Гар Роже. Семья Тибо (Том 3)

   Бой часов заставил их обоих одновременно поднять голову, и вдруг они поняли, что молчат уже несколько минут.
   Женни улыбнулась.
   - Знаете, остальные мотки придется оставить на завтра. Кончим только этот. Надо идти. - И, быстрым движением сматывая начатый клубок, она объяснила: - Не то Жиз заснет, и я ее разбужу... А она очень нуждается в отдыхе...
   Антуан вспомнил две одинаковые постели и понял, почему Жиз не попрощалась с Женни на ночь. Они жили в одной комнате. Обе они спали под портретом Жака, рядом с детской кроваткой. И, представив мрачное детство, которое провела Жиз в доме г-на Тибо, он почувствовал радость: "Бедняжка Жиз нашла себе наконец семью". Слова Николь пришли ему на память. Выйдет ли она за Даниэля? Он, сам не зная почему, не верил в это. Впрочем, она может быть счастлива и без замужества. Может найти смысл жизни и радость жизни в близости Женни и Жан-Поля. Этим двум существам, в которых для нее оживал Жак, она отдаст всю свою нерастраченную нежность, свою преданность верного пса. А с годами еще больше станет походить на мулатку, темнокожая, с седыми волосами, станет старенькой и доброй "тетей Жи"...
   Закончив мотать клубок, Женни поднялась, уложила шерсть в ящик, засыпала тлеющие поленья золой и взяла со стола большую керосиновую лампу.
   - Дайте я снесу, - сказал Антуан не особенно уверенным тоном.
   Он так хрипло и прерывисто дышал, что Женни решила избавить его от хлопот.
   - Нет, благодарю. Я ведь привыкла. Я всегда ложусь последней.
   У дверей она остановилась и, высоко подняв лампу, оглядела комнату, желая удостовериться, все ли в порядке. Медленно скользнув взглядом по старой гостиной, она повернулась к Антуану.
   - Нет, я не хочу воспитывать его среди этой обстановки, - сказала она решительно. - Как только кончится война, я переменю жизнь. Уеду отсюда.
   - Уедете?
   - Я хочу покинуть все это, - повторила она твердо и убежденно. - Хочу уехать отсюда.
   - Но куда? - Вдруг ему показалось, что он догадался. - В Швейцарию?
   Женни ответила не сразу.
   - Нет, - произнесла она наконец. - Об этом я, разумеется, думала. Но после Октябрьской революции все, кто были настоящими друзьями Жака, уехали оттуда в Россию... Одно время я сама подумывала о России... Но я решила, что Жан-Поль должен воспитываться во Франции. Я останусь во Франции, но уеду от мамы, уеду от Даниэля. Устрою жизнь по-своему. Быть может, где-нибудь в провинции. Все равно где, мы поселимся вместе с Жиз. Будем работать. И воспитаем маленького таким, каким он должен быть, каким хотел бы видеть его Жак.
   - Женни, - взволнованно сказал Антуан, - надеюсь, что к тому времени я снова смогу работать, и моим долгом будет...
   Она отрицательно покачала головой.
   - Спасибо. От вас, в случае необходимости, я, не колеблясь, приняла бы помощь. Но я хочу сама зарабатывать. Я хочу, чтобы мать Жан-Поля была независимой женщиной, женщиной, которая своим собственным трудом завоюет себе право самостоятельно мыслить и действовать так, как она считает нужным... Вы порицаете меня?
   - Нет, нисколько.
   Женни поблагодарила его взглядом. Она, очевидно, высказала все, что у нее было на душе, отворила дверь и стала первая подыматься по лестнице.
   Она вошла вместе с Антуаном в отведенную ему комнату. Поставила на стол лампу, посмотрела, все ли приготовлено на ночь. Потом протянула ему руку.
   - Я хочу признаться вам в одной вещи, Антуан.
   - Слушаю, - сказал он как можно ласковее.
   - Ну вот... Я не всегда относилась к вам так, как отношусь сейчас.
