Габорио Эмиль. Дело вдовы Леруж

   Привратник объяснил, как найти квартиру г-жи Жерди.
   Граф поднимался медленно, держась за перила, на каждой площадке останавливался, чтобы отдышаться. Он шёл на свиданье к ней! Сердце у него сжимало, как тисками.
   — Могу я повидать господина Ноэля Жерди? — осведомился он у служанки.
   — Адвокат только что вышел. Он не сказал, куда идёт, но обещал вернуться не позже, чем через полчаса.
   — Мы подождём его, — бросил граф.
   Он шагнул через порог, и служанке пришлось посторониться, чтобы пропустить его и м-ль д'Арланж.
   Ноэль строго запретил принимать кого бы то ни было, но у графа де Коммарена был такой внушительный вид, что служанка тут же забыла обо всех запретах.
   В гостиной, куда она проводила графа и м-ль д'Арланж, находились три человека. То были приходский кюре, врач и высокий мужчина, офицер ордена Почётного легиона, чья выправка и манера держаться выдавали в нем старого солдата.
   Они беседовали, стоя у камина, и появление незнакомцев, похоже, удивило их.
   Поклонившись в ответ на приветствие г-на де Коммарена и Клер, они обменялись вопросительными взглядами, словно советуясь, как поступить. Однако их колебания длились недолго.
   Военный взял стул и придвинул его м-ль д'Арланж.
   Граф понял, что он здесь лишний. Придётся, видимо, представиться и объяснить причину визита.
   — Господа, прошу извинить меня за вторжение. Я не думал, что помешаю вам, когда просил разрешения подождать Ноэля, с которым мне крайне необходимо увидеться. Я — граф де Коммарен.
   Услыхав эту фамилию, отставной военный отпустил стул, за спинку которого ещё держался, и выпрямился. Глаза его гневно сверкнули, и он сжал кулаки. Он уже намеревался что-то сказать, но удержался и, наклонив голову, отступил к окну.
   Ни граф, ни двое остальных мужчин не заметили этой вспышки, но она не ускользнула от внимания Клер.
   И пока Клер, изрядно озадаченная, усаживалась, граф, тоже весьма смущённый своим вторжением, подошёл к священнику и тихо спросил:
   — Простите, господин аббат, каково состояние госпожи Жерди?
   Доктор, обладавший чутким слухом, услышал вопрос и тут же подошёл к ним. Ему было лестно поговорить с таким, можно сказать, знаменитым человеком, как граф де Коммарен, и вообще познакомиться с ним.
   — Надо полагать, господин граф, до утра она не доживёт, — сообщил он.
   Граф сжал руками виски, словно ощутив боль. Он не решался продолжать расспросы. И все же после секунды молчания негромко произнёс:
   — Она в сознании?
   — Нет, сударь. По сравнению со вчерашним вечером в её состоянии произошли большие перемены. Всю ночь она была сильно возбуждена, временами начинала бредить. С час назад появилась надежда, что она придёт в себя, и мы послали за господином кюре.
   — К несчастью, напрасно, — заметил священник. — Она все так же без сознания. Бедная женщина! Я уже лет десять знаю её и почти каждую неделю заходил к ней. Благороднейшее сердце!
   — Она должна ужасно страдать, — сказал доктор.
   И почти тотчас же, как бы в подтверждение его слов, из соседней комнаты, дверь в которую была приотворена, донеслись приглушённые крики.
   — Слышите? — весь дрожа, спросил граф.
   Клер ничего не поняла в этой странной сцене. Её угнетали мрачные предчувствия, ей казалось, будто она окунулась в атмосферу несчастья. Она испытывала страх. Девушка встала и подошла к графу.
   — Она там? — спросил г-н де Коммарен.
   — Да, сударь, — резко ответил старик военный, который тоже присоединился к беседующим.
   В другое время граф несомненно обратил бы внимание на тон офицера и почувствовал бы себя задетым. Но сейчас он даже не взглянул на него. Он ничего не замечал. Ведь совсем рядом была она. Мыслями г-н де Коммарен витал в прошлом. Ему казалось, что только вчера он навсегда ушёл от неё.
