Габорио Эмиль. Дело вдовы Леруж

   Другого полицейского он окликнул на дороге и высмеял его.
   — Ну и простак же вы! — крикнул он. — Стоит ли человека, который прятался, искать на дороге, где ходят все; поищите лучше на обочинах и найдёте.
   Наконец, он окликнул двух сыщиков в буживальском кафе и отозвал их в сторону.
   — Я его нашёл, — сказал он им. — Парень хитёр, он пришёл через Шату. Его видели трое, два железнодорожных носильщика и ещё одно лицо, чьи показания будут решающими, поскольку он с ним разговаривал. Преступник курил.
   Г-н Дабюрон так разъярился на папашу Табаре, что, недолго думая, ринулся в Буживаль с твёрдым намерением привезти не в меру ретивого сыщика в Париж, а после заставить кого следует дать ему хорошую нахлобучку. Но съездил он зря. Папаша Табаре, кабриолет, резвая лошадка и двенадцать помощников исчезли; во всяком случае, найти их не удалось.
   Вернувшись домой, вне себя от усталости и крайне расстроенный, следователь обнаружил телеграмму от начальника отдела Уголовной полиции, краткую, но весьма выразительную:

   "Руан воскресенье тчк Нашёл его тчк Вечером выезжаем Париж тчк Бесценный свидетель тчк

Жевроль"

XIII

   В понедельник с утра, часов в девять, г-н Дабюрон собрался в суд, где надеялся встретить Жевроля и найденного им свидетеля, а может быть, и папашу Табаре.
   Сборы были уже почти закончены, как вдруг слуга доложил, что его желает видеть молодая дама, пришедшая в сопровождении особы постарше.
   Назваться посетительница не захотела, говоря, что откроет своё имя только в том случае, если без этого её категорически откажутся принять.
   — Просите, — отвечал следователь.
   Он подумал, что это родственница кого-нибудь из тех, кто находится в предварительном заключении и чьи дела он расследовал, когда произошло убийство в Ла-Жоншер, и решил, что спровадит непрошеную гостью как можно скорее.
   Стоя у камина, он искал в дорогой вазе, полной визитных карточек, какой-то адрес. Заслышав скрип отворяемой двери, а потом шелест шёлкового платья, задевшего дверной косяк, он не удосужился даже оглянуться. Вместо этого он бросил равнодушный взгляд в зеркало.
   И тут г-н Дабюрон вздрогнул, словно увидел призрак. В смятении он выпустил из рук вазу, которая с грохотом упала на мраморную каминную полку и разбилась вдребезги.
   — Клер! — пролепетал он. — Клер!
   Равно боясь и стать жертвой обмана зрения, и увидеть ту, чьё имя произнёс, он медленно обернулся.
   В самом деле, перед ним была мадемуазель д'Арланж.
   Эта девушка, такая гордая и в то же время такая застенчивая, осмелилась прийти к нему домой, одна или почти одна — ведь гувернантка осталась в прихожей! Воистину, ею руководило сильное чувство, если она позабыла свою обычную робость.
   Никогда, даже в те времена, когда видеть её было для него счастьем, не казалась она ему такой возвышенно-прекрасной. Её красота, обычно окутанная облачком грусти, блистала и ослепляла. Лицо поражало невиданным доныне оживлением. В глазах, сверкавших от недавно пролитых и непросохших слез, читалась благородная решимость. Чувствовалось, что она почитает необходимым исполнить некий долг и исполнит его пусть без радости, зато с простотой, которая и составляет самую суть героизма.
   Спокойно и с чувством собственного достоинства она подошла и на английский манер протянула следователю руку с грацией, какая даётся немногим женщинам.
   — Мы по-прежнему друзья, не правда ли? — произнесла она с печальной улыбкой.
   Следователь не дерзнул пожать эту протянутую руку, освобождённую от перчатки. Он едва коснулся её кончиками пальцев, словно боясь чрезмерного потрясения.
