Габбер Холли. Мозаичная ловушка

Глава 3

   Через пару недель, в очередную среду, Оскар позвонил Саманте около трех часов дня.
   – Извини, дорогая, – прогундосил он в трубку еще более уныло, чем обычно, – но сегодняшняя встреча срывается: меня накрыл грипп. О-о-ох… Самое ужасное в болезнях с высокой температурой – это ночи, а самое ужасное в ночах – сны. Полубред, полуужас… Знаешь, что мне приснилось сегодня? Я видел маленьких совят, одетых в костюмчики Санта-Клауса. Они шли строем, нес–ли на плечах зазубренные секиры, а замогильный голос за кадром повторял: «Шарики для кухни, шарики для кухни»…
   Саманта не смогла удержаться и расхохоталась.
   – Оскар, продай эту идею в какое-нибудь рекламное агентство! Они за нее ухватятся обеими руками. Под твоих марширующих совят можно подверстать любой товар. Соевый соус, консервированный горошек, средство для мытья кафеля, наконец! Шарики для кухни… Бедный, бедный Оскар… Откуда же взялись совята? Ты не читал на ночь «Гарри Поттера»?
   – Я перечитывал «Марию Стюарт» Цвейга. Я всегда читаю биографическую прозу, когда болею, – она умиротворяет…
   – Конечно, особенно «Мария Стюарт». Там трупов больше, чем в «Робокопе»! Теперь понятно, откуда в твоем сне взялись зазубренные секиры!
   – Меня больше смутили красные костюмчики. Я же не перечитывал «Как Гринч украл Рождество»!
   – Надо было перед сном принять жаропонижающее.
   – Я принял, но помогло ненадолго… А что еще плохо в болезнях, так это то, что я не могу курить. Не чувствую вкус табака. И мутит.
   Саманта подумала, что свежеразведенному Оскару, наверное, очень скверно. Вряд ли, конечно, в былые годы его супруга сидела рядом с кроватью, когда он болел, и прикладывала к его лбу холодные компрессы, но все же… Вот так лежать в полном одиночестве, когда нет сил подняться и некого даже попросить принести чашку чаю… Действительно, остается только читать «Марию Стюарт». Может, Оскару доставляет тихую радость тот факт, что женщине, менявшей мужей, как перчатки, в конце концов отрубили голову.
   – Бедный… А остальных ты уже оповестил?
   – С Серхио я разговаривал только что, сейчас буду звонить Ларри… – Оскар мучительно шмыгнул заложенным носом и пару раз натужно кашлянул. Этих секунд Саманте хватило, чтобы разработать блистательную тактическую операцию.
   – Не звони ему, милый Оскар. Пусть приходит к «Бенджамину». А я пообщаюсь с ним тет-а-тет. Это может здорово меня продвинуть в моих изысканиях, согласись.
   – Ну… – протянул Оскар. – Вообще-то это нечестно. В вашем споре с Серхио я должен соблюдать нейтралитет, а получится, что я тебе подыгрываю.
   – И что с того? Неужели ты хочешь, чтобы я ударила в грязь лицом и проспорила? Если я опозорюсь, барашек еще больше зазнается… Ну подыграй мне, милый Оскар!
   Оскар еще немного покашлял и посопел.
   – Ну хорошо. Но учти, Ларри разозлится, что его не предупредили. И тебе придется самой придумать причину, по которой я не удосужился это сделать!
   – Ах ты, мой золотой Оскар! Ты в тысячу раз лучше тех позолоченных болванов, из-за которых кинош–ники готовы друг другу глотки перегрызть. Выздоравливай поскорее! Чмок, чмок и чмок!
   И Саманта положила трубку, не дожидаясь ответного отклика Оскара, который и в здоровом-то состоянии не отличался умением молниеносно реагировать на услышанное.
