Гар Роже. Семья Тибо (Том 3)

   - Уехал?
   - В свой полк!
   Жиз ничего не ответила. Ее ласковый, как у преданной собаки, взгляд омрачился. Она выпустила из рук оба чемодана. Оцепенение сковало это мгновенно посеревшее личико - личико метиски, и сжилось с ним так естественно, точно нашло для себя уже готовую форму. (На морском побережье в Англии, где Жиз проводила каникулы вместе с остальными пансионерками своего монастыря, она весьма поверхностно следила за событиями, происходившими в Европе. И только накануне, когда газеты сообщили о неизбежности французской мобилизации, она вдруг испугалась и, не слушая ничьих советов, даже не заезжая в Лондон, добралась до Дувра и бросилась на первый отплывавший пароход.)
   - Все мужчины мобилизованы, все как есть, - пояснила консьержка. - Леон уехал вчера вечером. Виктор тоже. Наверху у меня никого сейчас нет, кроме Адриенны и Клотильды.
   Лицо Жиз прояснилось. Адриенна и Клотильда!.. Слава богу! Не все еще потеряно. Эти две служанки, воспитавшие ее, были, в сущности, ее семьей всем, что еще оставалось у нее от семьи... Она храбро выпрямилась и, предшествуемая консьержкой, завладевшей ее чемоданами, направилась к лифту.
   - Оказывается, все переменили! - прошептала она.
   Эта белая лестница, эти перила... Образы, воспоминания мелькали в ее мозгу, затуманенном бессонной ночью; и в этой преобразившейся обстановке, где она тщетно искала следы прошлого, она чувствовала себя более чужой, чем в совершенно незнакомом доме.
   Спустя полчаса, в цветном кретоновом халатике, в мягких туфлях, она сидела с обеими служанками в просторной столовой Антуана перед дымящимся шоколадом и поджаренными в масле гренками - любимым лакомством ее детства. Облокотясь на стол, она помешивала ложечкой в чашке и по-детски отдавалась радости и комфорту настоящей минуты. Ум ее никогда не отличался особой живостью, а пребывание в Англии, в пансионе при монастыре, где всякое проявление характера ограничивали рамки установленных правил, не развило в ней любви к самостоятельности.
   Когда она лениво сидела так, согнувшись, с тяжелой грудью, сонным лицом, все очарование ее юности вдруг пропадало. Это была уже не "Негритяночка", не дикарка, а какая-то цветная невольница с грузным телом, с толстыми губами, с широко открытыми бездумными глазами, покорно склонившаяся под гнетом фатализма, присущего людям порабощенных рас.
   Приезд Жиз явился для растерянных сестер даром провидения. Усадив девушку посередине, они наперебой болтали, то смеясь, то плача. Они сообщили ей подробные сведения о мадемуазель де Вез, ее тетке, которой они продолжали для очистки совести носить в Убежище для престарелых бананы и леденцы каждое воскресенье. Клотильда не стала скрывать, что старая дева иной раз "несет околесицу", что она ничем больше не интересуется, разве только мелкими происшествиями в богадельне, что порой она принимает обеих посетительниц недружелюбно, словно незнакомых и навязчивых женщин, которые приходят с какой-то подозрительной целью, и что обычно она выпроваживает их задолго до закрытия приемной, чтобы не пропустить партии в безик.
   Жиз слушала их с глазами, полными слез.
   Она проговорила со вздохом:
   - Я навещу ее перед отъездом.
   - Перед отъездом?
   Обе служанки запротестовали. Они твердо решили отговорить Жиз возвращаться в Англию. Г-н Антуан оставил им денег на несколько месяцев. Адриенна уже представляла себе и с удовольствием описывала, как они заживут здесь втроем. Она оглушила девушку своими проектами. Показала ей вырезанный из утренней газеты "Призыв к французским женщинам, желающим содействовать защите отечества". В возможности проявить свою преданность родине, принести пользу недостатка не было!
