Страница:
В следующую секунду ее ослепил искристый блик: сверкнув на солнце, стеклянная дверь дома растворилась, и на пороге появился Эд. Он подозрительно оглядел Хейдена, нависшего прямо над шоколадно-гладкими ногами Саманты, бросил на нее тяжелый взор и молча прошел на корт. После первого же удара мяч полетел с такой силой, что чуть не снес голову едва успевшему увернуться Хейдену.
– Извини! – буркнул Эд, снова покосился на притихшую Саманту и послал второй мяч точно в дальний угол, навылет. Игра быстро покатилась к своему завершению, Саманта продолжала вслух считать очки, но уже куда более глухим, напряженным голосом. На душе у нее было неимоверно мерзко, а Эд своими театральными взглядами и поджатыми губами только добавлял отрицательных эмоций – и ей, и, похоже, самому себе.
Она думала, что спустя каких-нибудь полчаса все утрясется и пойдет своим чередом. Но, как оказалось, Эду ничего не стоило дуться целый день. Этой неприятно изумляющей черты его характера она прежде не знала. Он избегал смотреть ей в глаза, демонстративно отстранялся, когда она пыталась прикоснуться к нему, и пару раз поддел вроде бы невинными, но довольно двусмысленными и гадкими колкостями. Саманта была готова выть от тоски: она ненавидела попадать в положения, из которых выхода попросту не существовало, – а это была именно такая ситуация, ведь вселенскую обиду Эд раздул на пустом месте, вообще без всяких к тому причин. Правда, к вечеру он немного развеялся и начал походить на самого себя, но ночью, уже в постели, вдруг затеял выяснение отношений.
– Ну, – сказал Эд, пристально разглядывая собственные пальцы, которые он то сжимал в кулак, то стремительно разжимал, – понравился тебе Хейден?
– Не-е-е-ет! – протянула Саманта на низкой ноте, вложив в свой распев максимум отвращения и скорчив максимально возможную брезгливую физиономию. Но это не помогло.
– А о чем вы говорили, когда я пошел в дом?
– Да… Так, ни о чем.
Эд скользнул по ней косым взглядом, уронил руку на одеяло и повернулся к стене.
– Ни о чем так ни о чем. Очень мило. Не хочешь говорить, не надо. То ты готова часами обсуждать всякую бредятину, рот тебе не заткнешь, а когда я задал конкретный вопрос, не желаешь отвечать. Очень мило. Ладно, я буду спать.
Саманта испугалась и занервничала. Подползя поближе к Эду, она просительно потрепала завитки его длинных мягких волос, закрывавших шею. Сказать что-либо она не рисковала, боясь попасть впросак, но теребила его волосы все интенсивнее, от всей души надеясь, что развеивание туч – вопрос всего лишь минут и уже к утру все станет таким же, как прежде.
– Так о чем вы говорили? – вновь упрямо поинтересовался Эд, выдержав приличествующую конфликту паузу и не оборачиваясь.
– Ни о чем, а о ком. О тебе.
– Неужели? И что же интересного Хейден про меня рассказал?
– Во всяком случае, ничего нового. Поведал про золотоносные аптеки твоей тещи.
– Да пошел он! – с внезапной злобой произнес Эд, вырываясь из рук Саманты. – Вместе с моей тещей и ее аптеками со всеми клизмами, вместе взятыми!
Он знобко передернул плечами, рывком уселся на кровати по-турецки и молча уставился в окно, лишь наполовину задернутое полупрозрачной занавеской. Саманта тоже молчала, застыв на месте и легонько поглаживая темно-синее одеяло, расшитое золотистыми звездами и полумесяцами.
– А я знаю, почему он обсуждал с тобой мое семейное положение, – неожиданно заявил Эд после еще одной длинной паузы. – Он положил на тебя глаз. Ты ему понравилась, черт возьми. Вот он и решил настроить тебя против меня. Потихоньку, разумеется. Пошел на мягких лапах. Взялся за подготовительную работу.
– Не неси ахинею! Что за бред… Я не знаю другого человека, которому я бы так активно не понравилась. Он смотрел на меня, как на мокрицу!
– Ну… Это такой стиль. Сначала он делает вид, что ты вызываешь у него отвращение, говорит гадости, а потом в одну секунду заводится и заваливает тебя прямо там, где возжелается.
– …При этом страстно хрюкая.
– Что?
Саманта расхохоталась и уткнулась головой Эду в колени.
– Хрюкая! Твой Хейден похож на сильно исхудавшую свинью, которую морили голодом и заставляли бегать кроссы!
Стараясь оставаться надутым, Эд пару раз глухо фыркнул, но потом все же не выдержал и тоже засмеялся.
– Значит, он тебе не понравился? – уточнил он повеселевшим голосом, обхватывая всей пятерней маленькое ухо Саманты.
– Эд… Разве есть на этом свете мужчина, которого можно было бы даже отчасти сравнить с тобой? Хоть под этими одеяльными золотыми звездами, хоть под теми, что на небе? Только ухо мне не оторви… Сокровище мое косолапое…
– Черт, детка… – Эд стащил ее со своих колен и одним легким движением развернул в другую сторону. – Ты моя… Моя!..
Ощутив прикосновение его теплых губ, Саманта счастливо смежила веки. На ее намучившуюся за этот день душу снизошел блаженный покой – пусть временный, но зато насыщенный жаркой истомой. Она чувствовала, что активизировавшийся Эд интуитивно вкладывает в свои слова двойной смысл: доказывает сам себе, что Саманте придан статус его личной собственности, и одновременно доказывает ей неверность заявлений Хейдена. Как ни странно, и то и другое льстило ее самолюбию.
Саманта хотела быть самоотверженной – и ее желание было удовлетворено, такая возможность предоставилась ей в полном объеме. Осенью дом Эда с каменными стенами и черными потолочными балками начал наводить на нее глубочайшее уныние. Она старалась меньше времени проводить на первом этаже, дышащем каким-то сумрачным гниловатым средневековьем, почти каждый день ездила в город и приобретала всякие милые мелочи, призванные не столько украсить дом, и без того укомплектованный разными разностями, сколько доставить Саманте удовольствие от самого факта их приобретения. Она притащила в свое обиталище роскошное покрывало для кровати цвета багряных осенних листьев, оригинальнейшую лампу-ночник, по форме слегка напоминающую мышеловку (она страшно не понравилась консерватору Эду), затем – в комплект к лампе – фиксатор для вечно хлопающей от сквозняка двери в виде очаровательной резиновой мышки натурального цвета. Ее многочисленные приобретения-пустячки вызывали язвительный скепсис у хозяина дома, ставшего, как оказалось, под влиянием солидных доходов и состоятельной жены порядочным снобом. Приятно впечатлили его только два миниатюрных приборчика для кухни: чистка для киви, которой, словно ложечкой, было очень удобно выгребать всю мякоть из кожицы, и резка для яблок, в секунду разделывающая их на дольки и отделяющая сердцевину. Саманта почти не занималась готовкой, кухонные принадлежности ее мало интересовали, и она, слабо в них разбираясь, по-сорочьи обзавелась этими блестящими штучками, исключительно чтобы потрафить Эду – большому любителю свежих фруктов.
