Страница:
– Я открываю любую страницу, а ты называешь мне строчку. Все очень просто.
Она раскрыла книгу.
– Ты первый, Ларри. Какая строка?
– Пятая сверху.
Кароль сначала молча пробежала строку глазами, и ее брови поползли вверх.
– О-ля-ля… Слушай-ка: «И увидел на дороге мертвого подмастерья, он замерз под ивой». Какая печальная у тебя судьба! Не гуляй зимой под ивами… Ладно, теперь моя очередь. Открыл? Третья снизу.
Ларри захихикал и с наслаждением прочел:
– «Значит, я умру, стану морской пеной, не буду больше слышать…»
– Стоп, стоп! Что за кошмар? Что за сборник страшилок нам попался?
– Это Андерсен. Сказки.
– Сказки?! Андерсена?! Ну уж эти строки точно не из «Снежной королевы» и не «Дюймовочки»… Похоже, он много чего понаписал. Может, это «Сказки из склепа»? Дай книгу. Ну?
– Снизу седьмая.
– «Меж зеленых листьев вилась черная лента и свисал траурный флер»… О боги! Ларри! Я сейчас тоже умру! От смеха! Какая потрясающая книга! Может, купить ее и насладиться на досуге? Сколько она стоит? О-о… Нет, лучше наслаждаться чем-нибудь более доступным. Давай гадай мне в последний раз. Сверху четвертая.
– «Посреди комнаты стоял открытый гроб, в нем покоилась женщина…»
Кароль хохотала уже так, что у нее началась икота.
– Тише, – бормотал Ларри, озираясь, хотя он и сам давился от смеха, – ну тише, Кароль… А то нас попросят выйти…
Кароль небрежно бросила книгу обратно на полку, уселась на широкий выступ у окна, закинув ногу на ногу, и протяжно вздохнула:
– О-ох… Ну и ну… А я всегда думала, что Андерсен – детский писатель. Писал милые сказочки… Значит, я недостаточно хорошо изучила его творчество. Как же он… как это сказать… оптимистично смотрел на мир! Может, у него были проблемы в интимной жизни? Или постоянно болели зубы?
– Или он страдал несварением желудка, – предложил свою версию Ларри.
– Или ненавидел детей, для которых сочинял! – подхватила Кароль.
Тут уже оба расхохотались. Ларри сел рядом с ней, с невероятной для себя смелостью придвинулся вплотную к ее бедру и снова взял за руку. Ему было ужасно приятно приближаться к Кароль, касаться ее и осознавать, что она ему все это безропотно дозволяет. Если бы еще отважиться ее поцеловать… Ведь он никогда не целовался с девочками, а все его сверстники рассказывают о своих подвигах такое, что он чувствует себя рядом с ними трехлетним несмышленышем.
– Давай пойдем куда-нибудь, – внезапно предложил Ларри, еще точно не зная, куда им следует пойти, чтобы он мог осуществить свое безумное намерение.
– Мы и так уже где-нибудь, – со смешком ответила Кароль, глядя ему в глаза своими озорными спелыми вишенками.
– Нет… Ты не торопишься домой?
– У меня уйма времени. Папа появится не раньше десяти, и до вечера я могу делать что угодно.
– Отлично. Тогда пойдем в кино. Дождь, кажется, уже перестал.
– Пойдем. Только не на фильм ужасов. Хватит с меня гробов и покойников.
Предвкушая два часа идиллического времяпровождения в тепле и темноте, Ларри решил отправиться на такой фильм, который не позволил бы ему интересным сюжетом отвлекаться от главного – от Кароль. Изучив афишу, он выбрал «Огни большого города» Чарли Чаплина, рассудив, что такое старье не будет стоить его внимания. Как он ошибался… Картина очаровала Ларри с первого момента, он почти забыл о своей спутнице и запланированной акции. Он следил за похождениями маленького бродяжки неотрывно, затаив дыхание; истерически хохотал, когда тот выступал на ринге против боксера-верзилы, отчаянно переживал, когда мерзавец богач совершал очередную подлость… А уж когда в самом конце фильма прозревшая цветочница протянула бродяжке цветок, ощупала его лицо и внезапно узнала, Ларри начал давиться слезами. Вцепившись в подлокотники кресла, он прилагал все усилия, чтобы ненароком не всхлипнуть, но его щеки горели, перед мокрыми глазами все расплывалось – впрочем, смотреть уже было не на что. Финальные кадры картины уплывали, но музыка – чарующая, щемящая, надрывающая сердце – продолжала звучать и переполняла душу Ларри и печалью, и радостью, и еще какими-то непонятными, абсолютно мистическими чувствами: вероятно, ностальгией по тому давнему времени, когда он не жил, но его душа, быть может, уже существовала в какой-то другой оболочке.
Еще до того, как зажегся свет, он успел кулаком торопливо утереть глаза, а уж потом искоса посмотрел на Кароль. Она не плакала, но сидела, открыв рот, и как зачарованная продолжала смотреть на уже погасший экран. Углы ее малиновых губ опустились, она выглядела несчастной и потерянной.
– Пойдем? – хрипло спросил ее Ларри, причем его голос предательски дрогнул.
Она подняла глаза.
– М-м-м?
– Пойдем? – уже спокойнее повторил Ларри, кашлянув.
– А… Да, конечно. О боги, Чаплин гений, истинный гений! Какой восхитительный фильм… Это… как это сказать… шедевр! За него, наверное, можно отдать все комедии, снятые в восьмидесятые Я правильно сказала?
– Грамматически или по существу?
Кароль засмеялась, и к ней в ту же секунду вернулась обычная жизнерадостность.
– Хороший вопрос… У тебя есть часы? Покажи… Ларри, уже девять! Мне надо скорее идти домой.
– Я тебя провожу, – безапелляционно заявил Ларри, интонацией заранее отвергая любые возражения, хотя Кароль не собиралась возражать.
Бредя по раскисшему ковру из прибитого ливнем тополиного пуха, они неторопливо обсуждали увиденный фильм, то и дело замолкая и мысленно заново переживая его самые веселые и самые грустные моменты, и, наконец, очутились в небольшом сквере – Ларри это заметил, лишь обнаружив, что его ботинки внезапно стали скрипеть при каждом шаге, – оказывается, он уже шагал не по асфальту, а по гравийной дорожке.
– Ну, – сказала Кароль, останавливаясь, – мы пришли. Вот наша гостиница.
– А завтра мы встретимся? – тихо спросил Ларри, стараясь не обращать внимания на людей, проходящих мимо или развалившихся на скамейках: ему казалось, что все они сейчас смотрят на него.
