говорит, Создатель сотворил и на земле жить им определил, так не нам решать, кто достоин жить, а кто нет. Кто лучше или хуже. Пред Богами мы все равны. А значит, не враждовать надо, а жить в дружбе. Дом-то у нас один — земля наша, и места всем хватит.
Вот мы все вместе и взялись степичей прогонять из леса обратно в ихнюю Степь. Тата и Лешего с лешачатами, и кикимор, не говоря уж о Водяном с русалочками и Яське, к этому делу пристегнула. Ох, и попугали же мы их! Вовек больше к нам не полезут. Тата с Яськой и Змеем чудострашным огнедышащим их пугали, и кикиморы на них из болота лезли, и Леший со своими подручными их по лесу гонял, и Тата с русалочкой водой подземной стрелы горящие гасили, и молниями Тата в них бросала… А в конце концов землю под ними стала проваливать. Этого степичи уже не смогли вы держать — сыпанули домой так, что коней на смерть загоняли, только бы из леса скорей убраться.
Обошлась нам эта война дешевле дешевого. В другое время все бы мы полегли, пока подмоги с Большой земли дождались. А сколько бы они безвинных мирных жителей побили да в рабство поугоняли, через нас прорвавшись?! А так, у нас даже раненых не было, да и у степичей потери малые. Около сотни убитых — свои же подавили — да покалеченных сотни три. А ведь мы, случись настоящая схватка с ними, не меньше пяти сотен поубивали бы. Нет, хорошо вот так «воевать», чтобы все живы были.
Мы потом еще неделю степичей, разбежавшихся по лесу, вылавливали. Спасибо Леший помогал. Мы им мозги-то прочищали, что бы они вовек больше к нам не совались да и отправляли обратно восвояси. А покалеченных так еще и лечили, чтобы они дорогой не откинулись от боли и голодухи. Так Тата велела.
Вот в таком рейде мне ночью волчок и приснился. Весь день я настороже был, все ждал беды какой-нибудь. Но все прошло тихо. Степичей, каких в тот день нашли-выловили, до мой отправили. Они все тихонькие да робкие такие были. Просили только, чтобы мы их своему Змею ужасному не скармливали. А как узнали, что мы их отпускаем домой, так землю у наших ног целовать кинулись.
Тоже мне — герои. Как мирных жителей убивать да грабить, так летели соколами. А столкнулись с сильным противником, так полные штаны наделали, готовы на брюхе ползти, лишь бы жизнь свою сохранить. Что же вам родители ваши ничего не смогли в головы путного вложить? Разве затем человек на землю приходит, чтобы горе да зло множить? Чтобы сладко пожрать да мягко поспать? А потом сдохнуть где-нибудь и Доброго следа по себе на земле не оставить?
Мы в тот день больше двух десятков этих остолопов отловили. Их сперва лешачата хорошенько попугают, погоняют по лесу, чтобы они за оружие не хватались зазря, как нас увидят, а потом на нас их выгоняют. Они уже до того бывают перепуганы, что рады людям сдаться. Не все, конечно. Бывали и такие, что до смерти готовы были биться, ну да мы — воины, тоже не зря хлеб едим. Собрали мы их всех до кучи, мораль прочитали, дескать, на чужой каравай — рот не разевай, без зубов останешься. Проводили до дороги и направили в сторону Степи. А чтобы особо «умным» не пришло в голову назад воротиться, их до конца леса лешачонок провожать пошел. Мастера они на та кие проводы. То дерево заскрипит жутко и начнет ветками людей да лошадей стегать, то в чаще обочь дороги незнамо кто завоет, заухает, то вдруг пень из земли начнет выворачиваться, только земля комьями отлетает. От таких проводов всякое желание воротиться напрочь пропадает.
Три дня еще мы по лесу мотались, три дня ничего страшного с нами не случалось. Я уж стал думать, что на этот раз волчок мне зря приснился, что все обойдется. На четвертый день, а как из дому уехали — это уже шестой был, повернули мы к дому. Сам Леший к нам явился и сказал, что больше степичей в лесу у него не осталось. Еще возле Быстрой несколько человек блуждает, но там другой отряд ходит — скоро выловят и этих. Нам же можно домой отправляться.
