Страница:
О счастье! На Гаврской улице, в полусотне шагов, он увидел голубой экипаж, который застрял в уличном заторе.
«Она у меня в руках!» — сказал себе папаша Табаре.
Он устремил взор к Западному вокзалу, где на улице всегда полно незарегистрированных извозчиков. Как назло, ни одного экипажа!
Сейчас он готов был воскликнуть наподобие Ричарда III: «Полцарства за фиакр!»
Голубой экипаж тронулся и преспокойно покатил к улице Тронше. Сыщик побежал следом. Расстояние между ними, слава богу, почти не увеличивалось.
Пробегая по середине мостовой и озираясь в поисках свободной кареты, папаша Табаре подбадривал себя:
— В погоню, дружище, в погоню! Кому бог не дал головы, у того вся надежда на ноги! Гоп, гоп! Почему ты не догадался узнать у Клержо адрес этой женщины? Живей, старина, ещё живей! Решил быть шпиком — изволь соответствовать избранному ремеслу, а то какой же ты шпик, если не умеешь бегать, как заяц.
Он думал только о том, как бы настигнуть любовницу Ноэля, и ни о чем больше. Но все яснее было, что он отстаёт.
Не добежав и до середины улицы Тронше, бедный сыщик выбился из сил; он чувствовал, что ноги отказываются нести его, а проклятый экипаж уже подъезжал к площади Мадлен.
О радость! В этот миг старика нагнала открытая коляска, катившаяся в том же направлении.
Папаша Табаре отчаянно, словно утопающий, замахал руками. Сигналы его были замечены. Он собрал последние силы и одним прыжком вскочил в коляску, не воспользовавшись подножкой.
— Вперёд, — приказал он, — за голубым экипажем, плачу двадцать франков!
— Ясно! — подмигнув, отозвался кучер.
И он вдохновил свою тощую клячу энергичным ударом кнута, бормоча под нос:
— Ревнивец выслеживает жену! Известное дело. Эй, разлюбезная моя!
Папаше Табаре самое время было перевести дух, силы его иссякали. Добрую минуту он не мог отдышаться. Они ехали по бульвару. Сыщик встал, держась за козлы.
— Я больше не вижу голубой кареты! — сказал он.
— А я отлично вижу, хозяин, да только лошадь там больно резва.
— Твоя, надеюсь, будет резвей. Я сказал — двадцать франков? Получишь все сорок.
Кучер принялся нахлёстывать лошадь, бурча под нос:
— Ничего не попишешь, придётся догнать. За двадцать франков я бы её упустил: я женщин люблю и всегда держу их сторону. Но черт побери, два луидора! Вот поди ж ты, такая образина и так ревнует!
Папаша Табаре изо всех сил пытался думать о посторонних вещах. Он не желал делать выводы прежде, чем повидает эту женщину, поговорит с ней, искусно выспросит обо всем. Он был уверен, что всего одним словом она может спасти или погубить своего любовника.
Погубить Ноэля? Увы, да.
Мысль о том, что Ноэль может оказаться преступником, терзала его, доводила до дурноты, зудела у него в мозгу, как докучная муха, которая в тысячный раз улетает и прилетает и снова бьётся в стекло.
Они миновали Шоссе-д'Антен, и голубой экипаж был теперь всего шагах в тридцати. Кучер обернулся:
— Хозяин, карета останавливается.
— Остановись тоже и не спускай с неё глаз: тронешься с места одновременно с ней.
И папаша Табаре так высунулся, что едва не выпал из коляски.
Молодая женщина вышла из кареты и скрылась в дверях лавки, торговавшей кашемировыми шалями и кружевом.
«Вот куда летят тысячефранковые билеты, — размышлял папаша Табаре. — Полмиллиона за четыре года! И что только делают эти создания с деньгами, которые щедро швыряют им их содержатели? Едят, что ли? На огне каких прихотей сгорают состояния? Наверно, у этих дамочек есть какие-то дьявольские приворотные зелья, которыми они опаивают глупцов, а те и рады разоряться ради них. Должно быть, они владеют каким-то особым искусством подсластить и приперчить наслаждение, потому что стоит им уловить в свои сети какого-нибудь беднягу, и он расстаётся с ними не раньше, чем принесёт им в жертву все, что у него было».
Коляска снова тронулась, но вскоре встала.
Голубая карета остановилась перед лавкой, торгующей всякими диковинками.
— Это создание, судя по всему, затеяло скупить весь Париж! — в ярости пробормотал сыщик. — Да, если Ноэль совершил преступление, то по её вине. А сейчас она проматывает мои пятнадцать тысяч франков. На сколько дней ей этого хватит? Если Ноэль убил мамашу Леруж, то, конечно, из-за денег. Но тогда он — бесчестнейший негодяй на свете. Какое чудовищное притворство и лицемерие! И подумать только, если я сейчас умру от негодования, он окажется моим наследником! Ведь в завещании написано чёрным по белому: «Завещаю сыну моему Ноэлю Жерди…» Если Ноэль убил, ему любой казни мало… Но эта женщина, кажется, никогда не вернётся!
Эта женщина и впрямь не торопилась: погода стояла прекрасная, туалет на красотке был восхитительный, и она пользовалась случаем показать себя. Посетила ещё несколько магазинов, а под конец заглянула в кондитерскую, где пробыла более четверти часа.
Бедный сыщик, терзаемый беспокойством, вертелся и сучил ногами в своей коляске.
Какая мука знать, что всего одно слово отделяет тебя от разгадки ужасной тайны, и из-за прихоти какой-то распутницы не иметь возможности его услышать! Папаше Табаре смертельно хотелось броситься следом за ней, схватить её за руку и крикнуть:
— Возвращайся домой, негодяйка, возвращайся скорее! Что тебе тут делать? Неужели ты не знаешь, что твоего любовника, человека, которого ты разорила, подозревают в убийстве? Возвращайся же, и я добьюсь от тебя правды, узнаю, виновен он или нет. А уж это-то ты мне скажешь, и сама не заметишь. Я расставил тебе силки, в которые ты угодишь. Только возвращайся, неведение меня убивает!
Наконец она собралась домой.
Голубая карета покатила дальше, проехала по Монмартру, свернула на Провансальскую улицу, высадила очаровательную пассажирку и была такова.
— Она живёт здесь, — со вздохом облегчения пробормотал папаша Табаре.
Он вылез из коляски, вручил кучеру два луидора и, приказав ему обождать, устремился за молодой женщиной.
— Хозяину терпения не занимать, — подумал кучер, — но и дамочку голыми руками не возьмёшь.
Папаша Табаре отворил дверь привратницкой.
— Как зовут даму, что сейчас приехала? — спросил он.
Привратник, судя по всему, отнюдь не расположен был отвечать.
— Так как же её зовут? — настаивал старый полицейский.
Голос его звучал так резко и повелительно, что привратник дрогнул.