Однако все эти шопинговые развлечения не могли утолить обуревавшую ее тоску, от которой можно было сойти с ума. Да, когда появлялся Эд, ставилась кассета с записью какой-нибудь его излюбленной группы и разжигался огромный камин, дом оживал – все вокруг начинало играть яркими красками, а Саманта возбуждалась, как ребенок, и принималась суматошно веселиться, петь, изображать зверей, пародировать популярных актеров: к ней словно очень ненадолго возвращалось радостное рекламно-сценическое детство. В такие минуты даже черные тяжеловесные бревна она видела в ином свете. А еще бывали дивные вечера, когда они вдвоем отправлялись куда-нибудь развлечься, ужинали и танцевали в очередном шумном заведении и без умолку болтали обо всем на свете. И в сердце снова пылал июль, и глаза Эда лучились, как раньше, и ночи были такими долгими, сладкими, сумасбродными… Но он приезжал далеко не каждый день, а в его отсутствие она по большей части сидела на втором этаже, читала все подряд, слушала свою любимую музыку, смотрела одни и те же фильмы, а с наступлением темноты напряженно размышляла, верно ли она поступила. Изменится ли ситуация в лучшую сторону? Впрочем, едва ей являлась эта крамольная мысль, Саманта гнала ее прочь, объясняя самой себе, что прошло еще слишком мало времени – так быстро ничего измениться не может. Пока что следует просто регулярно подбрасывать дрова в топку своей любви и ждать – ждать столько, сколько придется. Главное – перетерпеть отвратительные октябрь и ноябрь, самое промозглое, темное, мерзкое время года, навевающее аналогичные мысли. Потом выпадет снег, и сразу станет веселее. А потом придет Рождество, и тут уж возможно всякое.
Гораздо сложнее было отогнать еще одну – куда более скверную – мысль. Она-то забавляла себя невинными покупками, а Эд? Может, он отличался от нее только масштабами действий и тоже забавлялся Самантой, приобретя ее как вещь? Прийти к такому выводу было несложно – Эд оказался фантастическим собственником, да еще обидчивым, вспыльчивым и болезненно ревнивым. И чем дальше, тем чаще и явственнее проявлялись эти качества его характера, и тем реже и меньше Саманте хотелось петь и лицедействовать в его присутствии. Эд был способен обижаться на самые невинные слова, находить в них одному ему понятные оскорбительные намеки, а потом часами молчать и дуться. Когда по прошествии этих бесконечных часов он вдруг стряхивал с себя обиду и как ни в чем не бывало прижимал Саманту к себе, всем своим видом демонстрируя, что это он проявляет акт доброй воли и первым идет на примирение, она покорно втекала в его объятия, но на душу намывался невыносимо пакостный, мутящий чувства осадок, который все более затягивал чистую воду ее любви болотным илом. Эд, похоже, этого даже не замечал. По ночам он словно заведенный яростно повторял: «Ты моя! Моя!» И впрессованная в кровать Саманта лепетала в ответ: «Твоя… Твоя…» Но все это начинало не то чтобы надоедать или раздражать – скорее смутно беспокоить. Так саднит кожа на ступне, чуть-чуть натертой новыми туфлями.
Первый раз Саманта сорвалась в середине октября. Утром, готовя себе завтрак, она полезла в один из подвесных кухонных шкафчиков за сырорезкой, но никак не могла до нее дотянуться: похоже, в эти шкафы мог заглянуть только великан Эд. Встав на цыпочки и запрокинув голову, она долго вслепую рылась на полке. Наконец нащупала вожделенную стальную ручку, потянула на себя, что-то зацепила, и ей прямо в лицо полетел массивный гриль, в котором Эд любил жарить мясо, а она хлеб. Этот гриль кто-то из них по непонятным причинам запихал чуть не под потолок. Саманта завопила, но, будучи истинной женщиной, не стала выпускать из рук найденную сырорезку и не успела прикрыть голову: гриль треснул ее так, что в глазах потемнело. Подвывая от ужаса и боли, Саманта устремилась на второй этаж, в ванную, запоздало прижимая к лицу ладони. Там она посмотрела на себя в зеркало и издала еще более тоскливый и отчаянный вой: слезящийся, полуослепший правый глаз бугристо заплыл роскошной синевой с густо-лиловым оттенком.
Вечером появился Эд – веселый, бодрый, в самом беззаботном настроении. Едва он взглянул на Саманту, всю его веселость точно рукой сняло: его изумленные глаза расширились ровно настолько, насколько сузился ее многострадальный правый глаз.
– Что это?! – спросил он таким тоном, словно обнаружил в собственной постели дохлого скунса.
Саманта пустилась в многословные объяснения, но история о коварстве объединивших усилия гриля и сырорезки не произвела на Эда должного впечатления и не разжалобила. Он выслушал ее, издевательски кивая головой, а потом, как-то неестественно скривив рот, сказал:
– Не рассказывай мне сказки! Гриль стоит внизу, рядом с духовым шкафом, я сам его туда ставил.
– Он стоял наверху!
– Ну да, у него выросли крылья, и он взлетел! Я ставил его внизу, рядом с духовым шкафом. А последний раз им пользовалась ты. Это ведь ты говоришь, что не можешь разжевывать хлебные корки, суешь свежие батоны в чертов гриль и превращаешь их в какие-то грязные подошвы! А мне приходится грызть обугленные сухари с тобой за компанию.
– Тебя никто не заставляет их есть… Это ты, Эд, поставил гриль наверх! Я бы просто не дотянулась! Ты его туда поставил! А я чуть не ослепла!
– Только уж я в этом не виноват. И сдается мне, гриль тоже. Ох, какой фонарь… Переливчатый… Да… Как же надо было довести мужчину, чтобы он так звезданул… Похоже, ты не скучала без меня. Хорошо развлеклась, а? На всю катушку?
Мир снова начал ходить ходуном, вокруг Саманты забушевал десятибалльный шторм: она не могла найти ни одной опоры, ни одной соломинки, за которую можно было бы уцепиться.
– Что ты несешь, Эд? Что ты несешь?! Как ты можешь говорить такие вещи? По-твоему, я проводила время с каким-то монстром, и он после секса дал мне в глаз? Тебе самому не тошно от этой чуши?
