Страница:
Через несколько недель после возвращения домой Бен послал «Путеводитель пеших экскурсий по английскому побережью» со своими пометками в издательство для передачи автору, приложив к нему пространное письмо с рядом полезных советов к последующим переизданиям. Еще он просил автора прислать ему копию той страницы, которая была вырвана из его экземпляра, – просто для собственного успокоения. Но втайне испытывал облегчение, когда дни превращались в месяцы, месяцы в годы, а затем в десятилетия, а она все не отвечала.
Вирус
В поисках девушки
Вирус
Стихотворение было написано для антологии рассказов о компьютерах «Цифровые сны», составленной Дэвидом Барреттом. Я больше в компьютерные игры не играю. Но когда играл, то замечал, что они имеют обыкновение занимать все свободное место у меня в голове. Когда я ложился спать, перед закрытыми глазами падали блоки или бегали и подпрыгивали человечки. По большей части я проигрывал – даже когда играл в уме. Отсюда и родился рассказ.
Мне подарили компьютерную игру,
Так, просто, – один игравший в нее приятель.
Он говорил – круто, ты тоже попробуй.
И я попробовал –
Да, действительно КРУТО.
Я скопировал эту игру на диск,
Хотелось, чтобы играл в нее весь мир,
Хотелось кайфа на всех.
По форумам разослал,
По доскам объявлений, –
Но, главное, раздарил друзьям.
(Личный контакт – как подарили и мне.)
Боялись вирусов все – и я, и мои друзья.
Запишешь что-то с дискеты,
А ведь потом – завтра –
В пятницу, тринадцатого –
Оно переформатирует жесткий диск
Либо заразит память.
(Эта игра – не такая. Она вполне безопасна.)
Запали на эту игру даже те,
Кто видеть не мог компов.
Чем лучше играешь –
Тем сложнее игра.
Возможно, тебе и не выиграть,
Но мастерства наберешься…
Я – почти уже мастер.
Ясное дело – я играю подолгу.
И мои друзья, и их друзья – все подряд.
Встречаешь, бывает, кого-то –
Идет по шоссе,
В очереди стоит –
(Нет компьютера рядом,
Нет игровых салонов,
Которыми город забит) –
И видишь: сейчас он играет
Внутри себя.
Комбинирует формы,
Складывает линии,
Подстраивает цвета и оттенки,
Изменяет сигналы для новых участков экрана,
Слушает музыку…
Да, люди думают об игре,
Но чаще – все же играют.
Мой личный рекорд –
Восемнадцать часов на сплошняк,
40 012 очков. Трижды трубили фанфары!
Играешь – слезы в глазах,
Ноет запястье,
Мучает голод… а после – уходит все.
Или – все, кроме игры.
В моей голове теперь – только игра
И ничего больше.
Помню – копировали, раздавали друзьям…
Вне языка, вне времени – только игра…
Я многое стал забывать в последнее время.
Интересно – а что с телевидением?
Ведь было ж оно когда-то?
Интересно, а что со мной будет?
Консервов почти уже нет…
Интересно – куда подевались люди?
И вдруг понимаешь – если успеть побыстрей,
Можно к красной черте черный квадрат подвести,
Сделать зеркальную вставку,
Развернуть – и они исчезнут,
Освободив левый блок для белого шара.
(Сделать – они исчезнут.)
И когда электричество навсегда отключится,
Я буду играть в мыслях –
До смертного часа.
В поисках девушки
Этот рассказ был заказан «Пентхаусом» для январского номера, который был к тому же юбилейным: журналу исполнялось двадцать лет. Предыдущие несколько лет я перебивался как молодой журналист на улицах Лондона, брал интервью у знаменитостей для «Пентхауса» и «Нейв», двух английских журналов мягкого порно, далеко не таких зубастых, как их американские собратья; в общем и целом это можно считать журналистским образованием.
Однажды я спросил у модели, не кажется ли ей, что ее эксплуатируют. «Меня? – переспросила она. Ее звали Мари. – Мне хорошо платят, дорогуша. И это куда лучше, чем работать в ночную смену на фабрике печенья в Бэдфорде. Но я тебе скажу, кого эксплуатируют. Мужиков, которые покупают журналы. Тех, кто каждый месяц дрочит, пялясь на мои снимки. Это их эксплуатируют». Думаю, этот разговор и навел меня на мысль.
Я был доволен, когда его написал. До него все написанное казалось мне каким-то чужим, а этот я воспринял как свой собственный. Я нащупывал собственный стиль. Собирая материал для рассказа, я сидел в доклендской конторе «Пентхаус. СК» и листал подшивки журналов за все двадцать лет. В первом «Пентхаусе» были фотографии моей приятельницы Дин Смит. Дин верстала «Нейв» и, как выяснилось, была первой «Лапочкой года» в 1965-м. Краткую биографию Шарлотты я позаимствовал напрямую из журнальной биографии Дин: «возродившаяся индивидуалистка» и так далее. Последнее, что я знаю: «Пентхаус» разыскивает Дин для своего четвертьвекового юбилея. Она пропала из виду. Все это было в газете.
Пока я просматривал номера за два десятилетия, мне пришло в голову, что в «Пентхаусе» и ему подобных женщины не главное, главное в них – фотографии женщин. И это еще одно, с чего начался рассказ.
В 1965-м мне было девятнадцать: брюки дудочкой и волосы, потихоньку подползающие к воротнику. Всякий раз, когда включали радио, «Битлы» пели из него «Хелп!», и мне хотелось быть Джоном Ленноном, чтобы девушки за мной бегали, и всегда наготове была циничная колкость. В тот год я купил мой первый «Пентхаус» в табачной лавочке на Кингз-роуд. Заплатив украдкой свои несколько шиллингов, я пошел домой, заткнув журнал под свитер и время от времени поглядывая вниз, чтобы проверить, не прожег ли он дыру в вязке.
Журнал давно уже выброшен, но я всегда буду помнить: степенные письма против цензуры, короткий рассказ Х. Х. Бейтса и интервью с американским писателем, о котором я никогда не слышал; разворот раздела моды с мохеровыми костюмами и пестрыми галстуками, которые советовали покупать на Карнеби-стрит [24].