   Дожидаться Ларри она решила прямо у входа – под светящейся вывеской, выгодно подкрашивавшей ее лицо розовыми бликами. За истекшие три недели весне удалось полностью вытеснить конкурента с рынка погоды и настроения: голубизну сумерек размывала невесомая прозрачность, пахло извечным обновлением, а воздух не нагонял тоску унылой промозглостью, а навевал фривольные мысли. Саманта внимательно оглядывала проезжающие мимо машины, полагая, что Ларри подъ–едет на какой-нибудь роскошной суперновинке, но, к своему удивлению, вскоре увидела в конце улицы его самого: тонкий, остроугольный, он приближался к бару легкой стремительной походкой. Заметив Саманту шагов с десяти, он вопросительно поднял брови, замедлил шаг, а приблизившись, молча отвесил чуть насмешливый полупоклон.
   – Вы живете недалеко отсюда, Ларри, или укрепляете здоровье пешими прогулками?
   Он изучающе смотрел на нее, склонив голову набок, потом подтянул молнию на куртке и едва заметно дернул плечами.
   – Да просто хорошая погода, решил немножко пройтись… Подышать. А что это вы меня подкарауливаете?
   – У нас форс-мажорная ситуация, Ларри, – игра отменяется. У Оскара грипп.
   – Что же он мне не позвонил?
   – О-о, произошла маленькая путаница! Бедный Оскар очень плох – у него жар, озноб; он провел ужасную ночь и вообще забыл, что сегодня среда… Я говорила с ним часа два назад, велела немедленно принять ударную дозу лекарств и сказала, что сама всех оповещу. И только потом сообразила, что у меня нет номера вашего телефона. Серхио тоже не знал, как вас найти. А перезванивать Оскару я уже не решилась – я ведь посоветовала ему поспать. Будить его было бы просто бесчеловечно, поэтому я пришла сюда, чтобы объяснить вам все лично и извиниться.
   Ларри покивал, глядя себе под ноги.
   – Принято. Ладно, хоть прогулялся, ничего страшного… Хотя обидно.
   Они постояли немного друг напротив друга. Ларри или не знал, что еще сказать, или не хотел говорить, но почему-то и не прощался и не уходил, а рассеянно скользил взглядом по проходившим мимо людям. Может, решал, что делать дальше? Моментом следовало воспользоваться.
   – Ларри, – произнесла Саманта очень осторожно, негромко, словно невзначай (сейчас подсекать надо было с превеликой аккуратностью – чтоб и натянутая леска не лопнула, и рыбина не сорвалась), – у вас ведь все равно этот вечер свободен, не так ли?
   – Вообще-то да.
   Эти слова прозвучали еще более осторожно – скорее даже настороженно и немного предупреждающе. Но раз уж Саманта решила двигаться по намеченному маршруту, то не стоило сворачивать.
   – Видите ли… Я собиралась купить подарок своему кузену – красивую настольную лампу. Здесь неподалеку есть один магазинчик, там продаются светильники удивительной красоты, стилизованные под старину… Не хотели бы вы составить мне компанию? Я не очень разбираюсь в подобных вещах, а вы почти профессионал.
   – В чем? Я не специалист по старинным лампам. Но если вы доверяете моему вкусу больше, нежели своему… Что ж, извольте. Давайте сходим.
   Саманта обожала такие магазинчики – маленькие, уютные, скромные. Сюда особенно хорошо было приходить по вечерам. В магазинчике не было ни души за исключением девушки-продавца, зато свет от множества включенных светильников любых видов и сортов ослепительными фонтанами бил во все стороны, заставляя прищуриться. Она прошлась мимо рядов разнообразнейших настольных ламп (Ларри отстраненно держался на полтора шага сзади) и наконец остановилась около одной: белый керамический корпус-ножка с золотистым орнаментом и двумя ложными ручками напоминал древнегреческую пузатую амфору, широкий палевый абажур также был украшен золотой узорчатой каймой.
   – Как вам эта, Ларри?
   – По-моему, она больше всего подходит для того, чтобы хранить в ножке прах покойной бабушки.
