Страница:
— Пойдёмте, я покажу вам феномен — призрак во плоти.
В первый же раз, когда следователь явился засвидетельствовать маркизе своё почтение, она показалась ему весьма занимательной. Во второй раз она его позабавила, и он пришёл ещё. Вскоре она перестала его забавлять, и все же он стал постоянным и преданным посетителем её бледно-розового будуара, в котором она проводила все время. Г-жа д'Арланж записала его в свои друзья и, упоминая о нем, рассыпалась в похвалах.
— Что за восхитительный человек этот молодой судейский! — говорила она. — Такой тонкий, такой чувствительный! Какая жалость, что он низкого рода. Однако принимать его все же можно: его родители были весьма порядочные люди, а мать — урождённая Котвиз, хоть потом она и опустилась. Я желаю ему добра и употреблю все своё влияние, чтобы ввести его в свет.
Самым большим доказательством её расположения к Дабюрону было то, что она правильно произносила его имя. У неё сохранилась комичная привычка не запоминать имён худородных людей, которые для неё просто как бы не существовали. Она так привыкла коверкать их имена, что, если ей случалось произнести их правильно, она тут же спохватывалась и, поправляясь, перевирала ещё пуще. Первое время, к неизменному удовольствию следователя, она искажала его имя на тысячу ладов, называя то Табюроном, то Дабироном, то Малироном, то Лалироном, то Ларидоном. Однако по прошествии трех месяцев она уже чётко и ясно произносила имя Дабюрон, словно он был каким-нибудь герцогом, владельцем огромных поместий.
Порою она пыталась ему доказать, что он дворянин или обязан стать таковым. Ей очень хотелось, чтобы он обзавёлся титулом и поместил на своих визитных карточках дворянский шлем.
— Как же вашим предкам, деятелям, известным в судейском сословии, не пришло в голову выйти в люди, купить дворянство? — спрашивала она. — Вы были бы дворянином, человеком, достойным уважения.
— Мои предки были умны, — отвечал г-н Дабюрон, — и предпочитали быть первыми среди мещан, нежели последними среди дворян.
После таких слов маркиза принималась втолковывать ему, что между самыми достойными мещанами и самыми захудалыми дворянчиками лежит такая пропасть, какую не преодолеть с помощью всех денег на свете.
Однако те, кто удивлялся постоянству г-на Дабюрона по отношению к маркизе, не были знакомы с её юной воспитанницей или по крайней мере забывали о ней. Она так редко выходила к гостям! Старая дама не любила обременять себя, как она говорила, обществом юной шпионки, мешавшей ей болтать и рассказывать анекдоты.
Клер д'Арланж только-только исполнилось семнадцать. Это была милая, грациозная девушка, прелестная в своём наивном неведении жизни. Густые пепельные волосы, которые она имела обыкновение распускать, тяжёлыми волнами небрежно ниспадали на её точёную шею. Пока ещё немного худощавая, лицом она напоминала божественные образы Гвидо Рени[8]. Особенно восхитительны были её синие глаза, оттенённые длинными ресницами, несколько более тёмными, чем волосы.
Редкое очарование м-ль Клер усиливалось благодаря присущему ей ореолу необыкновенности, которым она была обязана маркизе. Люди восхищались чуть старомодными манерами девушки. Она была даже остроумнее бабки, достаточно образованна и имела вполне ясные понятия о мире вокруг неё.
Образование, а также кое-какое представление о жизни Клер почерпнула от гувернантки, на которую маркиза переложила заботы о своей «соплячке».
Эту гувернантку, мадемуазель Шмидт, взяли не глядя, и по чистой случайности оказалось, что она кое-что знает, да к тому же ещё и честна. Она была из тех женщин, каких часто можно встретить по ту сторону Рейна: романтичная и вместе с тем рассудочная, сентиментальная, но в то же время весьма строгих правил. Эта достойная женщина вывела Клер из царства фантазий и химер, куда завлекла её маркиза, и в своих уроках обнаружила много здравого смысла. Она открыла ученице всю смехотворность причуд её бабки и научила, как от них избавиться, сохраняя к ним уважение.
Каждый вечер, приехав к г-же д'Арланж, г-н Дабюрон был уверен, что найдёт м-ль Клер сидящей подле бабки; ради этого он и приезжал.
Рассеянно слушая брюзжание старой дамы вперемежку с анекдотами времён эмиграции, он смотрел на Клер, словно фанатик на своего идола. Его восхищали её длинные волосы, прелестный рот, глаза, которые он находил самыми прекрасными на свете.
Часто случалось, что в упоении он забывал, где находится. Он совершенно не помнил о маркизе, не слышал её фальцета, вонзавшегося в барабанные перепонки, словно вязальная спица. В таких случаях он отвечал невпопад, совершал самые невероятные промахи, которым потом пытался придумать оправдания. Но это было ни к чему. Маркиза д'Арланж не замечала рассеянности своего любимца. Вопросы, которые она задавала, отличались такой пространностью, что её уже мало заботили ответы на них. Ей было достаточно иметь слушателя; главное, чтобы время от времени он подавал признаки жизни.
Когда приходило время садиться за стол для игры в пикет (следователь про себя называл его галерой), он проклинал и игру, и мерзкого её изобретателя. Играл он невнимательно, постоянно ошибался: бросал карту не глядя и забывал бить козырем. Старая дама пеняла ему за рассеянность и беззастенчиво ею пользовалась. Она подглядывала в снос, меняла карты, которые её не устраивали, дерзко записывала себе фантастические очки, а в конце без всякого стыда и угрызений клала в карман выигранные деньги.
Г-н Дабюрон был чрезвычайно робок, Клер держалась неприступно, поэтому молодые люди почти не разговаривали. За всю зиму судья не обратился к девушке и десяти раз. Вдобавок перед каждым разговором он затверживал наизусть слова, которые намерен был произнести, зная, что без этой подготовки язык у него прилипнет к гортани.
Зато он хотя бы видел её, дышал с нею одним воздухом, слышал её голос, мелодичный и чистый, как хрустальный колокольчик, вдыхал веявший вокруг неё нежный аромат, казавшийся ему воистину небесным благоуханием.
Он, разумеется, не смел спросить у неё, как называются её духи, но после бесконечных поисков, из-за которых он прослыл в нескольких парфюмерных магазинах сумасшедшим, г-н Дабюрон наконец их обнаружил. Этими духами он опрыскал у себя дома все вплоть до папок с делами, громоздившихся на столе.