И самое прекрасное, разумеется, девушки, и лучшая из всех – Шарлотта.
Шарлотте тоже было девятнадцать.
Все девушки из того давно пропавшего журнала казались идентичными в своей прекрасной пластиковой плоти: ни одного выбившегося волоска (как будто даже ощущаешь запах лака), пышут здоровьем, улыбаются в камеру, одновременно щурясь на вас сквозь густой лес ресниц; белая помада, белые губы, белая грудь – зимне-блеклая кожа под бикини. Я никогда не задумывался, какие странные позы они кокетливо принимали, чтобы не показать ни малейшего завитка или тени лобковых волос – впрочем, даже глядя на них, я бы их не узнал. Я завороженно смотрел лишь на незагорелые попки и груди, впитывал целомудренные, но призывные взгляды.
А потом я перевернул страницу и увидел Шарлотту. Она была не такая, как все. Шарлотта была воплощением секса: свою сексуальность она носила как прозрачную вуаль, как крепкие духи.
Рядом с фотографией шел текст, и я зачарованно его прочел. «Обворожительной Шарлотте Рив девятнадцать… возродившаяся индивидуалистка и поэтесса-битница, пишет для журнала «ФЭБ»…» Фразы вертелись у меня в голове, пока я пристально рассматривал фотографии во весь лист: она позировала и надувала губки в квартире в Челси – наверное, у фотографа, догадался я, и понял, что мне нужна она.
Она одних со мной лет. Это судьба.
Шарлотта.
Шарлотте было девятнадцать.
После я регулярно покупал «Пентхаус», надеясь увидеть ее снова. Но не увидел. В тот год не увидел.
Полгода спустя мама нашла у меня под кроватью коробку из-под ботинок и заглянула в нее. Сначала она учинила скандал, потом вышвырнула все журналы и, наконец, меня. На следующий день я нашел работу и комнатенку в Эрлз-корт – учитывая всю ситуацию в целом – без особых проблем.
Первая моя работа была в электромастерской возле Эдгрейв-роуд. Я не умел ничего, кроме как менять розетки, но тогда люди могли еще себе позволить вызывать для этого электрика. Мой босс сказал, что я могу учиться по ходу дела. Я протянул три недели. Мое первое поручение было просто сказка: поменять вилку от прикроватной лампы для английской кинозвезды, добившейся славы, изображая немногословных казанов-кокни. Когда я пришел по вызову, он кувыркался с двумя роскошными куколками. Я поменял вилку и ушел – все очень тактично. Я даже мельком соска не увидел, не говоря уже о том, что меня не пригласили принять участие.
Три недели спустя меня уволили, в тот день я потерял невинность. Это было в шикарной квартире в Хэмпстеде, пустой, если не считать горничной, темноволосой женщины, несколькими годами меня старше. Я стал на колени, чтобы поменять розетку, а она залезла на стул обмахнуть пыль с дверной притолоки. Я поднял взгляд: под юбкой она носила чулки, подвязки и, помоги мне Господи, ничего больше. Я обнаружил, что происходит в тех сценах, которые в кино вам не показывают.
Так я лишился невинности под обеденным столом в Хэмпстеде. Горничных больше не встретишь. Они ушли туда, куда ушли авто с прозрачным верхом и динозавры.
А после я потерял работу. Даже мой босс, убежденный в моей полной некомпетентности, не поверил, что я три часа менял розетку. Не мог же я рассказать ему, что два часа провел, прячась под обеденным столом, когда неожиданно вернулись хозяева, правда?
Затем была череда мест, где я протянул недолго: сперва печатником, потом наборщиком, а после я очутился в небольшом рекламном агентстве, помещавшемся над бутербродной на Олд-Кэмден-стрит.
Я продолжал покупать «Пентхаус». Девушки походили на статисток из «Мстителей» [25], впрочем, они и в реальной жизни так выглядели.
Статьи про Вуди Аллена и остров Сафо, про Бэтмена и Вьетнам, про грозящих хлыстами стриптизерш, моду, художественную литературу и секс.
Костюмы приобрели бархатные воротники, девушки накручивали волосы и поднимали их вверх. Мода превратилась в фетиш. В Лондоне царил свинг, журнальные обложки становились психоделичными, и если в питьевой воде не было «кислоты», мы вели себя так, словно она там есть.
Второй раз я увидел Шарлотту в шестьдесят девятом, через пару лет после того, как оставил надежду ее найти. Я думал, что забыл, как она выглядит. Однажды глава агентства бросил мне на стол «Пентхаус» – там была наша реклама сигарет, которой он был особенно доволен. Мне было двадцать три, я был восходящей звездой, заведовал отделом фотографий так, будто знал, что надо делать, и иногда действительно знал.
О самом номере я мало что помню – в памяти осталась одна Шарлотта. Волосы растрепанные и рыжевато-русые, во взгляде – вызов, улыбка – такая, будто она знает все тайны жизни, но вам ни за что не расскажет. В этот раз ее звали не Шарлотта, а Мелани или как-то еще. В подписи говорилось, что ей девятнадцать.
Тогда я жил с танцовщицей по имени Рейчел в небольшой квартирке в Кэмден-тауне. Она была самой красивой, самой восхитительной женщиной, моя Рейчел. А я пораньше вернулся домой с фотографиями Шарлотты в портфеле, заперся в ванной и намастурбировался до одури.
Вскоре после этого мы с Рейчел расстались.
Рекламное агентство гудело – в шестидесятых все гудело, – и в семьдесят первом мне поручили подыскать «лицо» для фабричной марки одежды. Нужна была девушка, которая стала бы эпитомой всего сексуального, которая носила бы их одежду так, словно в любую минуту готова ее сорвать – если мужчина не успеет сделать это первым. И я знал самую подходящую девушку: ее звали Шарлотта.
Я позвонил в «Пентхаус», где сперва не хотели со мной говорить, но потом неохотно дали мне координаты фотографов, которые снимали ее в прошлом. Сотрудник «Пентхауса» как будто не поверил, когда я сказал, что всякий раз это была одна и та же девушка.
Пытаясь отыскать ее агентство, я связался с фотографами.
Они сказали, что девушки не существует.
