Gaiman Neil. Дым и зеркала

   У обоих мужчин были бороды, у одного – нечистая кожа. Женщина была худой и казалась приятной.
   Они спросили, где я остановился, и, узнав где, один из бородачей сообщил присутствующим (сперва заставив нас поклясться, что дальше это не пойдет), что с Белуши, когда он умер, принимали наркотики политик по имени Гарри Харт и музыкант из группы «Иглз».
   После мне сказали, что ждут не дождутся синопсиса.
   Я задал вопрос:
   – К «Сынам человеческим» или к «Когда я был Хулиганом», потому что, – сказал я, – с последним у меня проблема.
   Они поглядели на меня недоуменно.
   Речь шла о фильме «Я знал невесту, когда она играла рок-н-ролл», который, по их словам, и имел Высокую Концепцию, и По Ощущению Правильный. А еще добавили, что он В Духе Времени, что тем более важно в городе, в котором час назад уже Древняя История. Сказали, что было бы неплохо, если бы наш герой смог спасти героиню от брака без любви и если бы в финале они вместе сыграли бы рок-н-ролл.
   На это я возразил, что тогда нужно купить права на постановку у Ника Лоу, который написал эту песню, и прибавил, что не знаю, кто его агент.
   Разулыбавшись, они заверили меня, дескать, с этим проблем не будет.
   Они предложили мне обмозговать проект прежде, чем я возьмусь за синопсис, и каждый упомянул имена нескольких молодых звезд, которых неплохо было бы иметь в виду, когда я буду строить сюжет.
   Тогда я пожал всем руки и пообещал, что, конечно, буду. И прибавил, что работаться мне лучше всего будет в Англии.
   А они ответили, мол, это замечательно.
 
   За несколько дней до того я спросил у Благочестивого Дундаса, был ли кто-нибудь в шале Белуши в ту ночь, когда он умер.
   Если кто-то и знает, решил я, то наверняка он.
   – Он умер в одиночестве, – и глазом не моргнув, ответил Благочестивый Дундас, древний, как Мафусаил. – Да всем до лампочки, был ли с ним кто-то или нет. Он умер в одиночестве.
 
   Странно было уезжать из отеля. Я подошел к стойке портье.
   – Сегодня под вечер я уезжаю.
   – Очень хорошо, сэр.
   – Не могли бы вы… э… у вас есть один служащий. Мистер Дундас. Джентльмен в годах. Сам не знаю. Я уже несколько дней его не видел. Мне бы хотелось попрощаться.
   – Один из наших смотрителей?
   – Да, наверное.
   Портье уставилась на меня озадаченно. Она была очень красива, и помада у нее была цвета раздавленной ежевики.
   Сняв телефонную трубку, она сказала в нее негромко несколько фраз, потом – мне:
   – Прошу прощения, сэр. Мистер Дундас последние несколько дней на работу не приходил.
   – Вы не могли бы мне дать номер его телефона?
   – Прошу прощения, сэр. Это против правил. – Говоря это, она смотрела на меня в упор, давая понять, что «честное слово, так просит прощения…»
   – Как ваш сценарий? – спросил я.
   – Откуда вы знаете? – ответила она вопросом на вопрос.
   – Ну…
   – Лежит на столе у Джоэля Силвера, – сказала она. – Мой парень Арни, он мой соавтор, работает курьером. Он подложил рукопись в кабинет Джоэля Силвера, как если бы она пришла от настоящего агента.
   – Желаю удачи, – сказал я.
   – Спасибо. – Она улыбнулась ежевичными губами.
 