Он так долго созерцал её глаза, в которых ему виделось нечто неземное, что в конце концов изучил все перемены в их выражении. Ему казалось, что он читает каждую мысль той, кого обожает, и через эти глаза, словно через распахнутые окна, постигает её душу. Он говорил себе: «Сегодня ей весело», — и его переполняла радость. В другой раз думал: «Сегодня что-то её огорчило» — и тут же впадал в уныние.
Не раз г-ну Дабюрону приходила мысль попросить руки Клер, но он не решался. Житейские принципы маркизы были ему известны, он знал, что она помешана на знатности и непреклонна в отношении к мезальянсу; он был уверен, что, стоит ему заговорить, она прервёт его ледяным «нет» и никогда уже не позволит ему вернуться к этой теме. Осмелиться на предложение значило без малейшей надежды на успех подвергать опасности нынешнее счастье, которым он бесконечно дорожил, потому что любовь довольствуется малым.
«Если мне откажут, — рассуждал он, — двери их дома закроются для меня. Тогда прощай блаженство, которое дано мне в этой жизни, тогда мне конец».
С другой стороны, он ясно понимал, что юную мадемуазель д'Арланж может встретить другой, которому ничто не помешает влюбиться, посвататься и получить её в жены.
Как бы то ни было, отважится ли он просить руки или будет медлить, ему неминуемо грозило её потерять. В начале весны Дабюрон решился. Погожим апрельским днём он отправился в особняк маркизы д'Арланж, и мужества ему на это понадобилось не меньше, чем солдату, идущему в атаку на вражескую батарею. Г-н Дабюрон тоже твердил: «Победить или погибнуть».
Маркиза сразу после завтрака уходила и только что вернулась. Она была в неописуемой ярости и кричала на весь дом.
А случилось вот что: месяцев восемь — десять тому назад маркиза заказала маляру, жившему по соседству, кое-какие работы. Сто раз с тех пор маляр являлся в надежде получить по счёту, и столько же раз его спроваживали, предлагая зайти позже. Наконец ему надоело ходить и ждать, и он подал жалобу мировому судье на высокородную и сиятельную маркизу д'Арланж.
Вызов в суд поверг маркизу в ярость, однако она никому не сказала об этом, решив, с присущей ей мудростью, что воспользуется приглашением с единственной целью: просить у правосудия защиты и призвать мирового судью сделать соответствующее внушение бесстыдному маляру, посмевшему беспокоить её из-за какого-то пустяка, из-за ничтожной суммы.
Нетрудно угадать, к чему это привело. Мировому судье пришлось распорядиться, чтобы упрямую маркизу удалили из его кабинета. Потому она и была в такой ярости.
Г-н Дабюрон застал её в бледно-розовом будуаре. Полуодетая, совершенно растрёпанная, красная, как пион, она сидела среди осколков фарфора и хрусталя, подвернувшегося ей под руку в первую минуту. В довершение несчастья Клер с гувернанткой куда-то ушли. Вокруг незадачливой маркизы хлопотала горничная, пичкая её всевозможными снадобьями для успокоения нервов.
Старая дама встретила следователя, словно посланца небес. Более получаса, перемежая повествование воплями и проклятиями, она рассказывала ему свою одиссею.
— Вообразите себе этого судью! — восклицала она. — Какой-то бешеный якобинец, плоть от плоти тех фанатиков, что обагрили руки в крови нашего короля! Друг мой, я вижу, на вашем лице написаны оторопь и негодование… Подумать только, этот судья принял сторону бесстыдного прохвоста, которому я дала работу и тем самым возможность заработать кусок хлеба! А когда я стала сурово ему выговаривать, как велело мне чувство долга, он приказал выставить меня за дверь. Меня! За дверь!
При этом мучительном воспоминании она угрожающе взмахнула рукой, задела флакон, который держала горничная, — великолепный флакон отлетел в угол и разбился.
— Дура! Неумёха! Растяпа! — завопила маркиза.
Г-н Дабюрон, поначалу несколько оглушённый, попытался немного утихомирить г-жу д'Арланж. Но она перебила его после первых же слов.
— Как это кстати, что вы пришли, — заявила она. — Я знаю вашу преданность. Надеюсь, вы предпримете надлежащие шаги и, употребив своё влияние, обратившись к друзьям, добьётесь того, чтобы мерзавец маляр и преступный судья очутились за решёткой; уж в тюрьме-то их научат относиться к таким, как я, с должным уважением.
В ответ на эту неожиданную просьбу следователь не позволил себе даже намёка на улыбку. Он и прежде слышал из уст маркизы немало несообразностей, но никогда не потешался над ними: маркиза была бабкой Клер, следовательно, он любил её и почитал. Он воздавал ей хвалу за внучку, как иногда человек, гуляя, воздаёт хвалу небу за душистый лесной цветок, который сорвал под кустом.
Гнев старой дамы был ужасен и долго не утихал. Его, как гнев Ахилла[9], можно было бы описывать на протяжении доброго десятка глав. Однако на исходе часа она, судя по всему, совершенно успокоилась. Горничная поправила ей причёску, привела в порядок её туалет и убрала черепки.
Ярость наконец истощила самое себя, и маркиза простёрлась в кресле, оглашая гостиную жалобами.
Эта волшебная перемена, изумившая горничную, произошла с ней благодаря г-ну Дабюрону. Чтобы добиться столь поразительного успеха, он призвал на помощь все своё хитроумие, пустил в ход ангельское терпение и удесятерил обходительность.
Победа его была тем более достойна восхищения, что он был совершенно не готов к этой битве. Нелепый случай с маркизой нарушил его планы. В кои-то веки набрался он решимости, чтобы заговорить, но события обернулись против него. Ему пришлось примириться с неизбежным.
Вооружась отменным судейским красноречием, г-н Дабюрон обрушил на голову раздражительной маркизы холодный душ. В огромных дозах использовал он нескончаемые периоды, которые, подобно клубку ниток, умеют разматывать товарищи прокурора, стяжая себе этим немалую славу. При этом у него хватило ума не перечить ей, напротив, он гладил её только по шерсти.
Он был то патетичен, то насмешлив. О революции упомянул надлежащим образом, проклял её заблуждения, осудил её злодеяния и посетовал на пагубные последствия, которые она принесла порядочным людям. От нечестивца Марата искусно перешёл к прохвосту мировому судье. Не стесняясь в выражениях, заклеймил возмутительное поведение этого судейского крючка и втоптал в грязь мерзавца маляра. Однако, по его суждению, от тюрьмы их все же следовало избавить. Его выводы клонились к тому, что, пожалуй, разумнее, мудрее и даже благороднее будет уплатить.