   - И я тоже, - ответил он, улыбаясь.
   Увидев эту улыбку, она нерешительно замолчала. Ее рука лежала в руке Антуана. Взгляд стал серьезным. Наконец она решилась:
   - Но сейчас, когда я думаю о будущем мальчика... Вы понимаете... я чувствую себя увереннее, когда думаю, что вы будете с нами, что ребенок Жака вам не чужой. Я нуждаюсь в советах, Антуан... Я хочу, чтобы Жан-Поль унаследовал все качества своего отца, не имея... - Она не посмела кончить фразу. Но тотчас же гордо выпрямилась (Антуан почувствовал, как дрогнули в его руке тонкие пальцы Женни). И, подобно всаднику, властно посылающему на препятствие непокорного коня, она, передохнув, заставила себя продолжать: Не думайте, Антуан, я не закрываю глаза на недостатки Жака. - Она снова замолчала, потом, как будто против своей воли, добавила, отводя глаза в сторону: - Но я забывала о них, когда он был со мной. - Ее ресницы затрепетали. Она не сумела найти нужных слов. И только спросила: - Вы утром позавтракаете с нами? Значит... - Она попыталась улыбнуться. - Значит, мы еще увидимся утром... - Высвободив свои пальцы из руки Антуана, она прошептала: - Спокойной ночи, - и ушла, не оборачиваясь.
   XIII
   - Доктор Тибо! - радостно доложил старый слуга.
   Филип в ожидании Антуана что-то писал. Он легко поднялся с места и своей подпрыгивающей, развинченной походкой пошел навстречу Тибо, остановившемуся у порога. Прежде чем взять руку Антуана в свою, он бросил на него быстрый внимательный взгляд, по привычке часто моргая живыми блестящими глазками. Голова его еле приметно тряслась. Он приветствовал гостя насмешливой улыбкой, которая помогала ему скрывать свои истинные чувства:
   - Вы просто великолепны, друг мой, в небесно-голубом. Ну, что слышно?
   "Как он постарел!" - подумал Антуан.
   Филип сгорбился, и ноги, казалось, с трудом несли его длинное тощее тело. Лохматые брови, козлиная бородка окончательно побелели. Но в движениях, взгляде, улыбке чувствовалась юношеская живость, какая-то даже озадачивающая шаловливость, пожалуй, не совсем уместная для человека его лет. Филип носил старые, военного образца брюки, красные, с черными лампасами, и сильно выцветшую на отворотах куртку; и этот гибридный наряд достаточно точно символизировал его полугражданские, полувоенные функции. В конце 1914 года его назначили председателем комиссии по упорядочению санитарной службы армии, и с тех пор он неустанно боролся против недостатков системы, возмутительно скандальной в его глазах. Известность в медицинском мире обеспечивала ему полную независимость. Он восстал против официально установленных порядков, разоблачал злоупотребления, тормошил администрацию; и большинство удачных, хотя, к сожалению, запоздалых реформ, проведенных за эти три года в санитарной службе, во многом были результатом его мужественной и упорной борьбы.
   Не выпуская из рук руки Антуана, Филип ласково тряс ее и, слегка причмокивая, бормотал:
   - Ну, как?.. Ну, что?.. Сколько лет!.. Как дела? - Потом подтолкнул Антуана к письменному столу. - О стольком нужно поговорить, что прямо не знаешь, с чего начать...
   Он усадил Антуана в кресло, которое предназначалось для пациентов, но сам не занял, как обычно, своего места за письменным столом, а взял стул, сел на него верхом и, придвинувшись к Антуану, начал пристально его разглядывать.
   - Ну, друг мой! Поговорим о вас. В каком вы состоянии после этой истории с газами?
   Антуан встревожился. Десятки раз ему приходилось видеть на лице доктора Филипа это напряженное внимание, эту профессиональную серьезность, но никогда еще они не были направлены на самого Антуана.
   - Здорово меня потрепало, как на ваш взгляд?