– Давай, – небрежно ответила Кароль. Она сделала пару шагов к Ларри, обхватила его обеими руками за затылок, подтянула к себе и доверительно ткнулась в его губы приоткрытым ротиком. Их передние зубы с глухим стуком ударились друг о друга. Ощутив в своем рту некий мягкий и скользкий предмет, оказавшийся ее язычком, потрясенный Ларри понял, что она целует его по-настоящему, «по-взрослому». Он много раз видел поцелуи в фильмах и изучал их описания в книгах, теоретически он представлял, как это делать, но сейчас, остолбеневший от неожиданности и смущения, он не мог себя заставить хоть как-то ответить Кароль. Его хватило лишь на то, чтобы судорожно обхватить ее за талию. К счастью, это испытание на грани шока длилось недолго: Кароль быстро отпустила его, по-кошачьи облизнулась, хихикнула, помахала ручкой и устремилась прочь по шуршащему гравию. А Ларри, стесняясь смотреть по сторонам, покачиваясь и с трудом удерживая равновесие, побрел домой, то проклиная свою неопытность и переживая, что Кароль сегодня вечером от души посмеется над ним (хорошо, если вообще не разочаруется), то расплываясь в глуповатой улыбке: все-таки то, о чем он так долго мечтал, свершилось!
В самом большом городском парке в будний день народу почти не наблюдалось – похоже, никто не хотел пасть жертвой назойливого пуха, забивавшегося в нос, глаза и рот. Но в самую глубину парка свирепствующий пух не добрался, здесь росли благородные, уважающие себя деревья, здесь было по-лесному тихо, зелено, и теплый душистый ветерок, сил которого хватало лишь на то, чтобы играть с молоденькими листьями (качать солидные ветки он явно не смел), навевал столь же игривые мысли.
Ларри и Кароль, не сговариваясь, довольно быстро свернули с дорожки, побрели по траве меж деревьев и, наконец, забрались в такое место, где не слышались чужие голоса, вокруг, насколько хватало глаз, все было надежно затянуто зеленью, толстоствольные вязы и лиственницы врастали прямо в небо, и при наличии определенной фантазии можно было почувствовать себя обитателями Шервудского, Фангорнского или любого другого сказочного леса.
Чего-чего, а уж фантазии у Ларри хватало. Шагая рядом с Кароль все вперед и вперед, он с легкостью, как в детстве, мысленно перевоплотился в принца (рыцаря, доблестного героя-одиночку), которому поручено вы–рвать красавицу принцессу (невесту престарелого барона, дочь известного путешественника) из лап коварных злодеев и доставить в безопасное место. Он мужествен, отважен и остроумен, она прелестна, слаба и немного капризна. Долгая дорога пролегает через лес, за время пути герои, пережив сотню злоключений, успевают влюбиться друг в друга, и теперь они не расстанутся никогда. Собственно, вот и все, конец фильма. В финале непременно должен последовать продолжительный поцелуй, но для реального Ларри в этом реальном кусочке леса поцелуй станет только началом. И сего–дня он не будет робеть!
О том ли самом думала Кароль или о чем-то другом, осталось неизвестным, но, судя по всему, их желания и намерения совпадали. Внезапно остановившись, она огляделась, прислонилась к огромному старому вязу и вновь, как и вчера, привлекла Ларри к себе, – похоже, ей нравилось верховодить в подобных мероприятиях. Однако на сей раз Ларри морально подготовился к такому повороту событий: он подался навстречу летящим к нему черным ресницам и лишь в самый последний момент закрыл глаза.
Как оказалось, целоваться не так-то просто: ему в отличие от мужественных киногероев никак не удавалось проделать это столь же качественно и непринужденно. Лишь теперь Ларри стало ясно, что поцелуйную технологию сначала необходимо понять, потом освоить, а потом закрепить рядом тренировок. Пару раз Кароль отрывалась от него и тихим шепотом давала конкретные советы. Но поскольку в ее интонациях отсутствовали раздражение или издевка, Ларри не ощущал унижения, у него мелькнула мысль, что ему сейчас следует не обижаться и не досадовать попусту на собственную неискушенность, а безропотно внимать советам Кароль – они весьма полезны и пригодятся ему в будущем, с другими девушками. Причем в тот момент Ларри даже не осознал, что может гордиться собой, настолько пришедшая ему мысль типична для настоящего, стопроцентного мужчины!
Когда они нацеловались до посинения, Кароль тихонько сползла по стволу дерева, мягко осела на траву и потянула Ларри за собой. Сейчас она не стреляла в него глазками, не болтала, не хихикала и даже ничего не шептала: она священнодействовала. Ларри уселся рядом, томительно, с замиранием сердца, ожидая чего-то экстраординарного, затмевающего все его недавние наивные грезы. И что-то произошло: Кароль молча взяла его руку, положила себе на грудь, а потом уронила голову на плечо и закрыла глаза. Сие могло означать только одно: «Это тебе тоже позволено». Пожалуй, по части внезапно свалившегося счастья наблюдался некоторый перебор, но жаловаться вряд ли стоило.
Дрожащими пальцами Ларри расстегнул пуговицы на ее трикотажной, плотно облегавшей тело кофточке и – о боги! – обнаружил, что под ней нет больше никаких покровов, которые могли бы скрывать ту вожделенную смутьянящую тайну, к которой ему разрешили подобраться. Раздвинув полы кофточки, Ларри с невольно вырвавшимся стоном впервые прикоснулся к бело-розовому упругому чуду, стыдливо укрытому кружевной тенью от вяза. На картинках в журналах, коих он насмотрелся без числа, все выглядело иначе: женская грудь – правильно круглая, непременно исполинская, блестящая и загорелая – казалась до предела надутым твердокаменным воздушным шаром, который будет мерзко скрипеть, если водить по нему пальцем, и с оглушительным хлопком лопнет, если кольнуть его булавкой. На самом деле все оказалось гораздо скромнее, но куда как лучше. Это было похоже на маленький бархатный мешочек с песком – очень податливый и очень нежный. Тяжело дыша, Ларри усердно изучил обе колышущиеся дюны на ощупь, а потом наклонился и припал к одной губами, накрыв вторую ладонью.
В голове у него мысли затеяли какие-то варварские скачки. Они мчались наперегонки, обгоняя друг друга, одна с разбегу накрывала и прихлопывала другую, а затем сама немедленно становилась жертвой следующей. Мысли высокие – Ларри вдруг вспомнились строки Бернса «Казалось, ранняя зима своим дыханьем намела два этих маленьких холма» – стремительно перемешивались с не просто низкими – нижайшими, непотребными, грязными, которые и составлялись из соответствующих слов. Мысли обыденные, прозаические (он вдруг заметил божью коровку на плече Кароль и вспомнил, как малышом пересчитывал количество пятнышек на ее крыльях) перепутывались все с той же сказочной дребеденью о принцах и принцессах. Все это варилось в одном котле, превращаясь в кипящее адское варево, которое пьянило, дурманило, баламутило, заставляло терять ощущение времени, а потом и ощущение пространства.