   Действительно, на урну лампа походила более, нежели на амфору. Взгляд у Ларри оказался таким же ост–рым, как его нос. Хмыкнув, Саманта двинулась дальше, чтобы задержаться у двух ламп, выполненных в стиле модерн, как гласила надпись на ценнике. Массивные литые ножки удерживали похожие на раскрытые зонтики плафоны из перламутровых стеклышек, переплетенных свинцовой паутиной. Расцветка одной лампы напоминала яркий мозаичный витраж, вторую украшал венок из довольно аляповатых огромных роз.
   – А эти?
   – Саманта, если это модерн, то я Маугли.
   – Ах да, я и забыла, что вы терпеть не можете все «псевдо».
   – Да раскройте пошире глаза! Вы бы хотели, чтобы эти цветочки и листики красовались на вашем письменном столе? Это китч самого дурного пошиба, причем с претензией! Нет даже намека на подлинный дух модерна.
   – Если судить по цене, то вы не правы.
   – А кстати, многие бы с вами согласились, Саманта. Я лично знаю многих людей, которых китч умиляет. Они серьезно его исследуют, анализируют, иногда называют эклектикой… Но ни один архитектор-эклектик прош–лого не стал бы соединять элементы капеллы Пацци Брунеллески с небоскребом ар-деко и увенчивать здание верхом чиппендейловского комода.
   Саманта отважно проглотила эту сентенцию и глазом не моргнув, хотя не поняла ни одного слова и пришла к выводу, что в ее образовании имеются несомненные гигантские пробелы. С другой стороны, знать все невозможно. Какая капелла, какой комод… Ей было очевидно лишь то, что речь явно шла не про спасателей-хомяков Чипа и Дейла из одноименного мультсериала, который она в свое время смотрела с огромным удовольствием.
   – Ларри, неужели вы и эту не одобрите?
   Металлическая вычурная ножка небольшого изящного светильника была стилизована под старую, покрытую патиной латунь. Стеклянный белоснежный плафон, опять же расписанный розами (но куда более высокохудожественными и нежными), по форме напоминал подснежник.
   – Лучше предыдущих, но чересчур томная. Хороша для одинокой стареющей дамы, перечитывающей подле нее по вечерам любовные письма юности.
   – Да ну вас! Вам не угодишь. А мне она нравится.
   – А мне нет.
   Саманта оглянулась: их спор на повышенных тонах привлек внимание продавщицы, которая смотрела на них с легкой тревогой, – видимо, беспокоилась за сохранность ее хрупкого товара.
   – Давайте снизим громкость, Ларри. А то вон та милая девушка наверняка думает, что мы – ссорящиеся супруги. И в порыве ссоры можем грохнуть одну из ламп об пол.
   – Если бы моя жена притащила в дом этот чугунный розовый куст, я бы в ней разочаровался.
   – Это не чугун, а латунь. А я разочаровалась бы в муже, который оценивает жену по приобретенным ею вещам.
   – А я вообще не снисходителен.
   – А вам известно, Ларри, что вкус – понятие субъективное?
   – Хороший вкус – понятие объективное. Но если хотите купить эту чугунину, пожалуйста.
   – А у вас дома наверняка стоят статуэтки африканских божков.
   – Стояли. Я от них избавился.
   – А Эдгар По сказал: «Стилей столько, сколько вкусов, которые нужно удовлетворить».
   – Весь здешний ассортимент – это не разные стили, а имитация стилей. Про вкус я уже все сказал. Удовлетворяйте свой вкус, Саманта! Покупайте. По крайней мере эта лампа лучше предыдущих. И очень пригодится вашему кузену, если он киллер: этой чугунной – простите, латунной! – ножкой ничего не стоит пробить висок.
   – Отстаньте. Вы слишком требовательный.
   – Вы сами взяли меня с собой. Все, я отстал.