   В справочной нашли двух Дундасов Б., что показалось мне одновременно маловероятным и показательным для Америки или, во всяком случае, для Лос-Анджелеса.
   Первым оказалась миссис Боадицея Дундас. По второму номеру, когда я попросил позвать Благочестивого Дундаса, мужской голос поинтересовался:
   – Кто спрашивает?
   Я назвался, сказал, что живу в отеле и что у меня осталось кое-что, принадлежащее мистеру Дундасу.
   – Мой дедуля умер, миста. Вчера вечером умер. Потрясение или шок иногда оказывают на нас странное действие: клише вдруг становятся реальными. Я почувствовал, как кровь отлила у меня от лица, как у меня перехватило дыхание.
   – Примите мои соболезнования. Он был очень приятным человеком.
   – Ага.
   – Это, наверное, случилось внезапно.
   – Годы. Кашлял. – Кто-то спросил у него, с кем он разговаривает, и он ответил, ни с кем, а потом сказал: – Спасибо за звонок.
   Я был ошарашен.
   – Послушайте. У меня его альбом с вырезками. Он оставил его у меня.
   – Хлам про старое кино? – Да.
   Пауза.
   – Оставьте себе. Этот хлам никому не нужен. Послушайте, миста, мне надо бежать.
   Щелчок, тишина.
   Я пошел убирать альбом в дорожную сумку и, когда на поблекшую кожаную обложку упала слеза, был поражен, обнаружив, что плачу.
 
   В последний раз я остановился у пруда попрощаться с Благочестивым Дундасом и Голливудом.
   По вечному настоящему пруда скользили, едва заметно шевеля плавниками, три совершенно белых призрачных карпа.
   Я помнил их имена: Бастер, Призрак и Принцесса, но уже никто и никогда их бы не различил.
   У выхода из отеля меня ждала машина. До аэропорта ехать было тридцать минут, и я уже начал забывать.

Белая дорога

    Пару лет назад я за несколько месяцев написал три повествовательных стихотворения. В каждом речь идет о насилии, о мужчинах и женщинах, о любви. Первое по времени написания переложение порнографического фильма ужасов, написанное строгим ямбическим пентаметром, я назвал «Съеденные (Кадры из кинофильма)». Оно довольно экстремальное (и в данный сборник я его не включил). Второе, пересказ ряда староанглийских народных сказок, называется «Белая дорога». Оно столь же жестокое, как и сказки, которые легли в его основу. Последнее по времени написания – история про моих деда с бабкой с материнской стороны и про магию сцены. В нем нет такой жестокости, но, надеюсь, оно пугает и тревожит не меньше, чем две первые части триптиха. Я гордился всеми тремя. Из-за прихотей публикаций они печатались в разные годы, поэтому каждое попало в антологию лучших рассказов года (все три были выбраны для американской «Лучшие рассказы года в жанре фэнтези и хоррор», английской «Лучшие рассказы года в жанре хоррор», к некоторому моему удивлению, на одно пришел запрос для международного сборника эротики).

 
«… Хотел бы, чтобы пришли вы ко мне однажды
В мой дом.
Я многое бы мог вам показать…»
Моя невеста внезапно потупит взор –
И вздрогнет.
Ее отец, и братья, друзья отца –
Сплошные вопли и аплодисменты.
«А это – не история, мой милый
Мистер Лис», – хихикнет блондинка
В углу. Волосы у нее –
Золотая пшеница,
Глаза – серая туча, крутые бедра,
Она усмехнется – криво и иронично…
«Мадам, да ведь я не сказитель», –
Склонюсь с усмешкой.
Спрошу, поднимая бровь:
«А быть может, вы расскажете нам?..»
И она опять улыбнется.
Кивнет.
И встанет.
И губы зашевелятся:
«Городскую девчонку, скромницу, не красотку
Бросил любимый – студент.
Она залетела.
Живот распухает, от сплетен уже не скрыться.
 

 
Бежит к любимому. Плачет.
В истерике бьется.
А он по головке гладит.
А он обещает:
«Конечно, поженимся,
Ясное дело, сбежим
Ночью к моей тетке –
Она спрячет!»
Дурочка верит –
А, черт возьми, ведь видала,
Как на танцульках смотрел
Он
На хозяйскую дочку.
(А та – хороша, и чиста, и богата…)
Верила. Как же!
Или – скорее – просто хотела поверить…
Но – скользкое что-то было в его улыбке,
В острых черных глазах,
В модной прическе…
Что-то,
Что помогло ей
Утром
На место свиданья
Прийти пораньше, на дерево влезть –
Дожидаясь.
(На дерево – ей – тяжелой?!
Чистая правда.)
Ждала до заката –
И появился любимый.
Крался в неверном, в первом вечернем свете.
С собою принес –
Простыню, нож и мотыгу.
Работал в тени кустов терновника споро,
Пел и свистал под сенью ветвей дубовых,
Могилу ей рыл, весело напевая
Старую песню…
Быть может, напеть вам ее?»
 