   — Мне хотелось бы взглянуть на неё, — с какой-то робостью попросил он.
   — Это невозможно, — отрезал военный.
   — Почему? — растерянно спросил граф.
   — Господин де Коммарен, позвольте ей хотя бы умереть спокойно, — отвечал тот.
   Граф отшатнулся, словно на него замахнулись. Он встретился взглядом со старым солдатом и опустил глаза, будто подсудимый перед судьёй.
   — Отчего же, я думаю, что господин граф может войти к госпоже Жерди, — вмешался врач, который предпочитал ничего не замечать. — Вероятней всего, она и не увидит его, но даже если…
   — Да, она ничего не увидит, — подтвердил священник. — Я только что обращался к ней, брал её за руку, но она даже не почувствовала.
   Старик военный задумался и наконец сказал графу:
   — Что ж, войдите. Может быть, такова воля божья.
   Граф покачнулся. Доктор хотел его поддержать, но граф мягко отвёл его руку.
   Врач и священник вошли следом за ним, а Клер и отставной военный остались в дверях, которые находились как раз напротив кровати.
   Граф сделал несколько шагов, но вынужден был остановиться. Он хотел, но не мог подойти к постели.
   Неужели эта умирающая — Валери?
   Увядшее, искажённое лицо ничем не напоминало прекрасную, обожаемую Валери его юности. Он не узнавал её.
   Зато она узнала, верней, угадала, почувствовала его. Словно гальванизированная какой-то сверхъестественной силой, она приподнялась, и граф увидел её исхудавшие руки и плечи. Яростным движением она смахнула с головы компресс из колотого льда, откинула назад все ещё густые волосы, влажные от воды и пота, которые разметались по подушке.
   — Это ты, Ги! — вскричала она. — Это ты!
   Граф внутренне содрогнулся.
   Он был недвижен, как бывают, по народному поверью, недвижны те, кого поразит молния, но стоит только прикоснуться к ним, и они рассыпаются в прах.
   Он не мог увидеть то, что заметили остальные: как преобразилась больная. Искажённые черты вдруг смягчились, лицо озарилось счастьем, ввалившиеся глаза просияли нежностью.
   — Наконец-то ты пришёл, Ги, — облегчённо вздохнула она. — Господи, как давно я тебя жду! Ты даже не можешь представить, сколько я выстрадала из-за нашей разлуки. Я давно умерла бы от горя, если бы меня не поддерживала надежда снова увидеться с тобой. Тебя не пускали ко мне? Кто? Твои родители? Бессердечные люди! И ты не мог им сказать, что никто в мире не любит тебя так, как я? Нет, не поэтому, я вспомнила… Я же помню, какое у тебя было бешеное лицо, когда ты уходил от меня. Твои друзья решили разлучить нас, они сказали, что я обманываю тебя с другим. Что плохого я им сделала? Почему они так враждебны ко мне? Они позавидовали нашему счастью. Мы были так счастливы! Но ты не поверил этой нелепой лжи, ты презрел её и пришёл ко мне.
   Монахиня, видя такое нашествие в комнату больной, оторопело поднялась.
   — Надо быть безумцем, чтобы поверить, будто я изменяла тебе, — продолжала умирающая. — Разве я не принадлежу тебе? Чего я могла ждать от другого, если ты уже все мне дал? Разве я не вверилась тебе душой и телом с первого же дня? Я без борьбы предалась тебе, я чувствовала, что родилась, чтобы стать твоей. Ги, неужели ты забыл? Я плела кружева и едва зарабатывала на жизнь, а ты мне сказал, что изучаешь право и ещё что ты небогат. Я думала, что ты во всем себе отказываешь, чтобы немножко меня порадовать. Ты захотел, чтобы мы привели в порядок нашу мансарду на набережной Сен-Мишель. Какая она стала красивая, когда мы с тобой оклеили её обоями в цветочек!