   — Да, — еле слышно выговорил он, — я вам по-прежнему предан.
   Мадемуазель д'Арланж опустилась в глубокое кресло, то самое, сидя в котором папаша Табаре две ночи назад составлял план ареста Альбера. Г-н Дабюрон остался стоять и прислонился к высокому бюро.
   — Вы знаете, зачем я пришла? — спросила девушка.
   Он кивнул.
   Да, он знал это слишком хорошо и сомневался, сумеет ли устоять перед просьбой, которую произнесут уста Клер. Чего она захочет от него? В чем он сумеет ей отказать? Ах, если бы знать заранее! Он не мог опомниться от изумления.
   — Я узнала чудовищную новость только вчера, — продолжала Клер. — Было решено, что разумнее скрыть её от меня, и, если бы не моя добрая Шмидт, я и сейчас ни о чем понятия бы не имела. Какую ночь я провела! Сперва я была в ужасе, но потом, как только услышала, что все зависит от вас, мои страхи рассеялись. Вы взялись за это дело ради меня, не так ли? Я знаю, как вы добры. Не могу даже передать, как я вам благодарна.
   Каким унижением были для почтённого следователя эти искренние слова признательности! Да, вначале он подумал о мадемуазель д'Арланж, но потом… Он опустил голову, чтобы уклониться от бесстрашного и бесхитростного взгляда Клер.
   — Не благодарите меня, мадемуазель, — пролепетал он, — вы заблуждаетесь, я не имею права на вашу благодарность.
   Сначала Клер была слишком взволнована, чтобы заметить смятение г-на Дабюрона. Она лишь обратила внимание, что у него дрожит голос, но не догадывалась о причинах. Она подумала, что её появление оживило в нем болезненные воспоминания, что он, должен быть, до сих пор любит её и страдает. Это её опечалило, ей было стыдно.
   — А я готова благословлять ваше имя, сударь, — продолжала она. — Кто знает, осмелилась бы я пойти к другому следователю, обратиться с просьбой к незнакомому человеку! Да и потом, что подумал бы этот человек, не зная меня? А вы так великодушны, вы успокоите меня, вы расскажете, по какому ужасному недоразумению Альбер был арестован, словно разбойник, и брошен в тюрьму.
   — Увы! — тихо вздохнул следователь.
   Клер едва расслышала этот вздох и не поняла его ужасного смысла.
   — С вами я не боюсь, — продолжала она. — Вы сами сказали, что вы мой друг. Вы не отвергнете моей просьбы. Поскорее верните ему свободу. Я не знаю толком, в чем его обвиняют, но клянусь вам, он невиновен.
   Клер говорила убеждённо, не представляя, что может помешать исполнению её просьбы, такой простой и естественной. Ей казалось, что её заверений вполне достаточно. Г-н Дабюрон исправит все одним словом. Но следователь молчал. Он был восхищён этим святым неведением, наивным и простодушным доверием, не допускающим сомнений. Правда, поначалу она невольно причинила ему боль, но он уже не помнил об этом.
   Он и в самом деле был честнейший, порядочнейший человек; недаром же он трепетал, собираясь открыть ей жестокую правду. Он не решался произнести слова, которые, подобно смерчу, разрушат хрупкое счастье девушки. Его унизили, им пренебрегли, теперь он мог сквитаться за все, однако в нем не было и тени постыдной, но такой объяснимой радости.
   — А если бы я сказал вам, мадемуазель, — начал он, — что не уверен в невиновности господина Альбера?
   Она привстала и, словно отвергая его слова, простёрла, руки. Он продолжал:
   — Если бы сказал, что он виновен?
   — Нет, сударь, — перебила Клер, — вы так не думаете!
   — Я так думаю, мадемуазель, — возразил он печальным голосом, — и добавлю, что у меня есть уверенность на этот счёт.