– Я понятия не имею, кто это сделал и зачем! – заорал Эд так, что в витринке напольных часов зазвенели стекла. – Может, один из твоих бывших телеприятелей, который не простил тебе ухода! Но только это след кулака! Я же вижу! Я знаю, как он выглядит!
Возражать – ни по-хорошему, ни по-плохому – не было сил. Саманта почувствовала, что сейчас разрыдается. В неиствующем океане прочных опор не наблюдалось: все соломинки летели по волнам переломанные. Она издала пронзительный вопль, перекрывая рев Эда, несколько раз отчаянно топнула ногой и звенящим голосом закричала на весь дом:
– Ах, ты видишь?! Ты знаешь?! Ну тогда давай и ты ударь меня! Со всей силой, как на корте! Сожми свой чугунный кулачок и поставь мне под левым глазом второй фонарь! Давай, сделай из меня панду!!!
Последняя фраза произвела необычайный эффект. Эд словно разом не просто протрезвел, но и единым махом снял с Саманты все обвинения, поверив каждому ее слову полностью и безоговорочно. И доискиваться логики не стоило: в этом был весь Эд, которого собственные измышления порой уводили куда-то в заоблачные выси, а потом словно по волшебству в момент покидали. Он приземлялся на грешную землю, а все изощреннейшие фантазии в ту же секунду стирались из его памяти, соображений и намерений. Он несколько раз моргнул, хлопнулся на массивный стул и вдруг громко расхохотался. Саманта смотрела на него с яростью – она не была склонна так быстро забывать все высказанные мерзости.
– О-о-о… – простонал Эд сквозь смех, – из тебя получилась бы такая прелестная пандочка… Розовенькая, аппетитненькая, в кудряшках… А вместо синих глазок огромные черно-фиолетовые пончики… Я прямо так и вижу, как ты сидишь голышом в зарослях бамбука и с очень серьезным видом грызешь молодой стебелек… Хотя нет, ты его своими зубками не разжуешь. Придется для размягчения совать в гриль. О-о-о!
Эд захохотал пуще прежнего. Обстановка разряжалась просто на глазах. Саманте оставалось выбирать: или засмеяться вместе с этим ненормальным и подвести черту под эпизодом, отыгранным в их домашнем театре абсурда, или продолжать дуться еще пару часов. Она не стала уподобляться Эду и выбрала первый вариант. Только вот слой мутного ила на дне ее чувств вырос за этот вечер дюйма на три, не меньше.
В начале ноября Эд отправился в Европу на какой-то очередной турнир. Он выступил там вполне достойно: прошел целых два круга и вылетел лишь в третьем, расколоченный в пух и прах молодым немецким теннисистом – на редкость безмятежным бледным юношей с прилизанными темными волосами, которому все в один голос пророчили большое и славное будущее.
По возвращении Эд два дня не вылезал из дома – отсыпался, регулярно звонил истосковавшейся Саманте и докладывал ей, что его организм плавно плывет по часовым поясам обратно, к исходной точке. Наконец поздно вечером он сообщил, что выезжает – Саманта бросилась пудриться и красить ресницы, но ей пришлось переделывать макияж несколько раз: от спешки у нее дрожали руки, она регулярно чиркала тушью по собственным щекам, а потом никак не могла стереть очередную кляксу влажной салфеткой. Да и сердце у нее было не на месте: дождь, который лил весь день, к вечеру трансформировался в мокрый снег, заносивший дороги льдистыми, на ходу раскисающими хлопьями, а Эд просто не умел ездить осторожно и не признавал поправок на погоду. Когда Саманта услышала рычание подъезжающей машины, она за–крыла глаза и быстро вознесла хвалу небесам – он вернулся, оказался цел и невредим, а через несколько секунд он будет с ней.
– Будешь ужинать? – спросила она после неизбежной порции приветственных нежностей.
– Я ужинал дома, – рассеянно ответил Эд, роясь в сумке.
Саманта проглотила эту фразу с определенным усилием, но заставила себя удержаться в круге света, разлитого его приездом, и не увязать – хотя бы сейчас – в болоте сомнений.
– Но вообще-то… Кажется, я снова проголодался. Может, от свежего воздуха? Не суетись, я перехвачу что-нибудь.
Он быстро соорудил свой любимый гамбургер. Разрезал пополам свежую булочку, запихал в середину несколько длинных ломтей огурца, кусок обезжиренной ветчины, пару листьев салата и базилика и неизменную веточку петрушки. Потом вытащил из холодильника пакет ледяного томатного сока, налил доверху в высокий стакан, отпил глоток, прикрыв от наслаждения глаза, с протяжным вздохом уселся за стол и откусил добрую половину булки вместе со всем содержимым.
– М-м-м… Обожаю… Вкуснее есть только одна вещь… – нечленораздельно пробормотал он с полным ртом, размеренно покачивая полным стаканом.
– Какая, милый?
– Гаспаччо. Меня угощали им в Испании. Это восхитительная штука. Надо в мякоть очищенных помидоров и огурцов добавить белый хлеб, соль, масло. Перца и зелени побольше. Потом перемешать в миксере, хорошенько охладить, разлить в большие стаканы для коктейля, накидать туда льда и тянуть маленькими глотками.
– И все? Так просто? Зачем для этого ехать в Испанию… Сделать гаспаччо ничего не стоит. Хочешь, я завтра попробую его приготовить?
Эд кивнул и отпил еще один порядочный глоток.
– Хочу… Хейден не заезжал?
Он задавал этот вопрос почти в каждый свой приезд, а Саманта терпеливо давала отрицательные ответы. Его непонятная ревность вызывала у нее всякий раз новую реакцию: то бесила, то забавляла, а то и льстила. Ее, фактически запертую в четырех стенах, можно было ревновать разве что к железному петуху, но Эд считал своим долгом контролировать ситуацию, хотя подобный контроль на уровне вопросов и регулярных ответов «нет» был попросту смешон.
– Расскажешь мне, сладкий мой, как проходил турнир?
Эд вздохнул, продолжая жевать.
– Честно говоря, я уже столько раз рассказывал…
Саманта проглотила и это. Он же два дня просидел дома, следовательно, первой слушательницей стала его нынешняя законная половина. А может, Хейден или еще кто-нибудь. Ничего удивительного. И ничего страшного. А она, Саманта, для Эда все равно на первом плане! И не надо позволять зарождаться сомнениям.
– Знаешь, синеглазка, я на этом турнире понял, почему вымерли динозавры.
– Почему же?