Вечером он лежал на кровати, подложив руки под голову, прикрыв затуманенные глаза, и блаженно улыбался распухшими губами. Из открытого окна тянуло новолетней свежестью, настоянной на ароматах травы, жасмина, одуванчиков, клейких листьев и еще чего-то совершенно замечательного.
На следующий день они вновь направились в то же самое место – деловито, почти не разговаривая, – с поистине детским консерватизмом нашли тот самый вяз, комфортно устроились под ним, предусмотрительный Ларри взял с собой толстый коврик, чтобы не сидеть на сырой земле, и сразу же приступили ко второму поцелуйному сеансу. Когда Ларри сделал небольшую паузу, вдруг произошло то, о чем он мечтал еще четыре года назад: Кароль легко и неж–но лизнула язычком его шрам над губой. Это было восхитительное ощущение.
– О, Кароль… – пролепетал Ларри, едва лишь к нему вернулась способность говорить, – какая ты чудесная… Какая милая, какая красивая… А давай завтра поедем в парк на островах. Там замечательно – не хуже, чем здесь… Туда ходит паром… Прямо по озеру… Вокруг плавают белые яхты… Тебе понравится. Поедем?
– Нет, Ларри, – ласково ответила Кароль и еще несколько раз легонько чмокнула. – Нет, нет… Мы сегодня встречались в последний раз. Завтра мы с папой весь день собираемся, а ночью улетаем.
Черт, как он мог забыть! Они ведь прибыли всего на несколько дней! Что же он будет делать без Кароль? Он почти ничего не успел рассказать ей о себе. Благоденствие должно кончиться, не успев толком начаться. Ну почему мир так жесток?! Внимательно посмотрев на Ларри, Кароль обняла его так крепко, как никогда еще не обнимала.
– Слушай, – зашептала она, жарко касаясь его лица губами, – давай договоримся. В воскресенье, пятнадцатого июня, ровно в полночь ты сядешь, закроешь глаза и будешь думать обо мне. И клянусь, Ларри, ты услышишь мой голос. Он будет звучать у тебя в голове. Я выйду с тобой на телепатическую связь и скажу очень много важных слов. О нас с тобой… И мы будем пребывать… как это сказать… в единой астральной сфере. Ты мне веришь?
Ларри кивнул.
– А сейчас давай не будем думать о грустном, хорошо? У нас еще очень много времени до вечера…
– Да… – прошептал Ларри, сладостно ловя быстрые прикосновения ее губ и шаря руками с невиданной смелостью всюду, где только ему желалось. Еще неделю назад он о подобной роскоши и мечтать не мог!
Два часа пронеслись быстролетной ласточкой, а затем потемнело, налетел порывистый ветер, и, наконец, прямо над кронами деревьев так шарахнул гром, что Кароль завопила что-то по-французски, испуганно вскочила, стряхнув с себя разнежившегося Ларри, и торопливо потянула его сквозь заросли кустов к различимой вдалеке аллее, на ходу застегивая пуговички и приводя в порядок волосы. Уже на ближайших подступах к выходу из парка она, неожиданно начав путать слова, видимо, от страха, поспешно сообщила еще не вполне адекватному Ларри, что страшнее всего оказаться во время молнии в лесу – да еще под таким высоким деревом. Небо все черное, им давно надо было дистанцироваться!
Переход из одной реальности в другую произошел слишком быстро, покорно следующий за Кароль Ларри чувствовал, что чего-то явно недополучил, но теперь уже поздно думать об этом. Прощание оказалось скомканным и суетливым: Ларри хотел сказать Кароль многое, но слова застряли в горле, он только кивнул, помахал рукой и даже не поцеловал напоследок. Кароль исчезла так же внезапно, как и появилась: крышка табакерки с треском захлопнулась, чертик скрылся, а сама табакерка таинственно исчезла среди других вещей, и теперь уже никто не смог бы ее найти.
…В субботу Ларри с ужасом осознал, что не прояснил сразу два очень важных момента: во-первых, в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое или с пятнадцатого на шестнадцатое Кароль выйдет с ним на связь? И во-вторых, полночь какого часового пояса она имела в виду? Он попытался посчитать, сколько сейчас времени в Париже, но запутался, в какую сторону следует отсчитывать часы. Махнув рукой на сложности, Ларри дождался окончания воскресенья, около полуночи сел на кровати по-турецки, закрыл глаза и стал шепотом повторять ее имя. Довольно скоро все стало куда-то уплывать, мысли смешались, в голове зазвучал хор нестройных голосов, и Ларри заснул сном настолько крепким и безмятежным, какой только и бывает в самой ранней юности. Но приснилась ему не Кароль: во сне он отчаянно плыл по бурным волнам, пытаясь догнать белую яхту, уносящуюся в открытое море. Он не отставал от нее, но и не приближался: перед глазами все время маячила то вздымающаяся, то опускающаяся корма, на которой было написано название яхты, но его почти невозможно было разглядеть. Ларри напрягал зрение изо всех сил, греб все быстрее, совсем при этом не уставая, и наконец сумел прочесть заветные слова: яхта называлась «Сказки Андерсена». Он от изумления открыл рот, глотнул соленой воды и проснулся. Часы показывали пять утра. Ларри посмотрел на них ошалелыми глазами, вспомнил, что так и не встретился с Кароль в астральных сферах, пожал плечами, пробормотал нечто нечленораздельное и уснул снова.
Ни на следующий день, ни через неделю, ни через месяц Кароль так ему и не явилась. А также не позвонила и не написала. Ну еще бы, ведь, по словам ее бочкообразного папаши, у нее имелось столько поклонников! Но Ларри пережил это достаточно спокойно: по-настоящему влюбиться в эту прелестную шаловливую девочку он не успел. Зато их развлечения в парке, когда он одним махом прошел сразу несколько этапов возмужания, Ларри вспоминал все лето – с довольной ухмылкой и осознанием того факта, что приобретенный им опыт бесценен. Он теперь ничем не уступает своим тупым соученичкам и будет проделывать все то же самое, и даже больше, еще сотни раз: ведь это так чертовски приятно!