   Детские сады для детей мобилизованных, пункты раздачи молока для грудных младенцев, изготовление перевязочных материалов, работа в военных пошивочных мастерских и т.д. Каждый обязан принять участие в защите родины! Надо только выбрать.
   Жиз улыбалась, поддаваясь искушению. Ничто не заставляло ее торопиться обратно. Во Франции она и в самом деле могла оказаться полезной.
   Ни консьержка, ни служанки не догадались произнести имя Жака. Жиз думала, что он в Швейцарии, и ей в голову не пришло спросить о нем. Только на третий день она случайно узнала из болтовни Клотильды, что в день ее приезда он был в Париже. Но разыскала ли бы она его, даже и зная об этом раньше? Никому не был известен его адрес. Да и стала ли бы она пытаться его увидеть?
   LXXIV
   На лестнице редакции "Этандар", еще не поднявшись на площадку, Жак заметил на соломенном половичке перед дверью Мурлана бидон для молока и с досадой вскричал:
   - Его нет дома!
   В самом деле, никто не ответил на звонок. На всякий случай Жак размеренно постучал три раза.
   - Кто там?
   - Тибо.
   Дверь отворилась. Мурлан стоял, голый по пояс, с намыленными волосами и бородой.
   - Прошу прощения! - сказал он, увидев Женни. - Мальчугану следовало предупредить, что с ним дама. - Он толкнул ногой дверь. - Входите... Садитесь.
   У двери стоял соломенный стул, на который Женни опустилась, едва успев войти.
   Окна были закрыты. В комнате пахло картоном, клеем, селитрой, пылью. Перевязанные пачки газет лежали повсюду - на столе, на садовой скамейке, в сломанной лохани. На полу, рядом с плошкой опилок, валялся в углу старый газовый счетчик с разобранной на части и сплюснутой трубкой, которая выдавалась вперед, словно обрубленный сук.
   Мурлан снова пошел на кухню.
   - Я только что вернулся. Вид был, как у бандита... - крикнул он издали, фыркая под краном. Вскоре он появился в чистой рубашке, размашистыми движениями вытирая голову полотенцем. - Провел всю ночь на улице, как дурак... Как трус... Ты понимаешь, мобилизация означала для меня обыски, аресты... Обыск - ладно! Пусть приходят!.. Здесь ничего больше нет, я приготовился, но арест - черт побери!.. Я решил немного подождать... О, не потому, чтобы я так уж боялся попасть в укромное местечко, - пояснил он, бросив насмешливый взгляд на Женни. - Я никогда не жил так спокойно, как в те месяцы, которые провел за решеткой. Пожалуй, если бы не тюрьма, у меня никогда не нашлось бы времени, чтобы обдумать мои книги и написать их... Но мне вовсе не хотелось попасть в первую же партию!.. Вчера шпики везде рыскали понемногу: у Пюльте, у Гельпа... Даже в "Эглантин". У них неплохая полиция. Только они ничего не нашли. Кроме воззвания Пьера Мартена - "Призыв к здравому смыслу", знаешь? Они сцапали его в тот самый момент, когда товарищи выносили всю пачку из типографии. Что касается Клесса, Робера Клесса из "Ви увриер"{329} - этот юноша был освобожден от военной службы и никогда не был солдатом, - то, как видно, на него донесли: кажется, его обвиняют в том, что он написал антимилитаристскую листовку, и теперь он сидит под замком, ожидая ближайшего заседания призывной комиссии, которая пошлет его на передовую... Я узнал об этом вчера вечером. Предостережение любителям!.. Короче говоря, я сказал себе, что было бы глупо попасть к ним в лапы, - и улизнул...
   - Ну а дальше?
   - Понадеялся, что найду приют у товарищей. Как бы не так! У Сирона было бы не лучше, чем здесь. Поэтому я пошел к Гюйо - никого. К Котье - никого. К Лассеню, к Молини, к Валлону - никого. Все они, голубчики, дали тягу, как я! Вот и пробродил всю ночь где попало один. Утром, в Венсене, я купил газеты и понял, что был попросту старым дураком. И пришел домой. Вот и все! - Он взглянул на Жака из-под мохнатых бровей: - Читал ты газеты, мальчуган?