– От своей тупости. А тупыми они были, потому что были слишком здоровыми. Вся сила в рост ушла, на мозги ничего не осталось… Выходит против меня в первом круге швед – такой белесый громила, стриженный под горшок. Совсем еще молокосос неоперившийся, только начинает, я с ним раньше не играл. А здоров – выше меня головы на полторы, не меньше, хотя я сам не карлик. И каждый кулак с тыкву. Лесоруб в чистом виде! Я подумал: вот мне и конец настал, у таких ведь подача смертоносная. И что же? Я разнес его во втором сете шесть – один! Ведь как он играл: взмахивает ракеткой, как топором: раз – в левый угол. Я отбиваю и передвигаюсь направо. А он, как послед–ний динозавр, бух – в правый угол. Я опять отбиваю, двигаюсь налево и вперед, потому что уже знаю: этот придурок теперь будет бить налево. И точно. А я с полулета ему – смэш! Или – если справа – по линии… А он только моргал своими бесцветными глазками. И ни разу – ни разу! – он не додумался сыграть на противоходе. Я когда после игры ему руку пожимал, хотел спросить: «Что ж ты, парень, такой тупой?» Но не стал. Все-таки ощутимая разница в габаритах… А этот немец… Это, синеглазка, не человек – машина. По возрасту мальчишка, а играет просто страшно: методично, как автомат. Ни нервозности, ни усталости, ни ошибок: все удары, как по учебнику. А как он обводит… И попадает точно в линию – ни на дюйм дальше. Я с ним встречался уже в третий раз, и это был третий разгром…
Снова вздохнув, Эд одним махом допил сок, стряхнул с колен хлебные крошки и поднял глаза на Саманту.
– После этой игры я понял окончательно: пора опускать занавес. Все. Это был мой прощальный поклон. И по крайней мере я не опозорился… Уходить надо вовремя и с достоинством. Знаешь, Джим Курье уже на закате своей карьеры играл с… Не помню, с кем. Короче, его драли как хотели. И в какой-то момент он, понимая, что игра полностью просажена, на своей подаче устроил цирк: дал ракетку мальчику, собирающему мячи, и разрешил подать ему. Трибуны это восприняли двояко: кто захлопал, кто заулюлюкал… А по мне, это какой-то фарс. Да просто унизительно, черт возьми, разве можно так опускаться! Я не хочу доходить до такого. Я вчера говорил с тестем, и он согласился со мной. Думаю, после рождественских каникул я подпишу все бумаги и подключусь к нашему делу уже окончательно, как полноправный совладелец. Стану настоящим яппи: буду ежедневно ездить в офис, не вылезать из деловых костюмов… И у меня будет собственный кабинет. Забавно…
Саманта молчала, опустив взгляд в тарелку, на которой лежала горка мандариновых долек. Значит, все его фразы о том, что он расстанется с семьей, а тесть с тещей объявят ему войну, были вымыслом, минутной фантазией, ничего не стоящими постельными обещаниями? «Наше дело»… Семейный бизнес… Как основательно сказано. Это, пожалуй, весьма серьезно. Неужели Хейден оказался прав? Неужели это тупик – бесперспективный, жестокий, черный? Неужели уже сейчас можно подводить финальную черту – если не под их отношениями, которые могут тянуться таким манером и дальше, то под надеждами уж точно? Эд, похоже, понял, что его занесло чуть дальше, чем нужно, и попытался исправить положение, но сделал это с медвежьим изяществом.
– А чем ты, собственно, недовольна? – поинтересовался он с немного нарочитой грубоватостью. – Думаешь, я должен играть вечно?
– При чем тут твоя игра? – ответила она тихо, стараясь не встречаться с ним взглядом.
– Ты недовольна тем, что я буду работать на моего тестя? Но так планировалось изначально. Я ведь уже помогаю ему в делах. И неплохо помогаю. Во многих вопросах я уже разобрался досконально, не придется начинать с нуля – это немаловажно. Но я хочу войти в дело на правах пайщика. То есть… Слушай, это всего лишь бизнес и ничего больше. Но мое будущее должно быть определено. И оно должно быть успешным. То есть… Личная жизнь идет сама по себе, разве нет? И разве я должен упускать кусок, который наполовину уже в моем кармане?
Саманта не разомкнула губ, продолжая упрямо смотреть в тарелку. Но какая-то непонятная сила заставила ее чуть качнуть головой в знак согласия со словами Эда.
– Умная девочка, – сказал Эд удовлетворенно. Он с грохотом отодвинул стул и поднялся. – Знаешь, когда нужно помолчать и не нарываться. Сообразительная девочка. Слушай, пойдем наверх, красавица моя. Я ужасно соскучился.
Саманта прочла «Декамерон», еще будучи школьницей, но одно высказывание из этой бессмертной книги врезалось ей в память на всю жизнь: выяснять отношения со своими возлюбленными до или во время похода в постель могут только злобные дуры. Благоразумная женщина сперва позволит мужчине проделать все необходимые манипуляции и лишь затем полезет к нему со своими проблемами. Именно сейчас этими словами следовало воспользоваться как девизом. Дождавшись наступления «потом», Саманта потянулась к Эду, выключавшему настенную лампу, и жарко зашептала ему в плечо:
– Послушай, милый… Но если ты будешь работать в ежедневном режиме, как обычный клерк, ты ведь не сможешь часто приезжать… А как же я?
Эд энергично похлопал ее по бедру, повернулся к стене и глухо отозвался:
– Придумаем что-нибудь.
– Но, Эд… Я с ума схожу от тоски, мне так одиноко без тебя, я хочу видеть тебя чаще.
– Я приезжаю настолько часто, насколько могу. Я тоже без тебя скучаю.
– Мне бывает страшно одной…
– Ну уж бояться точно нечего.
– А по ночам мне холодно…
– В шкафу лежит второе одеяло. Возьми его. Я уже сказал, детка: придумаем что-нибудь. И давай поговорим завтра – я засыпаю.
Через несколько минут его мерное дыхание возвестило, что он и в самом деле заснул. А Саманта лежала с открытыми глазами и смотрела на люстру-шар над кроватью, в темноте напоминающую зловещее осиное гнездо. В ее голове безостановочно крутились слова «дом», «семья», «тесть», «будущее», «бизнес» – они складывались в какие-то странные узоры, распадались, перетасовывались и опять сплетались воедино. Потом вдруг к этим словам присоединились еще два: «тайная содержанка». О господи, неужели? Саманта закрыла лицо руками и передернулась, словно по ее телу прошла судорога. Даже если вынести за скобки слово «семья», где ее дом? Где ее будущее? Все брошено к его ногам? Она птичка в золотой клетке? А он владычествующий падишах, снисходительно пользующийся ею, как наложницей, в свободные от дел, спорта и семьи вечера? Ее ладони плотнее прижались к лицу, сквозь пальцы просочились горячие слезы. Она ведь любит его! Любит каждый дюйм великолепного рельефного тела, его жесты, манеру говорить и смеяться, нелепую медвежью походку. Любит, несмотря ни на что! Но у нее достанет сил раздавить свое чувство, как ядовитого паука. Он увидит… Она докажет ему, что у нее есть и гордость, и чувство собственного достоинства, и право на полноценную жизнь!