Не успел он вымолвить это злополучное слово «уплатить», как г-жа д'Арланж вскочила на ноги и надменно выпрямилась.
— Уплатить? — вскричала она. — Чтобы эти злодеи коснели в своей испорченности? Поощрить их преступной слабостью? Никогда!
— Речь идёт всего-то о восьмидесяти семи франках, — возразил следователь.
— По-вашему, это пустяк? — отвечала маркиза. — Легко вам говорить, сударь. Сразу видно, у вас денежки водятся. Ваши предки были ничтожества, революция пронеслась высоко над ними, никак их не задев. Кто знает, может быть, они даже нажились на ней. А у д'Арланжей революция отняла все. Что мне будет, если я не уплачу?
— Да что угодно, госпожа маркиза. Вы разоритесь на судебных издержках, вам будут присылать письма на гербовой бумаге, придут судебные исполнители, на ваше имущество будет наложен арест.
— Увы! — возопила почтённая дама. — Революция не кончилась! Она доберётся до каждого из нас. Вам хорошо, вы сами из черни. Вижу, мне придётся уплатить, не откладывая, и это весьма прискорбно: ведь у меня ничего нет, и ради внучки я вынуждена идти на величайшие жертвы.
Г-н Дабюрон изучил маркизу как свои пять пальцев. Слово «жертвы» в её устах до того его изумило, что, не удержавшись, он переспросил вполголоса:
— Жертвы?
— Разумеется, — отвечала г-жа д'Арланж. — Если бы не она, разве я жила бы, во всем себе отказывая, чтобы свести концы с концами? Да ни за что! Покойный маркиз часто со мной заговаривал о тонтинах[10], учреждённых г-ном де Калонном[11], вложенные в них деньги дают большую прибыль. Такие тонтины, по-видимому, существуют и поныне. Если бы не внучка, я бы вложила туда все, что у меня есть, без остатка, чтобы пользоваться пожизненной рентой. Тогда бы мне хватало на хлеб. Но я никогда не решусь на это. Слава Богу, мне известно, в чем состоит родительский долг, и все моё состояние в целости и сохранности перейдёт малютке Клер.
Это признание так поразило г-на Дабюрона, что он не нашёлся, что сказать в ответ.
— Это милое дитя доставляет мне ужасные мучения, — продолжала маркиза. — Вам-то я могу признаться, Дабюрон: когда я размышляю, как её пристроить, мне худо становится.
Следователь покраснел от радости. Счастливый случай стремительно приближался, ещё немного — и он окажется совсем рядом, остаётся только покрепче его ухватить.
— А мне кажется, — пробормотал он, — что пристроить мадемуазель Клер вовсе не трудно.
— К сожалению, вы заблуждаетесь. Она, конечно, лакомый кусочек, хоть и худышка, но что толку! Мужчины стали так расчётливы, что просто слов нет. Их интересуют только деньги. Я не знаю среди них ни одного, кому достало бы порядочности жениться на девушке из рода д'Арланжей, у которой всего приданого — красивые глазки да манеры.
— Полагаю, вы преувеличиваете, сударыня, — робко заметил г-н Дабюрон.
— Ничуть. Верьте моему опыту, я живу на свете дольше вас. К тому же, если я выдам Клер замуж, зять мой причинит мне кучу неприятностей — так утверждает мой нотариус. По-видимому, мне придётся дать ему отчёт — как будто я вела счета! Ах, если бы у малышки Клер было доброе сердце, она бы постриглась, ушла в какой-нибудь монастырь. А я бы уж в лепёшку разбилась, чтобы собрать ей необходимый вклад. Но она совершенно меня не любит и не жалеет.
Г-н Дабюрон понял, что пришло его время. Он пришпорил свою отвагу, как всадник пришпоривает лошадь перед прыжком через ров, и решительно заговорил:
— Ну что ж, госпожа маркиза, по-моему, я знаю подходящую партию для мадемуазель Клер. Я знаю порядочного человека, который любит её и сделает все на свете, чтобы составить её счастье.
— Ну, без этого вообще не может быть разговора, — откликнулась маркиза.
— Человек, о котором я говорю, ещё молод, — продолжал следователь. — Он обладатель изрядного состояния. Он был бы счастлив получить мадемуазель д'Арланж в жены без всякого приданого. Он не только не станет требовать у вас отчёта, но будет умолять вас, чтобы вы распоряжались своим состоянием, как вам угодно.
— Черт возьми, а вы не дурак, дорогой мой Дабюрон! — воскликнула старая дама.
— Если бы у вас возникли трудности с переводом вашего состояния в пожизненную ренту, ваш зять мог бы помочь вам, внеся недостающую сумму.
— Ах, мне худо! — перебила его маркиза. — Что же это — вы, имея на примете подобного человека, никогда мне о нем не говорили! Надо было давно уже мне его представить.
— Я не смел, сударыня, я опасался…
— Скорее же, кто этот изумительный зять? Где гнездится эта белая ворона?
Сердце у г-на Дабюрона сжалось от невыносимой тревоги. На карту было поставлено его счастье.
Наконец, словно пугаясь своих слов, он пролепетал:
— Это я, сударыня…
Его голос, взгляд, вся его фигура приняли самое умоляющее выражение. Он был в ужасе от собственной дерзости, потрясён тем, что сумел все-таки преодолеть свою робость. Он готов был пасть к ногам маркизы.
Старая дама покатилась со смеху. Она хохотала до слез и, пожимая плечами, повторяла:
— Нет, что за шутник этот любезный Дабюрон! Ей-богу, он меня уморит! Ну и потешник!
Но вдруг, в разгаре приступа веселья, она замолчала и с достоинством спросила:
— Следует ли принимать ваши слова всерьёз?
— Я сказал чистую правду, — пролепетал следователь.
— Значит, вы в самом деле богаты? — осведомилась маркиза.
— Сударыня, от матери я унаследовал почти двадцать тысяч ренты. В прошлом году умер мой дядя, оставив мне в наследство чуть больше ста тысяч экю. У отца моего около миллиона. Если я попрошу у него половину, он даст мне её хоть завтра. Если бы от этого зависело моё счастье, он отдал бы мне все своё состояние и вполне удовольствовался бы ролью управляющего.