 
Пауза.
Все мы радостно рукоплещем –
(Ну, может, не все…
Похоже, моя невеста –
Черные волосы, щеки, подобные розам,
Губы кровавы –
Кажется, недовольна.)
Блондинка – а кто она, кстати?
Попросту, думаю, гостья? –
Поет:
«И вышел лис в полнолунную ночь,
И лунного света просить был не прочь –
На многие мили, в светлую ночь,
На мили лисьей дороги,
Пока он дойдет,
Пока добредет,
Пока доползет до берлоги!
На мили в ночь до лисьей берлоги!»
Голос ее был чист и хорош, –
Но голос невесты моей
Много прекрасней.
А после могилу выкопал он –
Она невелика,
И девица была невеличкой
(Даже тяжелая, много больше не стала) –
И обошел вокруг дуба,
И все повторял
(Она все слышала): «Здравствуй,
Моя птичка.
Здравствуй, моя любовь. Не опасны ль тебе
Лунные ночи, мать моего дитяти?
Здравствуй – приди же теперь в мои объятья!»
И он одною рукой обнимал мрак ночи,
В другой же сжимал свой нож –
Короткий и острый,
И все пронзал и пронзал им
Полночный воздух…
Она дрожала вверху,
На ветвях дубовых.
Боялась дышать.
И все же – тряслись ветки.
Взглянул он наверх – и сказал:
«Проклятые совы!»
И снова
«На дереве – кошка?
Эй, кис-кис-кис…»
Она молчала. Вжималась в ветки
И сучья,
В листья… И наконец, уже на заре,
Ушел убийца – унес с собою мотыгу, простыню, острый нож…
Ушел, проклиная
Злую судьбу и удачу своей жертвы.
Нашли ее на рассвете.
Плясала по полю –
Безумная, с листьями дуба,
Вплетенными в косы.
Пела она:
«Треснула ветка в лисьем бору.
Я увидала лисью нору!
Клялся любить на множество лет –
Видела я лисий стилет!»
Говорят старики –
У рожденного ею младенца
Лисья когтистая лапа
Вместо руки была, со страху, – шептали в деревне все повитухи.
Не зря же сбежал студент!»
Блондинка садится.
Комната рукоплещет.
Улыбка ее – струится, как тонкая змейка.
Уже исчезла – а в серых глазах
Еще длится.
Смотрит.
Похоже,
Ей это все забавно.
 
