Страница:
Прежде чем расстаться с Траутенбахом, он задал ему тот же вопрос, что и Фонлауту: имеет ли место, по его мнению, сговор между австрийским и германским правительствами?
- Соглашение между Берхтольдом и Бетманом? Не знаю, право... Но что вполне возможно, так это сговор между австрийским генеральным штабом и нашим. Возможно даже, что нашего канцлера обвели вокруг пальца и австрийский министр, и наш генеральный штаб одновременно.
- Эх, - сказал Жак, - если бы получить доказательства, что немецкая военная партия с самого начала стакнулась с австрийским генеральным штабом!.. Если бы можно было с полным правом утверждать, что германская политика приняла свое теперешнее направление благодаря тайным проискам ваших генералов, что благодаря им Германия старается уклониться от английских предложений об арбитраже!.. (Чтобы оправдать в собственных глазах свое участие в похищении бумаг, он бессознательно стремился убедить себя в том, что эти документы могут оказать общему делу какую-то исключительную помощь.)
- Я тоже думаю, что это может иметь серьезнейшие последствия... Даже самый патриотически настроенный из наших социалистических вождей без колебаний восстал бы против правительства. Вот почему нам важно сунуть свой нос в бумажонки полковника!.. Сиди, - добавил Траутенбах, вставая. - Я ухожу первый. В половине одиннадцатого - на вокзале. А пока будь осторожен, избегай участия в сборищах. Улицы кишат полицейскими...
Угроза демонстраций, предполагавшихся в этот вечер, не помешала военному министру довести до конца последнюю длинную и решающую беседу, которую он пожелал иметь с официальным посланцем австрийского генерального штаба полковником графом Штольбах фон Блюменфельд.
Аудиенция, протекавшая в исключительно сердечной атмосфере, окончилась около четверти десятого. Его высокопревосходительство был даже настолько любезен, что проводил посетителя до площадки парадной лестницы. Там в присутствии служителей, стоящих на своих постах, и дежурного адъютанта министр протянул руку полковнику, который с низким поклоном пожал ее. Оба были в штатском. У них были усталые, озабоченные лица. Они обменялись взглядом, полным невысказанных намеков. Затем, зажав под мышкой тяжелый желтый портфель, полковник, предшествуемый адъютантом, начал спускаться по широким ступеням, покрытым красным ковром. Дойдя до последней ступеньки, он обернулся. Его высокопревосходительство простер свою любезность до того, что проводил его взглядом и дружески кивнул ему на прощание.
Во дворе его ожидала министерская машина. Покуда Штольбах закуривал сигару и устраивался в глубине автомобиля, адъютант, наклонившись к шоферу, объяснял ему, как надо ехать, чтобы избежать встреч с демонстрациями и без всяких инцидентов довезти полковника до отеля на Курфюрстендамм, в котором он остановился.
Ночь была теплая. Прошел дождь, но после короткого и сильного ливня атмосфера не освежилась, на улицах было парно, как в бане. В предвидении возможных беспорядков свет в магазинах погасили; и хотя еще не было десяти часов, Берлин уже имел тот торжественный, мрачный вид, который он обычно принимал лишь поздно ночью. Взгляд полковника рассеянно блуждал вдоль широких проспектов столицы. Он с удовлетворением думал о практических результатах своей поездки и о докладе, который сделает завтра в Вене генералу фон Гетцендорфу. Садясь в автомобиль, он машинально положил портфель на сиденье подле себя. Теперь же, спохватившись, он взял его в руки и переложил к себе на колени. Это был отличный новый портфель рыжеватой кожи с никелированной застежкой, портфель обычного типа, но высокого качества и вполне достойный переступить вместе с ним порог министерского кабинета; прибыв в Берлин, он купил его в магазине кожевенных товаров на Курфюрстендамм, имея в виду взятую на себя миссию.
Когда машина остановилась перед отелем, швейцар выбежал навстречу полковнику и с поклонами провел его к дверям в холл. Штольбах остановился у конторки и велел принести в свой номер легкий ужин, а также приготовить счет, так как он намеревался выехать из Берлина ночным скорым. Затем быстрым, несмотря на свою плотную фигуру, шагом он прошел к лифту и велел поднять себя на второй этаж.
