Габбер Холли. Мозаичная ловушка

   Спать Саманта не могла. Нескончаемый разговор с самой собой, ведшийся беззвучно, но в гневно-патетическом ключе и на повышенных тонах, подстегивал ее и, наконец, довел до такой степени нервозной взвинченности, что Саманта чуть не начала подпрыгивать на кровати. Она крутилась, вертелась и напряженно ждала, когда кромешную ночную тьму размоет блеклый рассвет. Около пяти она тихонько встала и стала собирать дорожную сумку, стараясь не смотреть на крепко спавшего Эда. Ее трясло как в лихорадке, зуб не попадал на зуб, и даже два шерстяных свитера, надетых один поверх другого, не помогли унять эту мучительную гадкую дрожь. Еще через час воздух за окном стал сиренево-серым, уже можно было различить вдалеке, за пределами владений Эда, группку понурых отсыревших тополей, голые ветки которых подрагивали так же знобко, как ледяные пальцы Саманты.
   Бесшумно спустившись вниз, она обмотала шею шарфом, подтянула молнию теплой куртки до самого носа, потом забросила на плечо сумку (в последний момент она попыталась сообразить, что именно туда положила, но не смогла этого припомнить) и так же осторожно вышла за дверь.
   Холодный промозглый воздух не освежил ее, а, напротив, как-то странно оглушил: дышать стало тяжелее, а дрожь только усилилась. Хорошо еще, дождь со снегом ночью прекратился. Саманта немножко постояла на месте, потом прерывисто вздохнула, упрямо поддернула сумку и потащилась прямо по лужам, покрытым морщинистой ледяной пенкой, – прочь из этого проклятого места. Пусть, пусть он увидит!..
   До магистрального шоссе ничего не стоило дойти пешком, а там уж можно будет остановить первую попавшуюся попутную машину и автостопом добраться до города. Решение было принято, и теперь Саманта торопливо шагала по замершим в сладкой предутренней дреме улочкам Ричмонд-Хилла. Порой то слева, то справа вспыхивали желтым светом окна домов: местные жители, зевая и потягиваясь, готовились окунуться в очередной наступающий день, каким бы отвратительным он ни был. Мимо проехал парень на велосипеде в смешной скандинавской шапочке с ушками. Он окинул Саманту удивленным взглядом и поколесил дальше, разбрызгивая по сторонам стылые лужи. Потом ее обогнал почтовый фургончик, потом желтый школьный автобус. Клокастое грязное небо, похожее на выброшенное на помойку драное лоскутное одеяло, висело низко над головой, светлее почти не становилось, теплее тоже. Саманта шла все вперед и вперед, с беспокойством осознавая, что ее мысли начинают путаться, а морозный ветер пьянит и усыпляет, – именно теперь ей больше всего хотелось оказаться в уютной кровати, свернуться в клубочек и заснуть. И не важно, где будет находиться эта кровать, главное, чтобы ей дали согреться и выспаться. Однако вернуться не позволяла гордость, и Саманта, усиленно моргая (в глаза словно пригоршнями сыпали песок!) и шмыгая набухшим носом, упорно, будто заведенная механическая игрушка, продвигалась по намеченному пути, на ходу теряя остатки мыслительных способностей.
   Услышав в очередной раз за спиной приближающийся шум мотора, Саманта, с трудом сгребая воедино обрывки плохо формирующихся в мозгу слов, подумала, что можно было бы уже сейчас попробовать проголосовать, – в конце концов, на больших трассах это формально запрещено. Она остановилась, но поднять палец не успела: хорошо знакомый автомобиль сам замедлил ход и замер рядом с ней. Эд перегнулся через переднее сиденье, открыл дверцу и по-собачьи посмотрел на Саманту снизу чуть припухшими со сна глазами.
   – Ладно, не дури. Садись в машину.
