Страница:
Поведение Альбера с начала этой роковой недели, малейшее его слово, самый незначительный жест — все было отмечено, растолковано и истолковано.
Человек, живущий в окружении тридцати слуг, — это все равно что насекомое в стеклянной банке под лупой натуралиста.
Ни один его шаг не ускользнёт от наблюдения, ему едва ли удастся сохранить что-либо в секрете, а если и удастся, то все равно окружающие будут знать, что у него есть какой-то секрет. С утра до вечера он остаётся мишенью для тридцати пар глаз, жадно следящих за мельчайшими движениями его лица.
Итак, следователь в изобилии получил те мелкие подробности, которые на первый взгляд кажутся незначительными, но самая пустячная из которых в судебном заседании может вдруг обернуться вопросом жизни и смерти.
Комбинируя, сравнивая и сопоставляя показания, г-н Дабюрон проследил жизнь подозреваемого час за часом, начиная с воскресного утра.
Итак, утром, едва Ноэль ушёл, виконт позвонил и отдал распоряжение отвечать всем без различия посетителям, что он отбыл в деревню.
С этой минуты весь дом заметил, что хозяину, как говорится, не по себе: не то он не в духе, не то захворал.
Днём он не выходил из библиотеки и приказал подать обед туда. За обедом съел только овощной суп да кусочек камбалы в белом вине.
За едой сказал дворецкому: «Велите повару в другой раз положить побольше пряностей в этот соус». Потом бросил как бы в сторону: «Впрочем, к чему это?» Вечером отпустил всех собственных слуг, сказав им: «Сходите куда-нибудь, развлекитесь!» Категорически запретил входить к нему в покои, если только он не позвонит.
На другой день, в понедельник, он встал лишь в полдень, хотя обыкновенно поднимался очень рано. Жаловался на сильнейшую головную боль и тошноту. Все же выпил чашку чая. Велел подать карету, но тут же отменил своё распоряжение. Любен, его камердинер, слышал, как хозяин сказал: «Сколько можно колебаться!» — а несколько мгновений спустя: «Пора с этим покончить». Затем виконт сел писать.
Любену было поручено отнести письмо мадемуазель Клер д'Арланж и отдать либо ей в собственные руки, либо её наставнице мадемуазель Шмидт.
Второе письмо вместе с двумя тысячефранковыми купюрами было передано Жозефу для доставки в клуб. Имени получателя Жозеф не запомнил, никакими титулами оно не сопровождалось.
Вечером Альбер ел только суп и закрылся у себя.
Во вторник рано утром он был уже на ногах. Бродил по особняку как неприкаянный, словно с нетерпением чего-то ожидая.
Затем вышел в сад, и садовник спросил, как разбивать газон. Виконт ответил: «Спросите у господина графа, когда он вернётся». Позавтракал он так же, как накануне.
Около часу дня он спустился в конюшни и с удручённым видом приласкал свою любимую кобылу Норму. Гладя её, произнёс: «Бедное животное! Бедная моя старушка!» В три часа явился посыльный с номерной бляхой, принёс письмо.
Виконт схватил это письмо, торопливо развернул. Он стоял около цветника. Два лакея явственно слышали, как он произнёс: «Она не откажет мне». Затем он вернулся в дом и сжёг письмо в большом камине в вестибюле.
В шесть часов, когда он садился обедать, двое его друзей, г-н де Куртивуа и маркиз де Шузе, прорвались к нему вопреки запрету принимать кого бы то ни было. Судя по всему, это его крайне раздосадовало.
Друзья хотели во что бы то ни стало увезти его поразвлечься, но он отказался, сославшись на то, что у него назначено свидание по весьма важному делу.
Пообедал он несколько плотнее, чем в предыдущие дни. Даже потребовал бутылку шато-лафита и всю выпил.
За кофе он выкурил в столовой сигару, что было вопиющим нарушением правил, заведённых в особняке.
В половине восьмого, если верить Жозефу и двум лакеям, или в восемь, как утверждали швейцар и Любен, виконт вышел из дому пешком, прихватив с собой зонтик.
Вернулся он в два часа ночи и отослал камердинера, который в соответствии со своими обязанностями дожидался хозяина.
Войдя в среду в комнаты виконта, лакей был поражён состоянием хозяйской одежды. Она была мокрая и перепачкана в земле, брюки разорваны. Он позволил себе что-то заметить по этому поводу, и Альбер отрезал: «Бросьте это тряпьё в угол, возьмёте, когда вам скажут». В этот день, казалось, он чувствовал себя лучше. Завтракал с аппетитом, и дворецкий нашёл, что он повеселел. Днём виконт не выходил из библиотеки, жёг там какие-то бумаги.
В четверг ему, похоже, опять сильно нездоровилось. Он с трудом поехал встречать графа. Вечером, после объяснения с отцом, Альбер вернулся к себе в самом плачевном состоянии. Любен хотел сбегать за врачом, но хозяин запретил ему не только звать врача, но и говорить кому бы то ни было о его недомогании.
Таково было краткое содержание двадцати страниц, которые исписал долговязый протоколист, ни разу не подняв головы, чтобы взглянуть на сменявших друг друга ливрейных свидетелей.
Г-ну Дабюрону удалось собрать все эти показания менее чем за два часа.
Все слуги, хотя и отдавали себе отчёт в важности своих показаний, тем не менее были крайне болтливы и многословны. Остановить их было нелёгким делом. И все-таки из того, что они наговорили, бесспорно следовало, что Альбер был очень хорошим хозяином, в меру требовательным и добрым. Но странное дело, из всех опрошенных от силы трое, судя по всему, не обрадовались страшному несчастью, постигшему хозяев. По-настоящему опечалились двое. Г-н Любен, пользовавшийся особым благоволением виконта, к числу их явно не относился.
Настал черёд комиссара полиции. В нескольких словах он дал отчёт об аресте, о котором уже рассказал папаша Табаре. Не забыл комиссар отметить и восклицание «Я погиб!», вырвавшееся у Альбера; с его точки зрения, оно было равносильно признанию. Затем он перечислил все вещественные доказательства, изъятые у виконта де Коммарена.
Судебный следователь внимательно осмотрел эти предметы, тщательно сравнивая с уликами, привезёнными из Ла-Жоншер.
По-видимому, результаты осмотра обрадовали его больше всего.
Он своими руками разложил их на письменном столе и прикрыл сверху несколькими большими листами бумаги, какой оклеивают папки для судебных дел.