   Клер смотрела на следователя в глубоком изумлении. Как он может? Не ослышалась ли она? Правильно ли поняла? Она не верила своим ушам. Неужели он говорит всерьёз? Или это жестокая и недостойная шутка? В растерянности она задавала себе вопрос, потому что, с её точки зрения, то, что он сказал, было невозможно, немыслимо.
   Не смея поднять глаз, г-н Дабюрон продолжал, и голос его дрожал от нескрываемой жалости:
   — Поверьте, мадемуазель, я искренне сострадаю вам, и все же, к прискорбию своему, я вынужден сказать вам горькую правду, а вы имейте мужество её выслушать. Лучше, если вы услышите её из уст друга. Поэтому соберитесь с силами, укрепите ваше благородное сердце, дабы оно вынесло неслыханное несчастье. Нет, здесь нет никакого недоразумения, правосудие не заблуждается. Господин виконт де Коммарен обвиняется в убийстве, и все, слышите, все подтверждает его вину.
   Подобно врачу, по капле отмеряющему опасное снадобье, г-н Дабюрон произнёс последние слова медленно, с паузами. Он зорко следил за собеседницей, готовый замолчать, если впечатление окажется слишком сильным. Он не подозревал, что эта девушка с её чрезмерной робостью, с чуть ли не болезненной чувствительностью способна твёрдо выслушать подобное известие. Он ждал взрыва отчаяния, слез, душераздирающих стонов. Могло дойти и до обморока — он приготовился кликнуть верную м-ль Шмидт.
   Но он ошибся. Исполненная силы и мужества, Клер вскочила, словно подброшенная пружиной. Краска негодования залила её лицо, слезы мгновенно высохли.
   — Неправда! — воскликнула она. — Тот, кто это сказал, лжёт. Альбер не может, понимаете, не может быть убийцей. Будь он сейчас здесь и скажи мне сам: «Это правда», — я и то не поверила бы, я закричала бы: «Это ложь».
   — Он ещё не сознался, — продолжал следователь, — но он сознаётся. А если даже нет, у нас более чем достаточно улик, чтобы его осудить. Обвинения, выдвинутые против него, невозможно опровергнуть, они очевидны!
   — Ну что ж, — перебила мадемуазель д'Арланж, вкладывая в свои слова всю душу, — а я повторяю вам: правосудие заблуждается. Да-да, — продолжала она, заметив протестующее движение следователя, — он невиновен. Я твердила бы это, не испытывая сомнений, даже если бы все на свете обвиняли его вместе с вами. Разве вы не видите, что я знаю его лучше, чем сам он себя знает, и вера моя в него безраздельна, как вера в бога. Я скорее заподозрю себя, чем его.
   Следователь робко пытался возразить, но Клер не дала ему и слова сказать.
   — Я вижу, сударь, для того, чтобы вас убедить, придётся мне забыть, что я девушка и беседую с мужчиной, а не с матерью. Ради Альбера я пойду и на это. Вот уже четыре года, сударь, как мы любим друг друга. С тех пор я не скрываю от него ни одной своей мысли, а он не таит от меня своих. Вот уже четыре года у нас нет друг от друга тайн, он живёт для меня, я для него. Я одна могу сказать, насколько он достоин любви. Я одна знаю, какое величие души, какое благородство мыслей, какие возвышенные чувства даны тому, кого вы с такой лёгкостью объявили убийцей. Все вокруг завидовали ему, и лишь я знала, что он страдает. Так же, как я, он одинок на свете; отец никогда не любил его. Мы пережили немало печальных дней, ища опоры друг в друге. Неужели теперь, когда наши испытания близятся к концу, он вдруг совершит преступление? С какой стати, скажите на милость?
   — Ни имя, ни состояние графа де Коммарена ему не принадлежат, мадемуазель, и он внезапно узнал об этом. А подтвердить это могла только одна старуха. Он убил её, чтобы не утратить своего положения.