   Саманта не стала ни ломаться, ни пререкаться. Ей было так холодно. Она молча нырнула в дышащий теплом маленький кусочек мира, где обретался Эд, мира, с которым она намеревалась проститься навсегда, и плюхнулась на сиденье, больно ударив себя по ноге сумкой. Эд продолжал сверлить ее взглядом, но, похоже, обвинять не собирался.
   – Намерзлась, дурочка? – Он пощупал ее пальцы и стиснул сразу обе заледеневшие дрожащие руки в своих стальных ладонях. – Смотри не заболей… Сейчас приедем, я тебя разотру хорошенько. И напою горячим кофе с лимоном.
   Саманта посмотрела на него и заплакала горько, как маленький ребенок. Пришлось высвободить начавшие согреваться руки, чтобы кулаками утирать сразу четыре быстрых потока – из глаз и из носа. Эд хмыкнул и прижал ее к себе.
   – Ну… Ну… Что ж ты так, а? Мы решим все наши проблемы, синеглазка. Обязательно. Все у нас будет хорошо. Подожди еще немножко. Все будет отлично, обещаю. Ты же моя сладкая девочка, моя малышка… И ты собиралась приготовить сегодня гаспаччо. Дала мне слово, да? А врать нехорошо… Ну хватит, успокойся. Поехали домой.
   Тяжко давивший ее пузырь отчаяния словно в момент прорвался, а его содержимое схлынуло: Саманта почувствовала, что ее, начиная от самых пяток, заливает обездвиживающая волна тепла и умиро–творения, дрожь прекратилась. Каждое слово Эда втекало в сердце сладким медом. Она уронила голову на спинку сиденья и, пока Эд разворачивал машину на узкой улочке, успела заснуть глубоким сном – безмятежным и благостным.
 
   Зима потянулась своим снежно-морозным чередом. Ничто не менялось, скорее наоборот: существующее положение вещей все более укреплялось, входило в привычно-регулярный режим. Но периодические краткосрочные приезды Эда воспринимались Самантой чем дальше, тем тяжелее: невозможно было бесконечно отгонять мысли о какой-либо определенности. Правда, у Эда, все реже выводившего ее в свет и мало-помалу сокращавшего продолжительность визитов, доставало такта не говорить с ней больше про свое светлое будущее в семейном бизнесе, зато все чаще от него можно было слышать довольно резкие фразы, что у него есть своя жизнь, свои дела, которые Саманты не касаются, свои заботы, о которых она не знает, не догадывается, да и не должна знать. Он активнейшим образом существовал в каких-то неведомых Саманте сферах, а она сидела в полном одиночестве за меловой чертой, которой Эд окружил свое личное, а не их общее, существование, и по-прежнему не могла ступить за эту черту.
   Оставалась крохотная надежда на Рождество. Уже с середины декабря Саманта, устроившая настоящий шопинговый марафон в режиме нон-стоп, занялась декорированием дома, пытаясь любыми возможными способами поднять себе настроение. Результат даже превзошел ее ожидания: она действительно на время отвлеклась от бесконечной варки в котле одних и тех же унылых мыслей. Решив избегать традиционного сочетания красного с зеленым и предпочтя ему более внушительное сочетание белого с золотым, она для начала к уже имевшейся маленькой искусственной елке притащила потрясающие кружевные елочные игрушки цвета слоновой кости – сильно накрахмаленные и почти невесомые. Это были дивные крохотные колокольчики, снежинки, свечки, бьющие копытами лошадки, омеловые веночки. Саманта насмотреться на них не могла. Затем она приобрела сатиновую скатерть с золотистой кружевной вышивкой, парочку белоснежных плюшевых снеговиков (того, что побольше, она пристроила у входной двери, того, что поменьше, усадила на подоконник), кучу настенных гирлянд и в довершение всего – светящийся рождественский венок, сплетенный из еловых веток, белых шелковых лент, шнуров, золотых поблескивающих сосулек. Вся эта красота мерцала, и в нее можно было вставлять настоящие свечи.