В двадцать два года Ларри считался записным красавцем. Утонченная внешность, напускное равнодушие вкупе с напускным же цинизмом, небрежность манер, загадочная медленная улыбка и постоянное наличие средств, и немалых, заставляли девочек-однокурсниц сходить по нему с ума. Особенно будоражил их воображение пленительный белый шрамик – ах, следствием какого же таинственного злоключения он являлся?! Периодически Ларри менял стили: то он отращивал волосы, переставал бриться и фланировал по университетским коридорам, шлепая кожаными сандалиями на босу ногу; то облачался в шорты, ядовито-лимонную бейсболку и нацеплял на нос огромные темные очки; то перевоплощался в модно подстриженного классического хорошего мальчика в дорогом, но скромном джемпере – ему шло все. Легкость, с какой девушки кидались ему на шею, превращала сам процесс соблазнения в нечто механическое и предсказуемое – за несколько лет Ларри отработал ряд приемов, срабатывавших безотказно и позволявших покорить любую претендент–ку на его временное расположение в кратчайшие сроки. К тому же существовала еще очередь из второсортных девиц, которым не были нужны никакие стимулы: часть на низком старте с надеждой и трепетом ждала лишь подзывающего свиста, часть сама усердно принимала меры, только бы затащить красавчика Ларри в постель.
По мнению университетской профессуры, относящейся к нему со сдержанным благоволением, Ларри входил в десятку более-менее одаренных студентов и уж точно в пятерку наиболее трудолюбивых. Многочисленные любовные похождения не туманили его рассудок и не особо отвлекали: систему приоритетов, в которой главенствовали профессиональные интересы, Ларри выстроил довольно давно. Впрочем, ничего от любви в этих похождениях не было. Пару раз он довольно серьезно увлекался, но вскоре понимал, что перепутал чувства. Первый раз принял за влюбленность искреннее уважение к умненькой, весьма талантливой сокурснице, с которой даже потом остался в приятельских отношениях. Второй раз очаровался незаурядным личиком, но быстро ретировался, поняв, что эта девушка напоминает ему океан – ее дурость так же бездонна и безбрежна.
Весной родители Ларри купили себе дивный дом в пригороде – маме надоела суета мегаполиса, она постоянно повторяла, что старость хотела бы провести на природе. Она собиралась выступать еще три года: в шестьдесят в последний раз спеть в «Фаусте», пышно отметить свой юбилей и тридцатипятилетие сцениче–ской деятельности, а затем уйти на покой. Над отцом, казалось, годы были не властны: ему перевалило за семьдесят, но он оставался все таким же деятельным и полным напористой энергии. Однако он снизошел к просьбе жены переехать в «деревню», как он презрительно называл их будущее место обитания, после чего они с Памелой приобрели огромный участок в Ричмонд-Хилле. Более всего их прельстил грандиозный запущенный сад, полный фруктовых деревьев. Процесс покупки происходил как раз в период их цветения; бесчисленные, благоухающие бело-розовые гроздья, напоминавшие палочки сладкой ваты, наносили убийственно-мощный эстетический удар по зрению и обонянию. А почти в самом центре сада располагался огромный круглый колодец, отделанный гладко стесанным, побелевшим от времени серым булыжником. Памела разохалась от восторга, и дело было решено. Правда, прелест–ный многоуровневый особняк (в староевропейском стиле – нечто вроде швейцарского шале: стены из розового и шоколадного цвета камня, множество остроугольных красно-коричневых крыш) достиг весьма преклонного возраста и нуждался в основательной переделке, но Памела безапелляционно заявила: скоро их мальчик станет дипломированным архитектором, он и займется благоустройством нового жилища родителей. Морис скорчил скептическую гримасу, однако возражать не стал и намерение пригласить более искушенного специалиста оставил при себе.
Переезд намечался на октябрь, и мама сделала благородный жест. Раз уж ее ангел Ларри собирался посвятить все лето работе над дипломным проектом, он мог бы провести ближайшие месяцы во вновь приобретенной усадьбе. Конечно, у нее имеются некоторые недостатки, кажется, с отопительными трубами что-то не в порядке, а второй этаж западного крыла так и во–все придется полностью перестраивать, но вряд ли они причинят Ларри существенное неудобство. И если сыночек не возражает, с ним могла бы поселиться все еще коптившая небо, слегка подзабытая за последние годы старая тетушка Мег. Она бы занималась хозяйством и готовила ему завтраки и ужины – область кулинарии, пожалуй, была единственной, где тихой тетушке удалось хоть чего-то достичь в жизни. Как выяснилось, немногословная Таша долгие годы занималась ее обучением. А осенью, по возвращении в город, Ларри покинет свое убогое съемное жилье и вновь обоснуется в их роскошной квартире, которую родители с легко–стью передают ему в вечное пользование.
Ларри оставался тем же одиночкой, что и в детстве: близких друзей у него не водилось, нескольких приятелей он держал на определенной дистанции и проводить лето, как они, – в шумной компании, в спартанских условиях и с веселыми девочками под боком – даже не помышлял. Поэтому он без лишних разговоров быстренько собрал вещи и уже через пару дней с видом хозяина босиком разгуливал по тенистому саду, наслаждаясь обволакивающими поглаживаниями пружинящей травы, грызя изготовленные теткой крошечные подсоленные сухарики и тщетно ожидая прихода вдохновения, которое позволило бы ему приняться за нечто исполинское по силе замысла. Время от времени он вздыхал, встряхивал головой, словно нехотя подходил к затейливо увитому плющом открытому гаражу и благостно улыбался, любуясь на свою обожаемую игрушку: мощный спортивный автомобиль, подаренный отцом на прошлый день рождения. Будущее представлялось сладким, нежным и воздушным – чем-то вроде порции взбитых сливок в серебряной креманке.
В конце июня в Кейн-Хаусе – самом ближнем предместье Торонто, фактически входящем в черту города, – начинался международный теннисный турнир: последний в спортивном календаре перед Уимблдоном. Ларри не особо интересовался теннисом, но музы архитектуры упорно не желали его посещать, и у него пропадала уйма свободного времени, а на своей «лошадке» он добирался до Кейн-Хауса всего минут за пятнадцать. К тому же в состязании должен был принять участие Эдвард Мёль – звезда местного розлива, вызывавшая бурные восторги соотечественников, но – к их безумному сожалению – уже сходившая со сцены. На турнирах «Большого шлема» ему ничего не светило, однако на третьеразрядном турнире, да еще у себя дома, да еще на своем любимом искусственном покрытии… И кстати (это Ларри узнал совершенно случайно), у Мёля имелся дом где-то неподалеку от Ричмонд-Хилла – он жил там несколько месяцев в году. Так что по-соседски посмотреть на его вышедшую из моды игру – с не очень мощными подачами, но зато со стремительными выходами к сетке и элегантными ударами по линии, – безусловно, стоило: тем более реализовывать себя в большом спорте Мёлю оставалось от силы год-два. Ларри поразмышлял, изучил расписание игр первого круга и купил билет на тот день, когда Мёль должен был играть с каким-то юным амбициозным аргентинцем.