   Ларри демонстративно отошел к дверям и даже не смотрел в сторону Саманты, пока она оформляла покупку. Зато когда они выходили из магазина, он снова заговорил:
   – Между прочим, я люблю свет. Точнее сказать, множество источников света. У меня дома масса ламп. Но я предпочитаю простые белые светильники – большие и маленькие, напольные и настенные, пузатые и каплеобразные – не важно. Главное, чтобы они были белыми и простыми. Больше всего я люблю простоту. В этом я последователь Мис ван дер Роэ.
   – Ларри, мне стыдно, но я не поняла. Чей вы по–следователь?
   – Мис ван дер Роэ. Это был не просто архитектор, это был революционер архитектуры. Он придумал удивительную вещь. Знаете какую?
   – Какую?
   – А вот.
   Ларри протянул руку и указал на один из высящихся вдалеке зеркально-черных небоскребов Финансового квартала.
   – Все очень просто, Саманта. И очень легко запомнить. Он придумал небоскреб. И это было гениально. Он долго развивал идею совершенной «универсальной формы» и наконец создал здание-параллелепипед со стальным каркасом и сплошными стеклянными стенами. Фактически он довел упрощение формы до предела. Но кто бы мог подумать, что это окажется таким выдающимся брэндом? Что кристаллические башни-призмы из стекла и стали буквально наводнят города в период пятидесятых—шестидесятых годов? Но это произо–шло. Он был гением… Что-то стало прохладно, вы не находите?
   – Нахожу. Давайте заглянем к «Бенджамину»? Вон он, через дорогу. Посидим немножко, поболтаем. Вы никуда не торопитесь?
   – Да, собственно… Все равно в это время мы бы еще играли. Можно и зайти.
   Саманта мысленно послала воздушный поцелуй Оскару. Вздумай он сначала позвонить Ларри, ничего этого бы не было – ни похода в магазин, ни посещения бара… Кажется, она за один этот вечер продвинулась вперед настолько, насколько не продвинулась бы за месяц, продолжай они встречаться с Ларри только за карточным столом. А теперь появилась возможность аккуратно нащупывать точки соприкосновения.
   «У Бенджамина», как всегда, было шумно, тепло и почему-то пахло корицей. Устроившись на табурете за стойкой, Саманта осторожно примостила рядом коробку с приобретенной лампой, развернулась к усевшемуся на соседний табурет Ларри и ласково улыбнулась:
   – Возьмем что-нибудь горячительное, чтобы согреться?
   – Да, конечно. Только сейчас, одну минуту… – Порывшись во внутреннем кармане куртки, Ларри вытащил свою визитку. – Держите. Чтобы найти меня в случае очередной форс-мажорной ситуации. Да, и еще…
   Следом за визиткой из бездонного кармана была извлечена ручка: Ларри перевернул картонный квадратик и сзади приписал еще один телефонный номер.
   – Это телефон моих родителей. На самый крайний случай.
   Придвинув визитку к себе, Саманта несколько секунд разглядывала ее оборотную сторону.
   – У вас удивительный почерк. Те цифры, что вы написали, практиче–ски невозможно отличить от напечатанных.
   – А вот это как раз профессиональное. Говорят, в былые времена такими четкими почерками отличались чертежники и картографы. Ну а теперь практически никто вообще не пишет. Я имею в виду рукой на бумаге.
   – А вы знаете, Ларри, что у Бальзака было странное хобби – он любил определять характер человека по его почерку? И вот однажды некая дама показала ему ученическую тетрадь и попросила определить характер мальчика – владельца тетради. «Не стесняйтесь, – сказала она, – это не мой сын. Так что говорите честно». Бальзак долго изучал тетрадь, а потом вынес вердикт: «Этот мальчик плох, глуп и ленив». «Странно, – заметила дама, – ведь это ваша собственная тетрадь детских лет»…
   – Эту байку вам рассказал Серхио?
   Саманта впервые с момента их знакомства смутилась – кажется, так оно и было.
   – Честно говоря, я не помню, кто мне это рассказал.