   - Нет.
   - Нет?
   Взгляд Мурлана скользнул по Женни и снова устремился на молодого человека. Казалось, он устанавливал какую-то связь между присутствием Женни и тем фактом, что на следующий день после мобилизации, в десять часов утра, Жак еще не знал последних новостей. Из кармана черной блузы, висевшей на гвозде, он достал сверток газет; затем кончиками пальцев, словно прикасаясь к чему-то нечистому, вынул из кипы одну газету, а остальные бросил на выложенный плитками пол.
   - На голубчик, позабавься, если у тебя есть настроение смеяться. Я вынослив, но тут мне показалось, что меня ударили в живот! "Боннэ руж" газета Мерля и Альмерейды! За одну ночь она превратилась в рупор правительства Пуанкаре! Кто бы мог подумать! Посмотри.
   Пока Мурлан снимал с гвоздя свою блузу и яростно натягивал ее на себя, Жак вполголоса прочитал:
   - "Мы уполномочены официально заявить, что правительство не воспользуется списком Б... Правительство доверяет французскому народу и, в частности, рабочему классу. Всем известно, что оно пыталось - и еще пытается - сделать все возможное, чтобы сохранить мир. Вполне определенные заявления наиболее решительных революционеров..."
   - "Наиболее решительных революционеров"!.. Сволочи! - проворчал Мурлан.
   - "...таковы, что они полностью успокаивают правительство... Все французы сумеют исполнить свой долг... Это-то и хотелось подчеркнуть правительству, отказываясь использовать список Б".
   - Ну? Что ты об этом думаешь, мальчик? Я прочел два раза, прежде чем хорошенько понял, что это означает. Ничего не поделаешь - факт очевиден... Это означает следующее: французский пролетариат так весело соглашается на их войну и сопротивление рабочего класса столь мало опасно, что правительство отказывается от профилактических арестов... Понимаешь? Оно как бы обращается ко всем революционерам и ласково треплет их за ушко: "Ах вы, забияки, мы прощаем вам вашу строптивость! Идите и выполняйте свой солдатский долг!" Добренькое правительство с веселым смехом рвет черные списки и оставляет неблагонадежных на воле... Потому, что сегодня неблагонадежные - не в счет. Понимаешь?
   Он смеялся, и в этом необычном, громком, режущем смехе, искажавшем его лицо - лицо старого Христа, - было что-то пугающее.
   - Неблагонадежных нет! Их больше нет! Понимаешь, что это значит? И представляешь себе, какие категорические заверения должны были дать министерству лидеры революционных партий, чтобы правительство обрело такую уверенность в себе! Чтобы оно могло без всякого риска позволить себе подобный жест великодушия в первый же день войны! Они попросту выдали нас правительству, эти негодяи!.. Да! Теперь конец. Безусловно, конец! Теперь командует генеральный штаб. Слово принадлежит теперь не тем, кто идет воевать, а тем, кто делает войну!
   Заложив руки за спину под развевающейся блузой, он отошел на несколько шагов.
   - И все же, черт побери, - вскричал он вдруг, круто повернувшись, - и все же я не могу этому поверить! Не могу поверить, что это действительно конец!
   Жак вздрогнул.
   - И я тоже, - глухо проговорил он. - Я не могу поверить, что больше ничего нельзя сделать! Даже сейчас!
   - Даже сейчас! - как эхо, отозвался Мурлан. - И тем более через несколько дней, через несколько недель, когда все это жалкое стадо понюхает пороху!.. Ах, если бы Кропоткин был здесь!.. Или кто-нибудь другой, все равно кто, кто-нибудь, кто сказал бы то, что надо сказать, и сумел бы заставить себя слушать! Наши товарищи подчинились этой войне, потому что им налгали, потому что лишний раз злоупотребили их доверием. Но, быть может, достаточно было бы какого-нибудь пустяка, внезапного пробуждения сознания, чтобы все сразу переменилось!