Во всяком случае, как модели. Да, разумеется, оба знали, кого я имею в виду. Но, как сказал мне один: странность вся в том, что она сама к ним приходила. Они платили ей обычную ставку, потом продавали фотографии. Нет, адреса у них нет.
Тогда мне было двадцать шесть, и я был полным кретином. Я тут же понял, что происходит: мне заговаривают зубы. Очевидно, с ней подписало контракт какое-то другое агентство, которое планирует построить вокруг нее большую кампанию и потому заплатило фотографам, чтобы молчали. Я ругался и кричал на них в телефон. Я делал возмутительные финансовые предложения.
Они мне предложили отвалить.
В следующем же месяце она «показалась» в «Пентхаусе». Уже не психоделическая журнальная кокетка, у «Пентхауса» появился класс: девушки отрастили лобковые волосы, приобрели в глазах блеск пожирательниц мужчин. Мужчины и женщины кувыркались и играли в пшеничных полях – расфокусированно розовые на золотом.
В подписи говорилось, что ее зовут Белинда, что она ассистент антиквара. И все же это точно была Шарлотта, хотя волосы у нее теперь были темными, собранными на макушке пышными локонами. Еще в подписи указывался ее возраст: девятнадцать.
Я позвонил знакомому в «Пентхаус» и от него узнал имя фотографа, Джон Фелбридж. Я ему позвонил. Как и предыдущие два, он утверждал, что ничего про нее не знает, но к тому времени я выучил урок. Вместо того чтобы кричать на него по телефону, я предложил ему работу, сравнительно крупный заказ на съемку того, как маленький мальчик ест мороженое. У Фелбриджа был длинный хайер, ему было под тридцать, он носил потертую дубленку и парусиновые туфли на резиновой подошве, клапаны на которых то и дело расстегивались и болтались, но фотографом он был классным. После съемок я пригласил его выпить, и мы поговорили про паршивую погоду и про искусство фотографии, про десятичную валюту и его прошлые работы, и Шарлотту.
– Так говоришь, ты видел снимки в «Пентхаусе»? – спросил Фелбридж.
Я кивнул. Мы оба были слегка навеселе.
– Я расскажу вам про девушку. Знаете что? Ведь это из-за нее мне хочется бросить весь этот шоу-бизнес и заняться настоящей фотографией. Сказала, что звать ее Белинда.
– Как ты с ней познакомился?
– Я к этому и веду, так ведь? Я думал, она из какого-то агентства, разве нет? Она стучит в дверь, я думаю – господи помилуй! – и приглашаю ее войти. А она говорит, что она не из агентства, она говорит, что продает… – Он растерянно наморщил лоб. – Ну не странно ли? Я забыл, что она там продавала. Может, вообще ничего не продавала. Не помню. Я скоро имя свое забуду. Я сразу понял, она нечто особенное. Спросил ее, позирует ли она, сказал ей, что вовсе не пытаюсь затащить ее в постель, и она согласилась. Щелчок, вспышка! Пять пленок, как отдайся. Как только мы закончили, она натягивает одежку и вот так без единого словечка двигает к двери. «А как же твои деньги?» – говорю я ей. «Пришлите по почте», – говорит она и сбегает по ступенькам на улицу.
– Значит, у тебя все-таки есть ее адрес? – спросил я, стараясь не выдать своего интереса.
– Нет. Пошло оно все. В конце концов, я отложил ее гонорар на случай, если она вернется.
Помню, как я разочарованно спросил себя, настоящий у него акцент кокни или просто дань моде.
– Но вот к чему я веду. Когда пришли из проявки снимки, я понял, что… ну, в том, что касается сисек да мшавины, нет., a в том, что касается съемок обнаженки вообще – я все испробовал. Она – все женщины в одной, понимаешь? И я ее сфотографировал. Нет, нет, давай я поставлю. Моя очередь. Ты ведь «кровавую мэри» пьешь, да? Ну, давай за будущую совместную работу.
Никакой будущей совместной работы не было. Агентство перекупила более старая, более крупная фирма, позарившаяся на наши заказы. Ее руководство инкорпорировало инициалы нашего агентства в название своего, оставило нескольких главных копирайтеров, а остальных уволило.
Вернувшись в свою квартиру, я стал ждать, что рекой потекут предложения работы, но они не потекли, однако приятель подруги приятеля однажды ночью заговорил со мной в клубе (под музыку парня, о котором я никогда не слышал, по имени Дэвид Боуи. Он был одет под космонавта, а остальная группа – в ковбойских прикидах. Я даже песен не слушал), и не успел я оглянуться, как стал менеджером собственной группы «Алмазы пламени». Если вы не тусовались в начале семидесятых по лондонским клубам, то скорее всего никогда о ней не слышали, хотя это была неплохая группа. Лирическая, но с драйвом. Пятеро ребят. Двое в настоящее время в супергруппах мировой лиги. Один – водопроводчик в Уолсолле, все еще иногда шлет мне открытки на Рождество. Еще двое пятнадцать лет как мертвы: безымянные трупы после передозняка. Умерли в течение недели, что и прикончило группу.
И меня тоже. Я тогда свалил: мне хотелось как можно дальше убраться от города и такой жизни. Я купил маленькую ферму в Уэльсе. И был там счастлив с овцами, козами и капустой. И по сей день, наверное, торчал бы там, если бы не она и «Пентхаус».
Не знаю, откуда взялся журнал. Однажды утром я вышел из дома, а он просто лежал посреди двора лицом вниз в грязи. Он был почти годичной давности. На ней не было макияжа, и позировала она, казалось, в дорогущей квартире. Впервые я увидел ее лобковые волосы – или увидел бы, если бы фотография не была искусственно размыта и самую малость не в фокусе. Выглядела она так, словно выступает из тумана.
В подписи внизу говорилось, что ее зовут Лесли. Ей девятнадцать.
После этого я уже не мог оставаться в своей глуши. За гроши продав ферму, я вернулся в Лондон в последние дни 1976-го.
Я перебивался на пособие, жил в муниципальном доме в Виктории, вставал к ленчу и шлялся по пабам, пока они не закрывались после полудня, читал в библиотеке газеты, пока пабы не откроются снова, а потом полз из одного в другой до самого закрытия. Я проживал пособие и пропивал сбережения.