   — Какая гнусность! — вскричала девушка. — Какая бесстыдная, нелепая клевета! Слыхала я, сударь, эту сказочку о рухнувшем благополучии, он сам поспешил мне её рассказать. Это несчастье в самом деле угнетало его последние три дня. Но печалился он не за себя, а только за меня. Его приводила в отчаяние мысль, что я огорчусь, когда узнаю, что он не сможет дать мне всего того, о чем мечтал. Это я-то огорчусь! Да на что мне громкое имя, несметное состояние! Им я обязана единственным горем, какое было у меня в жизни. И разве я люблю его за знатность, за богатство? Так я ему и ответила. Он пришёл ко мне опечаленный, но мгновенно повеселел, поблагодарил меня и сказал: «Вы любите меня, и все остальное не важно». Тогда я выбранила его за то, что он сомневался во мне. И после этого, по-вашему, он пошёл и убил старуху! Да вы не посмеете повторить эту нелепость.
   И, победоносно улыбнувшись, мадемуазель д'Арланж умолкла. Её улыбка означала: «Ну, вот я вас и одолела, вы побеждены, что вы можете мне возразить?»
   Следователь недолго дал бедному созданию упиваться мнимой победой. Он не думал о том, как жестоко и пагубно его упорство. Им владела все та же навязчивая идея. Убедить Клер значило оправдать своё поведение.
   — Вы не знаете, мадемуазель, — снова заговорил он, — что и порядочнейший человек может поддаться своего рода безумию. Когда мы чего-то лишаемся, мы начинаем постигать всю огромность утраты. Боже меня сохрани сомневаться во всем том, что вы мне рассказали. Но вообразите себе всю безмерность катастрофы, постигшей господина де Ком-марена. Откуда вам знать, какое отчаяние могло охватить его, когда он расстался с вами, на какую крайность могло оно его толкнуть! Что, если на него нашло временное помрачение, что, если он не отдавал себе отчёта в том, что творит? Быть может, этим и следует объяснить его преступление.
   Лицо мадемуазель д'Арланж покрылось смертельной бледностью, на нем читался непреодолимый ужас. Следователю показалось, что её благородная и чистая вера наконец поколеблена.
   — Для этого он должен был бы сойти с ума! — прошептала она.
   — Возможно, — согласился следователь, — хотя обстоятельства преступления свидетельствуют о весьма тщательном предумышлении. Право, мадемуазель, не будьте слишком доверчивы. Молитесь и ждите исхода этого ужасного дела. Прислушайтесь к моим советам, это советы друга. Когда-то вы питали ко мне доверие, какое дочь питает к отцу, вы сами так говорили, поверьте же мне и теперь. Храните молчание и ждите. Скройте от всех ваше вполне понятное горе — как бы не пришлось вам после раскаиваться в том, что вы дали ему волю. Вы молоды, неопытны, у вас нет ни руководителя, ни матери… Увы, предмет вашей первой привязанности оказался недостоин вас.
   — Нет, сударь, нет, — пролепетала Клер. — Ах! — воскликнула она. — Вы говорите то же, что свет, осторожный, эгоистичный свет, который я презираю, который мне ненавистен.
   — Бедное дитя! — продолжал г-н Дабюрон, безжалостный даже в сочувствии. — Это ваше первое разочарование. Оно ужасно, немногие женщины смогли бы примириться с ним. Но вы молоды, вы мужественны, это несчастье не разобьёт вашу жизнь. Когда-нибудь вам будет страшно даже вспоминать о нем. По опыту знаю, время врачует любые раны.
   Клер пыталась внимательно слушать, что говорит ей следователь, но слова его достигали её слуха лишь как смутный шум, а смысл их от неё ускользал.
   — Я не понимаю вас, сударь, — перебила она. — Что же вы мне советуете?