   Жак вскочил, точно его хлестнули кнутом.
   - Что?.. Пустяка? Какого пустяка? - Он шагнул к Мурлану. - Что, по-вашему, можно сделать? Скажите!
   Его голос прозвучал так странно, что Женни повернула к нему голову и на секунду замерла с полуоткрытым ртом, охваченная страхом.
   Мурлан с озадаченным видом смотрел на Жака; тот пробормотал еще раз:
   - Что вы думаете? Скажите!
   Мурлан несколько смущенно пожал плечами.
   - Что я думаю, мальчик? Разумеется, это глупости... Я говорю... Я высказываю то, что приходит мне в голову. Ведь все это так нелепо! Я не могу запретить себе надеяться, несмотря ни на что, надеяться даже сейчас, надеяться вопреки всему!.. Народы, - и наш не меньше, чем тот, соседний, обмануты так явно! Кто знает? Достаточно было бы...
   Жак в упор смотрел на старика.
   - Достаточно чего?
   - Достаточно было бы... Я не знаю и сам... Но если бы вдруг внезапная вспышка сознания разорвала эту толщу лжи, разделяющую две армии! Если бы вдруг все эти несчастные, внезапно прозрев, поняли, по ту и другую сторону линии огня, что их одинаково втравили в это грязное дело, то не кажется ли тебе, что все они поднялись бы в едином порыве негодования, возмущения и все вместе обратили свои штыки против тех, кто привел их туда!..
   Веки Жака задрожали, словно он вдруг увидел перед собой ослепительный свет. Потом он опустил глаза, подошел к Женни, не видя ее, и сел.
   Наступила минута неловкого молчания. У всех троих было смутное ощущение, что произошло что-то важное, что-то такое, в чем они не отдавали себе ясного отчета.
   - А это единодушие во всей стране! - продолжал Мурлан после паузы. - В провинции все социалистические муниципальные советы голосовали за резолюции, поддерживающие лозунг "Отечество в опасности", призывающие к национальной обороне, требующие исключения Германии из числа цивилизованных наций! Да вот полюбуйся, - сказал он, подымая с пола брошенную им связку газет. - Вот манифест Всеобщей конфедерации труда: "Пролетариям Франции". Знаешь, что она сочла нужным заявить, эта Всеобщая конфедерация труда? "События оказались сильнее нас... Пролетариат недостаточно единодушно понял, какие упорные усилия требовались, чтобы предохранить человечество от ужасов войны..." Другими словами: "Ничего не поделаешь, приятели; покоритесь и идите ломать себе шею..." А вот текст воззвания, которое профсоюз железнодорожников железнодорожников, слышишь, мальчуган? наших железнодорожников! подумай! расклеивает сегодня на всех стенах Парижа: "Товарищи! Перед лицом всеобщей опасности стираются старые разногласия. Социалисты, синдикалисты, революционеры, вы опрокинете низкие расчеты Вильгельма и первыми ответите на призыв, когда прозвучит голос Республики!.." Погоди, погоди... Это не все, ты еще не видел самого замечательного. Отведай-ка вот этого: "Открытое письмо господину военному министру..." Кем оно подписано? Угадай! Гюставом Эрве!.. Слушай: "Так как Франция сделала, на мой взгляд, все возможное, чтобы избежать катастрофы, я прошу, в виде особой милости, зачислить меня в первый же пехотный полк, который будет отправлен на границу!"
   Вот! Да, голубчик! Вот как меняют кожу! Наш Гюстав Эрве, главный редактор "Гэр сосьяль"! Наш Гюстав Эрве, провозглашавший, что ни одно отечество никогда не стоило того, чтобы за него была пролита хотя бы капля рабочей крови... Теперь ты видишь, что правительство вполне может успокоиться и убрать в ящик свой список Б. Оно завербует их всех, одного за другим, наших "великих" пастырей революции!