   - Немножко похудели! Но ничего страшного!
   Филип снял пенсне, протер его, снова надел аккуратным движением, придвинулся к Антуану и сказал, улыбаясь:
   - Ну, рассказывайте!
   - Итак, Патрон, я принадлежу к тем, кого у нас почтительно именуют тяжелоотравленными, а это не очень-то весело.
   Филип нетерпеливо шевельнулся на стуле.
   - Ну, ну, ну... Начинать полагается с начала. Ваше первое ранение? Каковы его последствия?
   - Последствия были бы ничтожны, если бы война для меня окончилась прошлым летом, до того, как я имел удовольствие познакомиться с ипритом... В конце концов, я и наглотался-то его не так уж много. И, по сути дела, вовсе не обязательно быть в таком состоянии, в котором я нахожусь сейчас. Но слишком очевидно, что действие газа обострилось вследствие состояния правого легкого, которое после ранения потеряло свою нормальную эластичность.
   Филип поморщился.
   - Да, - задумчиво продолжал Антуан, - я задет серьезно, не следует строить иллюзий. Разумеется, я выкручусь, но для этого потребуется время. И... - Приступ кашля прервал его на несколько секунд. - И очень возможно, что я на весь оставшийся отрезок пути выбыл из строя.
   - Вы обедаете у меня? - вдруг спросил Филип.
   - Охотно, Патрон, но вы знаете, я на диете.
   - Я уже распорядился, Дени подаст вам молоко... Итак, раз мы обедаем вместе, спешить некуда. Начинать полагается с начала. Как все это произошло? Я думал, что вы на тихом участке.
   Антуан досадливо пожал плечами.
   - Это-то и нелепо. В конце октября я мирно работал в Эперне, где мне поручили организовать - перст судьбы! - госпиталь для отравленных газами. Меня поразило, что в ходе последних операций на участке Шмен-де-Дам - мы тогда только что заняли Мальмезон, Парньи - среди отравленных газами, которых направляли ко мне, оказывалось большое количество санитаров и братьев милосердия. Это казалось странным. Я решил проверить, принимаются ли достаточные меры предосторожности против газов в санитарных пунктах и выполняет ли обслуживающий персонал наши указания. Я не поленился и проявил усердие. Корпусный врач был мне немного знаком. Я добился разрешения провести обследование на месте. И вот, возвращаясь из инспекционной поездки, я и попался... как дурак. Боши устроили сильную газовую атаку как раз в тот момент, когда я ехал обратно с передовой, - первая неудача. Вторая неудача погода была сырая и теплая, несмотря на то, что дело происходило в октябре. А вы знаете, что сырая погода усиливает действие иприта вследствие образования кислоты.
   - Дальше, - сказал Филип. Он уперся локтями в колени, положил подбородок на руки и продолжал внимательно присматриваться к Антуану.
   - Я торопился возвратиться на командный пункт дивизии, где оставил свой автомобиль. Мне не хотелось идти ходами сообщения, которые были забиты подразделениями, только что прибывшими на смену, и я решил сократить путь. Было абсолютно темно. Минут двадцать я бродил по окопам, куда уже проник газ. Подробности опускаю...
   - Что, у вас маски не было?
   - Конечно, была. Но маска чужая... Должно быть, я ее неправильно надел. Или слишком поздно надел... У меня была только одна мысль - найти свой автомобиль... Когда же наконец я добрался до КП, я немедленно выехал... Гораздо разумнее было бы зайти в дивизионный госпиталь и прополоскать горло содой.
   - Конечно, без всякого сомнения.
   - Но я не подозревал, что отравлен. Только через час я почувствовал покалывание в горле и под мышками. Мы вернулись в Эперне среди ночи. Я тотчас же сделал смазывание колларголом и лег спать. Я все думал, что это пустяки. Но оказалось, что бронхиальный ствол задет сильнее, чем я предполагал... Смотрите, как все это нелепо получилось! Я предпринял поездку, чтобы проверить, принимаются ли необходимые меры предосторожности, а сам даже не потрудился соблюсти элементарные правила...