 
Я начинаю:
«В японских, в китайских легендах
Лисы являют людям прекрасных женщин,
Золота горы, удачу,
Милость богов –
Но выдают их хвосты…»
Но отец невесты
Меня прерывает –
«А, кстати сказать, моя радость,
Ты тоже хотела поведать
Одну легенду?»
Моя невеста краснеет.
Какие розы
Сравнятся с ее щеками!
Она кивает и шепчет:
«Легенду, папа?
Да это всего лишь сон!»
Голос ее тих и нежен, –
Мы замолкаем.
И в тишине раздаются ночные звуки –
Ухают совы.
Но – верная поговорка –
«Живущий близ леса уханья сов не боится».
Невеста глядит на меня…
«Вас видела я во сне,
Мой господин, –
Верхом вы ко мне примчались,
Звали меня в ночи:
«Выходи ко мне,
Прекрасная, стоит ступить по Белой дороге – и чудеса, чудеса я тебе открою!»
А я спросила – как мне найти ваш дом –
По белой как мел дороге?
По темной и длинной?
Вокруг деревья – и даже под ярким солнцем
Свет в листьях – зеленый и желтый,
Приходит закат –
Все алое с синим,
А ночью – черно до боли,
Ведь лунного света нет
На Белой дороге…
Сказали вы, мистер Лис, –
Как любопытно…
А сны – только ложь, предательство да обманы,
Что перережете горло свинке поросьей
И понесете ее по свежему следу
Черного жеребца, – а потом улыбнулись.
Алые губы
Раздвинула ваша улыбка,
Ваши глаза-изумруды она озарила,
Эти глаза покоряют девичью душу,
А лисьи зубы
Съедают сердце девичье…»
«Боже спаси», – говорю.
На меня все смотрят –
Не на нее, хотя она говорила.
Эти глаза – проклятье, эти глаза!
«И, в этом сне, почему-то
Мне захотелось
Прийти в ваш дом – такой богатый и пышный…
Ведь вы просили – просили меня часто!
Увидеть покои, бассейны и анфилады,
И статуи, что из Греции привезли вы,
Аллеи меж тополей и гроты,
Беседки и клумбы…
И – это всего лишь сон! –
Не подумала я
С собой привести доверенную служанку –
Суровую, умудренную возрастом
Старую деву.
Она бы, мой мистер Лис,
Не взглянула на дом ваш,
На белую вашу кожу
И на глаза-изумруды,
Ее, мистер Лис, вы б точно не покорили!
И ехала я верхом по Белой дороге –
На Бетси, моей кобыле.
Тропинка из свежей крови
Вела меня. Зелены были кроны деревьев.
Милю за милей – вперед!
Наконец тропинка –
Через поля, прогалины, через насыпь –
(Острое зренье надо,
Чтоб капли крови увидеть,
Здесь капля, там капля –
Не много в свинье крови)
Закончилась.
Спрыгнула я с кобылы –
Прямо у дома.
А дом-то каков!
Прекрасный вид, не иначе!
Окна, колонны и белый сияющий камень!
В парке – у самого дома –
Помню скульптуру:
Спартанский мальчик.
В хитоне укрыт лисенок.
Острые зубки впиваются в юную плоть, рвут, раздирают, но мальчик стоит безмолвно.
Да что б он сказал, несчастный холодный мрамор?
Лишь боль в глазах,
Боль в теле, застывшем навеки,
А на пьедестале –
Восемь всего-то слов.
И я обошла пьедестал,
И я прочитала:
«Отвага прекрасна,
Отвага красива,
Но нас она убивает».
Тогда я поставила Бетси-кобылку в стойло,
(А там уж стояла дюжина жеребцов,
Черных, как ночь, и в глазах их –
Кровь и безумье.) Не встретил меня никто.
Я к дому пошла, поднялась по высоким ступеням.
Двери открылись, – но слуги меня не встречали.
В сне этом – это же сон, не больше, мой мистер Лис, отчего же вы побледнели? –