   Самым удивительным оказалось то, что Эд дейст–вительно провел рождественский вечер с Самантой (то ли жена с ребенком куда-то уехали, то ли он им сказал, что куда-то уезжает) и даже подарил миленькие сапфировые сережки – под цвет глаз. Но ничего судьбоносного не произошло. Они много болтали и смеялись – но то был, пожалуй, последний слабый отголосок летнего безумия. Дальнейшее совместное проведение праздников оказалось несколько рваным. Эд, вечно бьющий копытами от нетерпеливого желания что-то делать, не мог сидеть с Самантой круглосуточно. Он проводил с ней дня полтора, потом уносился, через день снова возникал, а наутро опять исчезал. Зато в один из последних декабрьских дней он потащил Саманту в некий богемный клуб, просочиться в который, тем более в такую шальную неделю, мог только Эд. Ей понравилось здесь абсолютно все: оригинальнейший праздничный дизайн, не–обыкновенно вкусная еда и особенно искрящаяся, прозрачная, пирамидальная крыша ресторанного зала, на которую сверху, из черноты, падали белые снежинки. Это было совершеннейшим волшебством, которое, как и полагается волшебству, неминуемо должно было исчезнуть с последним ударом часов. Оказавшись потом в своем занесенном снегом угрюмом обиталище в полном одиночестве, Саманта почти физически ощутила, что ее карета уже превратилась в тыкву, а вот явится ли к ней принц с хрустальной туфелькой – бог весть.
   В новогоднюю ночь Эд неожиданно появился снова, хотя заранее предупреждал, что не сможет выбраться, правда, уже под утро. Помятый, лоснящийся, потный, испачканный губной помадой и совершенно пьяный. Он каким-то чудом вскарабкался на второй этаж, встал на колени рядом с кроватью и разбудил спящую Саманту громогласным возгласом: «А где моя маленькая жена?» Потом еще добрых полчаса он, распространяя по всей спальне аромат винной бочки, мучил ее бессвязным – вероятно, покаянным – монологом, повторяя одни и те же фразы: «Я не Аттикус Финч, я не могу все время быть примером для подражания… За что, за что меня винить? Я тоже хочу иногда танцевать на столе с лифчиком на голове… Она, в конце концов, сидела рядом…»
   Саманта терпеливо выслушала его путаную исповедь, по окончании которой Эд рухнул на кровать и уснул мертвым сном. На следующий день, едва разлепив глаза, он, с трудом шевеля языком, заявил, что должен полежать в горячей ванне часика два, а Саманта пусть посидит рядом с ним и о-о-очень тихонько о чем-нибудь пощебечет. Эта просьба напомнила ей об утреннем эмоциональном монологе, и Саманта, снимая с елки галстук, который Эд швырнул на ветку по прибытии домой, о-о-очень тихонько поинтересовалась: а кто, собственно, сидел рядом с ним этой ночью и где? Эд наморщил лоб, а затем мрачно заявил, что он не понимает, о чем идет речь, да и вообще он все забыл.
   Придя в себя, Эд снова исчез почти на неделю, а потом вдруг прикатил вместе со своей дочкой. Вот то был сюрприз так сюрприз: Саманта боялась маленьких детей и абсолютно не знала, как к ним подступиться. Когда Эд торопливо и довольно неуклюже раздел закутанную малышку, Саманта отошла на всякий случай подальше и из угла робко предложила ему дать ребенку плюшевого снеговика, украшавшего холл.
   – Мы буквально на минуту, – говорил Эд, метаясь по комнате-залу в поисках каких-то ему одному известных предметов. – Извини, но задержаться не смогу. Тут такие дела… Не важно. В общем, я сейчас везу Северин к теще. Покажи ей елку, что ли… Дай печенье с изюмом… Только не пытайся потискать, а то она разорется.