   - Н-да, - заметил Филип. И так как ему очень хотелось показать, что он тоже в курсе дела, сказал: - А наутро - явления со стороны глаз, пищеварительного аппарата и так далее?..
   - Ни то, ни другое. Наутро почти ничего. Только легкая эритема под мышками. Накожные явления в довольно доброкачественной форме. Никаких пузырей. Но в бронхах оказались глубокие поражения, что открылось только через несколько дней. Остальное вам понятно. Ларинготрахеит усиливается с каждым днем... Острый бронхит с образованием налетов - классические последствия заболевания. И так в течение полугода.
   - А голосовые связки?
   - В самом плачевном состоянии. Вы же слышите мой голос. А ведь сегодня я еще могу говорить, потому что целый день возился с горлом. Обычно же полная афония.
   - Воспалительное поражение голосовых связок?
   - Нет.
   - Нервное поражение?
   - Тоже нет. Афония вызывается утолщением голосовых связок.
   - Очевидно, оно и мешает вибрации. А вы принимали стрихнин?
   - До шести и семи миллиграммов в день. Без всякой, впрочем, пользы. Но зато заработал отчаянную бессонницу.
   - А вы с какого времени на юге?
   - С начала года. Из Эперне меня послали сначала в госпиталь в Монморийон, потом в эту самую клинику Мускье около Грасса. Это было в конце декабря. Легкие, казалось, начали зарубцовываться. Но в Мускье у меня обнаружили склероз легких. Одышка очень быстро приняла мучительный характер. Без всякой видимой причины температура вдруг поднималась до тридцати девяти и пяти, до сорока, потом вдруг падала до тридцати семи и пяти. В феврале у меня был сухой плеврит с кровянистой мокротой.
   - И температура перестала колебаться?
   - Нет, не перестала.
   - Чему вы это приписываете?
   - Инфекции.
   - Скрытой?
   - Или хронической, кто знает.
   Их взгляды встретились, глаза Антуана вопросительно блеснули. Филип положил руку ему на плечо.
   - Нет, нет, Тибо. Если вы думаете, что у вас то самое, вы ошибаетесь. Легочный туберкулез, насколько я знаю, никогда в таких случаях не развивается. Вы должны знать это не хуже, чем я. Отравленный ипритом заболевает туберкулезом только в том случае, если у него раньше, до отравления газом, наблюдались симптомы этой болезни... А у вас, к счастью, добавил он, подымаясь с места, - не было никаких патологических изменений со стороны дыхательного аппарата!
   Он успокоительно улыбнулся. Антуан молча наблюдал за ним. Вдруг он поднял на своего учителя взволнованный, полный горячей признательности взгляд и тоже улыбнулся.
   - Да, я знаю, - сказал он, - и это мое счастье!
   - С другой стороны, - продолжал Филип; он как бы думал вслух, - отек легких, который часто бывает у отравленных удушливыми газами, чрезвычайно редко встречается у отравленных ипритом. Это тоже счастье... И, кроме того, легочные последствия, вызванные ипритом, встречаются реже и, по-видимому, менее серьезны, чем у отравленных другими газами. Не так ли? Я читал недавно интересную статью по этому вопросу.
   - Ашара? - спросил Антуан и с сомнением покачал головой. - Обычно считается, что иприт, в отличие от удушливых газов, поражает мелкие бронхи чаще, чем альвеолы, и менее резко нарушает газообмен. Но личный мой опыт и мои наблюдения над другими говорят, что это не совсем так. Дело, увы, в том, что легкие, отравленные ипритом, дают всевозможные вторичные заболевания, преимущественно весьма бурные и имеющие тенденцию превращаться в хронические. И я даже довольно часто наблюдал случаи, когда у отравленных ипритом внутриальвеолярный и в то же время пристеночный склероз приводил к блокаде легких.