В сне этом дом ваш прекрасный
Мне был любопытен –
Тем любопытством – о, поняли вы меня, мой дорогой мистер Лис – по глазам вижу, – что, по старинной пословице, губит кошек.
Я дверь нашла.
Небольшую щеколду открыла.
Толкнула – вошла. А впереди – коридоры,
Стены, обшитые дубом,
По стенам – полки,
Книги, и бюсты, и странные безделушки.
Я шла – а шагов не слыхать
На алых коврах,
Дошла – не скоро –
До двери в огромную залу.
А на пороге из мрамора пол, – И красным – на белом –
Все те же слова:
«Отвага прекрасна,
Отвага красива,
Но нас она убивает.
И сила крови, и жизни сила
В венах у нас застывает».
Из зала алый ковер вновь тек по ступеням –
Широким, широким,
И я поднималась в молчанье.
Дубовые двери:
Столовая, что ли, за ними?
Так мне показалось: там были забыты остатки
Трапезы пряной – летали над блюдами мухи…
На блюдах – рука человека,
Съеденная наполовину,
И голова, отрубленная по шею, –
Женская голова. И лицо, увы,
При жизни точь-в-точь
На мое было похоже!»
«Спаси нас Господь, – закричал тут отец невесты,
От этих кошмаров!
Да может ли быть такое?!»
«Конечно же, нет», – заверяю.
Улыбка блондинки
Прячется в серых глазах.
Уверенья нужны людям!
«За столовой – новая зала.
Она огромна!
Весь этот дом не стоит ее, наверно!
А в зале этой – браслеты и ожерелья,
Кольца, бальные платья, меха, накидки
И кружевные сорочки, и шелк, и батист,
Женские башмачки, муфты и ленты!..
Сокровищница?
Гардероб? Не понимаю –
Ведь под ногами – рубины горят и алмазы.
За залой этой… о Боже… попала я в Ад.
Во сне… Это сон… Я видела головы женщин.
Я видела стену, к которой гвоздями прибиты
Были их руки и ноги.
Видела гору грудей
Отрубленных. Гору кишок, из тел извлеченных.
В чашах – глаза, языки!..
Говорить не смею!
Нет! Не могу! И летали черные мухи!
Мухи гудели – низко и монотонно!
«Вельзевул – Вельзевул – Вельзевул», –
В их гуденье звучало.
О, я забыла дышать!
Я стремглав убежала –
И привалилась к стене, исходя слезами!»
«Да, вот уж лисья берлога!» –
Смеется блондинка.
(«Вот уж ничуть не похоже», –
Так я шиплю.)
«Грязные твари лисы. Всегда раскидают
У логов своих –
И кости добычи, и перья.
Лиса по-французски – «Renard»,
И «Tod» – по-шотландски».
«Уж как человека зовут –
Того не изменишь», –
Шепчет отец невесты.
Он едва не дрожит, да и гости тоже:
Светит камин,
И пылает,
И эль льется.
По стенам – чучела лисьи, трофеи охот.
Невеста вновь говорит:
«Услыхала снаружи
Я скрежет и грохот
И побежала скоро –
Тем же путем, что пришла.
По ковру, по ступеням широким –
Поздно! – ведь двери внизу уже открывались.
Бросилась вниз –
По лестнице словно слетела – г-Спряталась под столом –
И там ожидала,
Бога молила и в смертной тряслась дрожи».
Она на меня указала.
«Да, вы, сэр,
Вошли – и хлопнули дверью, и в дом ворвались.
И юную женщину вы за собой тащили –
За рыжие волосы и за тонкую шею.
(Длинными, непокорными
Рыжие волосы были…)
Она кричала. Билась. Спастись пыталась.
А вы, господин мой, только лишь усмехались –
В испарине шея и грудь,
Улыбка сияет!»
Невеста гневно глядит.
На скулах – румянец.
«И взяли тогда вы старинный