Она раскрыла книгу.
– Ты первый, Ларри. Какая строка?
– Пятая сверху.
Кароль сначала молча пробежала строку глазами, и ее брови поползли вверх.
– О-ля-ля… Слушай-ка: «И увидел на дороге мертвого подмастерья, он замерз под ивой». Какая печальная у тебя судьба! Не гуляй зимой под ивами… Ладно, теперь моя очередь. Открыл? Третья снизу.
Ларри захихикал и с наслаждением прочел:
– «Значит, я умру, стану морской пеной, не буду больше слышать…»
– Стоп, стоп! Что за кошмар? Что за сборник страшилок нам попался?
– Это Андерсен. Сказки.
– Сказки?! Андерсена?! Ну уж эти строки точно не из «Снежной королевы» и не «Дюймовочки»… Похоже, он много чего понаписал. Может, это «Сказки из склепа»? Дай книгу. Ну?
– Снизу седьмая.
– «Меж зеленых листьев вилась черная лента и свисал траурный флер»… О боги! Ларри! Я сейчас тоже умру! От смеха! Какая потрясающая книга! Может, купить ее и насладиться на досуге? Сколько она стоит? О-о… Нет, лучше наслаждаться чем-нибудь более доступным. Давай гадай мне в последний раз. Сверху четвертая.
– «Посреди комнаты стоял открытый гроб, в нем покоилась женщина…»
Кароль хохотала уже так, что у нее началась икота.
– Тише, – бормотал Ларри, озираясь, хотя он и сам давился от смеха, – ну тише, Кароль… А то нас попросят выйти…
Кароль небрежно бросила книгу обратно на полку, уселась на широкий выступ у окна, закинув ногу на ногу, и протяжно вздохнула:
– О-ох… Ну и ну… А я всегда думала, что Андерсен – детский писатель. Писал милые сказочки… Значит, я недостаточно хорошо изучила его творчество. Как же он… как это сказать… оптимистично смотрел на мир! Может, у него были проблемы в интимной жизни? Или постоянно болели зубы?
– Или он страдал несварением желудка, – предложил свою версию Ларри.
– Или ненавидел детей, для которых сочинял! – подхватила Кароль.
Тут уже оба расхохотались. Ларри сел рядом с ней, с невероятной для себя смелостью придвинулся вплотную к ее бедру и снова взял за руку. Ему было ужасно приятно приближаться к Кароль, касаться ее и осознавать, что она ему все это безропотно дозволяет. Если бы еще отважиться ее поцеловать… Ведь он никогда не целовался с девочками, а все его сверстники рассказывают о своих подвигах такое, что он чувствует себя рядом с ними трехлетним несмышленышем.
– Давай пойдем куда-нибудь, – внезапно предложил Ларри, еще точно не зная, куда им следует пойти, чтобы он мог осуществить свое безумное намерение.
– Мы и так уже где-нибудь, – со смешком ответила Кароль, глядя ему в глаза своими озорными спелыми вишенками.
– Нет… Ты не торопишься домой?
– У меня уйма времени. Папа появится не раньше десяти, и до вечера я могу делать что угодно.
– Отлично. Тогда пойдем в кино. Дождь, кажется, уже перестал.
– Пойдем. Только не на фильм ужасов. Хватит с меня гробов и покойников.
Предвкушая два часа идиллического времяпровождения в тепле и темноте, Ларри решил отправиться на такой фильм, который не позволил бы ему интересным сюжетом отвлекаться от главного – от Кароль. Изучив афишу, он выбрал «Огни большого города» Чарли Чаплина, рассудив, что такое старье не будет стоить его внимания. Как он ошибался… Картина очаровала Ларри с первого момента, он почти забыл о своей спутнице и запланированной акции. Он следил за похождениями маленького бродяжки неотрывно, затаив дыхание; истерически хохотал, когда тот выступал на ринге против боксера-верзилы, отчаянно переживал, когда мерзавец богач совершал очередную подлость… А уж когда в самом конце фильма прозревшая цветочница протянула бродяжке цветок, ощупала его лицо и внезапно узнала, Ларри начал давиться слезами. Вцепившись в подлокотники кресла, он прилагал все усилия, чтобы ненароком не всхлипнуть, но его щеки горели, перед мокрыми глазами все расплывалось – впрочем, смотреть уже было не на что. Финальные кадры картины уплывали, но музыка – чарующая, щемящая, надрывающая сердце – продолжала звучать и переполняла душу Ларри и печалью, и радостью, и еще какими-то непонятными, абсолютно мистическими чувствами: вероятно, ностальгией по тому давнему времени, когда он не жил, но его душа, быть может, уже существовала в какой-то другой оболочке.
Еще до того, как зажегся свет, он успел кулаком торопливо утереть глаза, а уж потом искоса посмотрел на Кароль. Она не плакала, но сидела, открыв рот, и как зачарованная продолжала смотреть на уже погасший экран. Углы ее малиновых губ опустились, она выглядела несчастной и потерянной.
– Пойдем? – хрипло спросил ее Ларри, причем его голос предательски дрогнул.
Она подняла глаза.
– М-м-м?
– Пойдем? – уже спокойнее повторил Ларри, кашлянув.
– А… Да, конечно. О боги, Чаплин гений, истинный гений! Какой восхитительный фильм… Это… как это сказать… шедевр! За него, наверное, можно отдать все комедии, снятые в восьмидесятые Я правильно сказала?
– Грамматически или по существу?
Кароль засмеялась, и к ней в ту же секунду вернулась обычная жизнерадостность.
– Хороший вопрос… У тебя есть часы? Покажи… Ларри, уже девять! Мне надо скорее идти домой.
– Я тебя провожу, – безапелляционно заявил Ларри, интонацией заранее отвергая любые возражения, хотя Кароль не собиралась возражать.
Бредя по раскисшему ковру из прибитого ливнем тополиного пуха, они неторопливо обсуждали увиденный фильм, то и дело замолкая и мысленно заново переживая его самые веселые и самые грустные моменты, и, наконец, очутились в небольшом сквере – Ларри это заметил, лишь обнаружив, что его ботинки внезапно стали скрипеть при каждом шаге, – оказывается, он уже шагал не по асфальту, а по гравийной дорожке.
– Ну, – сказала Кароль, останавливаясь, – мы пришли. Вот наша гостиница.
– А завтра мы встретимся? – тихо спросил Ларри, стараясь не обращать внимания на людей, проходящих мимо или развалившихся на скамейках: ему казалось, что все они сейчас смотрят на него.