В огромном коридоре, ярко освещенном и пустынном, на скамейке у двери в людскую сидел какой-то служитель. Штольбах его раньше не видел - вероятно, он заменял коридорного. Человек тотчас же встал и, опередив полковника, открыл перед ним дверь в его апартаменты, повернул выключатель и опустил деревянную штору. Номер представлял собой комнату в два окна, с высоким потолком, оклеенную черными с золотом обоями; она сообщалась с туалетной комнатой, выложенной голубыми изразцами.
- Господину полковнику что-нибудь понадобится?
- Нет. Чемодан уже уложен. Я хотел бы только принять ванну.
- Господин полковник уезжает сегодня ночью?
- Да.
Равнодушный взгляд лакея скользнул по портфелю, который полковник, войдя в комнату, положил на стул у двери. Затем, покуда Штольбах, бросив шляпу на кровать, вытирал носовым платком пот со своего гладкого затылка, слуга прошел в ванную и открыл краны. Когда он возвратился в комнату, чрезвычайный уполномоченный австрийского генерального штаба стоял в сиреневых шелковых кальсонах и в носках. Лакей поднял с ковра запыленные ботинки.
- Сию минуту я принесу их обратно, - сказал он, выходя из комнаты.
Ванную комнату отделяла от людской только тонкая перегородка. Лакей приложил ухо к стене и прислушался, протирая ботинки шерстяной тряпкой. Он улыбнулся, услышав, как грузное тело полковника с громким плеском погрузилось в ванну. Затем вынул из стенного шкафчика прекрасный новый портфель рыжей кожи с никелированной застежкой, набитый старыми бумагами; завернул его в газету, сунул под мышку и, взяв в одну руку ботинки, подошел к дверям номера и постучал.
- Войдите! - крикнул Штольбах.
"Сорвалось", - тотчас же сказал себе слуга. Действительно, полковник оставил дверь ванной комнаты широко открытой, и из номера была хорошо видна часть ванны, из которой торчал розовый лысый череп.
Не пытаясь ничего предпринять, слуга поставил ботинки на пол и вышел со своим пакетом из номера.
Полковник, погруженный до подбородка в теплую воду, с наслаждением плескался в ванне, как вдруг потух свет. И комната и ванная одновременно погрузились во мрак. Несколько минут Штольбах терпеливо ждал. Видя, что тока не дают, он стал ощупывать стену, нашел звонок и яростно надавил кнопку.
Во мраке комнаты раздался голос лакея:
- Господин полковник изволили звонить?
- Что там произошло? В отеле испортилось электричество?
- Нет. Людская освещена... Наверно, в номере перегорела пробка. Сейчас поправлю... Сию минутку будет свет.
Прошло некоторое время.
- Ну?
- Прошу прощения у господина полковника... Я ищу предохранитель. Я думал, он тут, подле двери...
Полковник высунул голову из воды и таращил глаза в сторону погруженной во мрак комнаты, откуда до него доносилась возня слуги.
- Не нахожу, - снова раздался голос из темноты. - Прошу прощения у господина полковника... Я посмотрю снаружи. Предохранитель, наверно, в коридоре...
Слуга быстро вышел из комнаты, побежал в людскую, спрятал в укромном месте портфель полковника и поспешно дал ток.
Через три четверти часа, когда полковник граф Штольбах фон Блюменфельд был уже старательно вытерт мохнатым полотенцем, надушен, одет, когда он уже выпил чай, съел ветчину, фрукты и зажег сигару, он взглянул на часы, и хотя было еще рано - полковник не любил торопиться, - позвонил в контору, чтобы прислали за его чемоданом.
- Нет, это я возьму сам, - сказал он человеку, пришедшему за багажом, когда тот хотел было взять желтый портфель, лежавший на стуле у дверей.
Он взял портфель из рук слуги, проверил беглым взглядом, заперта ли застежка, с важностью сунул его под мышку и вышел из номера, убедившись предварительно, что ничего не забыл, - он всегда любил порядок.
Прежде чем спуститься вниз, он стал искать коридорного, чтобы дать ему на чай. Коридор был пуст. Он толкнул дверь в людскую. Никого нет, слуги нигде не видно.
- Тем хуже для этого дурака, - пробурчал полковник. И отправился на вокзал, чтобы сесть в венский экспресс.