   А как там было хорошо! Из окна мы любовались деревьями в саду Тюильри, а если высунуться, можно было увидеть отблеск заката под арками моста. Какое прекрасное это было время! Когда мы впервые в воскресенье вместе поехали за город, ты принёс мне красивое платье, о каком я даже мечтать не смела, и такие изящные туфельки, что мне было странно подумать, будто в них можно идти по улице. Но ты обманул меня!
   Ты вовсе не был бедным студентом. Однажды я относила работу и увидела тебя в великолепной карете, на запятках которой стояли лакеи в ливреях с золотыми галунами. Я глазам своим не поверила. Но вечером ты мне признался, что ты дворянин и страшно богат. Ах, любимый, зачем ты сказал мне это?
   Было непонятно, то ли она пришла в сознание, то ли бредит.
   Лицо графа де Коммарена сморщилось, по нему струились слезы. Врач и священник беспомощно стояли, тронутые видом старика, плачущего, как ребёнок.
   Ещё вчера граф думал, будто сердце его мертво, но достаточно было прозвучать этому проникновенному голосу, чтобы в нем ожили воспоминания юности. Сколько же лет прошло с тех пор!
   — И тогда мне пришлось переехать с набережной Сен-Мишель, — говорила г-жа Жерди. — Ты потребовал этого, и я, хоть у меня были недобрые предчувствия, покорилась. Ты сказал, что я, чтобы нравиться тебе, должна выглядеть знатной дамой. Ты нанял мне учителей: ведь я была почти неграмотной, едва могла нацарапать свою подпись. Помнишь, какие смешные ошибки были в моем первом письме? Ах, Ги, лучше бы ты и вправду оказался бедным студентом! Я утратила всю свою доверчивость, беззаботность и весёлость, после того как узнала, что ты богат. А вдруг ты решишь, что я корыстна? А вдруг вообразишь, будто меня интересует только твоё богатство?
   Люди, имеющие, как ты, миллионы, должно быть, очень несчастны. Я понимаю, им приходится быть недоверчивыми и ко всем относиться с подозрением. Они же никогда не знают, любят их самих или их деньги. Их вечно грызут сомнения, и они делаются мнительными, ревнивыми, жестокими. О мой единственный друг, зачем мы покинули нашу мансарду? Мы были там счастливы. Зачем ты не позволил мне остаться там, где встретил меня? Разве ты не знаешь, что чужое счастье раздражает и озлобляет людей? Будь мы благоразумны, мы скрывали бы его, как преступление. Ты думал, что возносишь меня, а на самом деле низринул. Ты гордился нашей любовью, выставлял её напоказ. И я напрасно молила тебя позволить мне жить незаметно, в тени.
   Вскоре весь город знал, что я твоя любовница. В свете только и говорили о твоих безумных тратах на меня. Как я краснела из-за роскоши, в которой ты вынуждал меня жить! Ты был доволен: моя красота стала известна всем, а я плакала, потому что всем стал известен и мой позор. Обо мне говорили, как о тех женщинах, чья профессия — толкать мужчин на самые чудовищные безумства. Сколько раз я встречала свою фамилию в газете! И о том, что ты женишься, я узнала тоже из газеты. Я должна была бежать от тебя, но у меня не хватало решимости.
   Я трусливо смирилась с постыднейшей участью. Ты женился, а я осталась твоей любовницей. О, какое это было мучение, какой это был страшный день! Я сидела одна в комнате, где все дышало тобой, а ты венчался с другою. Я говорила себе: «Вот сейчас невинная, благородная девушка вручает ему руку и сердце. Какие обеты сейчас произносят его уста, которые так часто сливались с моими?» После этого страшного несчастья я, бывало, спрашивала бога, какое преступление я совершила, что он так безжалостно карает меня. Вот оно, моё преступление: ты женился, и я осталась твоей любовницей, а твоя жена умерла. Я видела её всего один раз, всего несколько минут, но по тому, как она смотрела на тебя, я поняла: она тебя любит так же, как я. Ги, это наша любовь убила её!