   Кто-то несколько раз стукнул в дверь.
   - Кто там? - спросил Мурлан, прежде чем открыть.
   - Сирон.
   Новый посетитель был человек лет пятидесяти: плоское лицо, перерезанное седыми усами, лысый лоб, нос с приплюснутыми ноздрями, широко расставленные глаза, иронический взгляд. Выражение спокойной энергии с легким оттенком высокомерия.
   Жак немного знал его. Он был единственный, кого можно было часто встретить в обществе Мурлана.
   Старый профсоюзный работник, несколько раз сидевший в тюрьме за революционную деятельность, Сирон в последние годы оставался в стороне от движения. Он был квалифицированным рабочим, а в часы досуга писал брошюры и сотрудничал в "Этандар". Как и Мурлан, он принадлежал к числу тех революционеров-партизан, с всегда бодрствующим умом, с непоколебимой верой, самолюбивых, в достаточной мере свободных от иллюзий, беспощадных к глупости, преданных делу больше, чем товарищам, - к числу тех, кого все уважают, но и порицают за сдержанность и чьи личные достоинства внушают некоторую зависть.
   - Садись, - сказал Мурлан, хотя на единственном свободном стуле сидела Женни, - Читал ты их газеты?
   Сирон пожал плечами; этот жест, по-видимому, должен был выразить его презрение к прессе и в то же время дать понять, что он пришел не для того, чтобы обсуждать события.
   - Сегодня вечером состоится собрание в "Жан Барт", - сказал он, глядя на типографа. - Я сказал, что сообщу тебе. Ты должен быть.
   - Не имею ни малейшего желания, - проворчал Мурлан. - Заранее известно все, что...
   - Дело не в этом, - оборвал его Сирон. - Я буду там; я хочу сказать им кое-что. И мне нужно, чтобы нас было двое.
   - Это другой разговор, - согласился Мурлан. - А что именно?
   Сирон ответил не сразу. Он посмотрел на Жака, потом на Женни, подошел к окну, приоткрыл его и вновь подошел к Мурлану.
   - Разное. То, что надо делать и о чем, по-видимому, никто не думает. Мы попали в дьявольскую передрягу, тут нет сомнения. Однако это не значит, что надо сложить руки и предоставить им полную свободу действий!
   - Так что же?
   - А то, что если социалистическим и профсоюзным лидерам угодно объединяться и сотрудничать с правительством, в обмен за это сотрудничество они должны бы, по крайней мере, потребовать гарантий для тех, чьими представителями они являются. Согласен? Фактически война создает революционную ситуацию. Надо ее использовать! Жорес не упустил бы такого случая! Он сумел бы вырвать у государства уступки пролетариату... Это все-таки лучше, чем ничего. Война всех заставит пойти на ограничения, на жертвы. Самое меньшее, что можно сделать, - это потребовать для рабочих участия в контроле над мероприятиями, которые будут иметь место! Еще не поздно ставить условия. Сейчас правительство нуждается в нас. Так вот услуга за услугу... Согласен?
   - Условия? Например?
   - Например? Надо заставить их реквизировать все военные заводы, чтобы помешать хозяевам загребать огромные барыши за счет народа, который они посылают на убой. И управление этими заводами надо поручить профсоюзам...
   - Неглупо, - пробурчал Мурлан.
   - Следовало бы также воспрепятствовать повышению цен. Это уже начинается повсюду. Я лично вижу лишь одно средство: заставить правительство наложить руку на все предметы первой необходимости; создать государственные склады, устранив посредников, спекулянтов; организовать разверстку...
   - Но ведь это чертовски грандиозное предприятие. Пришлось бы все перевернуть вверх дном...
   - Кадры, персонал налицо: надо только использовать потребительские кооперативы, которые уже функционируют... Согласен? Все это надо еще обсудить. Но раз во всей Франции и даже в Алжире объявлено осадное положение, надо этим воспользоваться хотя бы для того, чтобы защитить бедняков от ненасытных хищников!