– Давай, – небрежно ответила Кароль. Она сделала пару шагов к Ларри, обхватила его обеими руками за затылок, подтянула к себе и доверительно ткнулась в его губы приоткрытым ротиком. Их передние зубы с глухим стуком ударились друг о друга. Ощутив в своем рту некий мягкий и скользкий предмет, оказавшийся ее язычком, потрясенный Ларри понял, что она целует его по-настоящему, «по-взрослому». Он много раз видел поцелуи в фильмах и изучал их описания в книгах, теоретически он представлял, как это делать, но сейчас, остолбеневший от неожиданности и смущения, он не мог себя заставить хоть как-то ответить Кароль. Его хватило лишь на то, чтобы судорожно обхватить ее за талию. К счастью, это испытание на грани шока длилось недолго: Кароль быстро отпустила его, по-кошачьи облизнулась, хихикнула, помахала ручкой и устремилась прочь по шуршащему гравию. А Ларри, стесняясь смотреть по сторонам, покачиваясь и с трудом удерживая равновесие, побрел домой, то проклиная свою неопытность и переживая, что Кароль сегодня вечером от души посмеется над ним (хорошо, если вообще не разочаруется), то расплываясь в глуповатой улыбке: все-таки то, о чем он так долго мечтал, свершилось!
В самом большом городском парке в будний день народу почти не наблюдалось – похоже, никто не хотел пасть жертвой назойливого пуха, забивавшегося в нос, глаза и рот. Но в самую глубину парка свирепствующий пух не добрался, здесь росли благородные, уважающие себя деревья, здесь было по-лесному тихо, зелено, и теплый душистый ветерок, сил которого хватало лишь на то, чтобы играть с молоденькими листьями (качать солидные ветки он явно не смел), навевал столь же игривые мысли.
Ларри и Кароль, не сговариваясь, довольно быстро свернули с дорожки, побрели по траве меж деревьев и, наконец, забрались в такое место, где не слышались чужие голоса, вокруг, насколько хватало глаз, все было надежно затянуто зеленью, толстоствольные вязы и лиственницы врастали прямо в небо, и при наличии определенной фантазии можно было почувствовать себя обитателями Шервудского, Фангорнского или любого другого сказочного леса.
Чего-чего, а уж фантазии у Ларри хватало. Шагая рядом с Кароль все вперед и вперед, он с легкостью, как в детстве, мысленно перевоплотился в принца (рыцаря, доблестного героя-одиночку), которому поручено вы–рвать красавицу принцессу (невесту престарелого барона, дочь известного путешественника) из лап коварных злодеев и доставить в безопасное место. Он мужествен, отважен и остроумен, она прелестна, слаба и немного капризна. Долгая дорога пролегает через лес, за время пути герои, пережив сотню злоключений, успевают влюбиться друг в друга, и теперь они не расстанутся никогда. Собственно, вот и все, конец фильма. В финале непременно должен последовать продолжительный поцелуй, но для реального Ларри в этом реальном кусочке леса поцелуй станет только началом. И сего–дня он не будет робеть!
О том ли самом думала Кароль или о чем-то другом, осталось неизвестным, но, судя по всему, их желания и намерения совпадали. Внезапно остановившись, она огляделась, прислонилась к огромному старому вязу и вновь, как и вчера, привлекла Ларри к себе, – похоже, ей нравилось верховодить в подобных мероприятиях. Однако на сей раз Ларри морально подготовился к такому повороту событий: он подался навстречу летящим к нему черным ресницам и лишь в самый последний момент закрыл глаза.
Как оказалось, целоваться не так-то просто: ему в отличие от мужественных киногероев никак не удавалось проделать это столь же качественно и непринужденно. Лишь теперь Ларри стало ясно, что поцелуйную технологию сначала необходимо понять, потом освоить, а потом закрепить рядом тренировок. Пару раз Кароль отрывалась от него и тихим шепотом давала конкретные советы. Но поскольку в ее интонациях отсутствовали раздражение или издевка, Ларри не ощущал унижения, у него мелькнула мысль, что ему сейчас следует не обижаться и не досадовать попусту на собственную неискушенность, а безропотно внимать советам Кароль – они весьма полезны и пригодятся ему в будущем, с другими девушками. Причем в тот момент Ларри даже не осознал, что может гордиться собой, настолько пришедшая ему мысль типична для настоящего, стопроцентного мужчины!
Когда они нацеловались до посинения, Кароль тихонько сползла по стволу дерева, мягко осела на траву и потянула Ларри за собой. Сейчас она не стреляла в него глазками, не болтала, не хихикала и даже ничего не шептала: она священнодействовала. Ларри уселся рядом, томительно, с замиранием сердца, ожидая чего-то экстраординарного, затмевающего все его недавние наивные грезы. И что-то произошло: Кароль молча взяла его руку, положила себе на грудь, а потом уронила голову на плечо и закрыла глаза. Сие могло означать только одно: «Это тебе тоже позволено». Пожалуй, по части внезапно свалившегося счастья наблюдался некоторый перебор, но жаловаться вряд ли стоило.
Дрожащими пальцами Ларри расстегнул пуговицы на ее трикотажной, плотно облегавшей тело кофточке и – о боги! – обнаружил, что под ней нет больше никаких покровов, которые могли бы скрывать ту вожделенную смутьянящую тайну, к которой ему разрешили подобраться. Раздвинув полы кофточки, Ларри с невольно вырвавшимся стоном впервые прикоснулся к бело-розовому упругому чуду, стыдливо укрытому кружевной тенью от вяза. На картинках в журналах, коих он насмотрелся без числа, все выглядело иначе: женская грудь – правильно круглая, непременно исполинская, блестящая и загорелая – казалась до предела надутым твердокаменным воздушным шаром, который будет мерзко скрипеть, если водить по нему пальцем, и с оглушительным хлопком лопнет, если кольнуть его булавкой. На самом деле все оказалось гораздо скромнее, но куда как лучше. Это было похоже на маленький бархатный мешочек с песком – очень податливый и очень нежный. Тяжело дыша, Ларри усердно изучил обе колышущиеся дюны на ощупь, а потом наклонился и припал к одной губами, накрыв вторую ладонью.
В голове у него мысли затеяли какие-то варварские скачки. Они мчались наперегонки, обгоняя друг друга, одна с разбегу накрывала и прихлопывала другую, а затем сама немедленно становилась жертвой следующей. Мысли высокие – Ларри вдруг вспомнились строки Бернса «Казалось, ранняя зима своим дыханьем намела два этих маленьких холма» – стремительно перемешивались с не просто низкими – нижайшими, непотребными, грязными, которые и составлялись из соответствующих слов. Мысли обыденные, прозаические (он вдруг заметил божью коровку на плече Кароль и вспомнил, как малышом пересчитывал количество пятнышек на ее крыльях) перепутывались все с той же сказочной дребеденью о принцах и принцессах. Все это варилось в одном котле, превращаясь в кипящее адское варево, которое пьянило, дурманило, баламутило, заставляло терять ощущение времени, а потом и ощущение пространства.