Г-жа д'Арланж знаком велела ему замолчать и по меньшей мере минут на пять погрузилась в раздумья, сжав руками лоб. Затем она подняла голову и заговорила:
— Послушайте меня. Если бы вы посмели сделать подобное предложение отцу Клер, он велел бы своим людям вышвырнуть вас за дверь. Во имя чести нашего рода мне следовало бы поступить так же, но я не могу решиться. Я стара и всеми брошена, я бедна, я беспокоюсь за судьбу внучки, вот мои оправдания. Ни за что на свете я не стала бы предлагать Клер этот чудовищный мезальянс. Не отговаривать её — вот все, что я могу вам обещать. Довольно с вас и этого. Попытайтесь же, откройте ваши чувства мадемуазель д'Арланж, уговорите её. Если она от всего сердца ответит «да», я не скажу «нет».
Окрылённый г-н Дабюрон хотел расцеловать руки маркизе. Она казалась ему добрейшей, милейшей женщиной на свете; при этом он и внимания не обратил на то, с какой лёгкостью уступила ему эта столь высокомерная дама. Он был как в бреду, он совсем потерял голову.
— Погодите, — продолжала маркиза, — ваше дело ещё не выиграно. Ваша матушка, хоть я и не могу одобрить её крайне неудачное замужество, как-никак была Котвиз, но отец ваш — сьер Дабюрон. Это имя, дитя моё, звучит просто смехотворно. Как вам кажется, легко ли уговорить девушку, которая до восемнадцати лет звалась д'Арланж, стать госпожой Дабюрон?
Эти соображения, судя по всему, не слишком заботили следователя.
— Впрочем, — продолжала старая дама, — женился же ваш батюшка на одной из Котвизов, так почему бы вам не получить руку одной из д'Арланжей? Быть может, Дабюроны, беря в двух поколениях подряд в жены девушек из благородных родов, в конце концов и сами облагородятся. И последнее, о чем я вас предупреждаю: Клер кажется вам робкой, покорной, мягкой? Знайте же: внешность обманчива. Хоть с виду она и неженка, на самом деле она отважна, горда и упряма, точь-в-точь покойный маркиз, её отец — тот был упрям как мул. Итак, вы предупреждены. Имеющий уши да услышит. Мы обо всем условились, не так ли? Кончим же этот разговор. Я почти желаю вам успеха.
Эта сцена так живо представилась следователю, что и теперь, спустя месяцы, у себя дома, сидя в кресле, он, казалось, слышал голос маркизы д'Арланж, и в ушах у него звенели слова: «Желаю успеха».
В тот день он ушёл из особняка д'Арланжей торжествующим, хотя входил со смятенным сердцем.
Он уходил с гордо поднятой головой, с ликованием в душе, дыша полной грудью.
Как он был счастлив! Небо казалось ему синим, как никогда, солнце сияло ярче обычного.
Ему, суровому правоведу, хотелось броситься на шею прохожим на улице и закричать:
— Неужели вы не знаете? Маркиза согласна!
Он шёл, и ему чудилось, будто земля приплясывает у него под ногами, а сам он от переполняющего его ликования стал до того невесом, что вот-вот взовьётся к звёздам.
Какие воздушные замки возводил он на обещании старой маркизы! Он подаст в отставку, построит на Луаре, неподалёку от Тура, прелестную виллу. Он так и видел эту виллу, живописную, обращённую фасадом на восход, всю в цветах, в тени высоких деревьев. Он отделывал это жилище волшебными тканями, которые изготовили феи. Когда он станет обладателем драгоценной жемчужины, он сумеет создать для неё подобающую оправу.
Он уже был в этом уверен, сияющий горизонт его надежд не омрачался ни единым облачком сомнений, и внутренний голос не шепнул ему в этот миг: «Берегись!»
С того дня г-н Дабюрон стал ещё более частым посетителем дома д'Арланжей. Он почти переселился туда.
Сохраняя всю почтительность и сдержанность по отношению к Клер, он искусно и настойчиво старался отвоевать себе место в жизни девушки. Истинная любовь изобретательна. Г-н Дабюрон преодолел свою застенчивость, чтобы говорить с любимой, чтобы вовлекать её в беседы, пробуждать в ней интерес к нему.
Ради неё он гонялся за новинками, читал все подряд, чтобы отбирать книги, которые потом можно будет предложить ей.
Мало-помалу, благодаря деликатной настойчивости, ему удалось, так сказать, приручить эту дикарку. Он стал замечать, что кое-чего уже достиг: её нелюдимость исчезла почти бесследно. Теперь, встречая его, она не напускала на себя тот ледяной, высокомерный вид, которым прежде, должно быть, надеялась держать его на расстоянии.
Он чувствовал, что она, сама того не замечая, доверяет ему все больше и больше. Разговаривая с ним, она по-прежнему краснела, но теперь уже отваживалась первая вступать в беседу.
Часто она спрашивала у него о чем-нибудь. Например, при ней похвалили какую-то пьесу, и она пожелала узнать, о чем там речь. Г-н Дабюрон поспешил посмотреть спектакль и прислал девушке по почте подробный отчёт. Подумать только: он написал ей письмо! Несколько раз она давала ему небольшие поручения. Радость бегать по её делам он не променял бы и на пост посланника в России!
Однажды он расхрабрился и послал ей роскошный букет. Она приняла этот букет, но удивилась, попеняла и попросила впредь не делать ей подобных подношений.
Дабюрон огорчился до слез. В тот раз он уходил от неё в полном отчаянии.
«Она меня не любит, — думал он, — и никогда не полюбит».
Он приуныл, однако три дня спустя она попросила его отыскать для её жардиньерки какие-то цветы, которые были в большой моде. Он послал ей столько цветов, что ими можно было бы завалить дом от чердака до погреба.
— Она меня полюбит! — в восторге убеждал он себя.
Эти маленькие происшествия, столь важные для него, не отменяли партий в пикет. Но теперь девушка внимательнее следила за игрой. Почти всегда она принимала сторону следователя против маркизы. Правил она не знала, но, когда старая картёжница плутовала чересчур уж дерзко, Клер, видя это, со смехом говорила:
— Вас грабят, господин Дабюрон, вас грабят!
А он отдал бы на разграбление все, что имел, лишь бы слышать её милый голос, слышать, как она за него заступается.
Было лето. Часто по вечерам она брала его под руку, и под бдительным оком маркизы, сидевшей в большом кресле на крыльце, они неторопливо гуляли вокруг лужайки по аллее, посыпанной столь мелким песком, что подол её платья, волочившийся по дорожке, заметал их следы. Она весело щебетала с ним, словно с любимым братом, и для него пыткой было удерживаться от того, чтобы не поцеловать эти белокурые волосы, пушистые и разлетавшиеся под ветерком, как хлопья снега.