   Шагая взад и вперед по комнате, он заполнял ее своим уверенным голосом. Обращался он к одному Мурлану, время от времени рассеянно взглядывая на молодую пару. Крупные капли пота блестели на его красивом гладком лбу.
   Жак молчал. Лицо его выражало чрезмерное внимание, глаза сверкали, но он не слушал. Углубившись в дебри собственных мыслей, он был за сто миль от Сирона, от реквизиции заводов, от осадного положения, от государственных складов... "Если бы вдруг внезапная вспышка сознания разорвала эту толщу лжи, разделяющую две армии..." - сказал Мурлан...
   Воспользовавшись моментом, когда старый типограф перебил Сирона, Жак кивнул Женни и встал.
   - Вы уходите? - сказал Мурлан. - Ты тоже придешь вечером в "Жан Барт"?
   Жак словно проснулся.
   - Я? - переспросил он. - Нет. Сегодня вечером последний срок выезда для иностранцев, которые думают удирать. Мы оба бежим в Швейцарию... Я пришел попрощаться с вами.
   Мурлан взглянул на Женни, потом на Жака.
   - Ах, так? Ты решился?.. В Швейцарию? Да... Ты прав... - на лице его отразилось сильное волнение, хотя он и был убежден, что никто этого не замечает. - Чего ж, - продолжал он сердитым тоном, - поезжайте! И постарайтесь как следует поработать там для нас! Желаю удачи, ребятки!
   Жак был так возбужден, в душе у него было такое смятение, что он испытывал непреодолимую потребность хоть немного побыть одному.
   - Теперь, Женни, ты должна быть благоразумной и послушаться меня, проговорил он, как только они оказались на улице. Он взял Женни под руку и, наклонившись к ней, сказал мягко, но настойчиво: - Тебе предстоит еще до вечера проделать тысячу утомительных вещей. Ты устала. Ты должна вернуться домой. Не отказывайся. Тебе надо отдохнуть... Четверть одиннадцатого. Я провожу тебя... В "Юма" я пойду один. И потом мне еще надо узнать, каких формальностей потребует твой отъезд. За два часа все будет сделано. Хорошо?
   - Хорошо, - сказала она.
   Она действительно была в плачевном состоянии: измученная, лихорадочно возбужденная, совершенно разбитая физически. Утром она долго прождала Жака, сидя в маленьком сквере на том самом месте, где он сказал ей: "Никогда еще никого не любили так, как я люблю вас!" От сидения на жесткой скамье у нее ломило поясницу. Погрузившись в какое-то болезненное оцепенение, она припоминала все подробности этого вечера, такого близкого и уже такого далекого, припоминала все дни, последовавшие за ним, - вплоть до жестокого чуда этой ночи... И когда после двух часов ожидания она наконец увидела Жака на ступеньках лестницы, увидела его взволнованное, дышащее жаждой борьбы лицо, его отсутствующий взгляд, она поняла, что их мысли и чувства не совпадают, и это открытие причинило ей острое страдание. Не решившись поделиться с ним своими долгими думами, она молча выслушала его рассказ об отъезде Антуана и покорно пошла с ним пешком к Мурлану. Но теперь силы ее иссякли. У нее не хватило бы мужества сопровождать его дальше... Она мечтала вернуться домой, растянуться среди подушек, дать отдых своему измученному телу.
   Трамваи ходили с большими промежутками, но, к счастью, движение еще не прекратилось. Им удалось доехать от площади Бастилии до начала бульвара Сен-Мишель. Поддерживая Женни, Жак довел ее до улицы Обсерватории.
   - Я пойду, - сказал он ей у подъезда ее дома. - И вернусь между часом и двумя. - Он улыбнулся. - Мы в последний раз пообедаем в Париже...
   Но он не сделал и двадцати шагов, как услышал позади себя глухой, неузнаваемый голос:
   - Жак!
   Он тотчас бросился к Женни.