   Утомлённая г-жа Жерди умолкла, но никто из присутствующих не шелохнулся. Все благоговейно, с волнением слушали и ждали, что будет дальше.
   М-ль д'Арланж была не в силах стоять, она опустилась на колени и прижимала ко рту платок, пытаясь заглушить рыдания. Ведь эта женщина — мать Альбера!
   И только монахиню не тронул этот рассказ: она уже столько раз слышала, как бредят больные. Нет, она ничего, совершенно ничего не поняла в происходящем.
   «Эти люди сошли с ума, — думала она. — Придавать такое значение горячечному бреду…»
   Она решила, что она одна из всех сохранила здравый смысл. Подойдя к кровати, она хотела накрыть больную одеялом.
   — Сударыня, давайте укроемся, — сказала она. — Вы простынете.
   — Сестра… — произнесли одновременно врач и священник.
   — Черт возьми, дайте ей говорить! — крикнул старый солдат.
   — Но кто мог тебе сказать, будто я тебе изменяю? — вдруг произнесла больная, не видевшая и не слышавшая ничего вокруг. — О, низкие люди! За мной, видно, следили и обнаружили, что ко мне ходит офицер. Так знай же: то был мой брат Луи. Когда ему исполнилось восемнадцать, он завербовался в армию, сказав нашей матушке: «Все-таки одним ртом в семье будет меньше». Он оказался хорошим солдатом, и начальство сразу заметило его. Он старался, учился и очень быстро стал продвигаться в чинах. Его произвели в лейтенанты, потом в капитаны, назначили командовать эскадроном. Луи всегда любил меня, и, если бы остался в Париже, я не пала бы так низко. Но матушка умерла, и я оказалась одна в этом огромном городе. Он был унтер-офицером, когда узнал, что у меня есть любовник. Я думала, он больше никогда не захочет меня видеть. И все-таки он простил меня, сказав, что, хоть я и оступилась, единственным моим оправданием является постоянство. Ах, друг мой, к моей чести он относился ещё ревнивей тебя. Луи приходил ко мне, но тайком. Это я была виновата, что ему приходилось стыдиться меня. Я вынуждена была молчать о нем, никогда не упоминать его имени. Доблестный солдат, мог ли он признаться, что его сестра находится на содержании у графа? Я принимала строжайшие предосторожности, чтобы его не видели. И вот к чему это привело! Ты усомнился во мне! Когда брат узнал, какие толки ходят обо мне, он в слепой ярости хотел вызвать тебя на дуэль. Мне едва удалось убедить его, что он не имеет права меня защищать. Как я была наказана! Какой дорогой ценой заплатила за краденое счастье! Но ты вернулся, и все забыто. Ведь ты веришь мне, Ги, веришь? Я напишу Луи, он придёт, он подтвердит, что я не лгу. Ты же не усомнишься в слове солдата?
   — Клянусь честью, — подтвердил старый солдат, — все, что говорит сестра, правда.
