Gaiman Neil. Дым и зеркала

   Он покачал головой:
   – Не совсем.
   – Не забудь, о чем мы говорили. Я сейчас вернусь. Она встала и ушла в ванную, дверь за собой прикрыла, но не заперла. Послышался плеск падающей в унитаз мочи. Шум спускаемой воды, потом шаги по ванной, стук открываемой и закрываемой дверцы шкафчика, снова шаги.
   Открыв дверь, она вышла. Теперь она была совершенно голой. И впервые за все это время несколько смущенной. Он – тоже голый – сидел на кровати. Волосы у него были светлые и очень коротко стриженные. Когда она подошла к нему поближе, он поднял руки и, взяв ее за талию, притянул к себе. Его нос был вровень с ее пупком. Он лизнул его, потом опустил лицо к ее паху, проник языком между нижних губ, стал лизать и посасывать.
   Ее дыхание участилось.
   Лаская языком клитор, завел палец ей в вагину. Она была уже влажной, и палец легко скользнул внутрь.
   Его другая рука скользнула по изгибу ее ягодицы и там и застыла.
   – Итак. Ты всегда знаешь, что люди думают? Он приподнял голову, губы у него блестели.
   – Это немного глупо. А если честно, я не хочу об этом говорить. Ты решишь, что у меня не все дома.
   Опустив руку, она пальцем подняла его подбородок, поцеловала в губы, несильно прикусила нижнюю и зубами потянула на себя.
   – Ты и так слишком странный. Но мне нравится слушать твой голос. И я хочу знать, что не так, мистер телепат.
   Она села рядом с ним на кровать.
   – У тебя потрясающая грудь, – сказал он ей. – Правда красивая.
   Она скорчила недовольную гримаску.
   – Не так хороша, как раньше. И не уходи от темы.
   – Я не ухожу от темы. – Он откинулся навзничь. – По-настоящему я читать мысли не умею. Но вроде как умею. Когда я с кем-то в постели. Я знаю, чем они живут.
   Забравшись сверху, она села ему на живот.
   – Шутишь.
   – Нет.
   Он нежно провел пальцем по ее клитору. Она заерзала.
   – Приятно.
   Она отодвинулась на шесть дюймов. Теперь она сидела на его пенисе, который был зажат между ними. И заерзала по нему.
   – Я… я обычно… Знаешь, как трудно сосредоточиться, когда ты так делаешь?
   – Говори, – велела она. – Продолжай.
   – Введи его в себя.
   Одной рукой она взяла его пенис, сама чуть приподнялась, и опустилась на него на корточки, вводя в себя головку. Он выгнул спину, толкая его глубже внутрь. Она на мгновение закрыла глаза, но тут же открыла их снова и посмотрела на него в упор.
   – Ну?
   – Ну просто, когда я трахаюсь или перед самым траханьем, ну… я просто знаю. То, что я, честно говоря, не знаю, то, что не могу знать. То, что даже не хочу знать. Побои. Аборты Сумасшествие. Инцест. Тайные ли они садисты или крадут у своих боссов.
   – Например?
   Он вошел в нее до конца, двигался взад-вперед очень медленно. Ее ладони лежали у нее на плечах. Подавшись вперед, она поцеловала его в губы.
   – И с сексом это тоже получается. Обычно я знаю, насколько хорошо это делаю. В постели. С женщинами. Я знаю, что делать. Мне не нужно спрашивать. Я знаю. Нужно ли ей быть сверху или снизу, госпожой или рабыней. Нужно ли ей, чтобы я раз за разом шептал «Люблю тебя», пока я ее трахаю, и после, когда мы лежим рядом, или ей просто нужно, чтобы я помочился ей в рот. Я становлюсь тем, что она хочет. Вот почему… Господи. Поверить не могу, что я тебе
   рассказываю. То есть, вот почему я занялся этим ради заработка.
   – Ну да. Натали от тебя без ума. Она и дала мне твой номер.
   – Она чудесная. И в отличной форме для ее возраста.
   – И что же любит делать Натали? Он ей улыбнулся.