Мне было тридцать, но я чувствовал себя много старше. Я начал жить с безымянной панкушкой из Канады, с которой познакомился в питейном клубе на Грик-стрит. Она работала там барменшей и однажды вечером после закрытия сказала мне, что ее только что погнали с флэта, поэтому я предложил ей кушетку в моей квартире. Оказалось, ей всего шестнадцать, и на кушетке она не спала ни разу. У нее были маленькие, размером с гранат груди, вытатуированный на спине череп и прическа, как у младшей сестры Невесты Франкенштейна. Она сказала, что уже все испробовала и ни во что не верит. Она часами говорила о том, что мир скатывается к анархии, утверждала, что нет ни будущего, ни надежды, но трахалась так, словно только что изобрела секс. Я считал, что это неплохо.
В постель она приходила в одном лишь черном кожаном ошейнике с шипами и с килограммом смазанных черных теней вокруг глаз. Иногда она плевалась на ходу, просто харкала на тротуар, что меня раздражало, и таскает меня по панковским клубам, где мне приходилось смотреть, как она дерется, сквернословит и доедает ништяки. Тогда я по-настоящему чувствовал себя старой развалиной. Но музыка мне нравилась: «Пичез» и тому подобные. А еще я видел, как играют живьем «Секс пистолз». Погано.
Потом панкушка ушла, заявив, что я старый зануда и что она нашла себе богатенького арабского шейха.
– Я думал, ты ни во что не веришь, – крикнул я ей вслед, когда она садилась в «ролле», который он за ней прислал.
– Я верю в сто тысяч минетов и в простыни из норки, – крикнула она в ответ. И все теребила прядь из прически а-ля Невеста Франкенштейна. – И в золотой вибратор. Вот в это я верю.
И так она уехала к нефтяному состоянию и новому гардеробу, а я, проверив свой счет в банке, обнаружил, что совершенно на мели – практически без гроша. Я все еще спорадически покупал «Пентхаус». Моя душа шестидесятника была глубоко шокирована и не меньше поражена количеством выставляемой на показ плоти. На долю воображения не оставалось ничего, что одновременно и притягивало, и отталкивало меня.
А потом, в конце 1977-го снова появилась она.
Волосы у нее, у моей Шарлотты, были разноцветные, а губы – алые, словно она только что ела малину. Она лежала на атласной простыне, прикрыв изукрашенной драгоценными камнями маской лицо и опустив руку между ног, – экстатично, оргазменно. Она была всем, чего я когда-либо хотел: Шарлотта.
Она появилась под именем Титания и была укрыта павлиньими перьями. Как сообщила мне подпись, черные буквы которой насекомыми ползли вокруг ее фотографий, она работает риэлтором в Слау. Любит внимательных, честных мужчин. Ей девятнадцать.
И будь я проклят, она выглядела на девятнадцать. А я был на мели, жил, как и миллионы других, на пособие, и ничего мне не светило.
Я продал свою коллекцию пластинок, продал все книги (все, кроме четырех номеров «Пентхауса») и большую часть мебели, и на полученное купил сравнительно неплохую камеру. Потом обзвонил всех фотографов, кого знал, когда десять лет назад работал в рекламе.
Большинство меня не помнили или так сказали. Тем же, кто помнил, не нужен был молодой ассистент, который уже не молод и не имеет опыта. Но я не сдавался и наконец наткнулся на Гарри Блика, старого гея с серебряной шевелюрой, собственной студией в Крауч-Энд и ватагой дорогостоящих бойфрендов.
Я сказал ему, чего хочу. Он не задумался ни на минуту.
– Жду тебя через два часа.
– Никаких подвохов?
– Два часа. Не больше. Я успел.
Первый год я убирал студию, раскрашивал задники и ходил по местным магазинам и окрестным улочкам, где выклянчивал, покупал или одалживал соответствующий реквизит. На следующий год он позволил мне помогать со светом, устанавливать софиты, окуривать помещение дымовыми таблетками и сухим льдом и заваривать чай. Тут я преувеличиваю: чай я заваривал только один раз – с ужасающим результатом. Но я чертовски много узнал о фотографии.
И внезапно наступил 1981-й, мир заново стал романтичным, мне было тридцать пять, и я ощущал каждую минуту. Блик велел мне присмотреть пару недель за студией, а сам отправился в Марокко на месяц заслуженного кутежа.
В тот месяц она появилась в «Пентхаусе». Более кокетливая и чопорная, чем раньше, ждала меня, аккуратно вставленная между рекламой стерео и скотча. Ее звали Доун, но тем не менее это была моя Шарлотта – соски, как капли крови на загорелых грудях, кустик темного ворса меж длинных, как вечность, ног, снято на каком-то пляже. Ей всего девятнадцать, говорила подпись. Шарлотта. Доун.
Гарри Блик погиб на обратном пути из Марокко: на него упал автобус.
На самом деле ничего смешного тут не было: он плыл на автомобильном пароме из Кале и забрался в гараж за сигарами, которые оставил в бардачке «Мерседеса». Море было бурным, и туристический автобус (принадлежавший, как я вычитал из газет и как рассказал мне в подробностях заплаканный бойфренд, шоп-туру из Уигена) был плохо закреплен. Гарри размазало по боку его серебристого «Мерседеса».
Он не терпел на полировке машины ни пятнышка.
Когда было прочитано завещание, я узнал, что старикан оставил мне студию. В ту ночь я заснул в слезах, потом неделю мертвецки напивался, а протрезвев, открыл дело.
С тех пор многое случилось. Я женился. Продлилось это три недели, а потом мы решили, что хватит. Наверное, я не создан для семейной жизни. Однажды в поезде поздно вечером меня избил пьяный из Глазго, а остальные пассажиры делали вид, что ничего не происходит. Я купил пару водяных черепах и аквариум, в котором поселил их в квартире над студией и назвал Родни и Кевин. Я стал довольно недурным фотографом. Снимал для календарей и рекламы, снимал моду и шоу-бизнес, маленьких детей и больших звезд – в общем, все как обычно.
И однажды весенним днем 1985-го повстречал Шарлотту.