Время бежало, но до темноты г-н Дабюрон ещё успевал допросить обвиняемого. Да и с какой стати откладывать? В руках у него более чем достаточно доказательств, чтобы отправить под суд, а оттуда прямиком на площадь Рокетт[22] десяток человек. В предстоящей борьбе он будет располагать столь сокрушительным оружием, что Альберу, если только он не сошёл с ума, нечего и думать о защите. И все же в этот час своего торжества следователь чувствовал, что силы его иссякли. Быть может, ослабела воля? Или изменила обычная решительность?
Совершенно случайно он вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего дня, и срочно послал за бутылкой вина и бисквитами. По правде сказать, ему нужно было не столько подкрепиться, сколько собраться с духом. И пока он отхлёбывал из бокала, в мозгу у него сложилась странная фраза: «Сейчас я предстану перед виконтом де Коммареном».
В другое время он посмеялся бы над подобным вывертом мысли, но сейчас в этих словах увидел волю провидения.
— Что ж, — решил он, — это будет мне карой.
И, не оставляя себе времени на раздумья, распорядился, чтобы к нему привели Альбера.
Человек, живущий в окружении тридцати слуг, — это все равно что насекомое в стеклянной банке под лупой натуралиста.
Ни один его шаг не ускользнёт от наблюдения, ему едва ли удастся сохранить что-либо в секрете, а если и удастся, то все равно окружающие будут знать, что у него есть какой-то секрет. С утра до вечера он остаётся мишенью для тридцати пар глаз, жадно следящих за мельчайшими движениями его лица.
Итак, следователь в изобилии получил те мелкие подробности, которые на первый взгляд кажутся незначительными, но самая пустячная из которых в судебном заседании может вдруг обернуться вопросом жизни и смерти.
Комбинируя, сравнивая и сопоставляя показания, г-н Дабюрон проследил жизнь подозреваемого час за часом, начиная с воскресного утра.
Итак, утром, едва Ноэль ушёл, виконт позвонил и отдал распоряжение отвечать всем без различия посетителям, что он отбыл в деревню.
С этой минуты весь дом заметил, что хозяину, как говорится, не по себе: не то он не в духе, не то захворал.
Днём он не выходил из библиотеки и приказал подать обед туда. За обедом съел только овощной суп да кусочек камбалы в белом вине.
За едой сказал дворецкому: «Велите повару в другой раз положить побольше пряностей в этот соус». Потом бросил как бы в сторону: «Впрочем, к чему это?» Вечером отпустил всех собственных слуг, сказав им: «Сходите куда-нибудь, развлекитесь!» Категорически запретил входить к нему в покои, если только он не позвонит.
На другой день, в понедельник, он встал лишь в полдень, хотя обыкновенно поднимался очень рано. Жаловался на сильнейшую головную боль и тошноту. Все же выпил чашку чая. Велел подать карету, но тут же отменил своё распоряжение. Любен, его камердинер, слышал, как хозяин сказал: «Сколько можно колебаться!» — а несколько мгновений спустя: «Пора с этим покончить». Затем виконт сел писать.
Любену было поручено отнести письмо мадемуазель Клер д'Арланж и отдать либо ей в собственные руки, либо её наставнице мадемуазель Шмидт.
Второе письмо вместе с двумя тысячефранковыми купюрами было передано Жозефу для доставки в клуб. Имени получателя Жозеф не запомнил, никакими титулами оно не сопровождалось.
Вечером Альбер ел только суп и закрылся у себя.
Во вторник рано утром он был уже на ногах. Бродил по особняку как неприкаянный, словно с нетерпением чего-то ожидая.
Затем вышел в сад, и садовник спросил, как разбивать газон. Виконт ответил: «Спросите у господина графа, когда он вернётся». Позавтракал он так же, как накануне.
Около часу дня он спустился в конюшни и с удручённым видом приласкал свою любимую кобылу Норму. Гладя её, произнёс: «Бедное животное! Бедная моя старушка!» В три часа явился посыльный с номерной бляхой, принёс письмо.
Виконт схватил это письмо, торопливо развернул. Он стоял около цветника. Два лакея явственно слышали, как он произнёс: «Она не откажет мне». Затем он вернулся в дом и сжёг письмо в большом камине в вестибюле.
В шесть часов, когда он садился обедать, двое его друзей, г-н де Куртивуа и маркиз де Шузе, прорвались к нему вопреки запрету принимать кого бы то ни было. Судя по всему, это его крайне раздосадовало.
Друзья хотели во что бы то ни стало увезти его поразвлечься, но он отказался, сославшись на то, что у него назначено свидание по весьма важному делу.
Пообедал он несколько плотнее, чем в предыдущие дни. Даже потребовал бутылку шато-лафита и всю выпил.
За кофе он выкурил в столовой сигару, что было вопиющим нарушением правил, заведённых в особняке.
В половине восьмого, если верить Жозефу и двум лакеям, или в восемь, как утверждали швейцар и Любен, виконт вышел из дому пешком, прихватив с собой зонтик.
Вернулся он в два часа ночи и отослал камердинера, который в соответствии со своими обязанностями дожидался хозяина.
Войдя в среду в комнаты виконта, лакей был поражён состоянием хозяйской одежды. Она была мокрая и перепачкана в земле, брюки разорваны. Он позволил себе что-то заметить по этому поводу, и Альбер отрезал: «Бросьте это тряпьё в угол, возьмёте, когда вам скажут». В этот день, казалось, он чувствовал себя лучше. Завтракал с аппетитом, и дворецкий нашёл, что он повеселел. Днём виконт не выходил из библиотеки, жёг там какие-то бумаги.
В четверг ему, похоже, опять сильно нездоровилось. Он с трудом поехал встречать графа. Вечером, после объяснения с отцом, Альбер вернулся к себе в самом плачевном состоянии. Любен хотел сбегать за врачом, но хозяин запретил ему не только звать врача, но и говорить кому бы то ни было о его недомогании.
Таково было краткое содержание двадцати страниц, которые исписал долговязый протоколист, ни разу не подняв головы, чтобы взглянуть на сменявших друг друга ливрейных свидетелей.
Г-ну Дабюрону удалось собрать все эти показания менее чем за два часа.
Все слуги, хотя и отдавали себе отчёт в важности своих показаний, тем не менее были крайне болтливы и многословны. Остановить их было нелёгким делом. И все-таки из того, что они наговорили, бесспорно следовало, что Альбер был очень хорошим хозяином, в меру требовательным и добрым. Но странное дело, из всех опрошенных от силы трое, судя по всему, не обрадовались страшному несчастью, постигшему хозяев. По-настоящему опечалились двое. Г-н Любен, пользовавшийся особым благоволением виконта, к числу их явно не относился.