   – Профессиональная тайна. Поклялся хранить молчание. Честное скаутское.
   – Подожди-ка. – Она с него слезла, перекатилась. – Сзади. Мне хочется сзади.
   – Мне следовало бы это знать. – Прозвучало это почти раздраженно.
   Встав, он переместился за нее, провел пальцем по мягкой коже на крестце. Завел руку между ее ног, потом взял свой пенис и ввел ей в вагину.
   – Очень медленно, – велела она.
   Он подал вперед таз, чтобы пенис скользнул внутрь. Она охнула.
   – Так хорошо? – спросил он.
   – Нет, – ответила она. – Было немного больно, когда он вошел до конца. В следующий раз не так глубоко. Выходит, ты кое-что узнаешь о женщинах, когда их имеешь. И что ты узнал обо мне?
   – Ничего особенного. Я большой твой поклонник.
   – Избавь меня.
   Его рука легла ей поперек груди. Другая коснулась ее губ. Она пососала указательный палец, лизнула.
   – Ну не такой уж большой. Я видел тебя в шоу Дэвида Леттермена и подумал, что ты замечательная. Очень остроумная.
   – Спасибо.
   – Поверить не могу, что мы это делаем.
   – Трахаемся?
   – Нет. Разговариваем, пока трахаемся.
   – Я люблю разговаривать в постели. Но хватит. У меня устают колени.
   Выйдя, он сел на кровати.
   – Значит, ты знал, о чем думали женщины и чего они хотели? Гм. А с мужчинами получается?
   – Не знаю. Я никогда не занимался любовью с мужчиной.
   Она уставилась на него во все глаза. Коснулась пальцем лба и провела медленно до подбородка, выводя по ходу загогулину по скуле.
   – Но ты такой хорошенький.
   – Спасибо.
   – И ты шлюха.
   – Эскорт, – возразил он.
   – К тому же тщеславный.
   – Возможно. А ты нет? Она усмехнулась:
   – Туше. Итак. Ты не знаешь, чего я сейчас хочу? – Нет.
   Она легла на бок.
   – Надень презерватив и трахни меня в попку.
   – Смазка у тебя есть?
   – На тумбочке.
   Взяв из ящика презерватив и гель, он раскатил презерватив по пенису.
   – Ненавижу презервативы, – сказал он, надевая его. – У меня от них чешется. И я совершенно здоров. Я же показал тебе справку.
   – Мне нет до нее дела.
   – Просто решил упомянуть. Вот и все.
   Он наложил гель вокруг и внутрь ее ануса, потом ввел головку пениса внутрь. Она застонала.
   – Так… так хорошо? – Да.
   Он закачался на коленях, толкая все глубже. Она при этом ритмично охала.
   – Хватит, – сказала она несколько минут спустя.
   Он вышел, и, перекатившись на спину, она стянула с его пениса грязный презерватив, бросила его на ковер.
   – Теперь можешь кончить, – разрешила она.
   – Но я не готов. Мы могли бы заниматься этим еще несколько часов.
   – Мне все равно. Кончи мне на живот. – Она ему улыбнулась. – Заставь себя кончить. Сейчас же.
   Он помотал головой, но его рука уже возилась с пенисом, дергала взад-вперед, пока из головки ей на грудь и живот не брызнула блестящая белая жидкость.
   Опустив руку, она лениво растерла по коже сперму.
   – Думаю, теперь тебе пора идти, – сказала она.
   – Но ты же не кончила. Разве ты не хочешь, чтобы я помог тебе кончить?
   – То, чего хотела, я уже получила.
   Он растерянно помотал головой. Его пенис обмяк и съежился.
   – Мне следовало бы знать, – недоуменно пробормотал он. – А я не знаю. Я не знаю. Я ничего не знаю.
   – Одевайся, – сказала она ему. – И уходи.
   Он деловито оделся – начав с носок. Потом наклонился ее поцеловать.
   Она отстранилась.
   – Нет, – сказала она.
   – Могу я снова тебя увидеть? Она покачала головой:
   – Не думаю. Его трясло.
   – А как же деньги? – спросил он.