В первый же раз, когда следователь явился засвидетельствовать маркизе своё почтение, она показалась ему весьма занимательной. Во второй раз она его позабавила, и он пришёл ещё. Вскоре она перестала его забавлять, и все же он стал постоянным и преданным посетителем её бледно-розового будуара, в котором она проводила все время. Г-жа д'Арланж записала его в свои друзья и, упоминая о нем, рассыпалась в похвалах.
— Что за восхитительный человек этот молодой судейский! — говорила она. — Такой тонкий, такой чувствительный! Какая жалость, что он низкого рода. Однако принимать его все же можно: его родители были весьма порядочные люди, а мать — урождённая Котвиз, хоть потом она и опустилась. Я желаю ему добра и употреблю все своё влияние, чтобы ввести его в свет.
Самым большим доказательством её расположения к Дабюрону было то, что она правильно произносила его имя. У неё сохранилась комичная привычка не запоминать имён худородных людей, которые для неё просто как бы не существовали. Она так привыкла коверкать их имена, что, если ей случалось произнести их правильно, она тут же спохватывалась и, поправляясь, перевирала ещё пуще. Первое время, к неизменному удовольствию следователя, она искажала его имя на тысячу ладов, называя то Табюроном, то Дабироном, то Малироном, то Лалироном, то Ларидоном. Однако по прошествии трех месяцев она уже чётко и ясно произносила имя Дабюрон, словно он был каким-нибудь герцогом, владельцем огромных поместий.
Порою она пыталась ему доказать, что он дворянин или обязан стать таковым. Ей очень хотелось, чтобы он обзавёлся титулом и поместил на своих визитных карточках дворянский шлем.
— Как же вашим предкам, деятелям, известным в судейском сословии, не пришло в голову выйти в люди, купить дворянство? — спрашивала она. — Вы были бы дворянином, человеком, достойным уважения.
— Мои предки были умны, — отвечал г-н Дабюрон, — и предпочитали быть первыми среди мещан, нежели последними среди дворян.
После таких слов маркиза принималась втолковывать ему, что между самыми достойными мещанами и самыми захудалыми дворянчиками лежит такая пропасть, какую не преодолеть с помощью всех денег на свете.
Однако те, кто удивлялся постоянству г-на Дабюрона по отношению к маркизе, не были знакомы с её юной воспитанницей или по крайней мере забывали о ней. Она так редко выходила к гостям! Старая дама не любила обременять себя, как она говорила, обществом юной шпионки, мешавшей ей болтать и рассказывать анекдоты.
Клер д'Арланж только-только исполнилось семнадцать. Это была милая, грациозная девушка, прелестная в своём наивном неведении жизни. Густые пепельные волосы, которые она имела обыкновение распускать, тяжёлыми волнами небрежно ниспадали на её точёную шею. Пока ещё немного худощавая, лицом она напоминала божественные образы Гвидо Рени[8]. Особенно восхитительны были её синие глаза, оттенённые длинными ресницами, несколько более тёмными, чем волосы.
Редкое очарование м-ль Клер усиливалось благодаря присущему ей ореолу необыкновенности, которым она была обязана маркизе. Люди восхищались чуть старомодными манерами девушки. Она была даже остроумнее бабки, достаточно образованна и имела вполне ясные понятия о мире вокруг неё.
Образование, а также кое-какое представление о жизни Клер почерпнула от гувернантки, на которую маркиза переложила заботы о своей «соплячке».
Эту гувернантку, мадемуазель Шмидт, взяли не глядя, и по чистой случайности оказалось, что она кое-что знает, да к тому же ещё и честна. Она была из тех женщин, каких часто можно встретить по ту сторону Рейна: романтичная и вместе с тем рассудочная, сентиментальная, но в то же время весьма строгих правил. Эта достойная женщина вывела Клер из царства фантазий и химер, куда завлекла её маркиза, и в своих уроках обнаружила много здравого смысла. Она открыла ученице всю смехотворность причуд её бабки и научила, как от них избавиться, сохраняя к ним уважение.
Каждый вечер, приехав к г-же д'Арланж, г-н Дабюрон был уверен, что найдёт м-ль Клер сидящей подле бабки; ради этого он и приезжал.
Рассеянно слушая брюзжание старой дамы вперемежку с анекдотами времён эмиграции, он смотрел на Клер, словно фанатик на своего идола. Его восхищали её длинные волосы, прелестный рот, глаза, которые он находил самыми прекрасными на свете.
Часто случалось, что в упоении он забывал, где находится. Он совершенно не помнил о маркизе, не слышал её фальцета, вонзавшегося в барабанные перепонки, словно вязальная спица. В таких случаях он отвечал невпопад, совершал самые невероятные промахи, которым потом пытался придумать оправдания. Но это было ни к чему. Маркиза д'Арланж не замечала рассеянности своего любимца. Вопросы, которые она задавала, отличались такой пространностью, что её уже мало заботили ответы на них. Ей было достаточно иметь слушателя; главное, чтобы время от времени он подавал признаки жизни.
Когда приходило время садиться за стол для игры в пикет (следователь про себя называл его галерой), он проклинал и игру, и мерзкого её изобретателя. Играл он невнимательно, постоянно ошибался: бросал карту не глядя и забывал бить козырем. Старая дама пеняла ему за рассеянность и беззастенчиво ею пользовалась. Она подглядывала в снос, меняла карты, которые её не устраивали, дерзко записывала себе фантастические очки, а в конце без всякого стыда и угрызений клала в карман выигранные деньги.
Г-н Дабюрон был чрезвычайно робок, Клер держалась неприступно, поэтому молодые люди почти не разговаривали. За всю зиму судья не обратился к девушке и десяти раз. Вдобавок перед каждым разговором он затверживал наизусть слова, которые намерен был произнести, зная, что без этой подготовки язык у него прилипнет к гортани.
Зато он хотя бы видел её, дышал с нею одним воздухом, слышал её голос, мелодичный и чистый, как хрустальный колокольчик, вдыхал веявший вокруг неё нежный аромат, казавшийся ему воистину небесным благоуханием.
Он, разумеется, не смел спросить у неё, как называются её духи, но после бесконечных поисков, из-за которых он прослыл в нескольких парфюмерных магазинах сумасшедшим, г-н Дабюрон наконец их обнаружил. Этими духами он опрыскал у себя дома все вплоть до папок с делами, громоздившихся на столе.