А Леший ничего дед, как и Водяной. Веселый и не злой нисколько. Посидели, поговорили перед дорогой. Он нас ягодами угостил. А мы все не столько сами поели, сколько кто во что для Татки насобирали. Любят мою сестрицу на заставе, ничего не скажешь. Да и как же не любить. Я, как ни кручу, никаких изъянов в ней не нахожу. Я как-то Татке об этом сказал, так она засмеялась только. Конечно, говорит, ворона и та своего вороненка беленьким зовет, а ежиха ежонка — гладеньким.
Домой мы добрались только поздно ночью. Я не стал сестрицу будить-беспокоить. А утром узнал, что уж три дня тому, как Тата с Рысем ушли, вернее, уплыли куда-то и не вернулись. Я к Стояну — куда, что?! А тот сам тучи мрачнее. Ничего, говорит, не знаю. Потом уж сказал мне под большим секретом, что пошли они разузнать про Нану. А как и что — ничего, мол, не знаю, и точка! Свет белый мне помутился! Вот зачем волчок-то приснился! Да как же это я сестрицу свою прозевал, Татку свою, Пресветлыми богами мне данную, не уберег! Так мне горе до сих пор грудь жжет.
Стоян же велел помалкивать про то. Как бы не навредить сестрице. Если кто пытать о ней будет, велел говорить, что с Рысем в Столицу пошли. Узнать, почему нет обоза, то да се…
Я поперву-то удивился. Да кто же Тате вреда захочет? А и месяца не прошло, как понял — почему меня Стоян предупреждал. Ох-ох-о-о!
Однажды утром с домашней стороны показался торговый караван степичей. Со стороны-то Степи каравана не было, хоть и сроки давно прошли. То ли из-за набега провалившегося, то ли из-за слухов, что на заставе чудище поселилось, то ли еще что… А этот караван в обратную сторону идет. Наторговались купцы, наших товаров закупили и восвояси двинулись. Пройдут через заставу, увидят, что все в по рядке, глядишь, снова караваны на Полесовье пойдут.
С караваном вернулся десяток Могута, который почти два месяца дома прогостил. Караван мы встретили, за воротами досмотрели и через крепость сразу на гостевой двор провели. Прибывшие немало подивились таким строгостям. Никогда обратные караваны так не досматривали. Они ж из нашего дома и с нашими воинами идут — какие такие опасности от них ждать? Но мы уже научены. А, как Тата говорила, береженого и Бог бережет. Даже в обиду Могут ударился, пока ему не рассказали, что с провиантским обозом произошло.
Самое-то интересное, что в Стольном Граде никто пропажей обоза и не обеспокоился, кроме родни возничих да десятника Могута. Когда Могуту рассказывали о тех делах, что на нашей заставе творились, пока его не было, он только головой крутил да крякал. А вот провианта на заставу опять не прислали. Понятное дело: если в Столице предательство завелось, то там уверены, что и заставы-то уж нет. Кому провиант теперь слать?
Я рядом со Стояном караван досматривал. Никакой вражды или неправды не почуял. А вот в десятке Могута было что-то не так. Я среди них походил, с тем — другим поговорил, и учуял я в двоих воинах какой-то изъян. В чем дело, не могу понять, а все одно — неладно что-то. Юдин, по кличке Сорочонок, уж больно любил всякие побрякушки — браслеты да кольца, будто девка красная, а не воин. А другой выпить не дурак, его за силу и малое количество мозгов Бугаем звали. Я их никогда не любил, может, думаю, и сейчас зря на них гоню. А покоя нет. Но Стояну пока ничего говорить не стал, решил сам за ними присмотреть. Не приведите Кедры своих начать подозревать, напраслину возводить! А на другой же день, как они стали про сестрицу мою выспрашивать — где она да когда вернется, — тут я не стал мешкать.
Рассказал Стояну о своих подозрениях, уж больно настойчиво они про Татку вызнают. Стоян Могута позвал, так, мол, и так — все ли ладно с воинами из твоего десятка? Не случилось ли чего в Стольном Граде за это время? И какие новости вообще? А Могут ему сразу и говорит:
— Ты, командир, не первый день меня знаешь, чего вокруг да около ходить. Сам к тебе хотел прийти с этим разговором, да ты опередил. Тебе о делах столичных еще Ус рассказывал. К лучшему там ничего не переменилось. Войне с горичами и конца не видать. Новое войско ушло, а успехи те же. Кто-то пирует, а кто-то сыновей оплакивает. Княгинюшка, чтоб ей в вине утонуть поскорее, своим распутством да бесстыдством ровно похваляется перед все ми. В народе вслух уже о предательстве говорят. Того и гляди бунт подымется. Тошно смотреть на все эти непотребства.