   В намерения Саманты вовсе не входило тискать чужого ребенка. Она покосилась на девочку, усевшуюся на пол и сосредоточенно знакомящуюся со снеговиком, и негромко спросила:
   – А ты не боишься, что она расскажет своей матери, где была и кого видела?
   Эд досадливо отмахнулся.
   – Она не сможет рассказать, она вообще не говорит!
   – А разве в этом возрасте еще не говорят? – поинтересовалась Саманта, имевшая о детях весьма приблизительное представление.
   Эд пожал плечами:
   – Кто говорит, кто нет… Северин молчит. Нет, отдельные слова она произносит: «мама», «кукла», «кушать»… Жена консультировалась со специалистом, он ее успокоил, сказал, что молчать до трех лет – в рамках нормы. А Северин еще только два с половиной.
   Эд вылетел из комнаты, а Саманта села в кресло и стала наблюдать за маленькой Северин, которой не–обычайно шло бордовое бархатное платьице с белым отложным воротником. Это была хорошенькая девочка с такими же широко расставленными серыми глазами, как и у Эда, румяная, в светлых локонах – похожая на большую фарфоровую куклу. Особенно Саманте понравились ее сдобные мягкие ручки: там, где у взрослых людей над пальцами выпирали косточки, у нее были прелестные ямочки. Саманта долго разглядывала эти ямочки, а потом, воспользовавшись тем, что Северин увлеклась выковыриванием глаза у снеговика, тихонько подтащила ее к себе, усадила на колени и стала осторожно гладить по теплой головке. Она никогда раньше не брала на руки детей: оказалось, что это очень приятная, ублаготворяющая тяжесть. Вначале девочка сидела смирно, но потом, вдруг осознав, что оказалась в плену чьих-то чужих рук, заголосила во всю мочь, швырнула игрушку и стала обливаться слезами. Испугавшись, Саманта торопливо отпустила ее на свободу, и молниеносно утихшая Северин поковыляла прочь, топая пухлыми ножками в розовых туфельках. Саманте оставалось лишь смотреть ей вслед, ощущая совершенно непредусмотренную, внезапную, почему-то ост–рую и многослойную печаль.
   После этого визита устоявшийся порядок вещей начал стремительно ломаться: разрушалась даже та хрупкая стабильность, которую и раньше трудно было назвать устойчивой. Эд становился все более раздражительным, вел себя все более нагло, а однажды, когда Саманта, вовсе не намеревавшаяся дискутировать или перечить, просто в процессе разговора сказала, что ей нравится манера игры какого-то нового теннисиста, он вдруг взъерепенился, наорал на нее, обозвал идиоткой и – в своих лучших традициях – затем два часа не разговаривал. Впрочем, этот завершающий аккорд Саманту уже мало задел: ей хватило начала. Она не стала прятаться и лить слезы, а просто повернулась к Эду спиной и занялась своими делами. В голове у нее звенело, руки дрожали, но она понимала, что ее больше обидело оскорбление как таковое, нежели то, что его нанес Эд.
   Тенденция наметилась, и ее было не остановить: Саманта стала докучать Эду – это нельзя было не почувствовать. Она становилась обузой, он постоянно думал о чем-то другом. Но действие влекло за собой противодействие: чем больше наметало снега в окрест–ностях усадьбы, тем больше мутнела и блекла ее любовь. Она пыталась удержать чувства, искусственно их взвинчивать, но ничто не помогало: они утекали, как вода из растрескавшейся бочки, а его поведение только этому способствовало. Вначале пропала острота ощущений, а потом и сами ощущения начали потихоньку испаряться утренним туманом.
   Порой Саманта выходила в сад и смотрела со стороны на свое жилище, которое она то обожала, то ненавидела. Ветер сдувал с крыши снег, рассеивая его клубящимися взвихренными облаками, – казалось, крыша дымится. Саманта поднимала руки, пытаясь поймать снежинки, уносящиеся прочь с той же покорностью судьбе, с какой осенью по воздуху мчались дрожащие паутинки. Она была выжата, выпита до дна, эта несчастная любовь вывернула ее наизнанку, она устала от нее! Нести ее, как крест, и дальше было слишком тяжко.