Тянулось утро вторника, в студии я был один, босой и небритый. У меня выдался свободный день, который я намеревался провести за уборкой и чтением газет. Дверь студии я открыл нараспашку, чтобы свежий воздух прогнал запах сигаретного дыма и разлитого во время вчерашней съемки вина, и вдруг женский голос спросил:
– «Фотография Блика»?
– Верно, – ответил я, не оборачиваясь. – Но Блик умер, теперь студия моя.
– Я хочу вам позировать, – сказала она.
Я обернулся. Она была пяти с половиной футов ростом, с волосами цвета меда, оливково-зелеными глазами и улыбкой, точно глоток холодной воды в пустыне.
– Шарлотта?
Она склонила голову набок.
– Как пожелаете. Хотите меня снимать?
Я оглушенно кивнул. Воткнул зонтики, поставил ее на фоне голой кирпичной стены и снял пару поляроидов на пробу. Никакого особенного макияжа, никакого реквизита – просто софиты, среднеформатная «хассельбальд» и самая прекрасная девушка на свете.
Некоторое время спустя она начала раздеваться. Я ее об этом не просил. Не помню, сказал ли я ей вообще что-нибудь. Она разделась, а я все снимал и снимал.
Она знала все. Как позировать, как охорашиваться, как смотреть в объектив. Она безмолвно флиртовала с камерой и со мной, стоящим позади нее, пока я обходил ее со всех сторон и щелкал. Не помню, останавливался ли я вообще, но, наверное, все-таки менял пленки, потому что к концу дня у меня оказалось пять катушек.
Вы, может быть, думаете, что закончив снимать, я занялся с ней любовью. Ну, я был бы лжецом, если бы сказал, что никогда моделей не имел, и если уж на то пошло, несколько поимели меня. Но я и пальцем ее не тронул. Она была моей мечтой, а если коснуться мечты, она лопнет, как мыльный пузырь.
Да и вообще я просто не мог к ней прикоснуться.
– Сколько вам лет? – спросил я перед тем, как она ушла: она уже надевала пальто и брала сумочку.
Однажды я спросил у модели, не кажется ли ей, что ее эксплуатируют. «Меня? – переспросила она. Ее звали Мари. – Мне хорошо платят, дорогуша. И это куда лучше, чем работать в ночную смену на фабрике печенья в Бэдфорде. Но я тебе скажу, кого эксплуатируют. Мужиков, которые покупают журналы. Тех, кто каждый месяц дрочит, пялясь на мои снимки. Это их эксплуатируют». Думаю, этот разговор и навел меня на мысль.
Я был доволен, когда его написал. До него все написанное казалось мне каким-то чужим, а этот я воспринял как свой собственный. Я нащупывал собственный стиль. Собирая материал для рассказа, я сидел в доклендской конторе «Пентхаус. СК» и листал подшивки журналов за все двадцать лет. В первом «Пентхаусе» были фотографии моей приятельницы Дин Смит. Дин верстала «Нейв» и, как выяснилось, была первой «Лапочкой года» в 1965-м. Краткую биографию Шарлотты я позаимствовал напрямую из журнальной биографии Дин: «возродившаяся индивидуалистка» и так далее. Последнее, что я знаю: «Пентхаус» разыскивает Дин для своего четвертьвекового юбилея. Она пропала из виду. Все это было в газете.
Пока я просматривал номера за два десятилетия, мне пришло в голову, что в «Пентхаусе» и ему подобных женщины не главное, главное в них – фотографии женщин. И это еще одно, с чего начался рассказ.
В 1965-м мне было девятнадцать: брюки дудочкой и волосы, потихоньку подползающие к воротнику. Всякий раз, когда включали радио, «Битлы» пели из него «Хелп!», и мне хотелось быть Джоном Ленноном, чтобы девушки за мной бегали, и всегда наготове была циничная колкость. В тот год я купил мой первый «Пентхаус» в табачной лавочке на Кингз-роуд. Заплатив украдкой свои несколько шиллингов, я пошел домой, заткнув журнал под свитер и время от времени поглядывая вниз, чтобы проверить, не прожег ли он дыру в вязке.
Журнал давно уже выброшен, но я всегда буду помнить: степенные письма против цензуры, короткий рассказ Х. Х. Бейтса и интервью с американским писателем, о котором я никогда не слышал; разворот раздела моды с мохеровыми костюмами и пестрыми галстуками, которые советовали покупать на Карнеби-стрит [24].
И самое прекрасное, разумеется, девушки, и лучшая из всех – Шарлотта.
Шарлотте тоже было девятнадцать.
Все девушки из того давно пропавшего журнала казались идентичными в своей прекрасной пластиковой плоти: ни одного выбившегося волоска (как будто даже ощущаешь запах лака), пышут здоровьем, улыбаются в камеру, одновременно щурясь на вас сквозь густой лес ресниц; белая помада, белые губы, белая грудь – зимне-блеклая кожа под бикини. Я никогда не задумывался, какие странные позы они кокетливо принимали, чтобы не показать ни малейшего завитка или тени лобковых волос – впрочем, даже глядя на них, я бы их не узнал. Я завороженно смотрел лишь на незагорелые попки и груди, впитывал целомудренные, но призывные взгляды.
А потом я перевернул страницу и увидел Шарлотту. Она была не такая, как все. Шарлотта была воплощением секса: свою сексуальность она носила как прозрачную вуаль, как крепкие духи.
Рядом с фотографией шел текст, и я зачарованно его прочел. «Обворожительной Шарлотте Рив девятнадцать… возродившаяся индивидуалистка и поэтесса-битница, пишет для журнала «ФЭБ»…» Фразы вертелись у меня в голове, пока я пристально рассматривал фотографии во весь лист: она позировала и надувала губки в квартире в Челси – наверное, у фотографа, догадался я, и понял, что мне нужна она.
Она одних со мной лет. Это судьба.
Шарлотта.
Шарлотте было девятнадцать.
После я регулярно покупал «Пентхаус», надеясь увидеть ее снова. Но не увидел. В тот год не увидел.
Полгода спустя мама нашла у меня под кроватью коробку из-под ботинок и заглянула в нее. Сначала она учинила скандал, потом вышвырнула все журналы и, наконец, меня. На следующий день я нашел работу и комнатенку в Эрлз-корт – учитывая всю ситуацию в целом – без особых проблем.