Широкий тесак,
Мой дорогой мистер Лис…
(Помню – она кричала!)
И ей перерезали горло – от уха до уха.
Я слышала стоны, и хрипы, и бульканье крови…
Закрыла глаза – и молилась,
Пока все не стихло.
Так долго – так долго! – все длилось, –
Но после стихло.
А я смотрела… А вы свой тесак держали –
И улыбались. И кровь по рукам стекала…»
«Во сне, дорогая», – напоминаю я снова.
«Во сне, дорогой.
Она на полу лежала,
И резали вы, и кромсали, и резали снова.
И голову вы от плеч отсекли ударом,
И в мертвые губы страстным впились поцелуем.
Отрезали руки – тонкие, бледные руки,
Корсаж разорвавши, груди ей отсекли вы.
А после вы плакали. Выли, подобно волку.
А после – внезапно – голову вы схватили
За волосы – помню,
Рыжими волосы были –
И с нею взбежали наверх по широким ступеням.
Вы скрылись.
А я убежала назад, в конюшню,
Там оседлала Бетси –
И вдаль умчалась,
Домой, по Белой дороге…»
Теперь все глядят на меня.
Я ставлю свой эль
На деревянный стол – мореный, старинный.
«Не было этого, – ей ли я говорю, всем ли собравшимся? –
Не было этого, Боже,
И быть не могло.
Просто кошмарный сон.
Право, врагу такого не пожелаю!»
«Но перед тем, как сбежала я с этой бойни
И поскакала на Бетси по темным аллеям,
И понеслась назад по Белой дороге –
А кровь-то еще была свежей, –
(Свинке ли вы перерезали
Горло тогда, мой мистер Лис?),
До того как домой вернуться,
Как бездыханной упасть перед вами,
Отец и братья…»
Честные фермеры.
Все они – как один –
Любят лисью охоту.
Пялятся вниз – на свои охотничьи сапоги.
«… Так вот. Перед этим, мой мистер Лис,
Я подняла с пола – из свежей крови –
Руку ее, дорогой. Руку женщины той,
Которую вы на глазах моих растерзали».
«Это всего лишь…»
«Нет!
Это не было сном!
Тварь!
Синяя Борода!»
«Это не…»
«Ты – Жиль де Рэ. Ты убийца!»
«Боже спаси – такого не может быть:»
Она улыбается – жесткой, холодной улыбкой.
Темные кудри змеятся вкруг светлого лба,
Как розы – в решетке беседки.
На бледных щеках пылают кровавые пятна.
«Вот, мистер Лис! Рука!
Белая, тонкая эта рука!»
Выхватила из-за корсажа
(Грудь – в чуть заметных веснушках,
Как же
Снилась мне эта грудь), –
Швырнула на стол, –
Прямо на стол, –
Прямо против меня!
Братья, отец и гости –
Глядят жадно.
Я поднимаю…
И правда – рыжая шерстка.
А лапка и коготки
Уже и закостенели, и с одного конца –
Кровь, что давно засохла…
«Да это же не рука!» – пытаюсь сказать.
Поздно. Первый кулак
Уже вышибает душу,
Дубинка из тяжкого дуба
Бьет по плечу,
Тяжелый сапог четко сбивает на пол.
А после удары просто сыплются градом, –
Сжимаюсь в комок,
Умоляю,
Сжимаю рыжую лапку…
Должно быть, я плачу.
И вижу тогда – ее:
Блондинку с тонкой улыбкой и серым взором.
Она поднимается – длинные юбки шуршат, –
Выходит из комнаты…
Весело ей было!
Но – далеко, на мили, ей путь до дома…
Уходит – и я, корчась на каменных плитах,
Вижу под юбками рыжий пушистый хвост.
Орать? Но силы на крик уже не осталось…
Ночью она побежит –
На всех четырех, легко –
По Белой, Белой дороге…
А вдруг охотники, детка?
Ведь может быть?
«Отвага прекрасна, – шепчу, подыхая, – но нас она убивает!..» Вот и конец истории!
 