Он так долго созерцал её глаза, в которых ему виделось нечто неземное, что в конце концов изучил все перемены в их выражении. Ему казалось, что он читает каждую мысль той, кого обожает, и через эти глаза, словно через распахнутые окна, постигает её душу. Он говорил себе: «Сегодня ей весело», — и его переполняла радость. В другой раз думал: «Сегодня что-то её огорчило» — и тут же впадал в уныние.
Не раз г-ну Дабюрону приходила мысль попросить руки Клер, но он не решался. Житейские принципы маркизы были ему известны, он знал, что она помешана на знатности и непреклонна в отношении к мезальянсу; он был уверен, что, стоит ему заговорить, она прервёт его ледяным «нет» и никогда уже не позволит ему вернуться к этой теме. Осмелиться на предложение значило без малейшей надежды на успех подвергать опасности нынешнее счастье, которым он бесконечно дорожил, потому что любовь довольствуется малым.
«Если мне откажут, — рассуждал он, — двери их дома закроются для меня. Тогда прощай блаженство, которое дано мне в этой жизни, тогда мне конец».
С другой стороны, он ясно понимал, что юную мадемуазель д'Арланж может встретить другой, которому ничто не помешает влюбиться, посвататься и получить её в жены.
Как бы то ни было, отважится ли он просить руки или будет медлить, ему неминуемо грозило её потерять. В начале весны Дабюрон решился. Погожим апрельским днём он отправился в особняк маркизы д'Арланж, и мужества ему на это понадобилось не меньше, чем солдату, идущему в атаку на вражескую батарею. Г-н Дабюрон тоже твердил: «Победить или погибнуть».
Маркиза сразу после завтрака уходила и только что вернулась. Она была в неописуемой ярости и кричала на весь дом.
А случилось вот что: месяцев восемь — десять тому назад маркиза заказала маляру, жившему по соседству, кое-какие работы. Сто раз с тех пор маляр являлся в надежде получить по счёту, и столько же раз его спроваживали, предлагая зайти позже. Наконец ему надоело ходить и ждать, и он подал жалобу мировому судье на высокородную и сиятельную маркизу д'Арланж.
Вызов в суд поверг маркизу в ярость, однако она никому не сказала об этом, решив, с присущей ей мудростью, что воспользуется приглашением с единственной целью: просить у правосудия защиты и призвать мирового судью сделать соответствующее внушение бесстыдному маляру, посмевшему беспокоить её из-за какого-то пустяка, из-за ничтожной суммы.
Нетрудно угадать, к чему это привело. Мировому судье пришлось распорядиться, чтобы упрямую маркизу удалили из его кабинета. Потому она и была в такой ярости.
Г-н Дабюрон застал её в бледно-розовом будуаре. Полуодетая, совершенно растрёпанная, красная, как пион, она сидела среди осколков фарфора и хрусталя, подвернувшегося ей под руку в первую минуту. В довершение несчастья Клер с гувернанткой куда-то ушли. Вокруг незадачливой маркизы хлопотала горничная, пичкая её всевозможными снадобьями для успокоения нервов.
Старая дама встретила следователя, словно посланца небес. Более получаса, перемежая повествование воплями и проклятиями, она рассказывала ему свою одиссею.
— Вообразите себе этого судью! — восклицала она. — Какой-то бешеный якобинец, плоть от плоти тех фанатиков, что обагрили руки в крови нашего короля! Друг мой, я вижу, на вашем лице написаны оторопь и негодование… Подумать только, этот судья принял сторону бесстыдного прохвоста, которому я дала работу и тем самым возможность заработать кусок хлеба! А когда я стала сурово ему выговаривать, как велело мне чувство долга, он приказал выставить меня за дверь. Меня! За дверь!
При этом мучительном воспоминании она угрожающе взмахнула рукой, задела флакон, который держала горничная, — великолепный флакон отлетел в угол и разбился.
— Дура! Неумёха! Растяпа! — завопила маркиза.
Г-н Дабюрон, поначалу несколько оглушённый, попытался немного утихомирить г-жу д'Арланж. Но она перебила его после первых же слов.
— Как это кстати, что вы пришли, — заявила она. — Я знаю вашу преданность. Надеюсь, вы предпримете надлежащие шаги и, употребив своё влияние, обратившись к друзьям, добьётесь того, чтобы мерзавец маляр и преступный судья очутились за решёткой; уж в тюрьме-то их научат относиться к таким, как я, с должным уважением.
В ответ на эту неожиданную просьбу следователь не позволил себе даже намёка на улыбку. Он и прежде слышал из уст маркизы немало несообразностей, но никогда не потешался над ними: маркиза была бабкой Клер, следовательно, он любил её и почитал. Он воздавал ей хвалу за внучку, как иногда человек, гуляя, воздаёт хвалу небу за душистый лесной цветок, который сорвал под кустом.
Гнев старой дамы был ужасен и долго не утихал. Его, как гнев Ахилла[9], можно было бы описывать на протяжении доброго десятка глав. Однако на исходе часа она, судя по всему, совершенно успокоилась. Горничная поправила ей причёску, привела в порядок её туалет и убрала черепки.
Ярость наконец истощила самое себя, и маркиза простёрлась в кресле, оглашая гостиную жалобами.
Эта волшебная перемена, изумившая горничную, произошла с ней благодаря г-ну Дабюрону. Чтобы добиться столь поразительного успеха, он призвал на помощь все своё хитроумие, пустил в ход ангельское терпение и удесятерил обходительность.
Победа его была тем более достойна восхищения, что он был совершенно не готов к этой битве. Нелепый случай с маркизой нарушил его планы. В кои-то веки набрался он решимости, чтобы заговорить, но события обернулись против него. Ему пришлось примириться с неизбежным.
Вооружась отменным судейским красноречием, г-н Дабюрон обрушил на голову раздражительной маркизы холодный душ. В огромных дозах использовал он нескончаемые периоды, которые, подобно клубку ниток, умеют разматывать товарищи прокурора, стяжая себе этим немалую славу. При этом у него хватило ума не перечить ей, напротив, он гладил её только по шерсти.
Он был то патетичен, то насмешлив. О революции упомянул надлежащим образом, проклял её заблуждения, осудил её злодеяния и посетовал на пагубные последствия, которые она принесла порядочным людям. От нечестивца Марата искусно перешёл к прохвосту мировому судье. Не стесняясь в выражениях, заклеймил возмутительное поведение этого судейского крючка и втоптал в грязь мерзавца маляра. Однако, по его суждению, от тюрьмы их все же следовало избавить. Его выводы клонились к тому, что, пожалуй, разумнее, мудрее и даже благороднее будет уплатить.