— Талинку сыскали?
— Нет, хвала Пресветлым Кедрам! Иначе уж сгубили бы княжну. А теперь и малый княжич с дядькой Многомудром, говорят, потерялись. То ли спрятались где, то ли в живых уж нету. Худо там, Стоян. И то, что провиантский обоз к вам на смерть послан был, меня не удивляет. Да и все, что у вас случилось, одно к одному сходится. Или не так?
— Так. Одно хорошо, у нас теперь такие союзники есть, что с любым врагом потягаемся.
— Наслышан уже. И дивлюсь немало. Молодец девчонка эта. Не видел ее еще сегодня.
— Ты о своих воинах пока ничего не сказал.
— А и сказать не знаю что. Что Сорочонок на побрякушках помешан, ты и сам знаешь. Что Бугаю только бы вином упиваться. Вот… А в свите молодой княгини-то только тем и заняты, что наряжаться почуднее да пировать без просыпа. Молодцы-то мои и зачастили на княжий двор. Я их оттуда не раз прогонял, ведь пасти их не будешь, не дети малые. Вот и недоглядел. Завелись дружки у них в свите княгинюшки, в свою компанию моих недоумков приняли. У этих дураков слюни потекли, как же, приближенными у самой княгини стали! Собачонками дворовыми. Тьфу! Что-то у них там произошло. Вроде как Сорочонок перстень у кого-то украл, думаю, враки это. Не похоже на Сорочонка, хоть и балбес он. Подсунули пьяному в карман, наверное. Да и «нашли» потом. А Бугай кого-то по пьянке пристукнул. Может, и пристукнул, а может, и не он. А только в подвале они по неделе просители. Меня к ним не допускали, в чем там цело — не говорили. И вдруг выпустили, да не просто отпустили, а еще и казной наградили. Каково? С той поры они все вместе держатся, а до этого дружками не были. И от остальных стали сторониться. Оно бы все ничего, однако, после того, что здесь было, предательства бояться надо.
— И что ты предлагаешь?
— На заставе их оставлять опасно. Может, найти повод да обратно отправить?
— Нельзя. Пусть там думают, что заставы уже нет. А то, как бы удара в спину не дождаться.
— Ну не убивать же их, в конце концов.
— Давай-ка для начала в дальний дозор отправим, остатки степичей по лесам вылавливать. С недельку покатаются, а там что-нибудь и придумаем.
— Пожалуй, верно. И приставить к ним для догляда кого-нибудь половчее. Да вон хоть Вереска.
На том и порешили. Только вместе со мной для догляда пошел еще Мошка. Другим пока ничего не говорили.
Рано утром караван степичей отправился дальше, а наш отряд из семи человек пошел проводить их до края леса. Повод был — как бы остатки банды не пограбили караван. Караванщики-то ведь не знали, что степичей в лесу не осталось. В отряд вошли кроме нас с Мошкой еще пятеро из десятка Могута. И в их числе, само собой, Сорочонок с Бугаем. В общем, ни каких подозрений ни у кого это не вызвало.
Шли мы без приключений. Делали изо всех сил вид, что опасаемся нападения. Это чтобы никто не догадался, что посланы мы совсем с другой целью. Воины Могута на каждом при вале расспрашивали нас с Мошкой, как тут у нас все было, пока они в городе кантовались. Жалели, что не было их с нами. А эта парочка — Сорочонок и Бугай — все расспросы сводили к одному: куда делась Нана, куда ушли Рысь с Татой? И зачем? Это уже всем в глаза бросаться стало. И всех насторожило. Их и так недолюбливали, а теперь и вовсе начали сторониться. А они-то все как-то наособицу держались, шептались все. Мы с Мошкой тоже держались настороже.