– Извини! – буркнул Эд, снова покосился на притихшую Саманту и послал второй мяч точно в дальний угол, навылет. Игра быстро покатилась к своему завершению, Саманта продолжала вслух считать очки, но уже куда более глухим, напряженным голосом. На душе у нее было неимоверно мерзко, а Эд своими театральными взглядами и поджатыми губами только добавлял отрицательных эмоций – и ей, и, похоже, самому себе.
Она думала, что спустя каких-нибудь полчаса все утрясется и пойдет своим чередом. Но, как оказалось, Эду ничего не стоило дуться целый день. Этой неприятно изумляющей черты его характера она прежде не знала. Он избегал смотреть ей в глаза, демонстративно отстранялся, когда она пыталась прикоснуться к нему, и пару раз поддел вроде бы невинными, но довольно двусмысленными и гадкими колкостями. Саманта была готова выть от тоски: она ненавидела попадать в положения, из которых выхода попросту не существовало, – а это была именно такая ситуация, ведь вселенскую обиду Эд раздул на пустом месте, вообще без всяких к тому причин. Правда, к вечеру он немного развеялся и начал походить на самого себя, но ночью, уже в постели, вдруг затеял выяснение отношений.
– Ну, – сказал Эд, пристально разглядывая собственные пальцы, которые он то сжимал в кулак, то стремительно разжимал, – понравился тебе Хейден?
– Не-е-е-ет! – протянула Саманта на низкой ноте, вложив в свой распев максимум отвращения и скорчив максимально возможную брезгливую физиономию. Но это не помогло.
– А о чем вы говорили, когда я пошел в дом?
– Да… Так, ни о чем.
Эд скользнул по ней косым взглядом, уронил руку на одеяло и повернулся к стене.
– Ни о чем так ни о чем. Очень мило. Не хочешь говорить, не надо. То ты готова часами обсуждать всякую бредятину, рот тебе не заткнешь, а когда я задал конкретный вопрос, не желаешь отвечать. Очень мило. Ладно, я буду спать.
Саманта испугалась и занервничала. Подползя поближе к Эду, она просительно потрепала завитки его длинных мягких волос, закрывавших шею. Сказать что-либо она не рисковала, боясь попасть впросак, но теребила его волосы все интенсивнее, от всей души надеясь, что развеивание туч – вопрос всего лишь минут и уже к утру все станет таким же, как прежде.
– Так о чем вы говорили? – вновь упрямо поинтересовался Эд, выдержав приличествующую конфликту паузу и не оборачиваясь.
– Ни о чем, а о ком. О тебе.
– Неужели? И что же интересного Хейден про меня рассказал?
– Во всяком случае, ничего нового. Поведал про золотоносные аптеки твоей тещи.
– Да пошел он! – с внезапной злобой произнес Эд, вырываясь из рук Саманты. – Вместе с моей тещей и ее аптеками со всеми клизмами, вместе взятыми!
Он знобко передернул плечами, рывком уселся на кровати по-турецки и молча уставился в окно, лишь наполовину задернутое полупрозрачной занавеской. Саманта тоже молчала, застыв на месте и легонько поглаживая темно-синее одеяло, расшитое золотистыми звездами и полумесяцами.
– А я знаю, почему он обсуждал с тобой мое семейное положение, – неожиданно заявил Эд после еще одной длинной паузы. – Он положил на тебя глаз. Ты ему понравилась, черт возьми. Вот он и решил настроить тебя против меня. Потихоньку, разумеется. Пошел на мягких лапах. Взялся за подготовительную работу.
– Не неси ахинею! Что за бред… Я не знаю другого человека, которому я бы так активно не понравилась. Он смотрел на меня, как на мокрицу!
– Ну… Это такой стиль. Сначала он делает вид, что ты вызываешь у него отвращение, говорит гадости, а потом в одну секунду заводится и заваливает тебя прямо там, где возжелается.
– …При этом страстно хрюкая.
– Что?
Саманта расхохоталась и уткнулась головой Эду в колени.
– Хрюкая! Твой Хейден похож на сильно исхудавшую свинью, которую морили голодом и заставляли бегать кроссы!
Стараясь оставаться надутым, Эд пару раз глухо фыркнул, но потом все же не выдержал и тоже засмеялся.
– Значит, он тебе не понравился? – уточнил он повеселевшим голосом, обхватывая всей пятерней маленькое ухо Саманты.
– Эд… Разве есть на этом свете мужчина, которого можно было бы даже отчасти сравнить с тобой? Хоть под этими одеяльными золотыми звездами, хоть под теми, что на небе? Только ухо мне не оторви… Сокровище мое косолапое…
– Черт, детка… – Эд стащил ее со своих колен и одним легким движением развернул в другую сторону. – Ты моя… Моя!..
Ощутив прикосновение его теплых губ, Саманта счастливо смежила веки. На ее намучившуюся за этот день душу снизошел блаженный покой – пусть временный, но зато насыщенный жаркой истомой. Она чувствовала, что активизировавшийся Эд интуитивно вкладывает в свои слова двойной смысл: доказывает сам себе, что Саманте придан статус его личной собственности, и одновременно доказывает ей неверность заявлений Хейдена. Как ни странно, и то и другое льстило ее самолюбию.
Саманта хотела быть самоотверженной – и ее желание было удовлетворено, такая возможность предоставилась ей в полном объеме. Осенью дом Эда с каменными стенами и черными потолочными балками начал наводить на нее глубочайшее уныние. Она старалась меньше времени проводить на первом этаже, дышащем каким-то сумрачным гниловатым средневековьем, почти каждый день ездила в город и приобретала всякие милые мелочи, призванные не столько украсить дом, и без того укомплектованный разными разностями, сколько доставить Саманте удовольствие от самого факта их приобретения. Она притащила в свое обиталище роскошное покрывало для кровати цвета багряных осенних листьев, оригинальнейшую лампу-ночник, по форме слегка напоминающую мышеловку (она страшно не понравилась консерватору Эду), затем – в комплект к лампе – фиксатор для вечно хлопающей от сквозняка двери в виде очаровательной резиновой мышки натурального цвета. Ее многочисленные приобретения-пустячки вызывали язвительный скепсис у хозяина дома, ставшего, как оказалось, под влиянием солидных доходов и состоятельной жены порядочным снобом. Приятно впечатлили его только два миниатюрных приборчика для кухни: чистка для киви, которой, словно ложечкой, было очень удобно выгребать всю мякоть из кожицы, и резка для яблок, в секунду разделывающая их на дольки и отделяющая сердцевину. Саманта почти не занималась готовкой, кухонные принадлежности ее мало интересовали, и она, слабо в них разбираясь, по-сорочьи обзавелась этими блестящими штучками, исключительно чтобы потрафить Эду – большому любителю свежих фруктов.