Не успел он вымолвить это злополучное слово «уплатить», как г-жа д'Арланж вскочила на ноги и надменно выпрямилась.
— Уплатить? — вскричала она. — Чтобы эти злодеи коснели в своей испорченности? Поощрить их преступной слабостью? Никогда!
— Речь идёт всего-то о восьмидесяти семи франках, — возразил следователь.
— По-вашему, это пустяк? — отвечала маркиза. — Легко вам говорить, сударь. Сразу видно, у вас денежки водятся. Ваши предки были ничтожества, революция пронеслась высоко над ними, никак их не задев. Кто знает, может быть, они даже нажились на ней. А у д'Арланжей революция отняла все. Что мне будет, если я не уплачу?
— Да что угодно, госпожа маркиза. Вы разоритесь на судебных издержках, вам будут присылать письма на гербовой бумаге, придут судебные исполнители, на ваше имущество будет наложен арест.
— Увы! — возопила почтённая дама. — Революция не кончилась! Она доберётся до каждого из нас. Вам хорошо, вы сами из черни. Вижу, мне придётся уплатить, не откладывая, и это весьма прискорбно: ведь у меня ничего нет, и ради внучки я вынуждена идти на величайшие жертвы.
Г-н Дабюрон изучил маркизу как свои пять пальцев. Слово «жертвы» в её устах до того его изумило, что, не удержавшись, он переспросил вполголоса:
— Жертвы?
— Разумеется, — отвечала г-жа д'Арланж. — Если бы не она, разве я жила бы, во всем себе отказывая, чтобы свести концы с концами? Да ни за что! Покойный маркиз часто со мной заговаривал о тонтинах[10], учреждённых г-ном де Калонном[11], вложенные в них деньги дают большую прибыль. Такие тонтины, по-видимому, существуют и поныне. Если бы не внучка, я бы вложила туда все, что у меня есть, без остатка, чтобы пользоваться пожизненной рентой. Тогда бы мне хватало на хлеб. Но я никогда не решусь на это. Слава Богу, мне известно, в чем состоит родительский долг, и все моё состояние в целости и сохранности перейдёт малютке Клер.
Это признание так поразило г-на Дабюрона, что он не нашёлся, что сказать в ответ.
— Это милое дитя доставляет мне ужасные мучения, — продолжала маркиза. — Вам-то я могу признаться, Дабюрон: когда я размышляю, как её пристроить, мне худо становится.
Следователь покраснел от радости. Счастливый случай стремительно приближался, ещё немного — и он окажется совсем рядом, остаётся только покрепче его ухватить.
— А мне кажется, — пробормотал он, — что пристроить мадемуазель Клер вовсе не трудно.
— К сожалению, вы заблуждаетесь. Она, конечно, лакомый кусочек, хоть и худышка, но что толку! Мужчины стали так расчётливы, что просто слов нет. Их интересуют только деньги. Я не знаю среди них ни одного, кому достало бы порядочности жениться на девушке из рода д'Арланжей, у которой всего приданого — красивые глазки да манеры.
— Полагаю, вы преувеличиваете, сударыня, — робко заметил г-н Дабюрон.
— Ничуть. Верьте моему опыту, я живу на свете дольше вас. К тому же, если я выдам Клер замуж, зять мой причинит мне кучу неприятностей — так утверждает мой нотариус. По-видимому, мне придётся дать ему отчёт — как будто я вела счета! Ах, если бы у малышки Клер было доброе сердце, она бы постриглась, ушла в какой-нибудь монастырь. А я бы уж в лепёшку разбилась, чтобы собрать ей необходимый вклад. Но она совершенно меня не любит и не жалеет.
Г-н Дабюрон понял, что пришло его время. Он пришпорил свою отвагу, как всадник пришпоривает лошадь перед прыжком через ров, и решительно заговорил:
— Ну что ж, госпожа маркиза, по-моему, я знаю подходящую партию для мадемуазель Клер. Я знаю порядочного человека, который любит её и сделает все на свете, чтобы составить её счастье.
— Ну, без этого вообще не может быть разговора, — откликнулась маркиза.
— Человек, о котором я говорю, ещё молод, — продолжал следователь. — Он обладатель изрядного состояния. Он был бы счастлив получить мадемуазель д'Арланж в жены без всякого приданого. Он не только не станет требовать у вас отчёта, но будет умолять вас, чтобы вы распоряжались своим состоянием, как вам угодно.
— Черт возьми, а вы не дурак, дорогой мой Дабюрон! — воскликнула старая дама.
— Если бы у вас возникли трудности с переводом вашего состояния в пожизненную ренту, ваш зять мог бы помочь вам, внеся недостающую сумму.
— Ах, мне худо! — перебила его маркиза. — Что же это — вы, имея на примете подобного человека, никогда мне о нем не говорили! Надо было давно уже мне его представить.
— Я не смел, сударыня, я опасался…
— Скорее же, кто этот изумительный зять? Где гнездится эта белая ворона?
Сердце у г-на Дабюрона сжалось от невыносимой тревоги. На карту было поставлено его счастье.
Наконец, словно пугаясь своих слов, он пролепетал:
— Это я, сударыня…
Его голос, взгляд, вся его фигура приняли самое умоляющее выражение. Он был в ужасе от собственной дерзости, потрясён тем, что сумел все-таки преодолеть свою робость. Он готов был пасть к ногам маркизы.
Старая дама покатилась со смеху. Она хохотала до слез и, пожимая плечами, повторяла:
— Нет, что за шутник этот любезный Дабюрон! Ей-богу, он меня уморит! Ну и потешник!
Но вдруг, в разгаре приступа веселья, она замолчала и с достоинством спросила:
— Следует ли принимать ваши слова всерьёз?
— Я сказал чистую правду, — пролепетал следователь.
— Значит, вы в самом деле богаты? — осведомилась маркиза.
— Сударыня, от матери я унаследовал почти двадцать тысяч ренты. В прошлом году умер мой дядя, оставив мне в наследство чуть больше ста тысяч экю. У отца моего около миллиона. Если я попрошу у него половину, он даст мне её хоть завтра. Если бы от этого зависело моё счастье, он отдал бы мне все своё состояние и вполне удовольствовался бы ролью управляющего.