   – Я знаю про Бальзака более интересную байку. Он называл деньги шестым человеческим чувством, потому что они обеспечивают все прихоти первых пяти.
   – Как приземленно…
   – Зато верно. Давайте уже наконец что-нибудь возьмем. Хотите горячий ирландский крем-кофе?
   – А что туда входит?
   – Ликер «Бейлис», кофе и взбитые сливки. Очень вкусно.
   – И очень просто – как все, что вы любите. Да здравствует минимализм. Давайте, попробую с удовольствием.
   Напиток действительно оказался необычайно вкусным. Саманта отпила пару глотков и блаженно покачала головой:
   – М-м-м… Вот настоящее чудо… Нет, Ларри, я не сошла с ума. Это фраза из рекламного ролика, в котором я снималась. Я в детстве дважды снималась в рекламе.
   Ларри посмотрел на нее удивленно и впервые заинтересованно.
   – Правда? И что же вы рекламировали?
   – Сладости. Один раз земляничный джем, другой – шоколадный напиток. И сама я была этаким сладким пупсиком… Надо сказать, получилось неплохо. Я очень хотела стать актрисой, Ларри, но не сложилось. Больше меня не снимали.
   – Отчего же, если получилось неплохо?
   – Я неожиданно выросла и выпала из обоймы. – Саманта грустно засмеялась и положила в рот вишенку, украшавшую густую сливочную пену. – Я слишком резко перестала быть маленькой фарфоровой куклой и стала закомплексованным подростком. И интерес ко мне пропал… Знаете, у Феллини есть один фильм, снятый в жанре «кино про кино». Там речь идет о том, как в Италии тридцатых годов на знаменитой киностудии «Чинечита» снимают какую-то картину. В одной сцене молодой актер должен сыграть ужасное волнение и робость при встрече с женщиной. Но этот актер очень самоуверен: ему никак не удается достоверно изобразить юношескую застенчивость, он запарывает все дубли своей нагловатой улыбочкой. И вдруг режиссера, не знающего, как заставить парня смутиться, озаряет. Он говорит гримеру: «Нарисуйте ему на носу огромный прыщ. Тогда он точно стушуется так, что глаз не посмеет поднять!» И верно – этот прием срабатывает… Вот и я в переходном возрасте не смела глаз поднимать – такой уродиной казалась сама себе. Ну а потом жизнь стала делать разнообразные зигзаги, приоритеты сменились, и в итоге я стала телережиссером!
   Ларри внимательно слушал, кивал, потягивая крем-кофе. Похоже, новость об артистическом прошлом Саманты его немного заинтриговала.
   – Все-таки вы недалеко ушли от своей детской мечты – в конце концов, вы же не стали стоматологом. А я всегда хотел стать архитектором. И стал им.
   – То есть продолжать семейные традиции не пожелали. Вы же говорили, что ваша мама – оперная певица. А вы не хотели пойти по ее стопам?
   Ларри хихикнул и чуть не ткнулся носом во взбитые сливки.
   – Даже если бы хотел – одного желания мало. Слух у меня еще туда-сюда, а голос вообще никакой. К счастью, мама оказалась достаточно умной женщиной, чтобы не учить меня музыке. Я ей года в четыре спел «Маленькую звездочку». Даже сейчас помню, как я старался… А мама горько вздохнула и сказала папе: «Я всегда думала, что музыкальный слух – это доминантный ген, который передастся моему ребенку наверняка. Оказалось, рецессивный»…
   – И вы запомнили эти слова?!
   – Нет, я запомнил, как обиделся и стал плакать. Я понял только, что меня обвинили в чем-то нехорошем – и незаслуженно. Но поскольку эта мамина фраза вошла в семейные предания, я впоследствии слышал ее многократно.
   – Но больше не плакали?