На пятый день к вечеру распрощались мы с караваном, теперь они были дома, под защитой своего хана. Вернее, охранной грамоты, выданной ханом. А мы решили проверить окрестности Заповедного леса. Стоян настойчиво рекомендовал. Оно и понятно: подольше продержать нашу парочку дальше от заставы. На ночлег устроились в небольшом распадке рядом с кедрачом. Поели, то да се. Коней накормили, напоили. Пока поговорили у костра, дело уж к полуночи. Первым на стражу заступить вы пало Сорочонку. Мы с Мошкой легли рядом, а по другую сторону от меня, будто невзначай, сказался Бугай. Ясно, что-то ночью будет.
Когда все угомонились, захрапели, мы с Мошкой тоже притворились спящими. Я чуть взаправду не заснул. Тут вдруг навалился на меня сверху Бугай, а весу в нем, как в добром бугае, и рот мне ладонью зажал. Я и дрыгнуться не успел, как меня чем-то по голове стукнули, наверное, Сорочонок успел подскочить. Очухался я от того, что меня водой поливали. Лежу где-то в овражке, надо мной Сорочонок наклонился. Увидел, что я очухался, и предупредил сразу:
— Можешь не орать. Никто не услышит, мы почти в Степи.
— Вы что, умом тронулись? — спрашиваю. А в голове гудит, крепко он меня приложил.
— Не твое дело, тронулись или нет. Расскажешь, где твоя придурочная сестрица, — отпустим или хоть убьем сразу. А вздумаешь запираться — отдадим таким мастерам, что сам о смерти молить будешь и расскажешь все до последнего слова. Такое вспомнишь, чего и сам не знал.
— Чего не знал — того и не знаю, того ни какой мастер из меня не вытянет. Хоть на куски разрежь. А вот про сестрицу как раз и не знаю ничего. Я в дозоре был, когда она исчезла. Так что напрасно вы старались.
— А про то не тебе судить!
Начал он меня бить, а я же связанный. Ужом по земле вьюсь, не даюсь под удары и все пытаюсь руки освободить. Крепко же спутали! Ни чего не получается. А у самого одна мысль — где Мошка? Сорочонок злится, что большинство ударов мимо, ярится пуще того. И чем сильней злится, тем больше промахивается. Со всем в ярость пришел, орет:
— Бугай! Где тебя носит?! Держи этого недоноска! Он у меня все расскажет!!
И вдруг такой спокойный голос:
— И чего это он тебе должен такого интересного рассказать? Может, и мы послушаем?
Сорочонок, как ужаленный, подпрыгнул. Сзади Мошка стоит. Спокойный такой, в руке меч. Тут и с других сторон воины встали, тоже с мечами. Молчат, на Сорочонка смотрят. Один наклонился, веревки на мне перерезал. Тут Сорочонок затараторил, зачастил:
— Он у меня перстень украл дорогой! Я сам у него в кармане нашел! Вот, вот этот!
А у самого руки трясутся. Показывает какую-то побрякушку, тычет ее Мошке под нос. И видно, как же он боится.
— Ну ты ври да не завирайся. Твои побрякушки только для тебя цену имеют, а Вереску они и даром не нужны. Чтобы он еще воровать их у тебя стал! И потом, если ты сам эту побрякушку нашел, так чего тебе еще Вереск рас сказать должен?
Сорочонок, похоже, совсем от страха опупел, прыгнул в сторону, бежать хотел. И тут же на землю рухнул от подножки.
— Свяжите его, дома Стояну расскажет, чего им от Вереска надобно. И для кого они так старались.
— А Бугай-то где? — В голове у меня все еще гудело.
— Бугай Филина чуть не зарезал, убили мы его невзначай. Ты уж прости, что не сразу тебя освободили. Надо было узнать, чего им от тебя надо. Мы за ними от костра шли, все равно не дали бы тебя убить.
— И на том спасибо. А узнать им надо про Татку. Только зачем уж так приспичило? И для кого?
— Узнаем.
А узнать-то и не получилось. Не довезли мы Сорочонка. В тот же день на привале он вдруг забился, захрипел да и помер. Никто к нему не подходил, никто ничего не давал, уж мы с Мошкой следили. А когда рубаху на груди раз вязали, сердце прослушать — вдруг бьется еще — увидели талисман небольшой. Из камня вырезана рожа какая-то, вида отвратного. А под талисманом на груди черное пятно, как обугленное. Выходит, талисман его убил? Показать бы его Нане или Татке, да где они теперь?