— Мадам Жюльетта Шаффур, — отвечал он.
— Какой этаж?
— Третий, дверь прямо.
Минуту спустя сыщик был в гостиной мадам Жюльетты. Горничная сказала ему, что мадам переодевается и сейчас к нему выйдет.
Папашу Табаре поразила роскошь гостиной. Однако в этой роскоши не было ничего вызывающего, бьющего в глаза, ничего, что свидетельствовало бы о дурном вкусе. Трудно было поверить, что эта квартира содержанки. Но наш сыщик, во многом понимавший толк, заметил, что обстановка комнаты весьма недешева. Безделушки на камине — и те стоят никак не меньше двадцати тысяч франков.
«Клержо не преувеличил», — подумал он.
Его размышления прервало появление Жюльетты.
Она сняла платье и накинула просторный чёрный пеньюар с отделкой из вишнёвого атласа. Её роскошные волосы, слегка растрепавшиеся по вине шляпки, прядями ниспадали на шею и завивались кольцами за очаровательными ушками. Папаша Табаре был ослеплён. Безумства Ноэля стали ему понятны.
— Вы желаете побеседовать со мной, сударь? — спросила она, грациозно изогнув стан.
— Сударыня, — ответствовал папаша Табаре, — я друг Ноэля, лучший его друг, смею сказать, и…
— Потрудитесь присесть, сударь, — перебила его молодая женщина.
Сама она расположилась на канапе, и ножка её принялась поигрывать туфелькой тех же цветов, что пеньюар. Сыщик уселся в кресло.
— Я пришёл, сударыня, — начал он, — по важному делу. Ваш визит к господину Жерди…
— Как! — удивилась Жюльетта. — Он уже знает, что я к нему приезжала? Ловко! У него отменная полиция.
— Дорогое дитя… — отеческим тоном начал Табаре.
— А, знаю, сударь, сейчас вы начнёте меня бранить. Вас об этом попросил Ноэль. Он запретил мне его навещать, но я не удержалась. Это же тоска иметь такого любовника: не человек, а ребус, ничего о нем не известно, какая-то головоломка в чёрном фраке и белом галстуке, мрачное, загадочное создание.
— Вы поступили опрометчиво.
— Почему? Потому, что он женится? Зачем же он не скажет об этом прямо?
— А если это не так?
— Это так. Так он сказал старому мерзавцу Клержо, а тот передал мне. В любом случае он что-то затеял: вот уже месяц, как он сам не свой, — я его просто не узнаю.
Прежде всего папаше Табаре хотелось выяснить, не обеспечил ли себе Ноэль алиби на тот вторник, когда произошло преступление. По его мнению, это был главный вопрос. Если да — Ноэль, несомненно, преступник. Если нет — вполне возможно, он ни в чем не замешан. На этот счёт мадам Жюльетта могла, как ему казалось, дать исчерпывающий ответ.
Поэтому он заранее приготовился и расставил свои немудрёные силки.
Развязность молодой женщины несколько сбивала его с толку, однако он продолжал, надеясь на счастливый поворот беседы:
— А вы бы стали мешать женитьбе Ноэля?
— Его женитьбе! — воскликнула Жюльетта, прыснув со смеху. — Ах, он бедняжка! Если я единственное препятствие, то дело его в шляпе. Пускай себе женится, я больше слышать о нем не хочу.
— Так вы его не любите? — спросил сыщик, несколько удивлённый её дружелюбной откровенностью.
— Послушайте, сударь, я очень его любила, но всему на свете приходит конец. Последние четыре года я веду невыносимую жизнь. Это я-то, любительница повеселиться! Если Ноэль меня не оставит, я сама дам ему отставку. У меня уже сил нет, поверьте, сознавать, что мой любовник стыдится меня и презирает.
— Непохоже, красавица моя, чтобы он вас презирал, — возразил папаша Табаре, обводя гостиную многозначительным взглядом.
— Вы хотите сказать, — отвечала она, поднявшись с кушетки, — что он много на меня тратит. Это правда. Он утверждает, что разорился ради меня; возможно, так оно и есть. Но какое мне дело? Я не вымогательница, так и знайте. По мне, лучше бы он меньше тратил на меня, но больше со мной считался. Все мои сумасбродства — от злости да от безделья. Господин Жерди обращается со мной, как с девкой, я и веду себя, как девка. Мы квиты.
— Вы сами знаете, он вас обожает.
— Он-то? Говорю вам, он меня стыдится. Вы первый из его друзей, с которым я разговариваю. Спросите у него, выезжал ли он куда-нибудь со мной! Можно подумать, моё общество для него унизительно. Да вот хотя бы в прошлый вторник мы с ним отправились в театр. Он взял целую ложу. Вы полагаете, он сидел там со мной? Как бы не так. Голубок изволил упорхнуть, и больше я его в тот вечер не видела.
— Как! И вам пришлось возвращаться домой в одиночестве?
— Нет. Около полуночи, к концу спектакля, голубок пожаловал обратно. Мы собирались поехать на маскарад в Оперу и там поужинать. Да, это было забавно! На балу голубок не решился ни откинуть капюшон, ни снять маску. А за ужином мне пришлось делать вид, что мы едва знакомы: там, видите ли, были его друзья.
Вот вам и алиби, заготовленное на всякий случай.
Запальчивость мешала Жюльетте заметить состояние папаши Табаре, иначе она бы наверняка прикусила язык. Сыщик побледнел, он дрожал как лист.
— Подумаешь, — с нечеловеческим усилием проговорил он, — неужели такая малость испортила вам веселье за ужином?
— Веселье! — передёрнув плечами, повторила молодая женщина. — Плохо вы знаете своего друга! Если когда-нибудь пригласите его на обед, не позволяйте ему пить. От вина он становится весел, как похороны по третьему разряду. После второй бутылки он был пьян в стельку, так пьян, что потерял все свои вещи: пальто, зонт, портмоне, мундштук…
Дальше папаша Табаре не в силах был слушать; он вскочил и замахал руками как сумасшедший.
— Негодяй! — возопил он. — Подлец! Мерзавец! Это он! Но теперь он попался!
И сыщик бросился прочь, оставив Жюльетту в таком смятении, что ей пришлось позвать служанку.
— Ах, милая, — сказала она, — я только что сделала большую глупость. Боюсь, как бы не вышло беды. Я просто уверена, что накликала несчастье, я это чувствую, знаю. Этот старый шут никакой не друг Ноэлю, он приходил что-то разнюхать, вытянуть из меня какие-то сведения, и это ему удалось. Сама того не заметив, я навредила Ноэлю. Что я могла такого сказать? Ума не приложу. Но как бы то ни было, надо его предупредить. Черкну ему записку, а ты найди посыльного.
А папаша Табаре, вскочив в коляску, во весь дух помчал в префектуру. Убийца — Ноэль! Ярость его не знала границ, как некогда дружба и доверие.