   Но умирающая не слышала его, она продолжала прерывающимся голосом:
   — Какое счастье, что ты здесь! Я чувствую, как оживаю. Я ведь чуть не заболела. Наверное, я сейчас не очень красива, но все равно, поцелуй меня… — И она протянула руки и подставила губы, словно для поцелуя. — Но только одно условие, Ги: ты оставишь мне моего сына. Умоляю, заклинаю тебя, не забирай, оставь его мне! Что станется с матерью, если она лишится своего ребёнка? Ты требуешь его у меня, чтобы дать ему прославленное имя и огромное богатство… Нет! Говоришь, что эта жертва нужна ради его счастья… Нет! Мой ребёнок принадлежит мне, и я не отдам его. Никакие богатства на земле, никакие почести не заменят ему матери, склоняющейся над его колыбелью. Ты хочешь отдать мне взамен её ребёнка… Нет, ни за что! Чтобы эта женщина целовала моего сына! Это невозможно! Заберите от меня чужого ребёнка, он внушает мне ужас, отдайте мне моего. Ги, не настаивай, не угрожай, что рассердишься, что бросишь меня, — я же уступлю, а потом умру. Откажись от своего гибельного плана, ведь даже подумать такое — и то грех. Увы, ни мольбы, ни слезы не трогают тебя. Ну что ж, бог нас покарает. Трепещи при мысли о нашей старости. Нет ничего тайного, что не стало бы явным. Когда-нибудь дети придут к нам и предъявят жестокий счёт. Они проклянут нас. Ги, мне ясно наше будущее. Я вижу, как мой сын в ярости бросается ко мне. Великий боже, что он говорит? О, эти письма, письма, драгоценная память нашей любви… Но он мне грозит, он ударил меня! Помогите! Сын поднял руку на мать… Только никому не рассказывай об этом! Господи, как я страдаю! Он же прекрасно знает, что я его мать, и притворяется, будто не верит. Боже, за что же эта мука? Ги, друг мой единственный, прости, у меня не было сил противиться и не хватило духу подчиниться.
   В этот миг вторая дверь комнаты, выходящая на площадку, отворилась, и вошёл Ноэль, как всегда бледный, но невозмутимый и спокойный.
   Его появление подействовало на умирающую, как удар электрическим током.
   Она задрожала всем телом, глаза её расширились, и, поднявшись с подушек, простирая руки к Ноэлю, она громко закричала:
   — Убийца!
   Конвульсивно дёрнувшись, она рухнула на постель. К ней подбежали, но она была мертва.
   Воцарилось глубокое молчание.
   Величие смерти и ужас, который она внушает, таковы, что перед нею склоняют головы даже самые сильные духом, даже скептики. На миг умолкают страсти и корысть. Мы невольно сосредоточиваемся, когда в нашем присутствии испускает последний вздох один из наших ближних.
   Впрочем, все присутствующие были до глубины души взволнованы сценой предсмертной исповеди, горячечной и горестной.
   Но слово «убийца», последнее слово, произнесённое г-жой Жерди, никого не удивило.
   Все, кроме сестры, знали о страшном обвинении, тяготеющем на Альбере. Несчастная мать бросила своё проклятье ему.
   Ноэль выглядел глубоко опечаленным. Встав на колени у кровати той, что заменила ему мать, он схватил её руки, приник к ним губами и простонал:
   — Она мертва! Мертва!
   Преклонив рядом с ним колени, монахиня и священник читали заупокойные молитвы. Они молили бога быть милостивым к душе усопшей и упокоить её в мире. Просили дать немножко счастья на небесах той, что столько выстрадала в земной юдоли.
   Граф де Коммарен сидел, откинувшись на спинку кресла, голова его бессильно поникла, а лицо осунулось и было бледней, чем у покойной, которая когда-то была его возлюбленной, красавицей Валери.
   Около графа хлопотали Клер и доктор. Им пришлось распустить ему галстук и расстегнуть воротничок сорочки: он задыхался.
   С помощью старого солдата, чьи покрасневшие глаза говорили о сдерживаемом горе, кресло графа перенесли к приоткрытому окну, чтобы он мог вдохнуть свежего воздуха. Три дня назад эта сцена убила бы его. Но теперь его сердце затвердело от горя, как твердеют от работы ладони.
   — Слезы спасут его, — шепнул на ухо Клер доктор.
   И вправду, г-н де Коммарен понемножку пришёл в себя, и вместе с ясностью рассудка к нему вернулась способность страдать.
   Следом за подавленностью приходит сильнейшее духовное потрясение; кажется, будто природа накапливает силы, чтобы можно было вынести несчастье; поначалу его не ощущаешь со всей остротой и только позже начинаешь осознавать всю его огромность и глубину.
   Взгляд графа остановился на кровати, где лежало тело Валери. Это все, что осталось от неё. Душа её, нежная и преданная душа отлетела.