   Саманта не избегла участи большинства бедолаг, которые, отходя от неистовой любви, как от общего наркоза, начинают вспоминать близких людей, на время безумства страстей вычеркнутых из жизни. Однако утешить ее не мог никто. Несколько раз она звонила маме – но разговоры не клеились и сводились к обмену стандартными вопросами и неискренними ответами: они уже очень давно стали совершенно чужими друг другу людьми. Попытка позвонить полузабытой Джоди тоже завершилась неудачей: ее супруг-саксофонист, успевший за эти полгода стать экс-супругом, нехотя известил Саманту, что Джоди, карьера которой в телефонном бизнесе развивалась бурными темпами (эти слова он произнес с особой ненавистью), перебралась в Чикаго, он не поддерживает с ней больше отношений и не знает, как с ней связаться. Саманте стало стыдно: надолго забыв про бывшую подругу, она, возможно, потеряла ее навсегда. С другой стороны, она понимала, что по большому счету вряд ли теперь сможет открыть перед Джоди душу, как когда-то. Они разбрелись по жизни слишком далеко.
   Январь сменился февралем, февраль уже готовился уйти со сцены, дни удлинились, как вечерние тени, снег побурел и начал походить на некрасивую пористую кожу, а до изнеможения уставшая Саманта ждала прихода весны, собрав в горстку последние крохи надежд на то, что обновление чувств под пробудившимся солнцем еще возможно. Хотя… Вначале она ощущала себя чуть ли не женой (об этом и вспоминать не стоит), потом наложницей, птичкой в клетке, а теперь, в преддверии весны? Кем она стала? Одним из экспонатов его загородного музея наряду с испанской картиной, игрушечным трактором и напольными часами? К экспонатам чувств не испытывают. Все угасало, таяло. Их совместное пребывание в постели в послед–ние недели зимы уже носило характер даже не привычный, а скорее вынужденно-необходимый. И Саманта испытывала от этого боль – но тупую. Все это было выморочено, выморочено, выморочено…
   В начале марта размеренно-однообразное течение дней нарушил невероятный визит: около полудня к дому подъехала машина, из которой появился ничуть не изменившийся соломенноволосый Хейден собственной персоной. Он очень вежливо поинтересовался на пороге, можно ли ему войти, а получив утвердительный ответ, просочился в дом, удовлетворенно кивая и слегка потирая руки, словно ему разрешили пройти в операционную, где его на оцинкованном столе уже дожидался пациент. Осмотревшись, Хейден традиционно вздохнул и обратился к отчужденно молчавшей Саманте:
   – Значит, все сидишь здесь, канарейка? Я смотрю, у тебя изумительная выдержка. На волю не тянет? Все-таки весна: птички поют, кошки орут…
   – Я сама разберусь с птичками, кошками и своей жизнью, – ответила Саманта. Почему-то сейчас она ненавидела этого Хейдена даже больше, чем осенью. Может, за зиму в ней накопилось слишком много злобы и отчаяния?
   Он хмыкнул и подошел поближе.
   – Ты похудела. Под глазами тени. Попей гранатовый сок. Ешь побольше мяса с зеленью.
   – Спасибо, доктор, – процедила Саманта сквозь зубы.
   – И не пытайся язвить… Ты же держишься из последних сил: я вижу. Все это грустно, грустно… А ты, Саманта, оказывается, ничего себе. Хотя, извини, и смахивала поначалу на стерву.
   – Извини, Хейден, а ты по-преж–нему смахиваешь на старого козла! – отрезала Саманта, не удержавшись, и тут же испуганно прижала пальцы к губам.
   Он засмеялся.