Итак, подлый и бесчестный негодяй жестоко посмеялся над ним, обвёл его вокруг пальца! Сыщик жаждал мести, любое наказание за такое злодейство казалось ему слишком лёгким.
«Мало того, что он убил Клодину Леруж, — рассуждал сыщик, — он ещё и подстроил все так, чтобы обвинили и осудили невинного. А кто, как не он, убил свою бедную мать?»
Папаша Табаре сожалел, что отменены пытки, что в наши дни нет средневековых палачей, упразднены четвертование, дыба, колесо.
Гильотина срабатывает так быстро, что осуждённый едва успевает почувствовать холодок железа, перерезающего мышцы шеи; щёлк — и голова слетает с плеч.
Желая облегчить смертную казнь, её превратили в насмешку, попросту обессмыслили.
Папашу Табаре поддерживала лишь уверенность, что он сумеет спутать Ноэлю все карты, предать его в руки правосудия и отомстить.
— Ясно, — бормотал он, — что негодяй забыл свои вещи в поезде, спеша к любовнице, которая осталась в театре. Нельзя ли их отыскать? Если он оказался столь предусмотрителен, что, отринув осторожность, под вымышленным именем обратился на железную дорогу и забрал их, мне не удастся найти улик. Мадам Шаффур не станет свидетельствовать против него. Когда эта негодница поймёт, что её любовнику грозит опасность, она заявит, что Ноэль расстался с ней много позже десяти. Но только едва ли он посмел вернуться за вещами.
На половине улицы Ришелье папаше Табаре стало дурно.
«Сейчас меня хватит удар, — подумал он, — а если я умру, Ноэль увильнёт от наказания, да ещё окажется моим наследником. Если составляешь завещание, надо всегда иметь его при себе, чтобы уничтожить в случае необходимости».
Заметив шагах в двадцати вывеску врача, он велел кучеру остановиться и бросился в дом.
Он был так бледен и возбуждён, в глазах у него застыло такое смятение, что доктор почти испугался, когда странный посетитель хриплым голосом потребовал:
— Пустите мне кровь!
Врач пытался что-то возразить, но старик уже сбросил сюртук и засучил рукав сорочки.
— Скорее, пустите мне кровь! — повторил он. — Вы что, убить меня хотите?
Видя такую настойчивость, врач решился, и вскоре папаша Табаре вышел от него, чувствуя себя куда лучше и несколько успокоившись.
Часом позже, облечённый соответствующими полномочиями, он вдвоём с полицейским чиновником явился в бюро находок при железной дороге и приступил к поиску.
Поиски увенчались именно тем результатом, на какой он рассчитывал.
Вскоре папаша Табаре выяснил, что вечером во вторник, в последний день карнавала, в одном из купе второго класса поезда Э 45 были найдены пальто и зонт. Ему предъявили эти вещи, и он их узнал: они принадлежали Ноэлю.
В кармане пальто обнаружилась пара рваных и исцарапанных перчаток жемчужно-серого цвета, а также неиспользованный обратный билет из Шату.
Устремляясь на поиски истины, папаша Табаре слишком хорошо знал, какова будет эта истина.
Предположение, возникшее у него внезапно, едва Клержо открыл ему глаза на безрассудства Ноэля, непрестанно подтверждалось все новыми доводами; когда он побывал у Жюльетты, оно превратилось в уверенность, но теперь, когда малейшие сомнения рассеялись, когда истина сделалась очевидной, он все-таки был сражён.
— Едем же! — воскликнул он, опомнившись. — Надо его задержать!
И он велел везти себя во Дворец правосудия, где надеялся застать судебного следователя.
В самом деле, несмотря на позднее время, г-н Дабюрон был ещё у себя в кабинете.
Он беседовал с графом де Коммареном, пересказывая ему разоблачения, сделанные Пьером Леружем, которого граф полагал давно умершим.
Папаша Табаре ворвался, как вихрь, очертя голову и не замечая, что в кабинете находится постороннее лицо.
— Сударь! — вскричал он, заикаясь от возбуждения. — Сударь, нашёлся истинный убийца! Это он, это мой приёмный сын, мой наследник, это Ноэль!
— Ноэль… — повторил г-н Дабюрон, вставая. И добавил, понизив голос: — Я подозревал…
— Скорее, постановление на арест! — продолжал сыщик. — Если мы промешкаем лишнюю минуту, он от нас ускользнёт! Любовница, наверно, предупредила его о моем визите, и он знает, что мы напали на след. Скорей, господин следователь, скорей!
Г-н Дабюрон намеревался попросить объяснений, но старик сыщик продолжал:
— Это ещё не все: в тюрьме находится невинный человек, Альбер…
— И часа не пройдёт, как его выпустят, — возразил следователь. — Перед самым вашим приходом я распорядился, чтобы ему вернули свободу. Займёмся другими делами.
Ни папаша Табаре, ни г-н Дабюрон не обратили внимания на исчезновение графа де Коммарена.
При имени Ноэля он тихонько направился к двери и поспешно удалился.
«Она у меня в руках!» — сказал себе папаша Табаре.
Он устремил взор к Западному вокзалу, где на улице всегда полно незарегистрированных извозчиков. Как назло, ни одного экипажа!
Сейчас он готов был воскликнуть наподобие Ричарда III: «Полцарства за фиакр!»
Голубой экипаж тронулся и преспокойно покатил к улице Тронше. Сыщик побежал следом. Расстояние между ними, слава богу, почти не увеличивалось.
Пробегая по середине мостовой и озираясь в поисках свободной кареты, папаша Табаре подбадривал себя:
— В погоню, дружище, в погоню! Кому бог не дал головы, у того вся надежда на ноги! Гоп, гоп! Почему ты не догадался узнать у Клержо адрес этой женщины? Живей, старина, ещё живей! Решил быть шпиком — изволь соответствовать избранному ремеслу, а то какой же ты шпик, если не умеешь бегать, как заяц.
Он думал только о том, как бы настигнуть любовницу Ноэля, и ни о чем больше. Но все яснее было, что он отстаёт.
Не добежав и до середины улицы Тронше, бедный сыщик выбился из сил; он чувствовал, что ноги отказываются нести его, а проклятый экипаж уже подъезжал к площади Мадлен.
О радость! В этот миг старика нагнала открытая коляска, катившаяся в том же направлении.
Папаша Табаре отчаянно, словно утопающий, замахал руками. Сигналы его были замечены. Он собрал последние силы и одним прыжком вскочил в коляску, не воспользовавшись подножкой.
— Вперёд, — приказал он, — за голубым экипажем, плачу двадцать франков!
— Ясно! — подмигнув, отозвался кучер.
И он вдохновил свою тощую клячу энергичным ударом кнута, бормоча под нос:
— Ревнивец выслеживает жену! Известное дело. Эй, разлюбезная моя!