   О, чего бы он не отдал, чтобы бог даровал этой несчастной женщине всего день, нет, час жизни! С каким раскаянием он бросился бы к её ногам, чтобы вымолить прощение, чтобы сказать, как ненавистна ему теперь его былая жестокость. Сказать, что не понял её безграничной любви. Зачем по одним лишь сплетням и домыслам, даже не подумав поговорить, объясниться, он с холодным презрением отступился от неё? Зачем не повидался с нею? А ведь тогда ему не пришлось бы двадцать лет кряду терзаться мыслью, что Альбер, быть может, не сын ему. И жил бы он не в угрюмом одиночестве, а спокойно и счастливо.
   И тут ему припомнилась смерть графини. Она тоже любила его и потому умерла.
   Он не понимал их обеих и этим убил.
   Пришёл час искупления, и он не мог сказать: «Господи, слишком огромна кара твоя!»
   И какая кара! Столько несчастий за пять дней!
   — Да, — прошептал граф, — она это предсказывала. Почему я её не послушался?
   Брат г-жи Жерди пожалел старика, на которого свалилось столько горя. Он протянул ему руку и сказал:
   — Господин де Коммарен, моя сестра давно уже простила вас, если она вообще когда-нибудь на вас сердилась. Сегодня вас прощаю и я.
   — Благодарю вас, сударь, благодарю, — пробормотал граф и вздохнул: — Великий боже, какая смерть!
   — Да, — тихо промолвила Клер, — она умерла с мыслью, что её сын — убийца. И мы не успели её разубедить.
   — Но нужно хотя бы, чтобы её сын получил свободу и смог отдать ей последний долг, — решительно произнёс граф. — Ноэль!
   Адвокат стоял рядом и все слышал.
   — Отец, я обещал вам спасти его, — сказал он.
   М-ль д'Арланж в первый раз взглянула в лицо Ноэлю, их взгляды встретились, и девушка не смогла сдержать гримасу отвращения, которая не ускользнула от адвоката.
   — Альбер уже спасён, — надменно сообщила она. — Мы требуем только одного: чтобы правосудие действовало побыстрее и немедленно вернуло Альберу свободу. Судебный следователь уже знает правду.
   — Правду? — переспросил адвокат.
   — Да. В ночь убийства Альбер был у меня, со мной.
   Ноэль изумлённо воззрился на неё: столь необычное признание, услышанное без всяких объяснений из девичьих уст, могло поразить кого угодно.
   — Сударь, я — мадемуазель Клер д'Арланж.
   Г-н де Коммарен коротко пересказал все, что узнал от Клер. Когда он закончил, Ноэль сказал:
   — Вы видите, сударь, в каком я положении. Завтра…
   — Завтра! — с негодованием прервал его граф. — Вы хотите, как я понял, ждать до завтра! Долг чести велит действовать сейчас же, немедля. Для вас лучшее средство почтить эту несчастную женщину — не молиться за неё, а освободить её сына.
   Ноэль склонился в поклоне.
   — Вы приказали, сударь, я подчиняюсь. Сегодня вечером у вас в особняке я буду иметь честь дать вам отчёт о предпринятых мною шагах. Возможно, мне удастся привезти к вам Альбера.
   Сказав это, он в последний раз поцеловал покойную и вышел.
   Вскоре после него ушли граф и м-ль д'Арланж.
   Брат г-жи Жерди отправился в мэрию сделать заявление о смерти и выполнить необходимые формальности.
   Монахиня осталась одна поджидать священника, которого пообещал прислать кюре для ночного бдения над трупом. Она не испытывала ни страха, ни волнения: ей уже столько раз приходилось встречаться со смертью.
   Помолившись, она встала с колен и принялась хлопотать в комнате, убирая её так, как положено, когда больной испустит последний вздох.
   Она уничтожила все следы болезни, спрятала пузырьки и баночки, пожгла сахару, накрыла белой салфеткой стол у изголовья кровати и поставила на него зажжённые свечи, распятие, чашу со святой водой и веточкой освящённого букса.