Первая моя работа была в электромастерской возле Эдгрейв-роуд. Я не умел ничего, кроме как менять розетки, но тогда люди могли еще себе позволить вызывать для этого электрика. Мой босс сказал, что я могу учиться по ходу дела. Я протянул три недели. Мое первое поручение было просто сказка: поменять вилку от прикроватной лампы для английской кинозвезды, добившейся славы, изображая немногословных казанов-кокни. Когда я пришел по вызову, он кувыркался с двумя роскошными куколками. Я поменял вилку и ушел – все очень тактично. Я даже мельком соска не увидел, не говоря уже о том, что меня не пригласили принять участие.
Три недели спустя меня уволили, в тот день я потерял невинность. Это было в шикарной квартире в Хэмпстеде, пустой, если не считать горничной, темноволосой женщины, несколькими годами меня старше. Я стал на колени, чтобы поменять розетку, а она залезла на стул обмахнуть пыль с дверной притолоки. Я поднял взгляд: под юбкой она носила чулки, подвязки и, помоги мне Господи, ничего больше. Я обнаружил, что происходит в тех сценах, которые в кино вам не показывают.
Так я лишился невинности под обеденным столом в Хэмпстеде. Горничных больше не встретишь. Они ушли туда, куда ушли авто с прозрачным верхом и динозавры.
А после я потерял работу. Даже мой босс, убежденный в моей полной некомпетентности, не поверил, что я три часа менял розетку. Не мог же я рассказать ему, что два часа провел, прячась под обеденным столом, когда неожиданно вернулись хозяева, правда?
Затем была череда мест, где я протянул недолго: сперва печатником, потом наборщиком, а после я очутился в небольшом рекламном агентстве, помещавшемся над бутербродной на Олд-Кэмден-стрит.
Я продолжал покупать «Пентхаус». Девушки походили на статисток из «Мстителей» [25], впрочем, они и в реальной жизни так выглядели.
Статьи про Вуди Аллена и остров Сафо, про Бэтмена и Вьетнам, про грозящих хлыстами стриптизерш, моду, художественную литературу и секс.
Костюмы приобрели бархатные воротники, девушки накручивали волосы и поднимали их вверх. Мода превратилась в фетиш. В Лондоне царил свинг, журнальные обложки становились психоделичными, и если в питьевой воде не было «кислоты», мы вели себя так, словно она там есть.
Второй раз я увидел Шарлотту в шестьдесят девятом, через пару лет после того, как оставил надежду ее найти. Я думал, что забыл, как она выглядит. Однажды глава агентства бросил мне на стол «Пентхаус» – там была наша реклама сигарет, которой он был особенно доволен. Мне было двадцать три, я был восходящей звездой, заведовал отделом фотографий так, будто знал, что надо делать, и иногда действительно знал.
О самом номере я мало что помню – в памяти осталась одна Шарлотта. Волосы растрепанные и рыжевато-русые, во взгляде – вызов, улыбка – такая, будто она знает все тайны жизни, но вам ни за что не расскажет. В этот раз ее звали не Шарлотта, а Мелани или как-то еще. В подписи говорилось, что ей девятнадцать.
Тогда я жил с танцовщицей по имени Рейчел в небольшой квартирке в Кэмден-тауне. Она была самой красивой, самой восхитительной женщиной, моя Рейчел. А я пораньше вернулся домой с фотографиями Шарлотты в портфеле, заперся в ванной и намастурбировался до одури.
Вскоре после этого мы с Рейчел расстались.
Рекламное агентство гудело – в шестидесятых все гудело, – и в семьдесят первом мне поручили подыскать «лицо» для фабричной марки одежды. Нужна была девушка, которая стала бы эпитомой всего сексуального, которая носила бы их одежду так, словно в любую минуту готова ее сорвать – если мужчина не успеет сделать это первым. И я знал самую подходящую девушку: ее звали Шарлотта.
Я позвонил в «Пентхаус», где сперва не хотели со мной говорить, но потом неохотно дали мне координаты фотографов, которые снимали ее в прошлом. Сотрудник «Пентхауса» как будто не поверил, когда я сказал, что всякий раз это была одна и та же девушка.
Пытаясь отыскать ее агентство, я связался с фотографами.
Они сказали, что девушки не существует.
Во всяком случае, как модели. Да, разумеется, оба знали, кого я имею в виду. Но, как сказал мне один: странность вся в том, что она сама к ним приходила. Они платили ей обычную ставку, потом продавали фотографии. Нет, адреса у них нет.
Тогда мне было двадцать шесть, и я был полным кретином. Я тут же понял, что происходит: мне заговаривают зубы. Очевидно, с ней подписало контракт какое-то другое агентство, которое планирует построить вокруг нее большую кампанию и потому заплатило фотографам, чтобы молчали. Я ругался и кричал на них в телефон. Я делал возмутительные финансовые предложения.
Они мне предложили отвалить.
В следующем же месяце она «показалась» в «Пентхаусе». Уже не психоделическая журнальная кокетка, у «Пентхауса» появился класс: девушки отрастили лобковые волосы, приобрели в глазах блеск пожирательниц мужчин. Мужчины и женщины кувыркались и играли в пшеничных полях – расфокусированно розовые на золотом.
В подписи говорилось, что ее зовут Белинда, что она ассистент антиквара. И все же это точно была Шарлотта, хотя волосы у нее теперь были темными, собранными на макушке пышными локонами. Еще в подписи указывался ее возраст: девятнадцать.
Я позвонил знакомому в «Пентхаус» и от него узнал имя фотографа, Джон Фелбридж. Я ему позвонил. Как и предыдущие два, он утверждал, что ничего про нее не знает, но к тому времени я выучил урок. Вместо того чтобы кричать на него по телефону, я предложил ему работу, сравнительно крупный заказ на съемку того, как маленький мальчик ест мороженое. У Фелбриджа был длинный хайер, ему было под тридцать, он носил потертую дубленку и парусиновые туфли на резиновой подошве, клапаны на которых то и дело расстегивались и болтались, но фотографом он был классным. После съемок я пригласил его выпить, и мы поговорили про паршивую погоду и про искусство фотографии, про десятичную валюту и его прошлые работы, и Шарлотту.