Папаше Табаре самое время было перевести дух, силы его иссякали. Добрую минуту он не мог отдышаться. Они ехали по бульвару. Сыщик встал, держась за козлы.
— Я больше не вижу голубой кареты! — сказал он.
— А я отлично вижу, хозяин, да только лошадь там больно резва.
— Твоя, надеюсь, будет резвей. Я сказал — двадцать франков? Получишь все сорок.
Кучер принялся нахлёстывать лошадь, бурча под нос:
— Ничего не попишешь, придётся догнать. За двадцать франков я бы её упустил: я женщин люблю и всегда держу их сторону. Но черт побери, два луидора! Вот поди ж ты, такая образина и так ревнует!
Папаша Табаре изо всех сил пытался думать о посторонних вещах. Он не желал делать выводы прежде, чем повидает эту женщину, поговорит с ней, искусно выспросит обо всем. Он был уверен, что всего одним словом она может спасти или погубить своего любовника.
Погубить Ноэля? Увы, да.
Мысль о том, что Ноэль может оказаться преступником, терзала его, доводила до дурноты, зудела у него в мозгу, как докучная муха, которая в тысячный раз улетает и прилетает и снова бьётся в стекло.
Они миновали Шоссе-д'Антен, и голубой экипаж был теперь всего шагах в тридцати. Кучер обернулся:
— Хозяин, карета останавливается.
— Остановись тоже и не спускай с неё глаз: тронешься с места одновременно с ней.
И папаша Табаре так высунулся, что едва не выпал из коляски.
Молодая женщина вышла из кареты и скрылась в дверях лавки, торговавшей кашемировыми шалями и кружевом.
«Вот куда летят тысячефранковые билеты, — размышлял папаша Табаре. — Полмиллиона за четыре года! И что только делают эти создания с деньгами, которые щедро швыряют им их содержатели? Едят, что ли? На огне каких прихотей сгорают состояния? Наверно, у этих дамочек есть какие-то дьявольские приворотные зелья, которыми они опаивают глупцов, а те и рады разоряться ради них. Должно быть, они владеют каким-то особым искусством подсластить и приперчить наслаждение, потому что стоит им уловить в свои сети какого-нибудь беднягу, и он расстаётся с ними не раньше, чем принесёт им в жертву все, что у него было».
Коляска снова тронулась, но вскоре встала.
Голубая карета остановилась перед лавкой, торгующей всякими диковинками.
— Это создание, судя по всему, затеяло скупить весь Париж! — в ярости пробормотал сыщик. — Да, если Ноэль совершил преступление, то по её вине. А сейчас она проматывает мои пятнадцать тысяч франков. На сколько дней ей этого хватит? Если Ноэль убил мамашу Леруж, то, конечно, из-за денег. Но тогда он — бесчестнейший негодяй на свете. Какое чудовищное притворство и лицемерие! И подумать только, если я сейчас умру от негодования, он окажется моим наследником! Ведь в завещании написано чёрным по белому: «Завещаю сыну моему Ноэлю Жерди…» Если Ноэль убил, ему любой казни мало… Но эта женщина, кажется, никогда не вернётся!
Эта женщина и впрямь не торопилась: погода стояла прекрасная, туалет на красотке был восхитительный, и она пользовалась случаем показать себя. Посетила ещё несколько магазинов, а под конец заглянула в кондитерскую, где пробыла более четверти часа.
Бедный сыщик, терзаемый беспокойством, вертелся и сучил ногами в своей коляске.
Какая мука знать, что всего одно слово отделяет тебя от разгадки ужасной тайны, и из-за прихоти какой-то распутницы не иметь возможности его услышать! Папаше Табаре смертельно хотелось броситься следом за ней, схватить её за руку и крикнуть:
— Возвращайся домой, негодяйка, возвращайся скорее! Что тебе тут делать? Неужели ты не знаешь, что твоего любовника, человека, которого ты разорила, подозревают в убийстве? Возвращайся же, и я добьюсь от тебя правды, узнаю, виновен он или нет. А уж это-то ты мне скажешь, и сама не заметишь. Я расставил тебе силки, в которые ты угодишь. Только возвращайся, неведение меня убивает!
Наконец она собралась домой.
Голубая карета покатила дальше, проехала по Монмартру, свернула на Провансальскую улицу, высадила очаровательную пассажирку и была такова.
— Она живёт здесь, — со вздохом облегчения пробормотал папаша Табаре.
Он вылез из коляски, вручил кучеру два луидора и, приказав ему обождать, устремился за молодой женщиной.
— Хозяину терпения не занимать, — подумал кучер, — но и дамочку голыми руками не возьмёшь.
Папаша Табаре отворил дверь привратницкой.
— Как зовут даму, что сейчас приехала? — спросил он.
Привратник, судя по всему, отнюдь не расположен был отвечать.
— Так как же её зовут? — настаивал старый полицейский.
Голос его звучал так резко и повелительно, что привратник дрогнул.
— Мадам Жюльетта Шаффур, — отвечал он.
— Какой этаж?
— Третий, дверь прямо.
Минуту спустя сыщик был в гостиной мадам Жюльетты. Горничная сказала ему, что мадам переодевается и сейчас к нему выйдет.
Папашу Табаре поразила роскошь гостиной. Однако в этой роскоши не было ничего вызывающего, бьющего в глаза, ничего, что свидетельствовало бы о дурном вкусе. Трудно было поверить, что эта квартира содержанки. Но наш сыщик, во многом понимавший толк, заметил, что обстановка комнаты весьма недешева. Безделушки на камине — и те стоят никак не меньше двадцати тысяч франков.
«Клержо не преувеличил», — подумал он.
Его размышления прервало появление Жюльетты.
Она сняла платье и накинула просторный чёрный пеньюар с отделкой из вишнёвого атласа. Её роскошные волосы, слегка растрепавшиеся по вине шляпки, прядями ниспадали на шею и завивались кольцами за очаровательными ушками. Папаша Табаре был ослеплён. Безумства Ноэля стали ему понятны.
— Вы желаете побеседовать со мной, сударь? — спросила она, грациозно изогнув стан.
— Сударыня, — ответствовал папаша Табаре, — я друг Ноэля, лучший его друг, смею сказать, и…
— Потрудитесь присесть, сударь, — перебила его молодая женщина.
Сама она расположилась на канапе, и ножка её принялась поигрывать туфелькой тех же цветов, что пеньюар. Сыщик уселся в кресло.
— Я пришёл, сударыня, — начал он, — по важному делу. Ваш визит к господину Жерди…
— Как! — удивилась Жюльетта. — Он уже знает, что я к нему приезжала? Ловко! У него отменная полиция.
— Дорогое дитя… — отеческим тоном начал Табаре.