   – Нет, наоборот, во всем есть свои плюсы. Меня могли бы по пять часов в день держать за роялем, но не стали. Мама с самого начала понимала, что это дело бесперспективное. Тем более что я всегда любил рисовать и делал это недурно. Так что все получилось легко и без всякого принуждения…
   Горячий кофе с ликером и разговор о маме Великолепной сделали свое дело: Ларри ожил. Он улыбался, качал ногой и смотрел на Саманту, а не скользил взглядом туда-сюда, как при их встрече под светящейся вывеской. Правда, этот взгляд все равно оставался настороженно-изучающим. Саманта снова взяла визитку и еще раз прочитала:
   – Лоуренс Лэнгстон… Красиво. И не так-то просто звучит, уж извините меня.
   – Хотите сказать, вычурно? Напыщенно?
   – Ну… – протянула Саманта. – В этом имени есть что-то аристократическое. Вас назвали, случайно, не в честь Лоуренса Аравийского?
   – Нет, в честь Лоуренса Оливье. Хотя между ними и есть что-то общее. И аристократическое в том числе.
   – Ах вот оно что… Наверное, вашей маме очень нравился фильм «Пламя над Англией», да? Оливье там молод и изумительно хорош.
   Ларри пожал плечами и скорчил гримасу:
   – Понятия не имею. Я не очень разбираюсь в кино.
   – Так, так. То, что вы презираете телевидение, мы уже установили. Неужели и кино вы относите к разряду низкопробных забав?
   – Ну почему же… Я, например, очень люблю те фильмы про Джеймса Бонда, где его играл Роджер Мур. Мне безумно нравится серия, где дело происходило на горнолыжном курорте, а за Бондом гонялся на лыжах снайпер-биатлонист. А еще серия, в которой за ним гонялся какой-то гигантский детина со стальными зубами.
   – Вот так неожиданность! А я думала, что вы уж если и смотрите, то только полновесные драмы, где все герои постоянно страдают, болеют и умирают. Знаете, такими картинами с утра до ночи пичкает зрителей пятый канал. То они показывают драму о пожилом вдовце, который, с трудом пережив утрату любимой жены, обретает верного друга в лице собаки; то драму о девочке, которая, с трудом пережив смерть любимого папы, прикрепляет к воздушному шару письмо и отправляет папе в рай… А совсем недавно я минут двадцать честно смотрела фильм о мужчине, который сначала запретил делать аборт своей дочери, а потом велел сделать аборт своей жене. А потом его терзали муки совести… Да нет, Ларри, я шучу. Я не думаю о вас так плохо. Хотя многие мои знакомые именно это называют серьезным киноискусством. Но есть ведь и настоящее серьезное кино. Вы и его не смотрите?
   – Под дулом пистолета не буду. Серьезное кино усиленно пытается убедить меня, что мир сошел с ума, что его наводнили безумцы, извращенцы и садисты. Героями стали страдающие проститутки, маньяки, получившие в детстве психическую травму, малолетние злобные наркоманы, вырезающие целые кварталы… Почему я должен платить деньги за билет, чтобы потом два часа любоваться на какую-нибудь тощую косматую алкоголичку, которую в детстве извращенно изнасиловали, потом выбили ей глаз, потом ножкой стула передавили пальцы, в результате она озлобилась на весь свет, взяла нож и зарезала мирных старичков соседей и их ангелоподобных внучков? Почему, выйдя из кинотеатра, я должен не вешаться от тоски на первом же дереве – что было бы вполне логично, – а с придыханием говорить всем окружающим: «О, это настоящее искусство! Обязательно посмотрите этот шедевр! Это достойно „Оскара“! А какая актерская работа! Как гениальна в своей трагичности сцена ломания пальцев: я получил истинное удовольствие!» Согласитесь, тогда извращенцем стану я! Но окружающая жизнь убеждает меня, что мир, как ни странно, вполне нормален. Дебильно и примитивно нормален. Я смотрю вокруг и вижу целующихся влюбленных, мамаш с колясками, детишек, качающихся на качелях… Снимите про это фильм, и вас назовут замшелым идиотом, скажут, что время сентиментальщины и романтики закончилось полвека назад, если не раньше. Снимите сцену, как женщина говорит мужчине в постели: «Я хотела бы умереть с тобой в один день», а у него выступают слезы, – и в зале поднимется истерический хохот. Ползала будут потешаться над наивными кретинами сценаристами, а еще ползала – радоваться их ост–роумию, сочтя эту сцену стебом, фишкой… Нас смешит смерть, смешит вид крови, смешат убийства – на экране, разумеется. До икоты смешат. Все стали циниками – жест–кими и бесчувственными. А ведь каждый мужчина мечтал бы услышать эти слова в постели от любимой женщины и вряд ли стал бы хохотать в такой момент… Знаете, я уверен: процент безумцев и извращенцев примерно одинаков во все времена – они были и пятьсот лет назад, есть и сейчас, и я не думаю, что их стало намного больше. Нормальных людей большинство. И именно это большинство подсадили на иглу телевидения. Поэтому я не смотрю фильмы в кино, чтобы не бояться выйти на улицу, и не смотрю телевизор, чтобы окончательно не разочароваться в умственных способностях моих сограждан.