– Так говоришь, ты видел снимки в «Пентхаусе»? – спросил Фелбридж.
Я кивнул. Мы оба были слегка навеселе.
– Я расскажу вам про девушку. Знаете что? Ведь это из-за нее мне хочется бросить весь этот шоу-бизнес и заняться настоящей фотографией. Сказала, что звать ее Белинда.
– Как ты с ней познакомился?
– Я к этому и веду, так ведь? Я думал, она из какого-то агентства, разве нет? Она стучит в дверь, я думаю – господи помилуй! – и приглашаю ее войти. А она говорит, что она не из агентства, она говорит, что продает… – Он растерянно наморщил лоб. – Ну не странно ли? Я забыл, что она там продавала. Может, вообще ничего не продавала. Не помню. Я скоро имя свое забуду. Я сразу понял, она нечто особенное. Спросил ее, позирует ли она, сказал ей, что вовсе не пытаюсь затащить ее в постель, и она согласилась. Щелчок, вспышка! Пять пленок, как отдайся. Как только мы закончили, она натягивает одежку и вот так без единого словечка двигает к двери. «А как же твои деньги?» – говорю я ей. «Пришлите по почте», – говорит она и сбегает по ступенькам на улицу.
– Значит, у тебя все-таки есть ее адрес? – спросил я, стараясь не выдать своего интереса.
– Нет. Пошло оно все. В конце концов, я отложил ее гонорар на случай, если она вернется.
Помню, как я разочарованно спросил себя, настоящий у него акцент кокни или просто дань моде.
– Но вот к чему я веду. Когда пришли из проявки снимки, я понял, что… ну, в том, что касается сисек да мшавины, нет., a в том, что касается съемок обнаженки вообще – я все испробовал. Она – все женщины в одной, понимаешь? И я ее сфотографировал. Нет, нет, давай я поставлю. Моя очередь. Ты ведь «кровавую мэри» пьешь, да? Ну, давай за будущую совместную работу.
Никакой будущей совместной работы не было. Агентство перекупила более старая, более крупная фирма, позарившаяся на наши заказы. Ее руководство инкорпорировало инициалы нашего агентства в название своего, оставило нескольких главных копирайтеров, а остальных уволило.
Вернувшись в свою квартиру, я стал ждать, что рекой потекут предложения работы, но они не потекли, однако приятель подруги приятеля однажды ночью заговорил со мной в клубе (под музыку парня, о котором я никогда не слышал, по имени Дэвид Боуи. Он был одет под космонавта, а остальная группа – в ковбойских прикидах. Я даже песен не слушал), и не успел я оглянуться, как стал менеджером собственной группы «Алмазы пламени». Если вы не тусовались в начале семидесятых по лондонским клубам, то скорее всего никогда о ней не слышали, хотя это была неплохая группа. Лирическая, но с драйвом. Пятеро ребят. Двое в настоящее время в супергруппах мировой лиги. Один – водопроводчик в Уолсолле, все еще иногда шлет мне открытки на Рождество. Еще двое пятнадцать лет как мертвы: безымянные трупы после передозняка. Умерли в течение недели, что и прикончило группу.
И меня тоже. Я тогда свалил: мне хотелось как можно дальше убраться от города и такой жизни. Я купил маленькую ферму в Уэльсе. И был там счастлив с овцами, козами и капустой. И по сей день, наверное, торчал бы там, если бы не она и «Пентхаус».
Не знаю, откуда взялся журнал. Однажды утром я вышел из дома, а он просто лежал посреди двора лицом вниз в грязи. Он был почти годичной давности. На ней не было макияжа, и позировала она, казалось, в дорогущей квартире. Впервые я увидел ее лобковые волосы – или увидел бы, если бы фотография не была искусственно размыта и самую малость не в фокусе. Выглядела она так, словно выступает из тумана.
В подписи внизу говорилось, что ее зовут Лесли. Ей девятнадцать.
После этого я уже не мог оставаться в своей глуши. За гроши продав ферму, я вернулся в Лондон в последние дни 1976-го.
Я перебивался на пособие, жил в муниципальном доме в Виктории, вставал к ленчу и шлялся по пабам, пока они не закрывались после полудня, читал в библиотеке газеты, пока пабы не откроются снова, а потом полз из одного в другой до самого закрытия. Я проживал пособие и пропивал сбережения.
Мне было тридцать, но я чувствовал себя много старше. Я начал жить с безымянной панкушкой из Канады, с которой познакомился в питейном клубе на Грик-стрит. Она работала там барменшей и однажды вечером после закрытия сказала мне, что ее только что погнали с флэта, поэтому я предложил ей кушетку в моей квартире. Оказалось, ей всего шестнадцать, и на кушетке она не спала ни разу. У нее были маленькие, размером с гранат груди, вытатуированный на спине череп и прическа, как у младшей сестры Невесты Франкенштейна. Она сказала, что уже все испробовала и ни во что не верит. Она часами говорила о том, что мир скатывается к анархии, утверждала, что нет ни будущего, ни надежды, но трахалась так, словно только что изобрела секс. Я считал, что это неплохо.
В постель она приходила в одном лишь черном кожаном ошейнике с шипами и с килограммом смазанных черных теней вокруг глаз. Иногда она плевалась на ходу, просто харкала на тротуар, что меня раздражало, и таскает меня по панковским клубам, где мне приходилось смотреть, как она дерется, сквернословит и доедает ништяки. Тогда я по-настоящему чувствовал себя старой развалиной. Но музыка мне нравилась: «Пичез» и тому подобные. А еще я видел, как играют живьем «Секс пистолз». Погано.
Потом панкушка ушла, заявив, что я старый зануда и что она нашла себе богатенького арабского шейха.
– Я думал, ты ни во что не веришь, – крикнул я ей вслед, когда она садилась в «ролле», который он за ней прислал.
– Я верю в сто тысяч минетов и в простыни из норки, – крикнула она в ответ. И все теребила прядь из прически а-ля Невеста Франкенштейна. – И в золотой вибратор. Вот в это я верю.
И так она уехала к нефтяному состоянию и новому гардеробу, а я, проверив свой счет в банке, обнаружил, что совершенно на мели – практически без гроша. Я все еще спорадически покупал «Пентхаус». Моя душа шестидесятника была глубоко шокирована и не меньше поражена количеством выставляемой на показ плоти. На долю воображения не оставалось ничего, что одновременно и притягивало, и отталкивало меня.