— А, знаю, сударь, сейчас вы начнёте меня бранить. Вас об этом попросил Ноэль. Он запретил мне его навещать, но я не удержалась. Это же тоска иметь такого любовника: не человек, а ребус, ничего о нем не известно, какая-то головоломка в чёрном фраке и белом галстуке, мрачное, загадочное создание.
— Вы поступили опрометчиво.
— Почему? Потому, что он женится? Зачем же он не скажет об этом прямо?
— А если это не так?
— Это так. Так он сказал старому мерзавцу Клержо, а тот передал мне. В любом случае он что-то затеял: вот уже месяц, как он сам не свой, — я его просто не узнаю.
Прежде всего папаше Табаре хотелось выяснить, не обеспечил ли себе Ноэль алиби на тот вторник, когда произошло преступление. По его мнению, это был главный вопрос. Если да — Ноэль, несомненно, преступник. Если нет — вполне возможно, он ни в чем не замешан. На этот счёт мадам Жюльетта могла, как ему казалось, дать исчерпывающий ответ.
Поэтому он заранее приготовился и расставил свои немудрёные силки.
Развязность молодой женщины несколько сбивала его с толку, однако он продолжал, надеясь на счастливый поворот беседы:
— А вы бы стали мешать женитьбе Ноэля?
— Его женитьбе! — воскликнула Жюльетта, прыснув со смеху. — Ах, он бедняжка! Если я единственное препятствие, то дело его в шляпе. Пускай себе женится, я больше слышать о нем не хочу.
— Так вы его не любите? — спросил сыщик, несколько удивлённый её дружелюбной откровенностью.
— Послушайте, сударь, я очень его любила, но всему на свете приходит конец. Последние четыре года я веду невыносимую жизнь. Это я-то, любительница повеселиться! Если Ноэль меня не оставит, я сама дам ему отставку. У меня уже сил нет, поверьте, сознавать, что мой любовник стыдится меня и презирает.
— Непохоже, красавица моя, чтобы он вас презирал, — возразил папаша Табаре, обводя гостиную многозначительным взглядом.
— Вы хотите сказать, — отвечала она, поднявшись с кушетки, — что он много на меня тратит. Это правда. Он утверждает, что разорился ради меня; возможно, так оно и есть. Но какое мне дело? Я не вымогательница, так и знайте. По мне, лучше бы он меньше тратил на меня, но больше со мной считался. Все мои сумасбродства — от злости да от безделья. Господин Жерди обращается со мной, как с девкой, я и веду себя, как девка. Мы квиты.
— Вы сами знаете, он вас обожает.
— Он-то? Говорю вам, он меня стыдится. Вы первый из его друзей, с которым я разговариваю. Спросите у него, выезжал ли он куда-нибудь со мной! Можно подумать, моё общество для него унизительно. Да вот хотя бы в прошлый вторник мы с ним отправились в театр. Он взял целую ложу. Вы полагаете, он сидел там со мной? Как бы не так. Голубок изволил упорхнуть, и больше я его в тот вечер не видела.
— Как! И вам пришлось возвращаться домой в одиночестве?
— Нет. Около полуночи, к концу спектакля, голубок пожаловал обратно. Мы собирались поехать на маскарад в Оперу и там поужинать. Да, это было забавно! На балу голубок не решился ни откинуть капюшон, ни снять маску. А за ужином мне пришлось делать вид, что мы едва знакомы: там, видите ли, были его друзья.
Вот вам и алиби, заготовленное на всякий случай.
Запальчивость мешала Жюльетте заметить состояние папаши Табаре, иначе она бы наверняка прикусила язык. Сыщик побледнел, он дрожал как лист.
— Подумаешь, — с нечеловеческим усилием проговорил он, — неужели такая малость испортила вам веселье за ужином?
— Веселье! — передёрнув плечами, повторила молодая женщина. — Плохо вы знаете своего друга! Если когда-нибудь пригласите его на обед, не позволяйте ему пить. От вина он становится весел, как похороны по третьему разряду. После второй бутылки он был пьян в стельку, так пьян, что потерял все свои вещи: пальто, зонт, портмоне, мундштук…
Дальше папаша Табаре не в силах был слушать; он вскочил и замахал руками как сумасшедший.
— Негодяй! — возопил он. — Подлец! Мерзавец! Это он! Но теперь он попался!
И сыщик бросился прочь, оставив Жюльетту в таком смятении, что ей пришлось позвать служанку.
— Ах, милая, — сказала она, — я только что сделала большую глупость. Боюсь, как бы не вышло беды. Я просто уверена, что накликала несчастье, я это чувствую, знаю. Этот старый шут никакой не друг Ноэлю, он приходил что-то разнюхать, вытянуть из меня какие-то сведения, и это ему удалось. Сама того не заметив, я навредила Ноэлю. Что я могла такого сказать? Ума не приложу. Но как бы то ни было, надо его предупредить. Черкну ему записку, а ты найди посыльного.
А папаша Табаре, вскочив в коляску, во весь дух помчал в префектуру. Убийца — Ноэль! Ярость его не знала границ, как некогда дружба и доверие.
Итак, подлый и бесчестный негодяй жестоко посмеялся над ним, обвёл его вокруг пальца! Сыщик жаждал мести, любое наказание за такое злодейство казалось ему слишком лёгким.
«Мало того, что он убил Клодину Леруж, — рассуждал сыщик, — он ещё и подстроил все так, чтобы обвинили и осудили невинного. А кто, как не он, убил свою бедную мать?»
Папаша Табаре сожалел, что отменены пытки, что в наши дни нет средневековых палачей, упразднены четвертование, дыба, колесо.
Гильотина срабатывает так быстро, что осуждённый едва успевает почувствовать холодок железа, перерезающего мышцы шеи; щёлк — и голова слетает с плеч.
Желая облегчить смертную казнь, её превратили в насмешку, попросту обессмыслили.
Папашу Табаре поддерживала лишь уверенность, что он сумеет спутать Ноэлю все карты, предать его в руки правосудия и отомстить.
— Ясно, — бормотал он, — что негодяй забыл свои вещи в поезде, спеша к любовнице, которая осталась в театре. Нельзя ли их отыскать? Если он оказался столь предусмотрителен, что, отринув осторожность, под вымышленным именем обратился на железную дорогу и забрал их, мне не удастся найти улик. Мадам Шаффур не станет свидетельствовать против него. Когда эта негодница поймёт, что её любовнику грозит опасность, она заявит, что Ноэль расстался с ней много позже десяти. Но только едва ли он посмел вернуться за вещами.
На половине улицы Ришелье папаше Табаре стало дурно.
«Сейчас меня хватит удар, — подумал он, — а если я умру, Ноэль увильнёт от наказания, да ещё окажется моим наследником. Если составляешь завещание, надо всегда иметь его при себе, чтобы уничтожить в случае необходимости».
Заметив шагах в двадцати вывеску врача, он велел кучеру остановиться и бросился в дом.