Однако все эти шопинговые развлечения не могли утолить обуревавшую ее тоску, от которой можно было сойти с ума. Да, когда появлялся Эд, ставилась кассета с записью какой-нибудь его излюбленной группы и разжигался огромный камин, дом оживал – все вокруг начинало играть яркими красками, а Саманта возбуждалась, как ребенок, и принималась суматошно веселиться, петь, изображать зверей, пародировать популярных актеров: к ней словно очень ненадолго возвращалось радостное рекламно-сценическое детство. В такие минуты даже черные тяжеловесные бревна она видела в ином свете. А еще бывали дивные вечера, когда они вдвоем отправлялись куда-нибудь развлечься, ужинали и танцевали в очередном шумном заведении и без умолку болтали обо всем на свете. И в сердце снова пылал июль, и глаза Эда лучились, как раньше, и ночи были такими долгими, сладкими, сумасбродными… Но он приезжал далеко не каждый день, а в его отсутствие она по большей части сидела на втором этаже, читала все подряд, слушала свою любимую музыку, смотрела одни и те же фильмы, а с наступлением темноты напряженно размышляла, верно ли она поступила. Изменится ли ситуация в лучшую сторону? Впрочем, едва ей являлась эта крамольная мысль, Саманта гнала ее прочь, объясняя самой себе, что прошло еще слишком мало времени – так быстро ничего измениться не может. Пока что следует просто регулярно подбрасывать дрова в топку своей любви и ждать – ждать столько, сколько придется. Главное – перетерпеть отвратительные октябрь и ноябрь, самое промозглое, темное, мерзкое время года, навевающее аналогичные мысли. Потом выпадет снег, и сразу станет веселее. А потом придет Рождество, и тут уж возможно всякое.
Гораздо сложнее было отогнать еще одну – куда более скверную – мысль. Она-то забавляла себя невинными покупками, а Эд? Может, он отличался от нее только масштабами действий и тоже забавлялся Самантой, приобретя ее как вещь? Прийти к такому выводу было несложно – Эд оказался фантастическим собственником, да еще обидчивым, вспыльчивым и болезненно ревнивым. И чем дальше, тем чаще и явственнее проявлялись эти качества его характера, и тем реже и меньше Саманте хотелось петь и лицедействовать в его присутствии. Эд был способен обижаться на самые невинные слова, находить в них одному ему понятные оскорбительные намеки, а потом часами молчать и дуться. Когда по прошествии этих бесконечных часов он вдруг стряхивал с себя обиду и как ни в чем не бывало прижимал Саманту к себе, всем своим видом демонстрируя, что это он проявляет акт доброй воли и первым идет на примирение, она покорно втекала в его объятия, но на душу намывался невыносимо пакостный, мутящий чувства осадок, который все более затягивал чистую воду ее любви болотным илом. Эд, похоже, этого даже не замечал. По ночам он словно заведенный яростно повторял: «Ты моя! Моя!» И впрессованная в кровать Саманта лепетала в ответ: «Твоя… Твоя…» Но все это начинало не то чтобы надоедать или раздражать – скорее смутно беспокоить. Так саднит кожа на ступне, чуть-чуть натертой новыми туфлями.
Первый раз Саманта сорвалась в середине октября. Утром, готовя себе завтрак, она полезла в один из подвесных кухонных шкафчиков за сырорезкой, но никак не могла до нее дотянуться: похоже, в эти шкафы мог заглянуть только великан Эд. Встав на цыпочки и запрокинув голову, она долго вслепую рылась на полке. Наконец нащупала вожделенную стальную ручку, потянула на себя, что-то зацепила, и ей прямо в лицо полетел массивный гриль, в котором Эд любил жарить мясо, а она хлеб. Этот гриль кто-то из них по непонятным причинам запихал чуть не под потолок. Саманта завопила, но, будучи истинной женщиной, не стала выпускать из рук найденную сырорезку и не успела прикрыть голову: гриль треснул ее так, что в глазах потемнело. Подвывая от ужаса и боли, Саманта устремилась на второй этаж, в ванную, запоздало прижимая к лицу ладони. Там она посмотрела на себя в зеркало и издала еще более тоскливый и отчаянный вой: слезящийся, полуослепший правый глаз бугристо заплыл роскошной синевой с густо-лиловым оттенком.
Вечером появился Эд – веселый, бодрый, в самом беззаботном настроении. Едва он взглянул на Саманту, всю его веселость точно рукой сняло: его изумленные глаза расширились ровно настолько, насколько сузился ее многострадальный правый глаз.
– Что это?! – спросил он таким тоном, словно обнаружил в собственной постели дохлого скунса.
Саманта пустилась в многословные объяснения, но история о коварстве объединивших усилия гриля и сырорезки не произвела на Эда должного впечатления и не разжалобила. Он выслушал ее, издевательски кивая головой, а потом, как-то неестественно скривив рот, сказал:
– Не рассказывай мне сказки! Гриль стоит внизу, рядом с духовым шкафом, я сам его туда ставил.
– Он стоял наверху!
– Ну да, у него выросли крылья, и он взлетел! Я ставил его внизу, рядом с духовым шкафом. А последний раз им пользовалась ты. Это ведь ты говоришь, что не можешь разжевывать хлебные корки, суешь свежие батоны в чертов гриль и превращаешь их в какие-то грязные подошвы! А мне приходится грызть обугленные сухари с тобой за компанию.
– Тебя никто не заставляет их есть… Это ты, Эд, поставил гриль наверх! Я бы просто не дотянулась! Ты его туда поставил! А я чуть не ослепла!
– Только уж я в этом не виноват. И сдается мне, гриль тоже. Ох, какой фонарь… Переливчатый… Да… Как же надо было довести мужчину, чтобы он так звезданул… Похоже, ты не скучала без меня. Хорошо развлеклась, а? На всю катушку?
Мир снова начал ходить ходуном, вокруг Саманты забушевал десятибалльный шторм: она не могла найти ни одной опоры, ни одной соломинки, за которую можно было бы уцепиться.
– Что ты несешь, Эд? Что ты несешь?! Как ты можешь говорить такие вещи? По-твоему, я проводила время с каким-то монстром, и он после секса дал мне в глаз? Тебе самому не тошно от этой чуши?
– Я понятия не имею, кто это сделал и зачем! – заорал Эд так, что в витринке напольных часов зазвенели стекла. – Может, один из твоих бывших телеприятелей, который не простил тебе ухода! Но только это след кулака! Я же вижу! Я знаю, как он выглядит!