   Оба помолчали.
   - А сердце? - спросил Филип.
   - Пока еще сносно. Но надолго ли? Было бы нелепо думать, что сердце может не сдать, если ему в течение долгих месяцев приходится быть центром сопротивления отравленного газами и истощенного организма. Я не уверен даже, что отравление не распространилось на сердечную мышцу и нервные узлы. Последние недели я заметил кое-какие признаки сердечно-сосудистого расстройства...
   - Заметили? Какие же?
   - Я не успел еще сделать просвечивание; а аускультация не показывает ничего, по крайней мере, так говорят врачи. Но верно ли это?.. Есть и другой способ исследования: пульс и кровяное давление. Хотя при температуре не выше тридцати восьми и пяти или тридцати девяти я наблюдал еще на прошлой неделе необычное ускорение пульса, так, примерно, от ста двадцати до ста тридцати пяти. И я не удивился бы, если бы оказалось, что эта тахикардия есть начало отека легких... А вы?
   Филип избежал прямого ответа.
   - А почему вы не облегчаете работу сердца повторными кровесосными банками? Или, в случае надобности, не прибегнете к небольшим кровопусканиям?
   Казалось, Антуан не слышит этого вопроса. Он внимательно глядел на своего старого учителя. Филип улыбнулся и вытащил из жилетного кармана массивные золотые часы с двойной крышкой, так хорошо знакомые Антуану; подавшись вперед (как будто он просто уступал почти маниакальной привычке, а не настоящему интересу к больному), он нащупал пальцами пульс Антуана.
   Прошла томительная минута. Филип сидел молча, не отрывая глаз от стрелки. И вдруг Антуан почувствовал удар в сердце: сосредоточенное загадочное лицо Филипа вызвало в нем внезапное воспоминание, очень яркое, но уже давно забытое. Как-то в клинике - было это в самом начале его работы с Филипом - после консилиума, на котором Филипу пришлось поставить диагноз по поводу одного запутанного случая, он схватил Антуана за руки и в припадке мальчишеской откровенности заявил: "Видите ли, друг мой, врач прежде всего обязан во всех критических случаях уединиться, пораздумать. И для этого существует незаменимое средство - хронометр. Врач должен носить в жилетном кармане красивый и внушительный хронометр величиной по меньшей мере с чайное блюдечко. И тогда он спасен. Пусть его осаждают взволнованные родственники, пусть ему придется оказывать первую помощь пострадавшему на улице, посреди толпы, забрасывающей его вопросами, - если он хочет сосредоточиться, если он хочет, чтобы к нему не лезли, достаточно сделать этот магический жест: демонстративно вытащить из кармана свою луковицу и начать щупать пульс. И сразу же полнейшая тишина, врач один, без посторонних, хотя и окружен людьми. И пока он стоит так, уткнувши нос в циферблат, можно спокойно взвесить "за" и "против", поставить диагноз так же хладнокровно, как у себя в кабинете, когда он, охватив голову руками, уходит в свои мысли. Верьте опыту, друг мой; не теряйте времени, бегите и покупайте себе хронометр внушительных размеров!"
   Филип не заметил смятения Антуана. Он отнял руку, неторопливо выпрямился.
   - Пульс ускоренный, несколько неровный. Несомненно. Несколько... Но хорошего наполнения.
   - Да, а в иные дни, особенно к вечеру, наоборот, - слабый, трудно ощутимый. Вот подите-ка! А потом, когда усиливаются легочные явления, опять ускорение. Обычно с перебоями.
   - А вы проверяли внутриглазное давление?
   - Это не приводит к заметному замедлению пульса.
   Они снова помолчали.
   - Сейчас я уже легочный больной, - сказал Антуан с принужденной улыбкой. - А в один прекрасный день стану еще и сердечником...
   Филип жестом прервал его.