   - Мама здесь!
   Она смотрела на него растерянным взглядом.
   - Меня остановила консьержка... Мама приехала сегодня утром...
   Они смотрели друг на друга, внезапно лишившись всякой способности рассуждать. Первая мысль Женни была о беспорядке, в котором они оставили квартиру: неприбранная постель Даниэля, туалетные принадлежности Жака в ванной.
   Затем в мгновение ока ее решение вылилось в определенную форму. Она схватила Жака за руку:
   - Идем! - Ее лицо было замкнуто, непроницаемо. Она повторила, словно самую простую вещь: - Идем. Поднимись вместе со мной.
   - Женни!
   - Идем! - повторила она почти сурово.
   Она казалась такой уверенной, а он чувствовал себя в эту минуту таким нерешительным, таким безвольным, что, не сопротивляясь больше, последовал за ней.
   Она первая взбежала по лестнице; она забыла о своей усталости; казалось, она горит нетерпением покончить с этим.
   Но на площадке, перед тем как вложить ключ в замочную скважину, она остановилась, шатаясь. Она не произнесла ни слова, вся напряглась, отворила дверь, схватила Жака за руку, сильно сжала ее и увлекла его за собой в квартиру.
   LXXV
   Госпожа де Фонтанен провела это утро дома в состоянии такой душевной тревоги, какой ей не довелось испытать даже в худшие часы ее супружеской жизни.
   Дверь в комнату Даниэля, к счастью, оказалась закрытой, и бедной женщине удалось бы убедить себя в том, что она стала жертвой кошмара, если бы желание выпить чашку чая не привело ее в кухню: увидев два прибора, она инстинктивно закрыла глаза, повернула обратно и снова укрылась в своей спальне.
   Минуты полного упадка духа сменялись мгновениями лихорадочного возбуждения. Сняв дорожный костюм, надев старое домашнее платье, убрав комнату, тщательно проделав целый ряд ненужных вещей, она решила принудить себя не двигаться и уселась в свое глубокое кресло у окна с залитыми солнцем жалюзи. Необходимо было во что бы то ни стало овладеть собой. Для этого ей недоставало маленькой Библии, оставшейся в чемодане. Она взяла с этажерки старинную Библию своего отца - тяжелую, толстую черную книгу, поля которой были испещрены пометками и замечаниями пастора де Фонтанена. Открыв ее наудачу, она попыталась читать. Но ум ее упорно убегал от текста, поглощенный бессвязной вереницей образов и представлений, в которых мысль о Даниэле сплеталась с воспоминанием о поверенных в Вене, об огорчениях, связанных с ее поездкой, о вокзалах, забитых войсками. Смутные видения, над которыми царила все та же картина - постель, где Жак и Женни спали, обнявшись. Грохот обозов, проезжавших по соседним бульварам, сотрясал стены и отдавался у нее в голове, сопровождая зловещим аккомпанементом ее думы. Впервые в жизни ощущение страха, паники тяготело над ней так сильно, что она не могла преодолеть его, - ощущение, что она захвачена, увлечена водоворотом, что ужасающие бедствия опустошают Европу, ее собственный очаг, что дух зла торжествует над миром.
   Вдруг она услышала какой-то шорох в передней, и сейчас же вслед за этим раздались шаги в коридоре. Ее лицо застыло. У нее не было сил встать; она лишь выпрямилась. Дверь отворилась, и вошла Женни, с искаженным от волнения лицом, с остановившимся взглядом, очень бледная под своей траурной вуалью.
   Поза матери, так спокойно сидевшей на своем обычном месте, в платье с разводами, с Библией на коленях, поразила девушку и потрясла ее: все ее прошлое неожиданно предстало перед ней" словно после долгих лет отсутствия. Не рассуждая, забыв о Жаке, который стоял сзади, в коридоре, не решаясь войти вслед за ней, она подбежала к матери, обвила ее руками и, чтобы оказаться ближе, опустилась на ковер и прижалась лбом к ее платью.