   – Я уже тебе заплатила, – ответила она. – Я тебе заплатила, когда ты вошел. Разве ты не помнишь?
   Он кивнул – как-то нервно, словно не мог вспомнить, но не решался это признать. Потом охлопал карманы, пока не нашел конверт с банкнотами, а тогда еще раз кивнул.
   – Я чувствую себя таким опустошенным, – жалобно сказал он.
   Она едва заметила, как он ушел.
   Она лежала на кровати, положив руку на живот. Высыхая, его сперма холодила ей кожу. Умом она пробовала его на вкус. Она смаковала каждую женщину, с которой он спал. Она пробовала, что он делал с ее подругой, улыбаясь про себя мелким извращениям Натали. Она обсосала тот день, когда он потерял свою первую работу. Она почувствовала на языке утро, когда он проснулся еще пьяный в своей машине посреди ржаного поля и, ужаснувшись, поклялся никогда больше не притрагиваться к спиртному. Она знала его настоящее имя. Она помнила имя, которое когда-то было вытатуировано у него на предплечье, и знала, почему оно не могло там остаться. Она ощутила цвет его глаз изнутри и поежилась от посещающего его кошмара, в котором кто-то заставлял его носить во рту рыбу-иглошипа, и от которого он ночь за ночью просыпался, задыхаясь, как от удушья. Она смаковала его пристрастия в еде и голод по вымыслам и открыла для себя темное небо, в которое он смотрел маленьким мальчиком и видел там звезды и удивлялся их огромности и бесконечности, – воспоминание, которое он сам потерял.
   Она давно обнаружила, что даже в самом незначительном, малообещающем материале можно отыскать истинные сокровища. И он тоже обладал небольшим талантом, хотя так его и не понял и, кроме секса, ни для чего другого не использовал. Купаясь в его воспоминаниях и мечтах, она спрашивала себя, будет ли он по ним скучать, заметит ли когда-нибудь, что они исчезли. И тогда, содрогаясь в экстазе, она кончила – чередой ярких вспышек, которые согрели ее и позволили выйти из тела, погрузившись в восхитительное ничто малой смерти.
   Из переулка внизу донесся грохот. Кто-то наткнулся на мусорный бак.
   Сев, она стерла с кожи липкое. А потом, не приняв душ, снова начала одеваться. Неспешно, сосредоточенно, начав с белых хлопковых трусиков и закончив вычурными серебряными серьгами.

Младенчики

   Несколько лет назад ушли все животные.
   Однажды утром мы проснулись, а их больше нет. Они не оставили нам записки, даже не попрощались. Мы так и не разобрались, куда они делись.
   Нам их не хватало.
   Кое-кто из нас думал, что это конец света, но нет. Просто животных больше не было. Не было кошек и кроликов, не было собак и китов, не было рыбы в морях, не было птиц в небе.
   Мы остались совсем одни.
   Мы не знали, что делать.
   Сколько-то времени мы бродили потерянно, а потом кто-то решил, что отсутствие животных еще не повод менять нашу жизнь. Не повод менять диету или перестать тестировать продукты, которые могут причинить нам вред.
   В конце концов, ведь есть еще младенцы.
   Младенцы не разговаривают. Едва могут двигаться. Младенец – это не разумное, мыслящее существо.
   Мы делали младенцев.
   И мы их использовали.
   Одних мы ели. Детское мясо нежное и сочное.
   На других мы ставили опыты.
   Мы заклеивали им глаза, чтобы они оставались открытыми, и по капле капали в них моющие средства и шампуни.
   Мы наносили им шрамы и обливали кипятком. Мы их обжигали. Мы ставили им скобки и вживляли в мозг электроды. Мы имплантировали, мы замораживали и облучали.
   Младенцы дышали нашим дымом, по венам младенцев текли наши наркотики и лекарства, пока они не переставали дышать или кровь не сворачивалась.
   Конечно, это было нелегко, но ведь необходимо.
   Никто не мог бы этого отрицать.
   Если животные ушли, что нам еще оставалось?
   Разумеется, кое-кто жаловался. – Но ведь такие всегда находятся.
   И все вернулось в обычную колею.