Настал черёд комиссара полиции. В нескольких словах он дал отчёт об аресте, о котором уже рассказал папаша Табаре. Не забыл комиссар отметить и восклицание «Я погиб!», вырвавшееся у Альбера; с его точки зрения, оно было равносильно признанию. Затем он перечислил все вещественные доказательства, изъятые у виконта де Коммарена.
Судебный следователь внимательно осмотрел эти предметы, тщательно сравнивая с уликами, привезёнными из Ла-Жоншер.
По-видимому, результаты осмотра обрадовали его больше всего.
Он своими руками разложил их на письменном столе и прикрыл сверху несколькими большими листами бумаги, какой оклеивают папки для судебных дел.
Время бежало, но до темноты г-н Дабюрон ещё успевал допросить обвиняемого. Да и с какой стати откладывать? В руках у него более чем достаточно доказательств, чтобы отправить под суд, а оттуда прямиком на площадь Рокетт[22] десяток человек. В предстоящей борьбе он будет располагать столь сокрушительным оружием, что Альберу, если только он не сошёл с ума, нечего и думать о защите. И все же в этот час своего торжества следователь чувствовал, что силы его иссякли. Быть может, ослабела воля? Или изменила обычная решительность?
Совершенно случайно он вспомнил, что ничего не ел со вчерашнего дня, и срочно послал за бутылкой вина и бисквитами. По правде сказать, ему нужно было не столько подкрепиться, сколько собраться с духом. И пока он отхлёбывал из бокала, в мозгу у него сложилась странная фраза: «Сейчас я предстану перед виконтом де Коммареном».
В другое время он посмеялся бы над подобным вывертом мысли, но сейчас в этих словах увидел волю провидения.
— Что ж, — решил он, — это будет мне карой.
И, не оставляя себе времени на раздумья, распорядился, чтобы к нему привели Альбера.
X
Альбер, можно сказать, без перехода перенёсся из особняка Коммаренов в одиночную камеру тюрьмы.
Грубый голос комиссара, возгласившего: «Именем закона вы арестованы», — вырвал его из тягостных сновидений, и теперь потрясённому рассудку Альбера требовалось время, чтобы обрести равновесие.
Все события, последовавшие за арестом, представлялись ему неясными, подёрнутыми густым туманом, словно сцены сновидений, которые в театре играют за занавесом из четырех слоёв газа.
Ему задавали вопросы, он отвечал, не слыша собственных слов. Потом двое полицейских свели его, поддерживая под руки, вниз по лестнице. Сам бы он не смог сойти: ноги у него стали как ватные и подгибались. Голос слуги, оповестившего об апоплексическом ударе, случившемся с графом, — вот единственное, что поразило его тогда. Но и об этом Альбер тоже забыл.
Его буквально втащили в полицейскую карету, стоявшую во дворе у самого крыльца, и посадили на заднюю скамейку. Двое полицейских сели на переднюю, третий — на козлы рядом с кучером. По пути Альбер так и не осознал происходящего. Он трясся на грязном, засаленном сиденье кареты, как куль. Старые скверные рессоры почти не смягчали толчков, и на каждом ухабе Альбера швыряло из стороны в сторону, а голова моталась так, словно у него порвались шейные мышцы. Альбер вспоминал вдову Леруж. Мысленным взором он видел её такой, какой она была, когда он с отцом приезжал в Ла-Жоншер. Дело было весной, цвёл боярышник. Пожилая женщина в белом чепце стояла у садовой калитки и с искательным выражением что-то говорила. Граф хмуро слушал, потом вынул из кошелька несколько золотых и протянул ей.
Из кареты Альбера вынесли чуть ли не на руках.
Пока в мрачной и смрадной тюремной канцелярии исполнялись формальности, связанные с записью в книгу арестованных, Альбер механически отвечал на вопросы, а сам с нежностью думал о Клер. Он вспоминал время, когда только-только влюбился и ещё не знал, суждено ли ему счастье разделённого чувства. Встречались они у м-ль де Гоэлло. У этой старой девы был известный всему левому берегу жёлтый салон, производящий самое несуразное впечатление. На мебели и даже на камине возлежала там в разнообразных позах дюжина, если не полтора десятка собак всевозможных пород, вместе либо поочерёдно скрашивавших своей хозяйке путь через пустыню безбрачия. Она любила рассказывать об этих своих верных друзьях, об их неизменной преданности. Альберу все они казались нелепыми и даже уродливыми. Особенно один пёс, кудлатый и безобразно толстый, который, казалось, вот-вот лопнет. Сколько раз, глядя на него, они с Клер смеялись чуть не до слез.
В этот миг его стали обыскивать.
Подвергшись этому последнему унижению, чувствуя, как по его телу шарят чужие, грубые руки, Альбер стал приходить в себя, в нем шевельнулся гнев.
Однако с формальностями уже было покончено, и его повели по тёмным коридорам с грязными и скользкими каменными полами. Открылась какая-то дверь, его втолкнули в камеру. Он услыхал за спиной лязг засова и скрежет замка.
Теперь он был арестант, притом содержащийся на основании особого распоряжения в одиночной камере.
Первым его чувством было облегчение. Он остался один. Больше он не услышит шушуканья, злых голосов, назойливых вопросов. Его объяла тишина, подобная безмолвию небытия. Казалось, что отныне и навсегда он отделен от людей, и это было приятно. Тело его испытывало ту же невыносимую усталость, что и мозг. Альбер поискал взглядом, куда бы сесть, и справа, напротив зарешеченного окошка с нависающим над ним козырьком, обнаружил узкую койку. Он обрадовался ей, наверно, так же, как утопающий радуется спасительной доске. Альбер с наслаждением растянулся на ней. Укрывшись грубым шерстяным одеялом, он уснул тяжёлым, свинцовым сном.
В коридоре два полицейских, один совсем ещё молодой, а второй уже с сединою, попеременно приникали то глазом, то ухом к глазку в двери. Они подслушивали и подглядывали за арестантом, следили за каждым его движением.
— Господи, экая тряпка этот новенький! — пробормотал молодой. — Коль у тебя нервы слабые, оставайся лучше честным человеком. Уж этот-то, небось, не станет изображать гордеца, когда его утром поведут брить голову. Верно я говорю, господин Балан?
— Как знать, — задумчиво отвечал старый полицейский. — Поглядим. Лекок мне сказал, что это крепкий малый.