Вечером он лежал на кровати, подложив руки под голову, прикрыв затуманенные глаза, и блаженно улыбался распухшими губами. Из открытого окна тянуло новолетней свежестью, настоянной на ароматах травы, жасмина, одуванчиков, клейких листьев и еще чего-то совершенно замечательного.
На следующий день они вновь направились в то же самое место – деловито, почти не разговаривая, – с поистине детским консерватизмом нашли тот самый вяз, комфортно устроились под ним, предусмотрительный Ларри взял с собой толстый коврик, чтобы не сидеть на сырой земле, и сразу же приступили ко второму поцелуйному сеансу. Когда Ларри сделал небольшую паузу, вдруг произошло то, о чем он мечтал еще четыре года назад: Кароль легко и неж–но лизнула язычком его шрам над губой. Это было восхитительное ощущение.
– О, Кароль… – пролепетал Ларри, едва лишь к нему вернулась способность говорить, – какая ты чудесная… Какая милая, какая красивая… А давай завтра поедем в парк на островах. Там замечательно – не хуже, чем здесь… Туда ходит паром… Прямо по озеру… Вокруг плавают белые яхты… Тебе понравится. Поедем?
– Нет, Ларри, – ласково ответила Кароль и еще несколько раз легонько чмокнула. – Нет, нет… Мы сегодня встречались в последний раз. Завтра мы с папой весь день собираемся, а ночью улетаем.
Черт, как он мог забыть! Они ведь прибыли всего на несколько дней! Что же он будет делать без Кароль? Он почти ничего не успел рассказать ей о себе. Благоденствие должно кончиться, не успев толком начаться. Ну почему мир так жесток?! Внимательно посмотрев на Ларри, Кароль обняла его так крепко, как никогда еще не обнимала.
– Слушай, – зашептала она, жарко касаясь его лица губами, – давай договоримся. В воскресенье, пятнадцатого июня, ровно в полночь ты сядешь, закроешь глаза и будешь думать обо мне. И клянусь, Ларри, ты услышишь мой голос. Он будет звучать у тебя в голове. Я выйду с тобой на телепатическую связь и скажу очень много важных слов. О нас с тобой… И мы будем пребывать… как это сказать… в единой астральной сфере. Ты мне веришь?
Ларри кивнул.
– А сейчас давай не будем думать о грустном, хорошо? У нас еще очень много времени до вечера…
– Да… – прошептал Ларри, сладостно ловя быстрые прикосновения ее губ и шаря руками с невиданной смелостью всюду, где только ему желалось. Еще неделю назад он о подобной роскоши и мечтать не мог!
Два часа пронеслись быстролетной ласточкой, а затем потемнело, налетел порывистый ветер, и, наконец, прямо над кронами деревьев так шарахнул гром, что Кароль завопила что-то по-французски, испуганно вскочила, стряхнув с себя разнежившегося Ларри, и торопливо потянула его сквозь заросли кустов к различимой вдалеке аллее, на ходу застегивая пуговички и приводя в порядок волосы. Уже на ближайших подступах к выходу из парка она, неожиданно начав путать слова, видимо, от страха, поспешно сообщила еще не вполне адекватному Ларри, что страшнее всего оказаться во время молнии в лесу – да еще под таким высоким деревом. Небо все черное, им давно надо было дистанцироваться!
Переход из одной реальности в другую произошел слишком быстро, покорно следующий за Кароль Ларри чувствовал, что чего-то явно недополучил, но теперь уже поздно думать об этом. Прощание оказалось скомканным и суетливым: Ларри хотел сказать Кароль многое, но слова застряли в горле, он только кивнул, помахал рукой и даже не поцеловал напоследок. Кароль исчезла так же внезапно, как и появилась: крышка табакерки с треском захлопнулась, чертик скрылся, а сама табакерка таинственно исчезла среди других вещей, и теперь уже никто не смог бы ее найти.
…В субботу Ларри с ужасом осознал, что не прояснил сразу два очень важных момента: во-первых, в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое или с пятнадцатого на шестнадцатое Кароль выйдет с ним на связь? И во-вторых, полночь какого часового пояса она имела в виду? Он попытался посчитать, сколько сейчас времени в Париже, но запутался, в какую сторону следует отсчитывать часы. Махнув рукой на сложности, Ларри дождался окончания воскресенья, около полуночи сел на кровати по-турецки, закрыл глаза и стал шепотом повторять ее имя. Довольно скоро все стало куда-то уплывать, мысли смешались, в голове зазвучал хор нестройных голосов, и Ларри заснул сном настолько крепким и безмятежным, какой только и бывает в самой ранней юности. Но приснилась ему не Кароль: во сне он отчаянно плыл по бурным волнам, пытаясь догнать белую яхту, уносящуюся в открытое море. Он не отставал от нее, но и не приближался: перед глазами все время маячила то вздымающаяся, то опускающаяся корма, на которой было написано название яхты, но его почти невозможно было разглядеть. Ларри напрягал зрение изо всех сил, греб все быстрее, совсем при этом не уставая, и наконец сумел прочесть заветные слова: яхта называлась «Сказки Андерсена». Он от изумления открыл рот, глотнул соленой воды и проснулся. Часы показывали пять утра. Ларри посмотрел на них ошалелыми глазами, вспомнил, что так и не встретился с Кароль в астральных сферах, пожал плечами, пробормотал нечто нечленораздельное и уснул снова.
Ни на следующий день, ни через неделю, ни через месяц Кароль так ему и не явилась. А также не позвонила и не написала. Ну еще бы, ведь, по словам ее бочкообразного папаши, у нее имелось столько поклонников! Но Ларри пережил это достаточно спокойно: по-настоящему влюбиться в эту прелестную шаловливую девочку он не успел. Зато их развлечения в парке, когда он одним махом прошел сразу несколько этапов возмужания, Ларри вспоминал все лето – с довольной ухмылкой и осознанием того факта, что приобретенный им опыт бесценен. Он теперь ничем не уступает своим тупым соученичкам и будет проделывать все то же самое, и даже больше, еще сотни раз: ведь это так чертовски приятно!