   Вот только…
   Вчера все младенцы ушли.
   Мы не знаем, куда они подевались. Мы даже не видели, как они ушли.
   Мы не знаем, что нам без них делать.
   Но мы что-нибудь придумаем. Люди – смышленые. Вот что ставит нас на ступеньку выше животных и младенцев.
   Мы найдем какой-нибудь выход.

Мистерии убийства

 
Тогда на то, что я спросил,
Четвертый Ангел возгласил:
«Я создан был, чтоб охранять
Сей Край от дерзости людей.
Ведь Человек Виной своей
Презрел Господню Благодать.
Итак, страшись!
Иль плоть твою
Сразит мой Меч, как Божий гром,
И стану я тебе Врагом
И очи пламенем спалю.
 

Цикл Честерских мистерий, Сотворение Адама и Евы, 1461

 
   Все это правда.
   Десять лет назад, год туда, год сюда, я вынужденно застрял вдали от дома, в Лос-Анджелесе. Стоял декабрь, погода в Калифорнии держалась приятно теплая. Англию же сковали туманы и метели, и ни одному самолету не давали посадки. Каждый день я звонил в аэропорт, и каждый день мне говорили «ждите».
   Так продолжалось почти неделю.
   Мне было чуть за двадцать. Оглядываясь сегодня на себя тогдашнего, я испытываю странное и не совсем приятное чувство: будто свою нынешнюю жизнь, дом, жену, детей, призвание непрошено получил в подарок от совершенно чужого человека. Я мог бы с чистым сердцем сказать, что ко мне это отношения не имеет. Если правда, что каждые семь лет все клетки нашего тела умирают и заменяются другими, то воистину я унаследовал мою жизнь от мертвеца, и проступки тех времен прощены и погребены вместе с его костями.
   Я был в Лос-Анджелесе. Да.
   На шестой день я получил весточку от старой приятельницы из Сиэтла: она тоже сейчас в Лос-Анджелесе и через знакомых узнала, что и я здесь. Не хочу ли я приехать?
   Я оставил сообщение на ее автоответчике: конечно, хочу.
   Тем вечером, когда я вышел из гостиницы, где остановился, ко мне подошла невысокая блондинка. Было уже темно. Она всмотрелась в мое лицо, точно пыталась понять, подходит ли оно под описание, а потом неуверенно произнесла мое имя.
   – Это я. Вы подруга Тинк?
   – Ага. Машина за домом. Пошли. Она правда очень хочет вас видеть.
   Машина у женщины оказалась длиннющая, почти дредноут, такие, кажется, бывают только в Калифорнии. Пахло в ней потрескавшейся кожаной обивкой. Поехали оттуда, где бы мы ни были, туда, куда бы ни направлялись. В то время Лос-Анджелес для меня был полной загадкой, и не рискну утверждать, что сейчас понимаю его намного лучше. Я понимаю Лондон, Нью-Йорк и Париж: по ним можно ходить, почувствовать город всего за одну утреннюю прогулку, быть может, сесть в метро. Но Лос-Анджелес – сплошь машины. Тогда я еще совсем не умел водить, даже сегодня ни за что не сяду за руль в Америке. Воспоминания о Лос-Анджелесе связаны для меня с поездками в чужих машинах, с полным отсутствием ощущения города, взаимосвязи людей и места. Правильность улиц, повторяемость зданий и форм лишь привели к тому, что, когда я пытаюсь вспомнить этот город как целое, у меня перед глазами встает безграничное скопление крохотных огоньков, которые я в свой первый приезд однажды вечером увидел с холма Гриффит-парк. Это одно из самых прекрасных зрелищ, какие мне доводилось видеть.
   – Видите вон то здание? – спросила подруга Тинк. Это был кирпичный дом в стиле арт-деко, очаровательный и довольно безобразный.
   – Да.
   – Построено в тридцатых годах, – с уважением и гордостью сказала она.
   Я ответил что-то вежливое, пытаясь понять город, в котором пятьдесят лет считаются большим сроком.
   – Тинк правда очень разволновалась. Когда узнала, что вы в городе. Она была так возбуждена.