   — Могу подать вам, мадемуазель, единственный совет, диктуемый здравым смыслом и моей к вам привязанностью. Я говорю с вами, как нежный и преданный брат. И прошу вас: будьте мужественны, Клер, примиритесь с величайшей жертвой, какую может потребовать от девушки голос чести. Оплачьте, да, оплачьте вашу униженную любовь, но откажитесь от неё. Молите бога, чтобы он ниспослал вам забвение. Тот, кого вы любили, недостоин вас.
   Следователь умолк в некотором испуге. Лицо мадемуазель д'Арланж приобрело землистый оттенок.
   Но душа её была выносливей, чем плоть.
   — Вы сами только что сказали, — прошептала она, — что он мог совершить это злодейство только в минуту заблуждения, поддавшись вспышке безумия.
   — Да, это вполне вероятно.
   — В таком случае, сударь, если он не ведал, что творит, значит, он не виноват.
   Следователь забыл, как когда-то утром, лёжа в постели, поправляясь после болезни, бился над неким мучительным вопросом.
   — Ни правосудие, ни общество, — отвечал он, — не в состоянии определить это, мадемуазель. Один бог на небе, читающий в глубине наших сердец, может судить об этом, может решать вопросы, превосходящие человеческое разумение. Для нас господин де Коммарен преступник. Возможно, в силу некоторых обстоятельств приговор будет смягчён, но преступление есть преступление. Возможно даже, убийцу оправдают, чего я желал бы от всей души, хотя надеяться на это нельзя — его вины это не смягчит. На нем навсегда останется клеймо, несмываемое пятно невинно пролитой крови. А потому смиритесь.
   Мадемуазель д'Арланж остановила следователя взглядом, в котором сверкало возмущение.
   — Значит, вы советуете мне покинуть его в беде! — воскликнула она. — Все отшатнутся от него, и вы благоразумно советуете мне поступить, как все! Говорят, друг может отступиться от друга, попавшего в беду, но женщина на такое не способна. Оглянитесь вокруг: как бы ни был унижен, несчастен, сломлен мужчина, рядом с ним вы всегда увидите женщину, которая поддерживает его и утешает. Когда последний из друзей рассудит за благо исчезнуть, когда отвернётся последний из родственников, останется женщина.
   Следователь испугался, что зашёл, быть может, слишком далеко: его встревожило возбуждение Клер. Он попытался её перебить, но безуспешно.
   — Быть может, я робка, — продолжала она с возрастающим воодушевлением, — но на низость не способна. Я выбрала Альбера по доброй воле; что бы ни случилось, я от него не откажусь. Никогда я не скажу: «Я не знаю этого человека». Он собирался отдать мне половину своих богатств и блеска, значит, я возьму на себя, хочет он того или нет, половину его позора и несчастья. Вдвоём легче нести такое бремя. Наносите удары: я прижмусь к нему так крепко, что любой из ваших ударов не минует и меня. Вы советовали мне забвение — так научите, где его найти! Мне — забыть его? Да разве бы я смогла, даже если бы хотела? Но я и не хочу этого. Я люблю его, и разлюбить в моей власти не более, чем приказать своему сердцу не биться. Он в тюрьме, его обвиняют в убийстве, все равно я люблю его. Даже если он виновен, что с того? Я люблю его. Вы его осудите, заклеймите — я буду любить его осуждённым и заклеймённым. Пошлёте его на каторгу, я последую за ним, и на каторге, в одежде каторжника он будет мне так же дорог. Да скатись он на дно пропасти, я и там буду с ним. Жизнь моя принадлежит ему — он может ею располагать. Ничто не разлучит меня с ним, ничто, кроме смерти, и, если ему придётся взойти на эшафот, я знаю, что умру от удара, который убьёт его.
   Г-н Дабюрон закрыл лицо руками, он не хотел, чтобы Клер видела, какие чувства нахлынули на него.
   «Как она его любит! — твердил он про себя. — Как она его любит!»
   Мыслями он унёсся далеко. На душе у него было мрачно. Его невыносимо терзала ревность.