В двадцать два года Ларри считался записным красавцем. Утонченная внешность, напускное равнодушие вкупе с напускным же цинизмом, небрежность манер, загадочная медленная улыбка и постоянное наличие средств, и немалых, заставляли девочек-однокурсниц сходить по нему с ума. Особенно будоражил их воображение пленительный белый шрамик – ах, следствием какого же таинственного злоключения он являлся?! Периодически Ларри менял стили: то он отращивал волосы, переставал бриться и фланировал по университетским коридорам, шлепая кожаными сандалиями на босу ногу; то облачался в шорты, ядовито-лимонную бейсболку и нацеплял на нос огромные темные очки; то перевоплощался в модно подстриженного классического хорошего мальчика в дорогом, но скромном джемпере – ему шло все. Легкость, с какой девушки кидались ему на шею, превращала сам процесс соблазнения в нечто механическое и предсказуемое – за несколько лет Ларри отработал ряд приемов, срабатывавших безотказно и позволявших покорить любую претендент–ку на его временное расположение в кратчайшие сроки. К тому же существовала еще очередь из второсортных девиц, которым не были нужны никакие стимулы: часть на низком старте с надеждой и трепетом ждала лишь подзывающего свиста, часть сама усердно принимала меры, только бы затащить красавчика Ларри в постель.
По мнению университетской профессуры, относящейся к нему со сдержанным благоволением, Ларри входил в десятку более-менее одаренных студентов и уж точно в пятерку наиболее трудолюбивых. Многочисленные любовные похождения не туманили его рассудок и не особо отвлекали: систему приоритетов, в которой главенствовали профессиональные интересы, Ларри выстроил довольно давно. Впрочем, ничего от любви в этих похождениях не было. Пару раз он довольно серьезно увлекался, но вскоре понимал, что перепутал чувства. Первый раз принял за влюбленность искреннее уважение к умненькой, весьма талантливой сокурснице, с которой даже потом остался в приятельских отношениях. Второй раз очаровался незаурядным личиком, но быстро ретировался, поняв, что эта девушка напоминает ему океан – ее дурость так же бездонна и безбрежна.
Весной родители Ларри купили себе дивный дом в пригороде – маме надоела суета мегаполиса, она постоянно повторяла, что старость хотела бы провести на природе. Она собиралась выступать еще три года: в шестьдесят в последний раз спеть в «Фаусте», пышно отметить свой юбилей и тридцатипятилетие сцениче–ской деятельности, а затем уйти на покой. Над отцом, казалось, годы были не властны: ему перевалило за семьдесят, но он оставался все таким же деятельным и полным напористой энергии. Однако он снизошел к просьбе жены переехать в «деревню», как он презрительно называл их будущее место обитания, после чего они с Памелой приобрели огромный участок в Ричмонд-Хилле. Более всего их прельстил грандиозный запущенный сад, полный фруктовых деревьев. Процесс покупки происходил как раз в период их цветения; бесчисленные, благоухающие бело-розовые гроздья, напоминавшие палочки сладкой ваты, наносили убийственно-мощный эстетический удар по зрению и обонянию. А почти в самом центре сада располагался огромный круглый колодец, отделанный гладко стесанным, побелевшим от времени серым булыжником. Памела разохалась от восторга, и дело было решено. Правда, прелест–ный многоуровневый особняк (в староевропейском стиле – нечто вроде швейцарского шале: стены из розового и шоколадного цвета камня, множество остроугольных красно-коричневых крыш) достиг весьма преклонного возраста и нуждался в основательной переделке, но Памела безапелляционно заявила: скоро их мальчик станет дипломированным архитектором, он и займется благоустройством нового жилища родителей. Морис скорчил скептическую гримасу, однако возражать не стал и намерение пригласить более искушенного специалиста оставил при себе.
Переезд намечался на октябрь, и мама сделала благородный жест. Раз уж ее ангел Ларри собирался посвятить все лето работе над дипломным проектом, он мог бы провести ближайшие месяцы во вновь приобретенной усадьбе. Конечно, у нее имеются некоторые недостатки, кажется, с отопительными трубами что-то не в порядке, а второй этаж западного крыла так и во–все придется полностью перестраивать, но вряд ли они причинят Ларри существенное неудобство. И если сыночек не возражает, с ним могла бы поселиться все еще коптившая небо, слегка подзабытая за последние годы старая тетушка Мег. Она бы занималась хозяйством и готовила ему завтраки и ужины – область кулинарии, пожалуй, была единственной, где тихой тетушке удалось хоть чего-то достичь в жизни. Как выяснилось, немногословная Таша долгие годы занималась ее обучением. А осенью, по возвращении в город, Ларри покинет свое убогое съемное жилье и вновь обоснуется в их роскошной квартире, которую родители с легко–стью передают ему в вечное пользование.
Ларри оставался тем же одиночкой, что и в детстве: близких друзей у него не водилось, нескольких приятелей он держал на определенной дистанции и проводить лето, как они, – в шумной компании, в спартанских условиях и с веселыми девочками под боком – даже не помышлял. Поэтому он без лишних разговоров быстренько собрал вещи и уже через пару дней с видом хозяина босиком разгуливал по тенистому саду, наслаждаясь обволакивающими поглаживаниями пружинящей травы, грызя изготовленные теткой крошечные подсоленные сухарики и тщетно ожидая прихода вдохновения, которое позволило бы ему приняться за нечто исполинское по силе замысла. Время от времени он вздыхал, встряхивал головой, словно нехотя подходил к затейливо увитому плющом открытому гаражу и благостно улыбался, любуясь на свою обожаемую игрушку: мощный спортивный автомобиль, подаренный отцом на прошлый день рождения. Будущее представлялось сладким, нежным и воздушным – чем-то вроде порции взбитых сливок в серебряной креманке.
В конце июня в Кейн-Хаусе – самом ближнем предместье Торонто, фактически входящем в черту города, – начинался международный теннисный турнир: последний в спортивном календаре перед Уимблдоном. Ларри не особо интересовался теннисом, но музы архитектуры упорно не желали его посещать, и у него пропадала уйма свободного времени, а на своей «лошадке» он добирался до Кейн-Хауса всего минут за пятнадцать. К тому же в состязании должен был принять участие Эдвард Мёль – звезда местного розлива, вызывавшая бурные восторги соотечественников, но – к их безумному сожалению – уже сходившая со сцены. На турнирах «Большого шлема» ему ничего не светило, однако на третьеразрядном турнире, да еще у себя дома, да еще на своем любимом искусственном покрытии… И кстати (это Ларри узнал совершенно случайно), у Мёля имелся дом где-то неподалеку от Ричмонд-Хилла – он жил там несколько месяцев в году. Так что по-соседски посмотреть на его вышедшую из моды игру – с не очень мощными подачами, но зато со стремительными выходами к сетке и элегантными ударами по линии, – безусловно, стоило: тем более реализовывать себя в большом спорте Мёлю оставалось от силы год-два. Ларри поразмышлял, изучил расписание игр первого круга и купил билет на тот день, когда Мёль должен был играть с каким-то юным амбициозным аргентинцем.