   - Ну, повышенное кровяное давление и тахикардия часто являются самозащитой организма, Тибо. Мне вас нечего учить. В случае минимальной эмболии мозга - вы это знаете так же хорошо, как и я, - только с помощью повышенного давления и тахикардии сердце успешно борется против закупорки легочных альвеол. Роже это доказал. И после него многие другие.
   Антуан ничего не ответил. Жестокий кашель согнул его пополам.
   - А какое применялось лечение? - спросил Филип, казалось, сам не придавая значения своему вопросу.
   Откашлявшись, Антуан устало пожал плечами.
   - Все! Мы перепробовали все, кроме препаратов опия, конечно. Серу... И потом мышьяк... И опять серу, и опять мышьяк...
   Голос его звучал слабо, хрипло, прерывисто. Он замолчал. Он обессилел от долгого разговора. Откинувшись всем телом назад и прижавшись затылком к спинке стула, он несколько секунд просидел так, не двигаясь, прикрыв глаза. Когда он поднял веки, то увидел, что Филип смотрит на него пристальным, полным нежности взглядом. Это выражение доброты потрясло Антуана больше, чем если бы он заметил в глазах Филипа тревогу. Антуан пробормотал:
   - Вы не ожидали увидеть меня таким вот...
   - Совсем напротив, - прервал его Филип и засмеялся. - Я никак не думал, судя по вашему последнему письму, что вы такой молодец. - И вдруг без всякого перехода он добавил: - А сейчас послушаем, что у вас там внутри.
   Антуан с трудом поднялся. Он снял с себя мундир.
   - Сделаем все по форме, - весело сказал Филип. - Ложитесь-ка сюда.
   Он показал на кушетку, покрытую белой простыней, где обычно выслушивал больных. Антуан покорно лег. Филип опустился на колени возле кушетки и, не говоря ни слова, стал тщательно исследовать Антуана. Потом резким движением поднялся.
   - Гм, - сказал он, стараясь незаметно для Антуана избежать его тревожного взгляда. - Ясно... рассеянные свистящие хрипы... Возможен инфильтрат... некоторое полнокровие всей верхушки правого легкого. - Наконец он решился взглянуть на Антуана. - Я не сказал вам ничего нового, не так ли?
   - Да, - ответил Антуан. Он медленно встал с кушетки.
   - Черт возьми! - проговорил Филип, подходя своей развинченной походкой к письменному столу. Он уселся, машинальным жестом вытащил из кармана вечное перо, как будто собирался выписать рецепт. - Эмфизема легких, это бесспорно. Чтобы быть совершенно откровенным, скажу вам, что повышенная чувствительность слизистых оболочек может сохраниться долго. - Он поиграл вечным пером и, приподняв брови, рассеянно огляделся вокруг. - Ну, вот и все, - добавил он, резким движением захлопывая лежавший перед ним телефонный справочник.
   Антуан подошел к нему и уперся ладонью о край стола. Филип завинтил вечную ручку, спрятал ее в карман, поднял голову и сказал раздельно, выделяя каждое слово:
   - Это неприятно, голубчик! Но не более того!
   Антуан молча выпрямился и, подойдя к камину, стал надевать перед зеркалом воротничок.
   В дверь тихонько постучали два раза.
   - Вот и обед готов, - заявил повеселевшим голосом Филип.
   Но он продолжал неподвижно сидеть за письменным столом. Антуан опять подошел к нему и опять оперся руками о стол.
   - Я делал все, что только можно было делать, Патрон, - пробормотал он устало. - Все! Я упорно пробовал все известные мне средства. Я регулярно веду клинические наблюдения над самим собой, как над любым своим пациентом. Я с первого дня систематически все записываю. У меня кучи анализов, рентгеновских снимков. Я целиком поглощен самим собою, избегаю малейшей неосторожности, стараюсь не упустить ни одного шанса. - Он вздохнул. - И все-таки в иные дни трудно сохранить мужество.
   - Неправильно! Ведь вы замечаете улучшение?
   - В том-то и дело, что я не уверен, что замечаю улучшение! - произнес Антуан.