Возражать – ни по-хорошему, ни по-плохому – не было сил. Саманта почувствовала, что сейчас разрыдается. В неиствующем океане прочных опор не наблюдалось: все соломинки летели по волнам переломанные. Она издала пронзительный вопль, перекрывая рев Эда, несколько раз отчаянно топнула ногой и звенящим голосом закричала на весь дом:
– Ах, ты видишь?! Ты знаешь?! Ну тогда давай и ты ударь меня! Со всей силой, как на корте! Сожми свой чугунный кулачок и поставь мне под левым глазом второй фонарь! Давай, сделай из меня панду!!!
Последняя фраза произвела необычайный эффект. Эд словно разом не просто протрезвел, но и единым махом снял с Саманты все обвинения, поверив каждому ее слову полностью и безоговорочно. И доискиваться логики не стоило: в этом был весь Эд, которого собственные измышления порой уводили куда-то в заоблачные выси, а потом словно по волшебству в момент покидали. Он приземлялся на грешную землю, а все изощреннейшие фантазии в ту же секунду стирались из его памяти, соображений и намерений. Он несколько раз моргнул, хлопнулся на массивный стул и вдруг громко расхохотался. Саманта смотрела на него с яростью – она не была склонна так быстро забывать все высказанные мерзости.
– О-о-о… – простонал Эд сквозь смех, – из тебя получилась бы такая прелестная пандочка… Розовенькая, аппетитненькая, в кудряшках… А вместо синих глазок огромные черно-фиолетовые пончики… Я прямо так и вижу, как ты сидишь голышом в зарослях бамбука и с очень серьезным видом грызешь молодой стебелек… Хотя нет, ты его своими зубками не разжуешь. Придется для размягчения совать в гриль. О-о-о!
Эд захохотал пуще прежнего. Обстановка разряжалась просто на глазах. Саманте оставалось выбирать: или засмеяться вместе с этим ненормальным и подвести черту под эпизодом, отыгранным в их домашнем театре абсурда, или продолжать дуться еще пару часов. Она не стала уподобляться Эду и выбрала первый вариант. Только вот слой мутного ила на дне ее чувств вырос за этот вечер дюйма на три, не меньше.
В начале ноября Эд отправился в Европу на какой-то очередной турнир. Он выступил там вполне достойно: прошел целых два круга и вылетел лишь в третьем, расколоченный в пух и прах молодым немецким теннисистом – на редкость безмятежным бледным юношей с прилизанными темными волосами, которому все в один голос пророчили большое и славное будущее.
По возвращении Эд два дня не вылезал из дома – отсыпался, регулярно звонил истосковавшейся Саманте и докладывал ей, что его организм плавно плывет по часовым поясам обратно, к исходной точке. Наконец поздно вечером он сообщил, что выезжает – Саманта бросилась пудриться и красить ресницы, но ей пришлось переделывать макияж несколько раз: от спешки у нее дрожали руки, она регулярно чиркала тушью по собственным щекам, а потом никак не могла стереть очередную кляксу влажной салфеткой. Да и сердце у нее было не на месте: дождь, который лил весь день, к вечеру трансформировался в мокрый снег, заносивший дороги льдистыми, на ходу раскисающими хлопьями, а Эд просто не умел ездить осторожно и не признавал поправок на погоду. Когда Саманта услышала рычание подъезжающей машины, она за–крыла глаза и быстро вознесла хвалу небесам – он вернулся, оказался цел и невредим, а через несколько секунд он будет с ней.
– Будешь ужинать? – спросила она после неизбежной порции приветственных нежностей.
– Я ужинал дома, – рассеянно ответил Эд, роясь в сумке.
Саманта проглотила эту фразу с определенным усилием, но заставила себя удержаться в круге света, разлитого его приездом, и не увязать – хотя бы сейчас – в болоте сомнений.
– Но вообще-то… Кажется, я снова проголодался. Может, от свежего воздуха? Не суетись, я перехвачу что-нибудь.
Он быстро соорудил свой любимый гамбургер. Разрезал пополам свежую булочку, запихал в середину несколько длинных ломтей огурца, кусок обезжиренной ветчины, пару листьев салата и базилика и неизменную веточку петрушки. Потом вытащил из холодильника пакет ледяного томатного сока, налил доверху в высокий стакан, отпил глоток, прикрыв от наслаждения глаза, с протяжным вздохом уселся за стол и откусил добрую половину булки вместе со всем содержимым.
– М-м-м… Обожаю… Вкуснее есть только одна вещь… – нечленораздельно пробормотал он с полным ртом, размеренно покачивая полным стаканом.
– Какая, милый?
– Гаспаччо. Меня угощали им в Испании. Это восхитительная штука. Надо в мякоть очищенных помидоров и огурцов добавить белый хлеб, соль, масло. Перца и зелени побольше. Потом перемешать в миксере, хорошенько охладить, разлить в большие стаканы для коктейля, накидать туда льда и тянуть маленькими глотками.
– И все? Так просто? Зачем для этого ехать в Испанию… Сделать гаспаччо ничего не стоит. Хочешь, я завтра попробую его приготовить?
Эд кивнул и отпил еще один порядочный глоток.
– Хочу… Хейден не заезжал?
Он задавал этот вопрос почти в каждый свой приезд, а Саманта терпеливо давала отрицательные ответы. Его непонятная ревность вызывала у нее всякий раз новую реакцию: то бесила, то забавляла, а то и льстила. Ее, фактически запертую в четырех стенах, можно было ревновать разве что к железному петуху, но Эд считал своим долгом контролировать ситуацию, хотя подобный контроль на уровне вопросов и регулярных ответов «нет» был попросту смешон.
– Расскажешь мне, сладкий мой, как проходил турнир?
Эд вздохнул, продолжая жевать.
– Честно говоря, я уже столько раз рассказывал…
Саманта проглотила и это. Он же два дня просидел дома, следовательно, первой слушательницей стала его нынешняя законная половина. А может, Хейден или еще кто-нибудь. Ничего удивительного. И ничего страшного. А она, Саманта, для Эда все равно на первом плане! И не надо позволять зарождаться сомнениям.
– Знаешь, синеглазка, я на этом турнире понял, почему вымерли динозавры.
– Почему же?