Он был так бледен и возбуждён, в глазах у него застыло такое смятение, что доктор почти испугался, когда странный посетитель хриплым голосом потребовал:
— Пустите мне кровь!
Врач пытался что-то возразить, но старик уже сбросил сюртук и засучил рукав сорочки.
— Скорее, пустите мне кровь! — повторил он. — Вы что, убить меня хотите?
Видя такую настойчивость, врач решился, и вскоре папаша Табаре вышел от него, чувствуя себя куда лучше и несколько успокоившись.
Часом позже, облечённый соответствующими полномочиями, он вдвоём с полицейским чиновником явился в бюро находок при железной дороге и приступил к поиску.
Поиски увенчались именно тем результатом, на какой он рассчитывал.
Вскоре папаша Табаре выяснил, что вечером во вторник, в последний день карнавала, в одном из купе второго класса поезда Э 45 были найдены пальто и зонт. Ему предъявили эти вещи, и он их узнал: они принадлежали Ноэлю.
В кармане пальто обнаружилась пара рваных и исцарапанных перчаток жемчужно-серого цвета, а также неиспользованный обратный билет из Шату.
Устремляясь на поиски истины, папаша Табаре слишком хорошо знал, какова будет эта истина.
Предположение, возникшее у него внезапно, едва Клержо открыл ему глаза на безрассудства Ноэля, непрестанно подтверждалось все новыми доводами; когда он побывал у Жюльетты, оно превратилось в уверенность, но теперь, когда малейшие сомнения рассеялись, когда истина сделалась очевидной, он все-таки был сражён.
— Едем же! — воскликнул он, опомнившись. — Надо его задержать!
И он велел везти себя во Дворец правосудия, где надеялся застать судебного следователя.
В самом деле, несмотря на позднее время, г-н Дабюрон был ещё у себя в кабинете.
Он беседовал с графом де Коммареном, пересказывая ему разоблачения, сделанные Пьером Леружем, которого граф полагал давно умершим.
Папаша Табаре ворвался, как вихрь, очертя голову и не замечая, что в кабинете находится постороннее лицо.
— Сударь! — вскричал он, заикаясь от возбуждения. — Сударь, нашёлся истинный убийца! Это он, это мой приёмный сын, мой наследник, это Ноэль!
— Ноэль… — повторил г-н Дабюрон, вставая. И добавил, понизив голос: — Я подозревал…
— Скорее, постановление на арест! — продолжал сыщик. — Если мы промешкаем лишнюю минуту, он от нас ускользнёт! Любовница, наверно, предупредила его о моем визите, и он знает, что мы напали на след. Скорей, господин следователь, скорей!
Г-н Дабюрон намеревался попросить объяснений, но старик сыщик продолжал:
— Это ещё не все: в тюрьме находится невинный человек, Альбер…
— И часа не пройдёт, как его выпустят, — возразил следователь. — Перед самым вашим приходом я распорядился, чтобы ему вернули свободу. Займёмся другими делами.
Ни папаша Табаре, ни г-н Дабюрон не обратили внимания на исчезновение графа де Коммарена.
При имени Ноэля он тихонько направился к двери и поспешно удалился.
XVII
Ноэль обещал горы своротить, вылезти из кожи вон, но добиться освобождения Альбера.
В самом деле, он посетил нескольких чиновников прокуратуры и повсюду сумел добиться отказа.
В четыре он явился в особняк Коммаренов, чтобы сообщить графу, что его старания были безуспешны.
— Господина графа нет дома, — доложил Дени, — но если сударь благоволит подождать…
— Я подожду, — отвечал адвокат.
— В таком случае, — продолжал лакей, — извольте, сударь, следовать за мной: господин граф приказал мне проводить вас в его кабинет.
Такое доверие живо дало почувствовать Ноэлю, какого могущества он достиг. Отныне он здесь дома, он хозяин, наследник этого великолепия. Дотошно осматривая обстановку кабинета, он обратил внимание на генеалогическое древо, висящее возле камина. Он подошёл ближе и стал изучать его.
О, оно было как бы воплощением одной из прекраснейших страниц золотой книги французского дворянства! На нем можно было найти почти все имена, которым в истории нашей страны уделена глава или хотя бы абзац. Кровь Коммаренов текла в жилах представителей всех знатных родов. Двое были женаты на особах из королевского дома.
Жаркая волна гордости захлестнула сердце адвоката, пульс его забился чаще, он надменно поднял голову и прошептал:
— Виконт де Коммарен!
В этот миг отворилась дверь, он обернулся — в кабинет вошёл граф.
Ноэль склонился было в почтительном поклоне, но полный ненависти, ярости и презрения взгляд отца остановил его.
По коже у него пробежал озноб, он понял, что погиб.
— Негодяй! — воскликнул граф и, боясь дать волю гневу, швырнул в угол трость.
Он не желал ударить сына, считая его недостойным даже этого.
Оба погрузились в угрюмое молчание, длившееся, как им показалось, целую вечность.
У обоих в уме пронеслось столько мыслей, что не хватило бы целой книги, чтобы записать их.
Ноэль первый дерзнул заговорить.
— Сударь… — начал он.
— Молчите по крайней мере, — глухим голосом перебил граф, — молчите! Боже правый, неужто вы мой сын? Увы, теперь я не могу больше в этом сомневаться. Негодяй, вы прекрасно знали, что ваша мать — госпожа Жерди. Подлец! Вы не только совершили убийство, но ещё и постарались, чтобы подозрение пало на невинного. Матереубийца! Вы убили свою мать!
Адвокат в замешательстве пытался возразить.
— Вы её убили, — продолжал граф окрепшим голосом, — свели в могилу если не ядом, то своим преступлением. Теперь я все понимаю. Сегодня утром она не бредила, и вы это знаете не хуже меня. Вы подслушивали и решили войти в тот миг, когда одно её лишнее слово могло вас погубить. О, вы рассчитали впечатление, которое произведёт ваш приход. Это к вам она обратила своё последнее слово: «Убийца!»
Ноэль мало-помалу отступал в глубь комнаты и в конце концов прислонился к стене; волосы у него разметались, взгляд блуждал. Его сотрясала дрожь. На лице у него застыл невыразимый ужас, ужас изобличённого преступника.
— Как видите, мне все известно, — продолжал граф, — и не мне одному. Постановление на ваш арест уже подписано.
Крик ярости, похожий на глухое рычание, вырвался из груди адвоката. Губы его искривились. Поверженный в самый миг торжества, он взял себя в руки и совладал со страхом. Глядя на графа с вызовом, он гордо выпрямился.
Г-н де Коммарен, не обращая более внимания на Ноэля, подошёл к столу и выдвинул ящик.
— Следуя долгу, — сказал он, — мне надо было бы предать вас в руки палача. Но я стараюсь не забыть, что прихожусь вам отцом. Сядьте. Напишите признание в совершённом вами преступлении и подпишите его. Затем вы найдёте в этом ящике револьвер и да простит вас бог!