   – Буду рад снова ее повидать.
   Полное имя Тинк было Тинкербел ^[41]Ричмонд.
   Честное слово. Она жила у друзей в коттеджном поселке приблизительно в часе езды от центра Лос-Анджелеса.
   О Тинк знать вам нужно следующее: она была на десять лет старше меня, ей было чуть за тридцать, у нее были блестящие черные волосы, соблазнительно красные губы и очень белая кожа, совсем как у сказочной Белоснежки; когда я только с ней познакомился, она казалась мне самой красивой женщиной на свете. В какой-то момент своей жизни Тинк была замужем, у нее была пятилетняя дочь по имени Сьюзан. Сьюзан я никогда не встречал: когда Тинк приехала в Англию, Сьюзан осталась в Сиэтле, у своего отца.
   Женщины по имени Тинкербел называют своих дочерей Сьюзан.
 
   Память – великая обманщица. Возможно, есть отдельные люди, у которых память как записывающее устройство, хранящее малейшие подробности их повседневной жизни, но я к ним не принадлежу. Моя память – лоскутное одеяло происшествий, наспех сшитых в лоскутный ковер обрывочных событий. Одни фрагменты я помню в точности, другие же выпали, исчезли без следа.
   Я не помню ни как приехал в дом Тинк, ни куда ушла подруга, у которой она жила.
   Следующее, что я помню: гостиная Тинк, свет приглушен, мы сидим рядышком на ее диване. Мы немного поболтали ни о чем. Мы не виделись, наверное, год. Но двадцатилетний мальчик мало что может сказать женщине тридцати одного года, и поскольку у нас не было ничего общего, довольно скоро я притянул ее к себе.
   Коротко вздохнув, она придвинулась ближе и подставила губы для поцелуя. В полумраке они казались черными. Мы недолго целовались на диване, и я гладил через блузку ее грудь, а потом она сказала:
   – С сексом не получится. У меня месячные.
   – Ладно.
   – Но если хочешь, могу сделать тебе минет.
   Я кивком согласился, и, расстегнув мои джинсы, она опустила голову мне на колени.
   Когда я кончил, она вскочила и убежала на кухню. Я услышал, как она сплевывает в раковину, потом раздалось журчание бегущей волы: помню, я еще удивился, зачем она это делает, если ей так неприятен вкус спермы.
   Потом она вернулась, и снова мы сели рядышком на диване.
   – Сьюзан спит наверху, – сказала Тинк. – Она – все, ради чего я живу. Хочешь на нее посмотреть?
   – Не прочь.
   Мы поднялись на второй этаж. Тинк провела меня в темную спальню. По всем стенам там были развешаны детские каракули восковыми мелками, рисунки крылатых эльфов и маленьких дворцов, а на кровати спала светловолосая девочка.
   – Она очень красивая, – сказала Тинк и поцеловала меня. Губы у нее были все еще немного липкими. – Вся в отца.
   Мы спустились. Нам больше нечего было сказать, нечего больше делать. Я впервые заметил крохотные морщинки у нее в уголках глаз, такие нелепые на ее личике куклы Барби.
   – Я люблю тебя, – сказала она.
   – Спасибо.
   – Хочешь, я подвезу тебя назад?
   – А ты не боишься оставлять Сьюзан одну?
   Она пожала плечами, и я в последний раз притянул ее к себе.
   Ночь в Лос-Анджелесе – сплошные огни. И тени.
   Тут у меня в воспоминаниях пробел. Я просто не помню, что случилось потом. Наверное, она отвезла меня в гостиницу. Как бы еще я туда попал? Я даже не помню, поцеловал ли ее на прощание. Наверное, я просто ждал на тротуаре и смотрел, как она отъезжает.
   Наверное.
   Но я точно знаю, что подойдя ко входу в гостиницу, так и остался стоять на улице, неспособный пойти внутрь, помыться, а потом лечь спать, и не желая делать ничего другого.