А потом, в конце 1977-го снова появилась она.
Волосы у нее, у моей Шарлотты, были разноцветные, а губы – алые, словно она только что ела малину. Она лежала на атласной простыне, прикрыв изукрашенной драгоценными камнями маской лицо и опустив руку между ног, – экстатично, оргазменно. Она была всем, чего я когда-либо хотел: Шарлотта.
Она появилась под именем Титания и была укрыта павлиньими перьями. Как сообщила мне подпись, черные буквы которой насекомыми ползли вокруг ее фотографий, она работает риэлтором в Слау. Любит внимательных, честных мужчин. Ей девятнадцать.
И будь я проклят, она выглядела на девятнадцать. А я был на мели, жил, как и миллионы других, на пособие, и ничего мне не светило.
Я продал свою коллекцию пластинок, продал все книги (все, кроме четырех номеров «Пентхауса») и большую часть мебели, и на полученное купил сравнительно неплохую камеру. Потом обзвонил всех фотографов, кого знал, когда десять лет назад работал в рекламе.
Большинство меня не помнили или так сказали. Тем же, кто помнил, не нужен был молодой ассистент, который уже не молод и не имеет опыта. Но я не сдавался и наконец наткнулся на Гарри Блика, старого гея с серебряной шевелюрой, собственной студией в Крауч-Энд и ватагой дорогостоящих бойфрендов.
Я сказал ему, чего хочу. Он не задумался ни на минуту.
– Жду тебя через два часа.
– Никаких подвохов?
– Два часа. Не больше. Я успел.
Первый год я убирал студию, раскрашивал задники и ходил по местным магазинам и окрестным улочкам, где выклянчивал, покупал или одалживал соответствующий реквизит. На следующий год он позволил мне помогать со светом, устанавливать софиты, окуривать помещение дымовыми таблетками и сухим льдом и заваривать чай. Тут я преувеличиваю: чай я заваривал только один раз – с ужасающим результатом. Но я чертовски много узнал о фотографии.
И внезапно наступил 1981-й, мир заново стал романтичным, мне было тридцать пять, и я ощущал каждую минуту. Блик велел мне присмотреть пару недель за студией, а сам отправился в Марокко на месяц заслуженного кутежа.
В тот месяц она появилась в «Пентхаусе». Более кокетливая и чопорная, чем раньше, ждала меня, аккуратно вставленная между рекламой стерео и скотча. Ее звали Доун, но тем не менее это была моя Шарлотта – соски, как капли крови на загорелых грудях, кустик темного ворса меж длинных, как вечность, ног, снято на каком-то пляже. Ей всего девятнадцать, говорила подпись. Шарлотта. Доун.
Гарри Блик погиб на обратном пути из Марокко: на него упал автобус.
На самом деле ничего смешного тут не было: он плыл на автомобильном пароме из Кале и забрался в гараж за сигарами, которые оставил в бардачке «Мерседеса». Море было бурным, и туристический автобус (принадлежавший, как я вычитал из газет и как рассказал мне в подробностях заплаканный бойфренд, шоп-туру из Уигена) был плохо закреплен. Гарри размазало по боку его серебристого «Мерседеса».
Он не терпел на полировке машины ни пятнышка.
Когда было прочитано завещание, я узнал, что старикан оставил мне студию. В ту ночь я заснул в слезах, потом неделю мертвецки напивался, а протрезвев, открыл дело.
С тех пор многое случилось. Я женился. Продлилось это три недели, а потом мы решили, что хватит. Наверное, я не создан для семейной жизни. Однажды в поезде поздно вечером меня избил пьяный из Глазго, а остальные пассажиры делали вид, что ничего не происходит. Я купил пару водяных черепах и аквариум, в котором поселил их в квартире над студией и назвал Родни и Кевин. Я стал довольно недурным фотографом. Снимал для календарей и рекламы, снимал моду и шоу-бизнес, маленьких детей и больших звезд – в общем, все как обычно.
И однажды весенним днем 1985-го повстречал Шарлотту.
Тянулось утро вторника, в студии я был один, босой и небритый. У меня выдался свободный день, который я намеревался провести за уборкой и чтением газет. Дверь студии я открыл нараспашку, чтобы свежий воздух прогнал запах сигаретного дыма и разлитого во время вчерашней съемки вина, и вдруг женский голос спросил:
– «Фотография Блика»?
– Верно, – ответил я, не оборачиваясь. – Но Блик умер, теперь студия моя.
– Я хочу вам позировать, – сказала она.
Я обернулся. Она была пяти с половиной футов ростом, с волосами цвета меда, оливково-зелеными глазами и улыбкой, точно глоток холодной воды в пустыне.
– Шарлотта?
Она склонила голову набок.
– Как пожелаете. Хотите меня снимать?
Я оглушенно кивнул. Воткнул зонтики, поставил ее на фоне голой кирпичной стены и снял пару поляроидов на пробу. Никакого особенного макияжа, никакого реквизита – просто софиты, среднеформатная «хассельбальд» и самая прекрасная девушка на свете.
Некоторое время спустя она начала раздеваться. Я ее об этом не просил. Не помню, сказал ли я ей вообще что-нибудь. Она разделась, а я все снимал и снимал.
Она знала все. Как позировать, как охорашиваться, как смотреть в объектив. Она безмолвно флиртовала с камерой и со мной, стоящим позади нее, пока я обходил ее со всех сторон и щелкал. Не помню, останавливался ли я вообще, но, наверное, все-таки менял пленки, потому что к концу дня у меня оказалось пять катушек.
Вы, может быть, думаете, что закончив снимать, я занялся с ней любовью. Ну, я был бы лжецом, если бы сказал, что никогда моделей не имел, и если уж на то пошло, несколько поимели меня. Но я и пальцем ее не тронул. Она была моей мечтой, а если коснуться мечты, она лопнет, как мыльный пузырь.
Да и вообще я просто не мог к ней прикоснуться.
– Сколько вам лет? – спросил я перед тем, как она ушла: она уже надевала пальто и брала сумочку.