   Как счастлив был бы он, окажись он предметом столь непобедимой страсти! Чем бы он не пожертвовал ради этого! В его груди тоже билось молодое пылкое сердце, ему тоже была ведома исступлённая жажда любви. Но кого это волновало? Его уважали, почитали, быть может, боялись, но не любили и не полюбят никогда. А разве он этого не достоин? Почему столько людей проживают свой век, так и не удостоившись любви, в то время как другие, подчас куда менее достойные, словно наделены магической силой привлекать, обольщать, очаровывать, возбуждать слепое и неистовое чувство, которое готово на жертвы, чтобы добиться признания и взаимности? Неужели у женщин нет ни разума, ни здравого смысла?
   Молчание мадемуазель д'Арланж вернуло его к действительности.
   Он поднял на неё взгляд. После недавнего бурного возбуждения она обессилела и, упав в кресло, еле дышала, так что г-н Дабюрон встревожился, не стало ли ей дурно. Он поспешно протянул руку к звонку на письменном столе, желая позвать на помощь. Но Клер заметила и предупредила его жест.
   — Что вы хотите делать? — спросила она.
   — Мне показалось, вам дурно, — пробормотал он, — и я хотел…
   — Нет, пустяки, сударь, — отвечала она. — На вид я слабая, но на самом деле это неправда: я сильная, так и знайте, я очень сильная. Да, я страдаю, я и не подозревала, что на свете бывает такое страдание. Для девушки слишком мучительно переступить через свою стыдливость. Радуйтесь, сударь, я разодрала все покровы, и вы могли читать в самой глубине моего сердца. Но я об этом не жалею, я пошла на это ради него. Раскаиваюсь я лишь в том, что унизилась до того, чтобы его защищать. Меня толкнули на это ваши заверения. Альбер простит мне эту оскорбительную для него защиту. Такие, как он, не нуждаются в оправданиях, они нуждаются лишь в доказательствах своей невиновности. И с божьей помощью я сумею её доказать.
   Мадемуазель д'Арланж приподнялась, словно собираясь уходить, но г-н Дабюрон жестом остановил её.
   Упорствуя в своём заблуждении, он полагал, что с его стороны нехорошо было бы оставить несчастной девушке хоть тень иллюзии. Начав свои разоблачения, он воображал, что долг велит ему довести их до конца. Он совершенно искренне был убеждён, что тем самым спасёт Клер от неё самой и избавит от грядущих жгучих сожалений. Хирург, который приступил к мучительной операции, не бросает её незавершённой потому только, что больной отбивается и кричит от боли.
   — Как это ни тягостно, мадемуазель… — начал он.
   Но Клер не дала ему продолжить.
   — Довольно, сударь, — произнесла она, — все, что бы вы ни сказали, бесполезно. Я уважаю ваше злополучное убеждение, но взамен прошу вас считаться и с моим. Если вы в самом деле мне друг, я скажу вам только: помогите мне спасти его. Но вы, конечно, не захотите…
   Надо признать, Клер сделала все, чтобы разозлить незадачливого следователя. Доказательства, порождённые её любовью, были сходны с теми, что были порождены логикой папаши Табаре. Женщины не рассуждают и не анализируют, они чувствуют и верят. Вместо того чтобы спорить, они утверждают. В этом и кроется, быть может, их превосходство. С точки зрения Клер, г-н Дабюрон, думающий иначе, чем она, становился её врагом, и она обращалась с ним, как с врагом.
   Следователь почувствовал себя оскорблённым. Терзаемый, с одной стороны, угрызениями не вполне спокойной совести, с другой, убеждениями, колеблясь между страстью и долгом, опутанный правилами своего ремесла, он был не способен рассуждать здраво. Уже три дня он вёл себя, словно упрямый ребёнок. Зачем он с таким упорством не желал признавать, что Альбер может оказаться невиновным? Ведь на расследование это не повлияло бы. А он, всегда такой благосклонный к обвиняемым, на сей раз не допускал мысли о возможной ошибке.