Почти в тот же самый час женевский студент Эберле (Жан-Себастьен) садился на вокзале Фридрихштрассе в поезд, отходящий в Брюссель. С ним не было никакого багажа - только пакет, похожий на завернутую в бумагу толстую книгу. У Траутенбаха хватило времени взломать замочек, завернуть документы в газету, перевязать их бечевкой и уничтожить красивый портфель рыжеватой кожи, который мог послужить уликой.
"Если бы меня захватили на германской территории с этим пакетом под мышкой..." - говорил себе Жак. Но он находил смехотворным, что в этом состоял весь риск его "миссии", и потешался над собой, закрывая глаза на опасность. "Стоило из-за таких пустяков волновать Женни!" - с возмущением думал он.
Все же в дороге он прошел в уборную, вскрыл пакет и рассовал бумаги, как мог, по карманам и за подкладку, чтобы избежать расспросов со стороны таможенных чиновников. В порядке дополнительной предосторожности он вышел на одной из последних немецких станций и купил ящик с сигарами, чтобы у него нашлось что предъявить на границе.
Несмотря на это, во время таможенного осмотра он пережил несколько неприятных минут. И только получив полную уверенность в том, что поезд наконец-то мчится по бельгийским рельсам, он заметил, что весь покрыт потом. Он забился в свой угол, скрестил руки на тщательно застегнутом пиджаке и с наслаждением погрузился в сон.
L
Весь шестиэтажный Народный дом в Брюсселе гудел сверху донизу, как гнездо шершней. С утра Международное бюро Социалистического Интернационала собралось на чрезвычайное заседание. Эта настойчивая попытка дать отпор империалистической политике правительств собрала в бельгийской столице не только всех вождей социалистических партий Европы, но и значительное количество активистов, съехавшихся отовсюду и решивших придать международное значение митингу протеста, который должен был состояться сегодня, в среду вечером, в цирке.
На деньги, которые Мейнестрель смог предоставить в распоряжение группы (никто никогда не узнал, из каких источников Пилот и Ричардли пополняли секретные фонды "Локаля"), около десятка ее членов прибыло в Брюссель. Местом своих собраний они избрали "Таверну Льва", ресторанчик на улице Рынка, близ бульвара Ансбах.
Там Жак и встретился со своими друзьями и передал Мейнестрелю пакет с документами Штольбаха. (Пилот тотчас же ушел в гостиницу и заперся у себя в номере для предварительного осмотра добычи. Жак должен был зайти к нему немного позже.)
Появление Жака встречено было радостными восклицаниями. Кийёф, первым заметивший его, тотчас же возвысил голос:
- Тибо! Какая приятная встреча!.. Ну, как дела? Становится жарковато?
Здесь были все завсегдатаи "Локаля": Мейнестрель с Альфредой, Ричардли, Патерсон, Митгерг, Ванхеде, Перинэ, аптекарь Сафрио, и Сергей Павлович Желявский, и пузатенький папаша Буассони, и "азиатский философ" Скада, даже молоденькая Эмилия Картье, розовая и белокурая, в косынке сестры милосердия; Кийёф всю дорогу в Брюссель пытался заставить ее снять косынку "из-за жары".
Жак улыбался, пожимал протянутые руки, счастливый, - счастливее, чем мог подумать сам, - что внезапно вновь обрел в этом бельгийском ресторанчике дружественную атмосферу женевских сборищ.
- Ну что? - сказал Кийёф, полагавший, что Жак приехал из Франции. Вчера они все-таки оправдали твою госпожу Кайо... Что будешь пить? Ты тоже любитель их пива? (Что касается его самого, то он презирал это "пойло для северян" и оставался верен сухому вермуту.)
Шумная веселость Кийёфа служила прекрасным выражением того более или менее общего всем оптимизма, который еще царил в течение последних дней в Женеве; дискуссии в "Говорильне", где Мейнестрель стал теперь появляться реже, не выходили за рамки отвлеченных умствований на темы интернационализма. И различные проявления пацифизма по всей Европе отмечались там с энтузиазмом, которого не могли поколебать даже самые неутешительные новости. Приезд группы в Брюссель, первые встречи с другими европейскими делегациями, присутствие официальных вождей - весь торжественный характер этого единения против войны являлся для большинства из них доказательством международной солидарности, активной и уверенной в победе. Правда, утренние телеграммы известили об объявлении Австрией войны Сербии и даже об обстреле Белграда, начатом минувшей ночью. Но они легко дали себя убедить, основываясь на австрийской ноте, что несколько снарядов попало лишь в белградскую крепость и что этот обстрел не имеет существенного значения: это только предупреждение, скорее символическая демонстрация, чем прелюдия к настоящим военным действиям.