— Гляди-ка! Никак укладывается! Он что, спать собрался? В первый раз такое вижу.
— Это потому, что до сих пор вы имели дело с мелкими жуликами, друг мой. Все знатные прохвосты — а у меня в руках, слава богу, побывало их много — ведут себя точно так же. Сразу после ареста — спокойной ночи, никого нет, и сердце у них успокаивается. Вот они и спят до следующего дня.
— А ведь и вправду заснул! Да он и впрямь злодей!
— Нет, дружище, это вполне естественно, — наставительно заметил старик. — Я убеждён, что, совершив преступление, этот парень потерял покой, его все время точил страх. Теперь он знает, что его игра сыграна, и потому спокоен.
— Ну, вы шутник, господин Балан! Ничего себе спокойствие!
— А как же! Самая страшная казнь — это мучиться беспокойством, хуже этого ничего нет. Будь у вас хотя бы тысяч десять ренты, я указал бы вам способ проверить правоту моих слов. Я сказал бы вам: «Езжайте в Хомбург и поставьте разом все своё состояние на красное или чёрное». А потом вы рассказали бы мне, что испытывали, пока катился шарик. Это, знаете, все равно как если тебе раскалёнными щипцами вытащили спинной мозг, а вместо него в позвоночник льют расплавленный свинец. Такая мука, что, даже когда все проигрываешь, чувствуешь облегчение и радостно вздыхаешь. Говоришь себе: «Фу, слава богу, кончилось!» Ты разорён, проигрался, остался без гроша, но зато все уже позади.
— Можно подумать, господин Балан, что вы прошли через это.
— Увы! — вздохнул старый надзиратель. — Тому, что я составляю вам компанию у этого глазка, вы обязаны моей любви к даме пик, несчастной любви. Однако наш подопечный проспит часа два. Не спускайте с него глаз, а я пойду во двор покурю.
Альбер проспал четыре часа. Когда же проснулся, голова у него прояснилась — такой она не была ни разу после встречи с Ноэлем. Это были ужасные минуты: он впервые смог трезво представить себе своё положение.
— Сейчас главное, — прошептал он, — не падать духом.
Ему страшно захотелось увидеть кого-нибудь, поговорить. Пускай его допросят, он все объяснит. Он даже решил постучать в дверь, но потом подумал: «Не стоит. Когда надо будет, за мной придут».
Альбер хотел посмотреть, который час, но обнаружил, что у него отобрали часы. Эта мелочь особенно его задела. Значит, к нему относятся, как к последнему преступнику. Он полез в карманы, но они были пусты. Тут он представил себе, в каком он виде, и, сев на койку, привёл в порядок одежду. Почистил её от пыли, поправил пристежной воротничок, с грехом пополам перевязал галстук. Потом смочил водой уголок носового платка, протёр лицо и промокнул глаза: к векам было больно прикасаться. Попытался пригладить волосы и придать бороде обычную форму. Альбер и не подозревал, что находится под неусыпным надзором.
— Ну вот, наш петушок проснулся и чистит пёрышки, — пробормотал молодой надзиратель.
— Я же говорил, — заметил г-н Балан, — что он был просто пришиблен. Тс-с! Кажется, что-то говорит…
Однако они не заметили отчаянных жестов, не услышали бессвязных слов, что невольно вырываются у людей слабых, охваченных страхом, или у неосторожных, полагающихся на уединённость одиночной камеры. Только однажды до слуха обоих шпионов долетело произнесённое Альбером слово «честь».
— Поначалу у всех прохвостов из высшего общества это слово не сходит с языка, — шёпотом пояснил г-н Балан. — Больше всего их беспокоит мнение десятка знакомых и сотен тысяч тех, кто читает «Судебную газету». О своей голове они начинают думать после.
Когда пришли жандармы, чтобы препроводить Альбера к следователю, он сидел на краешке койки, опершись ногами на решётку, а локтями на колени и спрятав лицо в ладони.
Чуть только открылась дверь, он встал и двинулся им навстречу. Однако горло у него пересохло, и он понял, что не сможет произнести ни слова.
Он попросил повременить секунду, подошёл к столику и выпил подряд две кружки воды.
— Я готов! — заявил он, поставив кружку на стол, и твёрдым шагом пошёл в сопровождении жандармов по длинному переходу, ведущему во Дворец правосудия.
У г-на Дабюрона на душе было скверно. Ожидая подследственного, он метался по кабинету. В который раз за утро он сожалел, что позволил втянуть себя в это дело.
«Будь проклято нелепое тщеславие, которому я поддался! — думал он. — Какую же я сделал глупость, когда сам себя убедил софизмами и даже не попробовал их опровергнуть! Ничто на свете не может изменить моего отношения к этому человеку. Я ненавижу его. Я — его следователь, но ведь это его я хотел убить. Я почти держал его на мушке — почему же не нажал на спуск? Не знаю. Какая сила удержала мой палец, когда достаточно было едва ощутимого усилия, чтобы раздался выстрел? Не могу сказать. Что было нужно для того, чтобы он оказался следователем, а я убийцей? Если бы намерение каралось так же, как исполнение, мне должны были бы отрубить голову. И я ещё смею его допрашивать!»
Подойдя к двери, г-н Дабюрон услышал на галерее тяжёлую поступь жандармов.
— Ну вот! — громко произнёс он и, поспешно усевшись в кресло за стол, склонился над папками, словно пытаясь спрятаться.
Если бы долговязый протоколист был наблюдательней, он мог бы насладиться необычайным зрелищем: следователь волнуется больше, чем обвиняемый. Но он был слеп и в ту минуту думал только о погрешности в пятнадцать сантимов, которая вкралась в его счета и которую он никак не мог обнаружить.
В кабинет следователя Альбер вошёл с высоко поднятой головой. Лицо его носило следы сильной усталости и долгой бессонницы, оно побледнело, но глаза были ясны и чисты.
Формальные вопросы, с которых начинается любой допрос, дали г-ну Дабюрону возможность собраться с духом. К счастью, утром он выкроил часок. Чтобы обдумать план допроса, и теперь оставалось только следовать этому плану.
— Вам известно, сударь, — с отменной учтивостью спросил он, — что вы не имеете права на фамилию, которую носите?
— Да, я знаю, что я побочный сын господина де Ком-марена, — отвечал Альбер. — Более того, мне известно, что мой отец не мог бы признать меня, даже если бы захотел, так как я родился, когда он состоял в браке.
— Каковы же были ваши чувства, когда вы об этом узнали?