   — Если бы вам, мадемуазель, были известны доказательства, которыми я располагаю, — произнёс он холодным тоном, в котором чувствовалось старание не поддаваться гневу, — если бы я познакомил вас с ними, у вас не осталось бы надежды.
   — Изложите их, — повелительно сказала Клер.
   — Вы этого желаете, мадемуазель? Извольте. Я представлю вам, раз вы настаиваете, все доказательства, собранные правосудием, я всецело в вашем распоряжении, можете не сомневаться. Но стоит ли перечислять улики? Среди них есть одна, решающая, которой вполне достаточно. Убийство произошло во вторник вечером, накануне поста, а обвиняемый не в состоянии рассказать, где он был в этот вечер. Между тем он уходил из дому и вернулся только в два часа ночи, в грязной разорванной одежде, в изодранных перчатках.
   — Довольно, сударь, довольно! — перебила Клер, глаза у которой радостно заблестели. — Вы сказали, это было вечером в канун поста?
   — Да, мадемуазель.
   — Я ни минуты не сомневалась! — торжествующе воскликнула она. — Я же вам говорила: он не может оказаться преступником.
   Она сложила руки, и по губам её было видно, что она молится.
   И пока она в порыве благодарности возносила богу молитву, её просветлённое лицо выражало истовую веру — такие лица мы видим на картинах итальянских мастеров.
   Следователь так растерялся, что не в силах был даже восхититься этим зрелищем. Он ждал объяснений и, не выдержав, спросил:
   — Так в чем же дело?
   — Сударь, — отвечала Клер, — вашей главной улики, если она состоит именно в этом, больше не существует. Весь тот вечер, о котором вы говорили, Альбер провёл со мной.
   — С вами? — ахнул следователь.
   — Да, у меня дома.
   Г-н Дабюрон был оглушён. Уж не грезит ли он? У него опустились руки.
   — Как! — переспросил он. — Виконт был у вас, ваша бабушка, ваша гувернантка, ваши слуги его видели, с ним говорили?
   — Нет, сударь. Он пришёл и ушёл втайне. Он хотел остаться незамеченным, ему надо было повидаться со мной наедине.
   — А-а! — протянул следователь со вздохом облегчения.
   Этот вздох означал: «Все объяснилось. Но это уж чересчур. Она хочет его спасти, рискуя запятнать своё доброе имя. Бедная девушка! Она выдумала это свидание только что».
   Однако мадемуазель д'Арланж истолковала его восклицание совершенно иначе. Она вообразила, что г-н Дабюрон удивляется, почему она согласилась принять Альбера.
   — Ваше удивление оскорбительно для меня, сударь, — сказала она.
   — Мадемуазель!
   — Девушка, принадлежащая к такому роду, как мой, может безбоязненно принимать своего жениха, зная, что ей не придётся краснеть.
   При этом она залилась румянцем стыда, горя и ярости. Г-н Дабюрон становился ей ненавистен.
   — Я не имел в виду ничего оскорбительного, мадемуазель, — отвечал следователь. — Не понимаю только, с какой стати было господину де Коммарену приходить к вам украдкой, если вам вскоре предстоит вступить в брак, и это даёт ему право открыто посещать вас в любое время. Не понимаю также, каким образом, будучи у вас, он мог привести свою одежду в тот вид, в каком мы её обнаружили.
   — Значит, сударь, — с горечью заметила Клер, — вы сомневаетесь в моих словах?
   — Мадемуазель, бывают такие обстоятельства…
   — Вы подозреваете меня во лжи, сударь. Знайте же, что, будь мы виновны, мы не опустились бы до оправданий. От нас не услышали бы ни просьб, ни мольбы о пощаде.
   Её высокомерный, враждебный тон не мог не возмутить следователя. Что она себе позволяет! А все лишь потому, что он не дал себя провести.