   Эти слова вырвались у него непроизвольно, бессознательно. Он почти выкрикнул их, выкрикнул неожиданно для себя. И тут он вдруг почувствовал тревогу, как будто эти слова выдали тайную мысль, которой он никогда не позволял выходить наружу. Капельки пота проступили у него над верхней губой.
   Заметил ли Филип это смятение? Понял ли он, как оно трагично? Не потому ли, что он мастерски умел владеть собой, лицо его осталось и в эту минуту таким спокойным, открытым? Нет, трудно было заподозрить Патрона в столь утонченном притворстве, - так весело он передергивал плечами, с такой живостью и иронией звучал его фальцет:
   - Хотите, я вам открою все без утайки, друг мой? Ну, вот вам: я счастлив, что ваше выздоровление идет столь медленно! - С минуту он упивался удивлением Антуана. - Послушайте-ка. Из шести прежних моих ассистентов, которых я почитал за своих родных детей, трое убиты, двое остались калеками на всю жизнь. Признаюсь, - пусть это эгоистично, - я ничего не имею против того, что мой шестой пока в безопасности, что долгие месяцы ему суждено еще жить под ласковым солнцем юга, в полутора тысячах километрах от фронта! Думайте обо мне все, что угодно, - мне вовсе не улыбается мысль, что вы можете выздороветь, пока еще длится этот кошмар. Если бы вы в октябре прошлого года не были отравлены газом, кто знает, смогли ли бы мы сегодня обедать вместе. - Он легко поднялся со стула. - Ну, довольно, пойдемте в столовую.
   "Он прав, - подумал Антуан, невольно поддаваясь убедительной и веселой интонации Филипа. - Что бы ни было, основа все-таки крепкая..."
   На обеденном столе дымилась полная тарелка супа. (Много лет Филип питался только супом и компотом.)
   Возле прибора Антуана стоял графин с молоком и чашка, специально для него приготовленные.
   - Дени не подогрел молока, но если хотите...
   - Нет, благодарю, я пью только холодное, так приятней.
   - Без сахара?
   Приступ кашля помешал Антуану ответить. Он отрицательно махнул рукой. Филип старался не глядеть в его сторону, решив раз навсегда не замечать этого кашля, говорить о чем угодно, только не о болезни, и как можно быстрее дать другое направление разговору. Задумчиво водя ложкой по тарелке, он ожидал конца приступа. Потом, желая прервать молчание, становившееся тягостным, начал самым естественным тоном:
   - А я опять целый день сражался с нашей санитарной комиссией... Трудно представить себе что-нибудь более дикое, чем наши официальные инструкции касательно противотифозных прививок!
   Антуан улыбнулся и отхлебнул молока, чтобы прочистить горло.
   - Но все-таки вы многого добились, Патрон, за эти три года!
   - Не без труда, мой друг, уверяю вас. - Он хотел было заговорить на другую тему, но не нашелся и повторил: - Не без труда! Когда в пятнадцатом году я начал заниматься организацией санитарной службы, вы представить себе не можете, что там творилось!
   "Уж кто-кто, а я-то представляю", - подумал Антуан. Но ему не хотелось говорить, и он понимающе улыбнулся.
   - Было это как раз в то самое время, - продолжал Филип, - когда раненых эвакуировали еще в обычных поездах, в каких возят войска или снаряжение... а то и просто в вагонах для скота! Я собственными глазами видел несчастных, которые по целым суткам ждали отправления в нетопленых вагонах, потому что их еще не набралось требуемое инструкцией количество. Чаще всего их кормили местные жители... и перевязывали их, худо ли, хорошо ли, сердобольные дамы или старые местные аптекари! А когда наконец их отправляли, приходилось трястись еще двое-трое суток. Неудивительно, что в каждом составе мы имели огромный процент больных столбняком. Их распихивали по госпиталям, которые и так были битком набиты, где не хватало буквально всего. Ни антисептических средств, ни бинтов; о резиновых перчатках я уж не говорю!