— Я солгал бы вам, сударь, если бы заявил, что не испытал безмерного огорчения. Когда стоишь так высоко, падение ужасно и очень болезненно. Но ни на единый миг у меня не возникло мысли оспаривать права господина Ноэля Жерди. Я принял решение уступить ему и так и заявил господину де Коммарену.
Г-н Дабюрон ждал такого ответа, и он ничуть не поколебал его подозрений. Уж не является ли он частью подготовленной системы защиты? Теперь нужно найти способ разрушить эту защиту, а не то обвиняемый замкнётся в ней, как в раковине.
— Вы и не могли ничего сделать, не могли помешать признанию господина Жерди, — заметил следователь. — На вашей стороне были бы граф и ваша мать, но у господина Жерди была свидетельница вдова Леруж, против которой вы были бессильны.
— Я ничуть в этом не сомневался, сударь.
— Ну что ж, — протянул следователь, пытаясь стереть с лица выражение насторожённого внимания. — У правосудия есть причины предполагать, что вы с целью уничтожения единственного существующего доказательства убили вдову Леруж.
Страшное обвинение, да ещё так грозно произнесённое, ничуть не смутило Альбера. Он держался с той же уверенностью, и ни одной складки не прибавилось у него на лбу.
— Господом и всем самым святым на свете клянусь вам, сударь, что я невиновен! — промолвил он. — Я теперь арестант, сижу в одиночке и лишён возможности общаться с людьми, то есть совершенно беспомощен, и надеюсь лишь на то, что ваша беспристрастность поможет мне очиститься от подозрений.
«Экий актёр! — подумал г-н Дабюрон. — До чего упорно стоит на своём!»
Он стал просматривать дело, перечитывая отдельные предыдущие показания и загибая уголки листов, на которых содержались нужные ему сведения. Внезапно он задал вопрос:
— Когда вас арестовывали, вы воскликнули: «Я погиб!» Что вы имели в виду?
— Помнится, сударь, я действительно произнёс эти слова, — отвечал Альбер. — Услышав, в каком преступлении меня обвиняют, я был потрясён и, словно при вспышке молнии, увидел, что меня ждёт. За долю секунды я постиг, какая опасность надо мной нависла, понял, насколько серьёзно и правдоподобно обвинение и как трудно мне будет защищаться. В ушах у меня прозвучало: «Кто же ещё заинтересован в смерти Клодины?» И это восклицание вырвалось у меня, оттого что я осознал, сколь неотвратима угроза.
Объяснение было вполне вероятное, возможное и даже правдоподобное. У него было ещё то преимущество, что, отталкиваясь от него, можно было перейти к вопросу настолько естественному, что он давно сформулирован в форме правила: «Ищи, кому выгодно преступление». Табаре предвидел, что обвиняемого не так-то просто будет захватить врасплох.
Г-н Дабюрон восхитился присутствием духа и изобретательностью испорченного ума Альбера.
— Да, действительно, — заметил г-н Дабюрон, — по всей видимости, вы более, чем кто-либо, заинтересованы в смерти этой женщины. К тому же мы уверены, понимаете, совершенно уверены, что убийство было совершено отнюдь не с целью грабежа. Найдены все вещи, брошенные в Сену. Нам известно также, что в доме были сожжены все бумаги. Компрометируют ли они кого-нибудь, кроме вас? Если вам известно такое лицо, назовите его.
— Сударь, я никого не могу вам назвать.
— Вы часто бывали у этой женщины?
— Раза три-четыре вместе с отцом.
— А один из ваших кучеров утверждает, что возил вас туда по меньшей мере раз десять.
— Он ошибается. Впрочем, какое имеет значение число поездок?
— Вам было известно расположение комнат? Вы помните его?
— Прекрасно. В доме две комнаты, Клодина спала во второй.
— Само собой разумеется, вдова Леруж вас знала. Если бы вы вечером постучались к ней в окно, как думаете, она открыла бы вам?
— Разумеется, сударь, и без промедления.
— Последние дни вы были больны?
— Во всяком случае, чувствовал себя очень нехорошо. Под бременем испытаний, слишком тяжёлых для меня, телесные мои силы ослабли. Но не душевные.
— Почему вы запретили своему камердинеру Любену сходить за врачом?
— Сударь, а чем бы врач помог моей беде? Разве вся его учёность в силах превратить меня в законного сына господина де Коммарена?
— Люди слышали, как вы вели какие-то странные речи. Создавалось впечатление, будто в доме вас больше ничто не интересует. Вы уничтожали бумаги, письма.
— Сударь, я решил покинуть этот дом, и моё решение должно вам все объяснить.
На вопросы следователя Альбер отвечал быстро, уверенно, без малейшего замешательства. Его приятный голос ни разу не дрогнул, в нем не было и тени волнения.
Г-н Дабюрон решил, что разумней будет изменить тактику допроса. Имея столь сильного противника, он выбрал явно неверный путь. Неразумно заниматься мелкими частностями: этого обвиняемого не запугаешь и не запутаешь с их помощью. Надо нанести сильный удар.
— Сударь, расскажите, пожалуйста, как можно точнее и подробнее, — неожиданно попросил следователь, — что вы делали во вторник с шести вечера до полуночи.
Альбер, похоже, впервые смешался. До сих пор он смотрел на следователя, но сейчас отвёл взгляд.
— Как я провёл вторник?.. — повторил он, словно пытаясь выиграть время.
«Попался!» — вздрогнув от радости, подумал г-н Дабюрон и подтвердил:
— Да, с шести вечера до полуночи.
— Должен признаться, сударь, мне трудно ответить на ваш вопрос, — проговорил Альбер. — Я не уверен, что помню…
— Быть не может! — запротестовал следователь. — Я понял бы вашу неуверенность, если бы попросил вас сказать, что вы делали в такой-то вечер и такой-то час три месяца назад. Но речь-то идёт о вторнике, а сегодня у нас пятница. Тем более это был последний день карнавала. Может быть, это обстоятельство поможет вашей памяти?
— Я выходил в тот вечер, — пробормотал Альбер.
— Давайте уточним. Где вы обедали?
— Дома, как обычно.
— Ну, не совсем как обычно. Под конец обеда вы попросили принести бутылку шато-лафита и всю её выпили. Очевидно, для исполнения ваших планов вам необходимо было придать себе решимости.
— У меня не было никаких планов, — явно неуверенно ответил обвиняемый.
— Ошибаетесь. К вам перед самым обедом зашли двое ваших друзей, и вы им сказали, что у вас неотложное свидание.