XV

   Взволнованный и озабоченный признаниями м-ль д'Арланж, г-н Дабюрон поднимался по лестнице, ведущей на галерею следователей, и вдруг столкнулся с папашей Табаре. Обрадовавшись, он окликнул его:
   — Господин Табаре!
   Но сыщик, весь вид которого свидетельствовал о крайнем волнении, отнюдь не был расположен останавливаться и терять время.
   — Извините, сударь, — с поклоном отвечал он, — меня ждут.
   — Но я все-таки надеюсь…
   — Он невиновен, — перебил папаша Табаре. — У меня уже есть кое-какие доказательства, и не пройдёт трех дней… А вы пока допросите человека с серьгами, которого разыскал Жевроль. Он очень смышлён, этот Жевроль, я его недооценивал.
   И, не слушая больше ни слова, папаша Табаре стремительно понёсся через три ступеньки вниз по лестнице, рискуя сломать себе шею.
   Г-н Дабюрон, обманутый в своих ожиданиях, ускорил шаг.
   На галерее у дверей его кабинета на грубой деревянной скамье сидел под охраной жандарма Альбер.
   — Через минуту вас вызовут, — сообщил ему следователь, открывая дверь.
   В кабинете беседовали Констан и невысокий человек с невыразительным лицом, которого можно было бы принять за какого-нибудь мелкого рантье из Батиньоля, если бы огромная булавка с фальшивым камнем, сверкавшая в галстуке, не выдавала в нем агента полиции.
   — Получили мои записки? — спросил г-н Дабюрон своего протоколиста.
   — Сударь, все ваши распоряжения выполнены, обвиняемый уже здесь, а это господин Мартен, который только что прибыл из квартала Инвалидов.
   — Все идёт отлично, — удовлетворённо заметил следователь и поинтересовался у агента: — Ну, и что же вы обнаружили, господин Мартен?
   — В сад залезали, сударь.
   — Давно?
   — Дней пять-шесть назад.
   — Вы уверены в этом?
   — Так же, как в том, что господин Констан чинит сейчас перо.
   — И следы заметны?
   — Так же, как нос на лице, если мне будет позволено сделать такое сравнение. Вор, а я полагаю, что это был вор, — пояснил словоохотливый г-н Мартен, — проник в сад до дождя, а убрался после, в точности как вы предполагали, господин судебный следователь. Это обстоятельство легко установить, ежели сравнивать следы на садовой стене со стороны улицы, которые он оставил, когда поднимался и когда спускался. Следы представляют собой царапины, сделанные носками его сапог. Одни из них чистые, а другие грязные. Молодчик — должен сказать, он ловок — забирался, подтягиваясь на руках, а вот когда вылезал, то позволил себе роскошь воспользоваться лестницей, которую, забравшись на стену, отбросил наземь. Очень хорошо видно, где он её поставил: на земле заметны углубления, оставленные стойками, а на верху стены повреждена штукатурка.
   — Это все?
   — Нет, сударь, не все. На гребне стены сорваны три бутылочных осколка. Ветки акаций, нависающие над стеной, согнуты или сломаны. А на колючке одной из веток я обнаружил клочок серой кожи, на мой взгляд, от перчатки. Вот он.
   Следователь жадно схватил этот клочок. Да, действительно, он вырван из серой перчатки.
   — Господин Мартен, надеюсь, вы действовали так, чтобы не возбудить ни малейшего подозрения в доме, где проводили расследование? — спросил г-н Дабюрон.
   — Само собой, сударь. Сперва я без всяких помех обследовал стену со стороны улицы. Потом оставил в ближнем кабачке шляпу и представился маркизе д'Арланж управляющим одной из герцогинь, живущих по соседству, которая находится в полном отчаянии, оттого что у неё улетел любимый говорящий попугай. Мне милостиво позволили поискать его в саду, ничуть не усомнившись, что я слуга этой самой герцогини, поскольку я весьма красноречиво расписывал её горе…