   Есть мне не хотелось. Пить спиртное я не хотел. Мне не хотелось читать или разговаривать. Я боялся уйти слишком далеко на случай, если потеряюсь, сбитый с толку повторяющимися мотивами Лос-Анджелеса, что они настолько закрутят меня и затянут, что я уже никогда не найду дороги назад. Центральный Лос-Анджелес иногда кажется мне лишь скоплением отпечатков с одной матрицы, набором одинаковых кубиков: бензоколонка, несколько жилых домов, мини-маркет (пончики, проявка фотографий, автоматическая прачечная, закусочные), которые повторяются, пока тебя не загипнотизируют; а крохотные отличия в мини-маркетах и домах только усиливают конструкт в целом.
   Мне вспоминались губы Тинк. Я порылся в кармане куртки и вытащил пачку сигарет.
   Закурив одну, я вдохнул, после выпустил в теплый ночной воздух синий дым.
   Возле моей гостиницы росла чахлая пальма, и я решил немного пройтись, не выпуская дерева из виду, выкурить сигарету, может, даже подумать о чем-нибудь; но для последнего я был слишком опустошен. Я чувствовал себя совершенно бесполым и очень одиноким.
   Приблизительно в квартале от пальмы стояла скамейка, и, дойдя до нее, я сел. Я резко швырнул окурок на тротуар и стал смотреть, как катятся в разные стороны оранжевые искры.
   – Я бы купил у тебя сигарету, приятель, – сказал кто-то. – Вот.
   Перед моим лицом возникла рука с четвертаком. Я поднял глаза.
   Он выглядел не старым, хотя я не мог бы определить, сколько ему лет. Под сорок, наверное, или за сорок. На нем было длинное поношенное пальто, в свете желтых фонарей показавшееся бесцветным, и темные глаза.
   – Вот. Четвертак. Это хорошая цена.
   Покачав головой, я достал пачку «Мальборо» и предложил ему сигарету.
   – Оставьте деньги себе. Возьмите. Бесплатно.
   Он взял сигарету. Я протянул ему коробок спичек (с рекламой секса по телефону, это мне почему-то запомнилось), и он прикурил. Он протянул мне назад коробок, но я покачал головой.
   – Оставьте себе. В Америке у меня вечно скапливаются спичечные коробки.
   – Ага.
   Сев рядом со мной, он стал курить, а, докурив до половины, постучал тлеющим концом по бетону, затушил и заложил бычок себе за ухо.
   – Я мало курю, – сказал он. – Но жаль выбрасывать.
   По улице пронеслась, виляя с полосы на полосу, машина с четырьмя молодыми людьми. Двое впереди вырывали друг у друга руль и смеялись. Окна были опущены, и я услышал и их смех, и смех второй пары на заднем сиденье («Гарри, придурок! Что ты мать твою ооммм паррр?»), и пульсирующий ритм какого-то рока. Песни я не узнал. С визгом тормозов машина повернула и скрылась за углом.
   Вскоре стих и шум.
   – За мной должок, – сказал мужчина на скамейке.
   – Извините?
   – Я вам что-нибудь должен. За сигарету. И за спички. Денег вы не возьмете. За мной должок.
   Я смущенно пожал плечами:
   – Да будет вам, это всего лишь сигарета. На мой взгляд, если я даю сигареты другим, то когда-нибудь, когда у меня кончатся, мне, может, тоже кто-нибудь даст. – Я рассмеялся, чтобы показать, что говорю не всерьез, хотя на самом деле так оно и было. – Не берите в голову.
   – М-м-м. Хотите послушать историю? Правдивую историю? Раньше истории всегда были хорошей платой. Правда, сегодня, – он пожал плечами, – уже не настолько.
   Ночь была теплой, я откинулся на спинку скамейки и глянул на часы: почти час. В Англии уже занялся стылый новый день, рабочий день для тех, кто сумеет одолеть сугробы и попасть на работу; еще десяток стариков и бездомных умерли этой ночью от холода.
   – Конечно, – сказал я мужчине. – Конечно. Расскажите мне историю.
   Он кашлянул, сверкнул белыми зубами – вспышка в темноте – и начал.