— То была всего лишь вежливая отговорка, позволившая мне не пойти с ними.
— Почему?
— Неужели вы не понимаете, сударь? Я смирился, но не утешился. Я пытался свыкнуться с этим жестоким ударом. Разве при сильных потрясениях человеку не свойственно искать одиночества?
— Следствие подозревает, что вы хотели остаться один, чтобы поехать в Ла-Жоншер. Днём вы произнесли: «Она не сможет отказать». О ком вы говорили?
— Об особе, которой я накануне писал и которая прислала мне ответ. Очевидно, я произнёс это, держа письмо, которое мне только что вручили.
— Письмо было от женщины?
— Да.
— И что вы с ним сделали?
— Сжёг.
— Эта предосторожность вынуждает предположить, что письмо было компрометирующим.
— Ни в коей мере, сударь. Оно было личным.
Г-н Дабюрон был уверен, что письмо это пришло от м-ль д'Арланж.
Так что же делать: уцепиться за него и заставить обвиняемого произнести имя Клер?
Грубый голос комиссара, возгласившего: «Именем закона вы арестованы», — вырвал его из тягостных сновидений, и теперь потрясённому рассудку Альбера требовалось время, чтобы обрести равновесие.
Все события, последовавшие за арестом, представлялись ему неясными, подёрнутыми густым туманом, словно сцены сновидений, которые в театре играют за занавесом из четырех слоёв газа.
Ему задавали вопросы, он отвечал, не слыша собственных слов. Потом двое полицейских свели его, поддерживая под руки, вниз по лестнице. Сам бы он не смог сойти: ноги у него стали как ватные и подгибались. Голос слуги, оповестившего об апоплексическом ударе, случившемся с графом, — вот единственное, что поразило его тогда. Но и об этом Альбер тоже забыл.
Его буквально втащили в полицейскую карету, стоявшую во дворе у самого крыльца, и посадили на заднюю скамейку. Двое полицейских сели на переднюю, третий — на козлы рядом с кучером. По пути Альбер так и не осознал происходящего. Он трясся на грязном, засаленном сиденье кареты, как куль. Старые скверные рессоры почти не смягчали толчков, и на каждом ухабе Альбера швыряло из стороны в сторону, а голова моталась так, словно у него порвались шейные мышцы. Альбер вспоминал вдову Леруж. Мысленным взором он видел её такой, какой она была, когда он с отцом приезжал в Ла-Жоншер. Дело было весной, цвёл боярышник. Пожилая женщина в белом чепце стояла у садовой калитки и с искательным выражением что-то говорила. Граф хмуро слушал, потом вынул из кошелька несколько золотых и протянул ей.
Из кареты Альбера вынесли чуть ли не на руках.
Пока в мрачной и смрадной тюремной канцелярии исполнялись формальности, связанные с записью в книгу арестованных, Альбер механически отвечал на вопросы, а сам с нежностью думал о Клер. Он вспоминал время, когда только-только влюбился и ещё не знал, суждено ли ему счастье разделённого чувства. Встречались они у м-ль де Гоэлло. У этой старой девы был известный всему левому берегу жёлтый салон, производящий самое несуразное впечатление. На мебели и даже на камине возлежала там в разнообразных позах дюжина, если не полтора десятка собак всевозможных пород, вместе либо поочерёдно скрашивавших своей хозяйке путь через пустыню безбрачия. Она любила рассказывать об этих своих верных друзьях, об их неизменной преданности. Альберу все они казались нелепыми и даже уродливыми. Особенно один пёс, кудлатый и безобразно толстый, который, казалось, вот-вот лопнет. Сколько раз, глядя на него, они с Клер смеялись чуть не до слез.
В этот миг его стали обыскивать.
Подвергшись этому последнему унижению, чувствуя, как по его телу шарят чужие, грубые руки, Альбер стал приходить в себя, в нем шевельнулся гнев.
Однако с формальностями уже было покончено, и его повели по тёмным коридорам с грязными и скользкими каменными полами. Открылась какая-то дверь, его втолкнули в камеру. Он услыхал за спиной лязг засова и скрежет замка.
Теперь он был арестант, притом содержащийся на основании особого распоряжения в одиночной камере.
Первым его чувством было облегчение. Он остался один. Больше он не услышит шушуканья, злых голосов, назойливых вопросов. Его объяла тишина, подобная безмолвию небытия. Казалось, что отныне и навсегда он отделен от людей, и это было приятно. Тело его испытывало ту же невыносимую усталость, что и мозг. Альбер поискал взглядом, куда бы сесть, и справа, напротив зарешеченного окошка с нависающим над ним козырьком, обнаружил узкую койку. Он обрадовался ей, наверно, так же, как утопающий радуется спасительной доске. Альбер с наслаждением растянулся на ней. Укрывшись грубым шерстяным одеялом, он уснул тяжёлым, свинцовым сном.
В коридоре два полицейских, один совсем ещё молодой, а второй уже с сединою, попеременно приникали то глазом, то ухом к глазку в двери. Они подслушивали и подглядывали за арестантом, следили за каждым его движением.
— Господи, экая тряпка этот новенький! — пробормотал молодой. — Коль у тебя нервы слабые, оставайся лучше честным человеком. Уж этот-то, небось, не станет изображать гордеца, когда его утром поведут брить голову. Верно я говорю, господин Балан?
— Как знать, — задумчиво отвечал старый полицейский. — Поглядим. Лекок мне сказал, что это крепкий малый.
— Гляди-ка! Никак укладывается! Он что, спать собрался? В первый раз такое вижу.
— Это потому, что до сих пор вы имели дело с мелкими жуликами, друг мой. Все знатные прохвосты — а у меня в руках, слава богу, побывало их много — ведут себя точно так же. Сразу после ареста — спокойной ночи, никого нет, и сердце у них успокаивается. Вот они и спят до следующего дня.
— А ведь и вправду заснул! Да он и впрямь злодей!
— Нет, дружище, это вполне естественно, — наставительно заметил старик. — Я убеждён, что, совершив преступление, этот парень потерял покой, его все время точил страх. Теперь он знает, что его игра сыграна, и потому спокоен.
— Ну, вы шутник, господин Балан! Ничего себе спокойствие!