– От своей тупости. А тупыми они были, потому что были слишком здоровыми. Вся сила в рост ушла, на мозги ничего не осталось… Выходит против меня в первом круге швед – такой белесый громила, стриженный под горшок. Совсем еще молокосос неоперившийся, только начинает, я с ним раньше не играл. А здоров – выше меня головы на полторы, не меньше, хотя я сам не карлик. И каждый кулак с тыкву. Лесоруб в чистом виде! Я подумал: вот мне и конец настал, у таких ведь подача смертоносная. И что же? Я разнес его во втором сете шесть – один! Ведь как он играл: взмахивает ракеткой, как топором: раз – в левый угол. Я отбиваю и передвигаюсь направо. А он, как послед–ний динозавр, бух – в правый угол. Я опять отбиваю, двигаюсь налево и вперед, потому что уже знаю: этот придурок теперь будет бить налево. И точно. А я с полулета ему – смэш! Или – если справа – по линии… А он только моргал своими бесцветными глазками. И ни разу – ни разу! – он не додумался сыграть на противоходе. Я когда после игры ему руку пожимал, хотел спросить: «Что ж ты, парень, такой тупой?» Но не стал. Все-таки ощутимая разница в габаритах… А этот немец… Это, синеглазка, не человек – машина. По возрасту мальчишка, а играет просто страшно: методично, как автомат. Ни нервозности, ни усталости, ни ошибок: все удары, как по учебнику. А как он обводит… И попадает точно в линию – ни на дюйм дальше. Я с ним встречался уже в третий раз, и это был третий разгром…
Снова вздохнув, Эд одним махом допил сок, стряхнул с колен хлебные крошки и поднял глаза на Саманту.
– После этой игры я понял окончательно: пора опускать занавес. Все. Это был мой прощальный поклон. И по крайней мере я не опозорился… Уходить надо вовремя и с достоинством. Знаешь, Джим Курье уже на закате своей карьеры играл с… Не помню, с кем. Короче, его драли как хотели. И в какой-то момент он, понимая, что игра полностью просажена, на своей подаче устроил цирк: дал ракетку мальчику, собирающему мячи, и разрешил подать ему. Трибуны это восприняли двояко: кто захлопал, кто заулюлюкал… А по мне, это какой-то фарс. Да просто унизительно, черт возьми, разве можно так опускаться! Я не хочу доходить до такого. Я вчера говорил с тестем, и он согласился со мной. Думаю, после рождественских каникул я подпишу все бумаги и подключусь к нашему делу уже окончательно, как полноправный совладелец. Стану настоящим яппи: буду ежедневно ездить в офис, не вылезать из деловых костюмов… И у меня будет собственный кабинет. Забавно…
Саманта молчала, опустив взгляд в тарелку, на которой лежала горка мандариновых долек. Значит, все его фразы о том, что он расстанется с семьей, а тесть с тещей объявят ему войну, были вымыслом, минутной фантазией, ничего не стоящими постельными обещаниями? «Наше дело»… Семейный бизнес… Как основательно сказано. Это, пожалуй, весьма серьезно. Неужели Хейден оказался прав? Неужели это тупик – бесперспективный, жестокий, черный? Неужели уже сейчас можно подводить финальную черту – если не под их отношениями, которые могут тянуться таким манером и дальше, то под надеждами уж точно? Эд, похоже, понял, что его занесло чуть дальше, чем нужно, и попытался исправить положение, но сделал это с медвежьим изяществом.
– А чем ты, собственно, недовольна? – поинтересовался он с немного нарочитой грубоватостью. – Думаешь, я должен играть вечно?
– При чем тут твоя игра? – ответила она тихо, стараясь не встречаться с ним взглядом.
– Ты недовольна тем, что я буду работать на моего тестя? Но так планировалось изначально. Я ведь уже помогаю ему в делах. И неплохо помогаю. Во многих вопросах я уже разобрался досконально, не придется начинать с нуля – это немаловажно. Но я хочу войти в дело на правах пайщика. То есть… Слушай, это всего лишь бизнес и ничего больше. Но мое будущее должно быть определено. И оно должно быть успешным. То есть… Личная жизнь идет сама по себе, разве нет? И разве я должен упускать кусок, который наполовину уже в моем кармане?
Саманта не разомкнула губ, продолжая упрямо смотреть в тарелку. Но какая-то непонятная сила заставила ее чуть качнуть головой в знак согласия со словами Эда.
– Умная девочка, – сказал Эд удовлетворенно. Он с грохотом отодвинул стул и поднялся. – Знаешь, когда нужно помолчать и не нарываться. Сообразительная девочка. Слушай, пойдем наверх, красавица моя. Я ужасно соскучился.
Саманта прочла «Декамерон», еще будучи школьницей, но одно высказывание из этой бессмертной книги врезалось ей в память на всю жизнь: выяснять отношения со своими возлюбленными до или во время похода в постель могут только злобные дуры. Благоразумная женщина сперва позволит мужчине проделать все необходимые манипуляции и лишь затем полезет к нему со своими проблемами. Именно сейчас этими словами следовало воспользоваться как девизом. Дождавшись наступления «потом», Саманта потянулась к Эду, выключавшему настенную лампу, и жарко зашептала ему в плечо:
– Послушай, милый… Но если ты будешь работать в ежедневном режиме, как обычный клерк, ты ведь не сможешь часто приезжать… А как же я?
Эд энергично похлопал ее по бедру, повернулся к стене и глухо отозвался:
– Придумаем что-нибудь.
– Но, Эд… Я с ума схожу от тоски, мне так одиноко без тебя, я хочу видеть тебя чаще.
– Я приезжаю настолько часто, насколько могу. Я тоже без тебя скучаю.
– Мне бывает страшно одной…
– Ну уж бояться точно нечего.
– А по ночам мне холодно…
– В шкафу лежит второе одеяло. Возьми его. Я уже сказал, детка: придумаем что-нибудь. И давай поговорим завтра – я засыпаю.
Через несколько минут его мерное дыхание возвестило, что он и в самом деле заснул. А Саманта лежала с открытыми глазами и смотрела на люстру-шар над кроватью, в темноте напоминающую зловещее осиное гнездо. В ее голове безостановочно крутились слова «дом», «семья», «тесть», «будущее», «бизнес» – они складывались в какие-то странные узоры, распадались, перетасовывались и опять сплетались воедино. Потом вдруг к этим словам присоединились еще два: «тайная содержанка». О господи, неужели? Саманта закрыла лицо руками и передернулась, словно по ее телу прошла судорога. Даже если вынести за скобки слово «семья», где ее дом? Где ее будущее? Все брошено к его ногам? Она птичка в золотой клетке? А он владычествующий падишах, снисходительно пользующийся ею, как наложницей, в свободные от дел, спорта и семьи вечера? Ее ладони плотнее прижались к лицу, сквозь пальцы просочились горячие слезы. Она ведь любит его! Любит каждый дюйм великолепного рельефного тела, его жесты, манеру говорить и смеяться, нелепую медвежью походку. Любит, несмотря ни на что! Но у нее достанет сил раздавить свое чувство, как ядовитого паука. Он увидит… Она докажет ему, что у нее есть и гордость, и чувство собственного достоинства, и право на полноценную жизнь!