И старый аристократ направился к двери, но Ноэль жестом остановил его и вытащил из кармана четырехзарядный револьвер.
— Ваше оружие не потребуется, сударь, — отчеканил он. — Как видите, я принял меры. Живым я не дамся. Но…
— Что вы хотите сказать? — сурово спросил граф.
— Должен вам сообщить, сударь, — хладнокровно продолжал адвокат, — что я не желаю кончать самоубийством. По крайней мере сейчас.
— Вот как! — с отвращением воскликнул г-н де Коммарен. — Он ещё и трус!
— Нет, сударь, нет. Но я покончу с собой не раньше, чем уверюсь в том, что иного выхода у меня нет, что спастись не удастся.
— Негодяй! — вскричал граф с угрозой. — Неужели мне собственными руками…
Он бросился к столу, но Ноэль ударом ноги задвинул ящик.
— Послушайте, сударь, — отрывисто прохрипел он, — не будем тратить на пустую болтовню то немногое время, которое мне ещё осталось. Я совершил преступление — это так — и не пытаюсь оправдываться. Но кто толкнул меня на него, как не вы? Теперь вы оказываете мне честь, предлагая револьвер. Благодарю, я отказываюсь от него. Увольте меня от вашего великодушия. Вам главное — избежать скандального процесса, который навлечёт позор на ваше имя.
Граф хотел возразить.
— Не прерывайте меня! — властным тоном продолжал Ноэль. — Я не хочу кончать с собой. Я хочу спастись, если удастся. Помогите мне бежать, и обещаю вам, что живым я не дамся. Я прошу: помогите мне, потому что у меня нет при себе и двадцати франков. Последний мой тысячный билет истаял в тот день, когда… Словом, вы понимаете. Дома нет денег даже на похороны матери. Итак, денег!
— Ни за что.
— Тогда я сдамся властям, и вы увидите, что это будет означать для имени, которым вы так дорожите.
Граф, не помня себя от ярости, рванулся к столу за револьвером. Ноэль заступил ему дорогу.
— Не доводите до рукопашной, — холодно произнёс он, — я сильнее.
Г-н де Коммарен отступил.
Упомянув о суде, о скандале, о позоре, адвокат задел больное место.
С минуту старый аристократ колебался между стремлением уберечь своё имя от бесчестья и жгучим желанием покарать убийцу. Но родовая гордость Коммаренов пересилила.
— Хорошо, — произнёс он дрогнувшим голосом, в котором слышалось жгучее презрение, — покончим с недостойным спором… Чего вы хотите?
— Я уже сказал — денег. Давайте все, что у вас тут есть. Решайтесь, да поскорей.
Не далее как в субботу граф получил у банкира сумму, предназначавшуюся на обстановку дома для человека, которого он считал своим законным сыном.
— У меня здесь восемьдесят тысяч франков, — сказал он.
— Мало, — отвечал адвокат, — но что поделать, давайте. Признаюсь, я рассчитывал тысяч на пятьсот. Если мне удастся уйти, вы должны будете передать мне ещё четыреста двадцать тысяч франков. Ручаетесь, что дадите их мне по первому требованию? Я найду способ их получить, не подвергаясь опасности. За это обещаю, что вы никогда больше обо мне не услышите.
Вместо ответа граф отпер маленький сейф в стене, извлёк из него пачку банковских билетов и бросил их к ногам Ноэля.
В глазах адвоката сверкнула ярость, он шагнул к отцу.
— Не доводите меня до крайности, — угрожающе проговорил он. — Люди, которым, подобно мне, нечего терять, становятся опасны. Я ещё могу сдаться властям.
Тем не менее он нагнулся и поднял деньги.
— Даёте ли вы слово, что выдадите мне остальные? — осведомился он.
— Да.
— В таком случае я ухожу. Не бойтесь, я не отступлю от нашего уговора. Живой я не дамся. Прощайте, отец! Вы истинный виновник всего, что случилось, но вам наказание не грозит. Небо не знает справедливости. Я проклинаю вас!
Через час, войдя в кабинет г-на де Коммарена, слуги обнаружили графа на полу: он лежал, уткнувшись лицом в ковёр, и почти не подавал признаков жизни.
Тем временем Ноэль вышел из особняка Коммаренов и, пошатываясь от головокружения, миновал Университетскую улицу.
Ему казалось, что мостовая ходит ходуном у него под ногами, что дома кружатся. Во рту у него было сухо, глаза щипало, желудок то и дело сжимали спазмы.
Но странное дело, в то же время он испытывал какое-то облегчение, пожалуй, даже подъем.
Теория почтённого г-на Балана подтверждалась.
Все было кончено, все пропало, все рухнуло. Отныне больше не будет тревог, бессмысленных страхов, невыносимых кошмаров, не будет ни притворства, ни борьбы. Теперь ему нечего, решительно нечего опасаться. Доиграв свою чудовищную роль, он может сбросить маску и свободно вздохнуть.
В самом деле, он посетил нескольких чиновников прокуратуры и повсюду сумел добиться отказа.
В четыре он явился в особняк Коммаренов, чтобы сообщить графу, что его старания были безуспешны.
— Господина графа нет дома, — доложил Дени, — но если сударь благоволит подождать…
— Я подожду, — отвечал адвокат.
— В таком случае, — продолжал лакей, — извольте, сударь, следовать за мной: господин граф приказал мне проводить вас в его кабинет.
Такое доверие живо дало почувствовать Ноэлю, какого могущества он достиг. Отныне он здесь дома, он хозяин, наследник этого великолепия. Дотошно осматривая обстановку кабинета, он обратил внимание на генеалогическое древо, висящее возле камина. Он подошёл ближе и стал изучать его.
О, оно было как бы воплощением одной из прекраснейших страниц золотой книги французского дворянства! На нем можно было найти почти все имена, которым в истории нашей страны уделена глава или хотя бы абзац. Кровь Коммаренов текла в жилах представителей всех знатных родов. Двое были женаты на особах из королевского дома.
Жаркая волна гордости захлестнула сердце адвоката, пульс его забился чаще, он надменно поднял голову и прошептал:
— Виконт де Коммарен!
В этот миг отворилась дверь, он обернулся — в кабинет вошёл граф.
Ноэль склонился было в почтительном поклоне, но полный ненависти, ярости и презрения взгляд отца остановил его.
По коже у него пробежал озноб, он понял, что погиб.
— Негодяй! — воскликнул граф и, боясь дать волю гневу, швырнул в угол трость.
Он не желал ударить сына, считая его недостойным даже этого.
Оба погрузились в угрюмое молчание, длившееся, как им показалось, целую вечность.
У обоих в уме пронеслось столько мыслей, что не хватило бы целой книги, чтобы записать их.