— А как же! Самая страшная казнь — это мучиться беспокойством, хуже этого ничего нет. Будь у вас хотя бы тысяч десять ренты, я указал бы вам способ проверить правоту моих слов. Я сказал бы вам: «Езжайте в Хомбург и поставьте разом все своё состояние на красное или чёрное». А потом вы рассказали бы мне, что испытывали, пока катился шарик. Это, знаете, все равно как если тебе раскалёнными щипцами вытащили спинной мозг, а вместо него в позвоночник льют расплавленный свинец. Такая мука, что, даже когда все проигрываешь, чувствуешь облегчение и радостно вздыхаешь. Говоришь себе: «Фу, слава богу, кончилось!» Ты разорён, проигрался, остался без гроша, но зато все уже позади.
— Можно подумать, господин Балан, что вы прошли через это.
— Увы! — вздохнул старый надзиратель. — Тому, что я составляю вам компанию у этого глазка, вы обязаны моей любви к даме пик, несчастной любви. Однако наш подопечный проспит часа два. Не спускайте с него глаз, а я пойду во двор покурю.
Альбер проспал четыре часа. Когда же проснулся, голова у него прояснилась — такой она не была ни разу после встречи с Ноэлем. Это были ужасные минуты: он впервые смог трезво представить себе своё положение.
— Сейчас главное, — прошептал он, — не падать духом.
Ему страшно захотелось увидеть кого-нибудь, поговорить. Пускай его допросят, он все объяснит. Он даже решил постучать в дверь, но потом подумал: «Не стоит. Когда надо будет, за мной придут».
Альбер хотел посмотреть, который час, но обнаружил, что у него отобрали часы. Эта мелочь особенно его задела. Значит, к нему относятся, как к последнему преступнику. Он полез в карманы, но они были пусты. Тут он представил себе, в каком он виде, и, сев на койку, привёл в порядок одежду. Почистил её от пыли, поправил пристежной воротничок, с грехом пополам перевязал галстук. Потом смочил водой уголок носового платка, протёр лицо и промокнул глаза: к векам было больно прикасаться. Попытался пригладить волосы и придать бороде обычную форму. Альбер и не подозревал, что находится под неусыпным надзором.
— Ну вот, наш петушок проснулся и чистит пёрышки, — пробормотал молодой надзиратель.
— Я же говорил, — заметил г-н Балан, — что он был просто пришиблен. Тс-с! Кажется, что-то говорит…
Однако они не заметили отчаянных жестов, не услышали бессвязных слов, что невольно вырываются у людей слабых, охваченных страхом, или у неосторожных, полагающихся на уединённость одиночной камеры. Только однажды до слуха обоих шпионов долетело произнесённое Альбером слово «честь».
— Поначалу у всех прохвостов из высшего общества это слово не сходит с языка, — шёпотом пояснил г-н Балан. — Больше всего их беспокоит мнение десятка знакомых и сотен тысяч тех, кто читает «Судебную газету». О своей голове они начинают думать после.
Когда пришли жандармы, чтобы препроводить Альбера к следователю, он сидел на краешке койки, опершись ногами на решётку, а локтями на колени и спрятав лицо в ладони.
Чуть только открылась дверь, он встал и двинулся им навстречу. Однако горло у него пересохло, и он понял, что не сможет произнести ни слова.
Он попросил повременить секунду, подошёл к столику и выпил подряд две кружки воды.
— Я готов! — заявил он, поставив кружку на стол, и твёрдым шагом пошёл в сопровождении жандармов по длинному переходу, ведущему во Дворец правосудия.
У г-на Дабюрона на душе было скверно. Ожидая подследственного, он метался по кабинету. В который раз за утро он сожалел, что позволил втянуть себя в это дело.
«Будь проклято нелепое тщеславие, которому я поддался! — думал он. — Какую же я сделал глупость, когда сам себя убедил софизмами и даже не попробовал их опровергнуть! Ничто на свете не может изменить моего отношения к этому человеку. Я ненавижу его. Я — его следователь, но ведь это его я хотел убить. Я почти держал его на мушке — почему же не нажал на спуск? Не знаю. Какая сила удержала мой палец, когда достаточно было едва ощутимого усилия, чтобы раздался выстрел? Не могу сказать. Что было нужно для того, чтобы он оказался следователем, а я убийцей? Если бы намерение каралось так же, как исполнение, мне должны были бы отрубить голову. И я ещё смею его допрашивать!»
Подойдя к двери, г-н Дабюрон услышал на галерее тяжёлую поступь жандармов.
— Ну вот! — громко произнёс он и, поспешно усевшись в кресло за стол, склонился над папками, словно пытаясь спрятаться.
Если бы долговязый протоколист был наблюдательней, он мог бы насладиться необычайным зрелищем: следователь волнуется больше, чем обвиняемый. Но он был слеп и в ту минуту думал только о погрешности в пятнадцать сантимов, которая вкралась в его счета и которую он никак не мог обнаружить.
В кабинет следователя Альбер вошёл с высоко поднятой головой. Лицо его носило следы сильной усталости и долгой бессонницы, оно побледнело, но глаза были ясны и чисты.
Формальные вопросы, с которых начинается любой допрос, дали г-ну Дабюрону возможность собраться с духом. К счастью, утром он выкроил часок. Чтобы обдумать план допроса, и теперь оставалось только следовать этому плану.
— Вам известно, сударь, — с отменной учтивостью спросил он, — что вы не имеете права на фамилию, которую носите?
— Да, я знаю, что я побочный сын господина де Ком-марена, — отвечал Альбер. — Более того, мне известно, что мой отец не мог бы признать меня, даже если бы захотел, так как я родился, когда он состоял в браке.
— Каковы же были ваши чувства, когда вы об этом узнали?
— Я солгал бы вам, сударь, если бы заявил, что не испытал безмерного огорчения. Когда стоишь так высоко, падение ужасно и очень болезненно. Но ни на единый миг у меня не возникло мысли оспаривать права господина Ноэля Жерди. Я принял решение уступить ему и так и заявил господину де Коммарену.
Г-н Дабюрон ждал такого ответа, и он ничуть не поколебал его подозрений. Уж не является ли он частью подготовленной системы защиты? Теперь нужно найти способ разрушить эту защиту, а не то обвиняемый замкнётся в ней, как в раковине.
— Вы и не могли ничего сделать, не могли помешать признанию господина Жерди, — заметил следователь. — На вашей стороне были бы граф и ваша мать, но у господина Жерди была свидетельница вдова Леруж, против которой вы были бессильны.
— Я ничуть в этом не сомневался, сударь.
— Ну что ж, — протянул следователь, пытаясь стереть с лица выражение насторожённого внимания. — У правосудия есть причины предполагать, что вы с целью уничтожения единственного существующего доказательства убили вдову Леруж.