   – Не извиняйся, я и есть старый козел. И я не хотел тебя обидеть. Теперь я тобой почти восхищаюсь… Слушай-ка… Терпеть не могу ковыряться в чужих сердечных делах, но тебе стоит это знать. Жена Эда беременна. Уже три месяца. И у нее очень тяжелая беременность: в начале января она лежала в больнице, сейчас дома, но ей ужасно плохо… Возможно, из этого стоит сделать какие-то выводы? А? Изменить ситуацию таким образом, чтобы вам обеим стало легче? Пусть не сразу, но со временем. Саманта, я скажу тебе сейчас фразу, которая настолько же банальна, насколько и незыблемо верна: время лечит все.
   Саманта молча опустилась в кресло рядом с холодным дремлющим камином и сложила руки на коленях, как для молитвы. Так вот почему тогда, сразу после Нового года, Эд приезжал с дочкой, зачем вез ее к теще, отчего так суетился… И понятно, почему он теперь все время словно на иголках. Ну что ж… Пусть во всем винит себя. Или не винит, – может, он хочет иметь много детишек. В душе разрасталась огромная черная дыра, в которую со свистом втягивались и исчезали бесследно и горько-сладкие воспоминания, и еще чуть-чуть будоражащие надежды. Оставалась пустота – гладкая и беззвучная.
   Хейден слегка наклонился и положил руку ей на плечо.
   – Вот такие дела… А я тебя предупреждал еще осенью. Все-таки второй ребенок. Подумай, стоит ли продолжать биться головой об лед. Может, найдешь своей хорошенькой кудрявой головке лучшее применение?
   – Может, и найду, – ответила Саманта уже вполне миролюбиво, но не поднимая глаз.
   Ах, Эд, сероглазый… Никуда он не денется из своего круга. Они – разные солнечные системы со своими планетами, кометами, спутниками… Они не пересекутся в бесконечности – как параллельные прямые. Это она запомнила из ненавистной математики. Ах, Эд, неужели стоило так эгоистично покупать ее на время и даже не думать о будущем? Ну, теперь все равно. Эпоха правления Эда Первого и Последнего кончилась. Сумасбродный и невероятный этап ее жизни, когда она в последний раз сотворила себе кумира, идола, божество, завершился, боготворимое изваяние было вдребезги разбито.
   Ее второй уход из этого дома был не демонстративным, но окончательным. Она попросила Хейдена помочь, без суеты собрала сумки, потом они затолкали все ее барахло в его мощный внедорожник, и он повез Саманту в прежний полузабытый мир. Когда машина медленно отъезжала от ворот усадьбы, Саманта ни разу не оглянулась. Она упорно смотрела на высокий тополь, с веток которого капала талая вода. Начиналась весна, круг завершился, и в эту пору обновления следовало стряхнуть с себя столь долгое наваждение, по-змеиному выползти из старой кожи и начать новую жизнь. Как бы ни было больно.
   Больше Эд не стал ее догонять. Это не она уехала от него, это он уехал дальше по сверкающей трассе, а она осталась лежать на обочине, как сплющенная пластиковая бутылка из под кока-колы. Он позвонил ей только один раз и спросил, действительно ли между ними все кончено? Она уронила в ответ: «Да».
   – Ну что ж, – сказал Эд после небольшой паузы. – Тогда счастливо тебе. Пока. – И положил трубку.
   Только услышав короткие гудки, Саманта смогла наконец заплакать и плакала невыносимо долго, отчаянно, навзрыд, хороня в своем сердце несбывшееся счастье.