Королева мечей

   Возвращение дамы – дело личного предпочтения.

«Фокусы и Иллюзии» Уилла Голдстона

 
Я мальчиком был тогда…
Я иногда
Гостил у дедушки с бабушкой.
(Они были старые. Старость я сознавал – ведь шоколадки в их доме
Всегда оставались нетронутыми
До моего возвращенья, –
Должно быть, это и есть – старость.)
Дед мой готовил завтрак. С утра пораньше,
Чай для себя, для бабушки, для меня,
Тосты и мармелад –
«Серебряный» – яблочный,
«Золотой» – апельсиновый!
Обеды и ужины – это уж бабушка.
Кухня –
Ее владенье: и сковородки, и ложки,
И мясорубки, и венчики, и ножи –
Слуги ее и рабы, которых строила войском
Она, – и при этом, помню,
Всегда напевала:
«Дейзи, о Дейзи, ответь»
 
 
Перевод. Н. Эристави
или – реже:
«Ты заставил меня влюбиться, а я не хотела, нет, не хотела»…
Пела она ужасно – ни голоса и ни слуха.
Медленно шли дни…
Дед запирался до вечера на чердаке,
В темной каморке, куда мне не было ходу,
Из темноты рождались бумажные лица,
Невеселые праздники чьих-то улыбок.
По серой набережной с бабушкой я гулял,
Но чаще шнырял в одиночку
По мокрой лужайке за домом,
По кустам ежевики, по сараю в саду…
Тяжелая вышла неделя для стариков –
Как развлечь любопытного мальчика? Потому
Как-то вечером они меня повели
В Королевский Театр.
В Королевский…
ВАРЬЕТЕ!
Свет погас, алый занавес взвился.
Популярный тогда комик
Вышел, на собственном имени заикнулся
(Коронная шутка),
Поднял стекло, встал наполовину за ним
И задрал руку и ногу.
Они отразились в стекле – он будто летел.
Знаменитый номер – мы хлопали и смеялись.
Он рассказал анекдот,
Потом другой… было совсем не смешно.
Беспомощность и неловкость его –
Вот на что мы пришли взглянуть.
Мешковатый, лысевший, очкастый –
Он чем-то напомнил мне деда…
Комик закончил – потом на сцене плясали
Длинноногие девушки.
После вышел певец и спел незнакомую песню.
Зрители были – сплошь старики,
Вроде деда моих и бабки,
Усталые, стылые, –
Но они веселились и били в ладоши.
В антракте дед выстоял очередь
За шоколадным мороженым
В стаканчиках вафельных.
Мы ели, а свет уже гас.
Поднялся занавес противопожарный,
Взлетел алый…
Снова по сцене девушки танцевали,
И грянул гром, и возникло облако дыма,
Фокусник вышел с поклоном… мы хлопали.
Женщина вышла из-за кулис, улыбаясь.
Она блестела, переливалась, сверкала,
И мы смотрели, и стали расти цветы,
А с пальцев иллюзиониста – сыпаться
Шарфы и флаги.
«Флаги всех стран, – сказал, подтолкнув меня, дед. –
Он прятал их в рукаве».
Со дней невинных
(Как деда представить ребенком?)
Он, как поведал сам, был из тех,
Кто знает, как вертится мир.
Бабушка говорила – лишь только они поженились,
Он смастерил телевизор.
Устройство было огромным, экран – с кулачок,
А телепрограмм в то время и не было вовсе.
Но смотрели они телевизор – правда, смотрели,
Сами не зная,
Люди иль призраки – на экране.
Еще у деда патент был на что-то, что изобрел он, –
Впрочем, оно никогда не вошло в производство.
Избирался в мэрию дед, но стал на выборах третьим,
Зато он чинил и радио, даже бритвы,
И проявлял пленки, и домики делал для кукол.
(Кукольный домик мамин еще стоял на лужайке –
Жалкий, облезлый, забытый, дождями политый.)
Ладно. Девица в блестках катит на сцену
Ящик – высокий, со взрослого, красно-черный.
Открыла спереди. С фокусником вдвоем
Ящик они повертели и постучали по стенкам.
Дева, змеясь улыбкой, залезла в ящик,
Фокусник стенку захлопнул.
Стенку он распахнул – а девушки нет!
И снова – поклон.
Дед зашептал: «Зеркала… А на самом деле
В ящике, там она!»
Жестом изящным руки ящик сложился
В спичечный коробок.
Дед уверил: «В полу есть люк!»
Бабушка прошипела – да помолчи…
Фокусник улыбнулся. Блеснул, как ножами, зубами.
Спустился медленно в зал.
Он указал на бабушку – и поклонился.
Трансильванское что-то было в глубоком поклоне…
Приглашены; на сцену. В зале визжали, свистели…
Бабушка не желала, а фокусник был так близко
Что я, от парфюма его задыхаясь,
Шептал: «А я бы… а я!..» Он, однако,
Тонкопалые руки к бабушке протянул.
«Перл, дорогая, давай, – рассмеялся дед. –
Иди же…»
Сколько лет было бабушке? Может быть, шестьдесят?
Она бросала курить и гордилась своими зубами –
Хотя и с табачным налетом, но все свои.
(Дед мой зубов лишился в юные дни –
Пытался на велосипеде к автобусу прицепиться,
Автобус затормозил – приложило деда.)
Она ночами, смотря в экран, жевала цикорий
Иль карамельки сосала – наверно, ему в пику.
Медленно, медленно встала она тогда –
Мороженое отложив и деревянную ложку,
Вышла она в проход. Поднялась на сцену.
Фокусник ей аплодировал рьяно – вот это да!
Что было, то было. Что да, то да – а вот это да!
Девушка в блестках вышла из-за кулис
С ящиком новым –
Этот
Был ярко-красным.
«Та самая. – Дед кивнул. – Помнишь,
Она исчезла? Видишь? Она, она!»
Может, и так… А виделось мне иное.
Она, с моей бабушкой рядом, стояла, вся в искрах,
А бабушка теребила смущенно жемчуг на шее.
Девушка к нам обернулась –
Как манекен, как статуя из музея –
Вся озарилась улыбкой –
И словно застыла. Фокусник подкатил
(С легкостью) ящик к самому краю сцену.
Бабушка ожидала. Секунды расспросов –
Откуда она, как зовут, и все в этом роде.
«Мы виделись раньше?»
Ответ – нет.
Фокусник ящик открыл,
Забралась бабушка внутрь.
«Может, девчонка все же не та, –
Раздумался дед, –
У той, похоже, волосы были темнее…»
А мне – наплевать! А я
Бабушкой очень гордился, но в'кресле елозил.
(А вдруг запоет?
Вдруг нас покроет позором?!)
Легла она в ящик – и дверца за ней затворилась.