Страшное обвинение, да ещё так грозно произнесённое, ничуть не смутило Альбера. Он держался с той же уверенностью, и ни одной складки не прибавилось у него на лбу.
— Господом и всем самым святым на свете клянусь вам, сударь, что я невиновен! — промолвил он. — Я теперь арестант, сижу в одиночке и лишён возможности общаться с людьми, то есть совершенно беспомощен, и надеюсь лишь на то, что ваша беспристрастность поможет мне очиститься от подозрений.
«Экий актёр! — подумал г-н Дабюрон. — До чего упорно стоит на своём!»
Он стал просматривать дело, перечитывая отдельные предыдущие показания и загибая уголки листов, на которых содержались нужные ему сведения. Внезапно он задал вопрос:
— Когда вас арестовывали, вы воскликнули: «Я погиб!» Что вы имели в виду?
— Помнится, сударь, я действительно произнёс эти слова, — отвечал Альбер. — Услышав, в каком преступлении меня обвиняют, я был потрясён и, словно при вспышке молнии, увидел, что меня ждёт. За долю секунды я постиг, какая опасность надо мной нависла, понял, насколько серьёзно и правдоподобно обвинение и как трудно мне будет защищаться. В ушах у меня прозвучало: «Кто же ещё заинтересован в смерти Клодины?» И это восклицание вырвалось у меня, оттого что я осознал, сколь неотвратима угроза.
Объяснение было вполне вероятное, возможное и даже правдоподобное. У него было ещё то преимущество, что, отталкиваясь от него, можно было перейти к вопросу настолько естественному, что он давно сформулирован в форме правила: «Ищи, кому выгодно преступление». Табаре предвидел, что обвиняемого не так-то просто будет захватить врасплох.
Г-н Дабюрон восхитился присутствием духа и изобретательностью испорченного ума Альбера.
— Да, действительно, — заметил г-н Дабюрон, — по всей видимости, вы более, чем кто-либо, заинтересованы в смерти этой женщины. К тому же мы уверены, понимаете, совершенно уверены, что убийство было совершено отнюдь не с целью грабежа. Найдены все вещи, брошенные в Сену. Нам известно также, что в доме были сожжены все бумаги. Компрометируют ли они кого-нибудь, кроме вас? Если вам известно такое лицо, назовите его.
— Сударь, я никого не могу вам назвать.
— Вы часто бывали у этой женщины?
— Раза три-четыре вместе с отцом.
— А один из ваших кучеров утверждает, что возил вас туда по меньшей мере раз десять.
— Он ошибается. Впрочем, какое имеет значение число поездок?
— Вам было известно расположение комнат? Вы помните его?
— Прекрасно. В доме две комнаты, Клодина спала во второй.
— Само собой разумеется, вдова Леруж вас знала. Если бы вы вечером постучались к ней в окно, как думаете, она открыла бы вам?
— Разумеется, сударь, и без промедления.
— Последние дни вы были больны?
— Во всяком случае, чувствовал себя очень нехорошо. Под бременем испытаний, слишком тяжёлых для меня, телесные мои силы ослабли. Но не душевные.
— Почему вы запретили своему камердинеру Любену сходить за врачом?
— Сударь, а чем бы врач помог моей беде? Разве вся его учёность в силах превратить меня в законного сына господина де Коммарена?
— Люди слышали, как вы вели какие-то странные речи. Создавалось впечатление, будто в доме вас больше ничто не интересует. Вы уничтожали бумаги, письма.
— Сударь, я решил покинуть этот дом, и моё решение должно вам все объяснить.
На вопросы следователя Альбер отвечал быстро, уверенно, без малейшего замешательства. Его приятный голос ни разу не дрогнул, в нем не было и тени волнения.
Г-н Дабюрон решил, что разумней будет изменить тактику допроса. Имея столь сильного противника, он выбрал явно неверный путь. Неразумно заниматься мелкими частностями: этого обвиняемого не запугаешь и не запутаешь с их помощью. Надо нанести сильный удар.
— Сударь, расскажите, пожалуйста, как можно точнее и подробнее, — неожиданно попросил следователь, — что вы делали во вторник с шести вечера до полуночи.
Альбер, похоже, впервые смешался. До сих пор он смотрел на следователя, но сейчас отвёл взгляд.
— Как я провёл вторник?.. — повторил он, словно пытаясь выиграть время.
«Попался!» — вздрогнув от радости, подумал г-н Дабюрон и подтвердил:
— Да, с шести вечера до полуночи.
— Должен признаться, сударь, мне трудно ответить на ваш вопрос, — проговорил Альбер. — Я не уверен, что помню…
— Быть не может! — запротестовал следователь. — Я понял бы вашу неуверенность, если бы попросил вас сказать, что вы делали в такой-то вечер и такой-то час три месяца назад. Но речь-то идёт о вторнике, а сегодня у нас пятница. Тем более это был последний день карнавала. Может быть, это обстоятельство поможет вашей памяти?
— Я выходил в тот вечер, — пробормотал Альбер.
— Давайте уточним. Где вы обедали?
— Дома, как обычно.
— Ну, не совсем как обычно. Под конец обеда вы попросили принести бутылку шато-лафита и всю её выпили. Очевидно, для исполнения ваших планов вам необходимо было придать себе решимости.
— У меня не было никаких планов, — явно неуверенно ответил обвиняемый.
— Ошибаетесь. К вам перед самым обедом зашли двое ваших друзей, и вы им сказали, что у вас неотложное свидание.
— То была всего лишь вежливая отговорка, позволившая мне не пойти с ними.
— Почему?
— Неужели вы не понимаете, сударь? Я смирился, но не утешился. Я пытался свыкнуться с этим жестоким ударом. Разве при сильных потрясениях человеку не свойственно искать одиночества?
— Следствие подозревает, что вы хотели остаться один, чтобы поехать в Ла-Жоншер. Днём вы произнесли: «Она не сможет отказать». О ком вы говорили?
— Об особе, которой я накануне писал и которая прислала мне ответ. Очевидно, я произнёс это, держа письмо, которое мне только что вручили.
— Письмо было от женщины?
— Да.
— И что вы с ним сделали?
— Сжёг.
— Эта предосторожность вынуждает предположить, что письмо было компрометирующим.
— Ни в коей мере, сударь. Оно было личным.
Г-н Дабюрон был уверен, что письмо это пришло от м-ль д'Арланж.
Так что же делать: уцепиться за него и заставить обвиняемого произнести имя Клер?