 
   Поначалу Саманте казалось, что ее истыкали ржавыми гвоздями и каждая пора ее тела кровоточит. Но гвозди по одному выдергивали, и наступил момент, когда исчез последний: страдание улеглось, исцеление временем, как и предсказывал Хейден, состоялось. Все сгинуло бесследно, как те охапки дивных ароматных роз, что некогда украшали ее комнату. И даже та единственная – почерневшая, высохшая, съежившаяся, которую хотелось сохранить на память о сказке, приключившейся в юности, рассыпалась по лепесточкам, едва лишь Саманта взяла розу в руки. Саманта стряхнула истончившиеся клочки в мусорное ведро и сделала горький вывод: цепляться за прошлое бессмысленно. А если уж и жалеть, то лишь о том, что на вопрос Эда «Хейден не приезжал?» она так и не успела ответить: «Да!»
   Она вернулась на телевидение (к счастью, незабытую блудную дочь здесь встретили с распростертыми объятиями), с легкостью устроилась в редакцию развлекательных программ и занялась своим любимым делом, стараясь не оглядываться назад – как тогда, у ворот усадьбы. В конце лета она познакомилась со студентом-медиком, который был младше ее на шесть лет и, возможно, по этой причине (а впрочем, какая разница?) заискивал перед Самантой, смотря на нее снизу вверх. Наслышавшись историй о цинизме начинающих юных лекарей, Саманта ждала непристойно-философских шуток, но юноша и не думал их отпускать. Он готовился стать офтальмологом и не терпел похабщины, считая тему человеческой физиологии исключительно профессиональной. Их встречи продолжались всего два с половиной месяца, после чего Саманта послала парня к черту, но уверенность в себе к ней успела вернуться.
   А затем началась абсолютно новая глава ее жизни: Саманта стала стремительно делать карьеру. Она взяла разгон с поста редактора одной из многочисленных телевикторин, в которой недалекие жадные люди пытались, тыкая пальцем в небо, при помощи удачного ответа всего на один вопрос в секунду разбогатеть. Через год она стала помощником режиссера передачи, а еще через три режиссером. Внешне в ней не осталось ничего от той восторженной открытой девочки, какой она была когда-то, – она обернулась жесткой, пропитанной сарказмом лицемеркой. Ту Саманту она спрятала в самых дальних уголках своей души, чтобы ни–кто не смог до нее добраться. В ходе рабочего процесса она с очаровательной улыбкой называла всех дорогушами и милыми, но в душе презирала. Ведущего – напыщенного, самодовольного придурка. Тупых зрителей. Восторженных игроков. Она уважала только осветителей и операторов, честно делавших свое дело.
   Саманта больше не хотела создать семью, обзавестись долговременным любовником, она начала ценить свое одиночество и научилась наслаждаться свободой во всех ее разнообразнейших проявлениях. Порой ей приходилось преодолевать тоску и тягостную хандру, но об этом никто не знал. Теперь это была независимая деловая женщина, прекрасно знавшая свое дело и обладавшая железной хваткой – не в отношениях с противоположным полом, а в работе.
   Но все это произошло потом. А в тот мартовский погожий день, когда из-за зимних туч впервые выглянуло заспанное солнце, Саманта сидела в машине Хейдена и безучастно смотрела на мчавшиеся навстречу деревья. Она восхищалась бесподобной язвительной Джоди пять лет, ласковым умницей Роем полтора года, великолепным глянцевым Эдом девять месяцев. Умение восторгаться осыпалось с нее прошлогодней хвоей, и Саманта с горечью осознавала, что скорее всего уже никогда и ни на кого не сможет смотреть с таким слепым поклонением и обожанием. Она чувствовала: юноше–ский романтизм высосан из нее до последней капли, она опустошена настолько, что сама себе кажется полой, очень хрупкой, тонкостенной сферой. Возможно, со временем, когда утихнет боль, а воспоминания плотно утрамбуются где-то на дне памяти, эта сфера заполнится какими-то другими чувствами. Но только не такими свежими, пронзительными, всеобъемлющими, накрывающими весь мир. Да вообще не теми, похожими на морской ветер, которые она умела испытывать в юности. Которая, похоже, завершилась. Начиналась долгая эпоха зрелости.