   – Первое, что я помню, было Слово. И Слово было Бог. Иногда, когда настроение у меня хуже некуда, я вспоминаю звучание Слова, как оно придает мне форму, облик, наделяет меня жизнью.
   Слово дало мне тело, дало мне глаза. И я открыл глаза и узрел свет Серебряного Града.
   Я стоял посреди комнаты, посреди серебряной комнаты, кроме меня в ней не было ничего. Передо мной было окно, тянувшееся от пола до потолка, открывавшееся в небо, и в это окно я видел шпили Града, а за ними – Тьму.
   Не знаю, сколько я ждал так. Но никакого нетерпения я не испытывал. Это я помню. Я словно бы ждал, когда меня призовут, я знал, что пробьет час, и меня призовут. А если мне придется ждать до конца времени, а меня так и не призовут, что ж, меня и это устраивало. Но я был уверен, меня призовут. И тогда я узнаю мое имя и мое Назначение.
   Через окно мне были видны серебряные башни, и в других башнях тоже были окна, а в них я видел таких же, как я. Вот откуда я узнал, как выгляжу.
   Глядя на меня сейчас, этого не скажешь, но я был прекрасен. С тех пор я опустился.
   А тогда я был выше, и у меня были крылья.
   Это были огромные, могучие крылья с перьями цвета перламутра. Они росли у меня прямо между лопаток. Они были прекрасны. Мои чудесные крылья.
   Иногда я видел таких же, как я, тех, кто уже покинул свои комнаты, кто уже выполнял свое Назначение. Я смотрел, как они парят по небу от башни к башне, выполняя задания, недоступные моему воображению.
   Небо над Градом было чудесным. Оно всегда было светлым, хотя освещало его не солнце, возможно, его освещал сам Град, но краски на нем постоянно менялись. То оно было светло-свинцовым, то вдруг становилось нежно-золотым, или мягко-аметистовым
   Мужчина умолк и посмотрел на меня, склонив голову набок.
   – Вы знаете, что такое аметист? Такой сине-пурпурный камень.
   Я кивнул.
   В паху у меня было как-то неуютно.
   Мне пришло в голову, что сидящий рядом со мной, возможно, в здравом уме, и это встревожило меня больше, чем вероятное помешательство.
   Мужчина снова заговорил
   – Не знаю, сколько я ждал в моей комнате. Но время не имело значения. Тогда еще не имело. У нас было все время на свете.
   Следующая перемена произошла со мной, когда ко мне вошел ангел Люцифер. Он был выше меня, его крылья подавляли, его оперение было великолепным. Кожа у него была цвета дымки над морем, а серебристые волосы мягко вились, и эти чудесные серые глаза… Я сказал «у него», но поймите, ни у одного из Нас не было пола. – Он указал на свой пах. – Гладко и пусто. Там нет ничего. Ну, сами знаете.
   Люцифер сиял. Я не для красного словца говорю – он действительно светился изнутри, все ангелы светятся, сияют льющимся из них светом, и в моей келье ангел Люцифер сверкал, точно молния в бурю.
   Он поглядел на меня. И он дал мне имя.
   «Ты Рагуэль, – сказал он. – Возмездие Господне».
   Я склонил голову, ибо я знал, что это истина. Это было мое имя. Это было мое Назначение.
   «Случилось… случилось неверное, – сказал он. – Первое в своем роде. В тебе возникла нужда».
   Повернувшись, он оттолкнулся и взмыл в пустоту, и я последовал за ним, полетел над Серебряным Градом к его окраине, где кончается Град и начинается Тьма. Когда мы спустились ниже, я узрел у подножия высоченной серебряной башни нечто невероятное: я увидел мертвого ангела.
   На серебряном тротуаре лежало искалеченное, смятое тело. Тело раздавило крылья, и несколько оторвавшихся перьев ветер уже унес в серебряный водосток.
   Тело было почти темным. Время от времени в нем вспыхивали огоньки, случайное мерцание холодного огня в груди, в глазах или в бесполом паху – это его навеки покидали последние сполохи света жизни.
   Кровь рубиновыми лужицами собиралась у него на груди и алым пачкала белые крылья. Даже в смерти он был прекрасен.