Ноэль первый дерзнул заговорить.
— Сударь… — начал он.
— Молчите по крайней мере, — глухим голосом перебил граф, — молчите! Боже правый, неужто вы мой сын? Увы, теперь я не могу больше в этом сомневаться. Негодяй, вы прекрасно знали, что ваша мать — госпожа Жерди. Подлец! Вы не только совершили убийство, но ещё и постарались, чтобы подозрение пало на невинного. Матереубийца! Вы убили свою мать!
Адвокат в замешательстве пытался возразить.
— Вы её убили, — продолжал граф окрепшим голосом, — свели в могилу если не ядом, то своим преступлением. Теперь я все понимаю. Сегодня утром она не бредила, и вы это знаете не хуже меня. Вы подслушивали и решили войти в тот миг, когда одно её лишнее слово могло вас погубить. О, вы рассчитали впечатление, которое произведёт ваш приход. Это к вам она обратила своё последнее слово: «Убийца!»
Ноэль мало-помалу отступал в глубь комнаты и в конце концов прислонился к стене; волосы у него разметались, взгляд блуждал. Его сотрясала дрожь. На лице у него застыл невыразимый ужас, ужас изобличённого преступника.
— Как видите, мне все известно, — продолжал граф, — и не мне одному. Постановление на ваш арест уже подписано.
Крик ярости, похожий на глухое рычание, вырвался из груди адвоката. Губы его искривились. Поверженный в самый миг торжества, он взял себя в руки и совладал со страхом. Глядя на графа с вызовом, он гордо выпрямился.
Г-н де Коммарен, не обращая более внимания на Ноэля, подошёл к столу и выдвинул ящик.
— Следуя долгу, — сказал он, — мне надо было бы предать вас в руки палача. Но я стараюсь не забыть, что прихожусь вам отцом. Сядьте. Напишите признание в совершённом вами преступлении и подпишите его. Затем вы найдёте в этом ящике револьвер и да простит вас бог!
И старый аристократ направился к двери, но Ноэль жестом остановил его и вытащил из кармана четырехзарядный револьвер.
— Ваше оружие не потребуется, сударь, — отчеканил он. — Как видите, я принял меры. Живым я не дамся. Но…
— Что вы хотите сказать? — сурово спросил граф.
— Должен вам сообщить, сударь, — хладнокровно продолжал адвокат, — что я не желаю кончать самоубийством. По крайней мере сейчас.
— Вот как! — с отвращением воскликнул г-н де Коммарен. — Он ещё и трус!
— Нет, сударь, нет. Но я покончу с собой не раньше, чем уверюсь в том, что иного выхода у меня нет, что спастись не удастся.
— Негодяй! — вскричал граф с угрозой. — Неужели мне собственными руками…
Он бросился к столу, но Ноэль ударом ноги задвинул ящик.
— Послушайте, сударь, — отрывисто прохрипел он, — не будем тратить на пустую болтовню то немногое время, которое мне ещё осталось. Я совершил преступление — это так — и не пытаюсь оправдываться. Но кто толкнул меня на него, как не вы? Теперь вы оказываете мне честь, предлагая револьвер. Благодарю, я отказываюсь от него. Увольте меня от вашего великодушия. Вам главное — избежать скандального процесса, который навлечёт позор на ваше имя.
Граф хотел возразить.
— Не прерывайте меня! — властным тоном продолжал Ноэль. — Я не хочу кончать с собой. Я хочу спастись, если удастся. Помогите мне бежать, и обещаю вам, что живым я не дамся. Я прошу: помогите мне, потому что у меня нет при себе и двадцати франков. Последний мой тысячный билет истаял в тот день, когда… Словом, вы понимаете. Дома нет денег даже на похороны матери. Итак, денег!
— Ни за что.
— Тогда я сдамся властям, и вы увидите, что это будет означать для имени, которым вы так дорожите.
Граф, не помня себя от ярости, рванулся к столу за револьвером. Ноэль заступил ему дорогу.
— Не доводите до рукопашной, — холодно произнёс он, — я сильнее.
Г-н де Коммарен отступил.
Упомянув о суде, о скандале, о позоре, адвокат задел больное место.
С минуту старый аристократ колебался между стремлением уберечь своё имя от бесчестья и жгучим желанием покарать убийцу. Но родовая гордость Коммаренов пересилила.
— Хорошо, — произнёс он дрогнувшим голосом, в котором слышалось жгучее презрение, — покончим с недостойным спором… Чего вы хотите?
— Я уже сказал — денег. Давайте все, что у вас тут есть. Решайтесь, да поскорей.
Не далее как в субботу граф получил у банкира сумму, предназначавшуюся на обстановку дома для человека, которого он считал своим законным сыном.
— У меня здесь восемьдесят тысяч франков, — сказал он.
— Мало, — отвечал адвокат, — но что поделать, давайте. Признаюсь, я рассчитывал тысяч на пятьсот. Если мне удастся уйти, вы должны будете передать мне ещё четыреста двадцать тысяч франков. Ручаетесь, что дадите их мне по первому требованию? Я найду способ их получить, не подвергаясь опасности. За это обещаю, что вы никогда больше обо мне не услышите.
Вместо ответа граф отпер маленький сейф в стене, извлёк из него пачку банковских билетов и бросил их к ногам Ноэля.
В глазах адвоката сверкнула ярость, он шагнул к отцу.
— Не доводите меня до крайности, — угрожающе проговорил он. — Люди, которым, подобно мне, нечего терять, становятся опасны. Я ещё могу сдаться властям.
Тем не менее он нагнулся и поднял деньги.
— Даёте ли вы слово, что выдадите мне остальные? — осведомился он.
— Да.
— В таком случае я ухожу. Не бойтесь, я не отступлю от нашего уговора. Живой я не дамся. Прощайте, отец! Вы истинный виновник всего, что случилось, но вам наказание не грозит. Небо не знает справедливости. Я проклинаю вас!
Через час, войдя в кабинет г-на де Коммарена, слуги обнаружили графа на полу: он лежал, уткнувшись лицом в ковёр, и почти не подавал признаков жизни.
Тем временем Ноэль вышел из особняка Коммаренов и, пошатываясь от головокружения, миновал Университетскую улицу.
Ему казалось, что мостовая ходит ходуном у него под ногами, что дома кружатся. Во рту у него было сухо, глаза щипало, желудок то и дело сжимали спазмы.
Но странное дело, в то же время он испытывал какое-то облегчение, пожалуй, даже подъем.
Теория почтённого г-на Балана подтверждалась.
Все было кончено, все пропало, все рухнуло. Отныне больше не будет тревог, бессмысленных страхов, невыносимых кошмаров, не будет ни притворства, ни борьбы. Теперь ему нечего, решительно нечего опасаться. Доиграв свою чудовищную роль, он может сбросить маску и свободно вздохнуть.