   – Про «Оскара» и проституток уже говорили.
   – Кто?
   – Великий актер Хэмфри Богарт. Он сказал: «Хотите получить „Оскара“ – напяльте черные рейтузы и изображайте хромую сумасшедшую проститутку».
   – Значит, ситуация не изменилась… И это только подтверждает мою теорию: ничто в этом мире не меняется, он нормален и консервативен, как маленький ребенок. Людям во все времена нужно одно и то же. Публичные дома в Китае существовали еще тысячу лет назад…
   Пожалуй, стоило сменить тему разговора, чтобы вернуться от китайских борделей тысячелетней давности к нашей грешной действительности. С другой стороны, этот неожиданно экспансивный монолог Ларри (неужели такое пламенное красноречие спровоцировано одним лишь ликером?) оказался необычайно познавательным. Вот когда из-под бронированного панциря выглянуло его истинное «я» – когда он говорил о том, что мужчина (понимай, он сам) хотел бы услышать от женщины в постели. Значит, эти доспехи цинизма скрывают оголтелую сентиментальность. Теперь Саманта не удивилась бы, даже если бы узнала, что он пишет любовные сонеты. А раз дело обстоит так, значит, Ларри не устоит под активным натиском, сколько бы ни строил из себя бесчувственную ледышку. Саманта отодвинула чашку и несколько мгновений созерцала собственную ладонь, по которой бежали серебристые искры от крутящегося под потолком зеркального шара.
   – А знаете что, Ларри… Раз уж вы такой ТВ-ненавистник… Клин клином вышибают. Я хочу пригласить вас на свою игру в качестве зрителя. В эту субботу, в два часа дня, пройдет запись очередной программы. Хотите прийти и посмотреть, как все это выглядит изнутри?
   Ларри явно опешил.
   – Спасибо за приглашение, Саманта, я, право, не знаю… Можете напомнить, в чем суть вашей программы?
   – По сути, это классическая телевикторина: поединок человека и огромного массива информации. Конечно, игровая основа «Жажды успеха» тривиальна – продажа эрудиции за деньги. Но от этого никуда не уйти. Меняются формы, добавляются фантастически дорогой антураж, компьютерные роскошества – а за ними стоит идея, старая как мир. Только ведь эту идею позволительно обыгрывать бессчетное количество раз: как незатейливую песенку можно исполнить и на рожке, и на японском суперсинтезаторе… На самом деле для меня, как для режиссера программы, важнее всего момент напряжения, ради которого, собственно, и стоит играть – в любую игру, в том числе и в покер. Вы не можете этого не понять, вы ведь тоже очень азартны, как я успела заметить. Мне нужен «драйв» – темп, интрига, дрожащие руки, потные лбы, злость на самого себя, слезы в случае проигрыша… Поверьте, следить за этим так же интересно, как и играть самому. Ну так что?