Г-жа д'Арланж знаком велела ему замолчать и по меньшей мере минут на пять погрузилась в раздумья, сжав руками лоб. Затем она подняла голову и заговорила:
— Послушайте меня. Если бы вы посмели сделать подобное предложение отцу Клер, он велел бы своим людям вышвырнуть вас за дверь. Во имя чести нашего рода мне следовало бы поступить так же, но я не могу решиться. Я стара и всеми брошена, я бедна, я беспокоюсь за судьбу внучки, вот мои оправдания. Ни за что на свете я не стала бы предлагать Клер этот чудовищный мезальянс. Не отговаривать её — вот все, что я могу вам обещать. Довольно с вас и этого. Попытайтесь же, откройте ваши чувства мадемуазель д'Арланж, уговорите её. Если она от всего сердца ответит «да», я не скажу «нет».
Окрылённый г-н Дабюрон хотел расцеловать руки маркизе. Она казалась ему добрейшей, милейшей женщиной на свете; при этом он и внимания не обратил на то, с какой лёгкостью уступила ему эта столь высокомерная дама. Он был как в бреду, он совсем потерял голову.
— Погодите, — продолжала маркиза, — ваше дело ещё не выиграно. Ваша матушка, хоть я и не могу одобрить её крайне неудачное замужество, как-никак была Котвиз, но отец ваш — сьер Дабюрон. Это имя, дитя моё, звучит просто смехотворно. Как вам кажется, легко ли уговорить девушку, которая до восемнадцати лет звалась д'Арланж, стать госпожой Дабюрон?
Эти соображения, судя по всему, не слишком заботили следователя.
— Впрочем, — продолжала старая дама, — женился же ваш батюшка на одной из Котвизов, так почему бы вам не получить руку одной из д'Арланжей? Быть может, Дабюроны, беря в двух поколениях подряд в жены девушек из благородных родов, в конце концов и сами облагородятся. И последнее, о чем я вас предупреждаю: Клер кажется вам робкой, покорной, мягкой? Знайте же: внешность обманчива. Хоть с виду она и неженка, на самом деле она отважна, горда и упряма, точь-в-точь покойный маркиз, её отец — тот был упрям как мул. Итак, вы предупреждены. Имеющий уши да услышит. Мы обо всем условились, не так ли? Кончим же этот разговор. Я почти желаю вам успеха.
Эта сцена так живо представилась следователю, что и теперь, спустя месяцы, у себя дома, сидя в кресле, он, казалось, слышал голос маркизы д'Арланж, и в ушах у него звенели слова: «Желаю успеха».
В тот день он ушёл из особняка д'Арланжей торжествующим, хотя входил со смятенным сердцем.
Он уходил с гордо поднятой головой, с ликованием в душе, дыша полной грудью.
Как он был счастлив! Небо казалось ему синим, как никогда, солнце сияло ярче обычного.
Ему, суровому правоведу, хотелось броситься на шею прохожим на улице и закричать:
— Неужели вы не знаете? Маркиза согласна!
Он шёл, и ему чудилось, будто земля приплясывает у него под ногами, а сам он от переполняющего его ликования стал до того невесом, что вот-вот взовьётся к звёздам.
Какие воздушные замки возводил он на обещании старой маркизы! Он подаст в отставку, построит на Луаре, неподалёку от Тура, прелестную виллу. Он так и видел эту виллу, живописную, обращённую фасадом на восход, всю в цветах, в тени высоких деревьев. Он отделывал это жилище волшебными тканями, которые изготовили феи. Когда он станет обладателем драгоценной жемчужины, он сумеет создать для неё подобающую оправу.
Он уже был в этом уверен, сияющий горизонт его надежд не омрачался ни единым облачком сомнений, и внутренний голос не шепнул ему в этот миг: «Берегись!»
С того дня г-н Дабюрон стал ещё более частым посетителем дома д'Арланжей. Он почти переселился туда.
Сохраняя всю почтительность и сдержанность по отношению к Клер, он искусно и настойчиво старался отвоевать себе место в жизни девушки. Истинная любовь изобретательна. Г-н Дабюрон преодолел свою застенчивость, чтобы говорить с любимой, чтобы вовлекать её в беседы, пробуждать в ней интерес к нему.
Ради неё он гонялся за новинками, читал все подряд, чтобы отбирать книги, которые потом можно будет предложить ей.
Мало-помалу, благодаря деликатной настойчивости, ему удалось, так сказать, приручить эту дикарку. Он стал замечать, что кое-чего уже достиг: её нелюдимость исчезла почти бесследно. Теперь, встречая его, она не напускала на себя тот ледяной, высокомерный вид, которым прежде, должно быть, надеялась держать его на расстоянии.
Он чувствовал, что она, сама того не замечая, доверяет ему все больше и больше. Разговаривая с ним, она по-прежнему краснела, но теперь уже отваживалась первая вступать в беседу.
Часто она спрашивала у него о чем-нибудь. Например, при ней похвалили какую-то пьесу, и она пожелала узнать, о чем там речь. Г-н Дабюрон поспешил посмотреть спектакль и прислал девушке по почте подробный отчёт. Подумать только: он написал ей письмо! Несколько раз она давала ему небольшие поручения. Радость бегать по её делам он не променял бы и на пост посланника в России!
Однажды он расхрабрился и послал ей роскошный букет. Она приняла этот букет, но удивилась, попеняла и попросила впредь не делать ей подобных подношений.
Дабюрон огорчился до слез. В тот раз он уходил от неё в полном отчаянии.
«Она меня не любит, — думал он, — и никогда не полюбит».
Он приуныл, однако три дня спустя она попросила его отыскать для её жардиньерки какие-то цветы, которые были в большой моде. Он послал ей столько цветов, что ими можно было бы завалить дом от чердака до погреба.
— Она меня полюбит! — в восторге убеждал он себя.
Эти маленькие происшествия, столь важные для него, не отменяли партий в пикет. Но теперь девушка внимательнее следила за игрой. Почти всегда она принимала сторону следователя против маркизы. Правил она не знала, но, когда старая картёжница плутовала чересчур уж дерзко, Клер, видя это, со смехом говорила:
— Вас грабят, господин Дабюрон, вас грабят!
А он отдал бы на разграбление все, что имел, лишь бы слышать её милый голос, слышать, как она за него заступается.
Было лето. Часто по вечерам она брала его под руку, и под бдительным оком маркизы, сидевшей в большом кресле на крыльце, они неторопливо гуляли вокруг лужайки по аллее, посыпанной столь мелким песком, что подол её платья, волочившийся по дорожке, заметал их следы. Она весело щебетала с ним, словно с любимым братом, и для него пыткой было удерживаться от того, чтобы не поцеловать эти белокурые волосы, пушистые и разлетавшиеся под ветерком, как хлопья снега.