Перинэ усадил Жака рядом с собою. Он провел все утро в баре "Атлантик", где собиралась французская делегация, и принес оттуда отголоски последних парижских новостей. Он рассказывал, что накануне социалистическая фракция палаты, во главе с Жоресом и Жюлем Гедом, имела на Кэ-д'Орсе длительную беседу с заместителем министра. В результате этого визита депутаты-социалисты опубликовали декларацию, в которой они совершенно твердо заявляли, что "только Франция может распоряжаться судьбами Франции" и что ни при каких обстоятельствах страна не может быть "ввергнута в чудовищный конфликт по причине тайных договоров, которые всегда истолковываются более или менее произвольно"; потому они требовали "в кратчайший срок созыва палаты, несмотря на парламентские каникулы". Итак, французские социалисты намеревались вести борьбу на парламентской почве. На Перинэ произвели самое благоприятное впечатление воодушевление, спокойствие и непоколебимая надежда, которыми полны были члены делегации. Жорес даже больше, чем другие, проявлял упорную веру в благополучный исход. С гордостью цитировали его последние словечки. Многие слышали, как он говорил Вандервельде: "Увидите, это будет как во времена Агадира. То лучше, то хуже, но нет ни малейшего сомнения, что все уладится". Передавали также, как пикантное доказательство его оптимизма, что патрон, у которого после завтрака выдался свободный часок, спокойно отправился смотреть в музее картины Ван-Эйков.
- Я его видел, - говорил Перинэ, - и уверяю вас, что он совсем не похож на отчаявшегося человека! Он прошел мимо меня совсем близко со своим тяжелым портфелем, который оттягивал ему плечо, в своей круглой соломенной шляпе, в своем черном пиджаке... Он шел под руку с каким-то незнакомым мне типом. Потом я узнал, что это немец Гаазе... Так вот, слушайте... Как раз в тот момент, когда они проходили мимо моего столика, немец остановился, и я услышал, как он с сильным акцентом сказал по-французски: "Кайзер не хочет войны. Не хочет. Он слишком страшится возможных последствий!" Тогда Жорес повернул голову и, сверкая глазами, с улыбкой ответил: "Ну что ж, сделайте так, чтобы кайзер оказал энергичное давление на австрийцев. А уж мы, во Франции, сумеем заставить наше правительство воздействовать на русских!" Совсем рядом с моим столиком... Я слышал их обоих так, как вы слышите меня.
- Воздействовать на русских... Это было бы как раз вовремя! пробормотал Ричардли.
Жак встретился с ним взглядом, и у него появилось ощущение, что Ричардли, - который в данном случае отражал, наверное, образ мыслей Мейнестреля, - весьма далек от того, чтобы разделять общий оптимизм. Это впечатление было тотчас же подкреплено самим Ричардли, ибо, наклонившись в сторону Жака, он тихо добавил вопросительным тоном:
- Невольно задаешь себе вопрос: а вдруг Франция, а вдруг те, кто управляет Францией, согласившись на то, чтобы Россия объявила мобилизацию, и на то, чтобы Россия ответила на австрийскую провокацию провокацией и на германский ультиматум пренебрежительным молчанием, тем самым уже дали согласие на войну!
- Да ведь мобилизация в России только частичная, - заметил Жак не слишком уверенным тоном.
- Частичная? А какая разница между такой мобилизацией и всеобщей, но только временно маскируемой?
Внезапно раздался резкий голос Митгерга, сидевшего на скамейке в глубине комнаты рядом с Харьковским и Ричардли:
- Россия? Она проводит настоящую мобилизацию, будьте уверены! Россия в полной власти царистского Militarismus! И все правительства Европы точно так же находятся сейчас в плену реакционных сил! В плену такого режима, такой системы, которая по природе своей нуждается в войнах. Вот как, Camm'rad! Освобождение славян? Предлог! Царизм только и делал, что угнетал славян. В Польше он их раздавил! В Болгарии он сделал вид, что помогает им освободиться, для того чтобы легче было держать их в угнетении! А правда заключается в том, что здесь возобновляется старая борьба между русским Militarismus и Militarismus Австро-Венгрии!
За соседним столиком Буассони, Кийёф, Патерсон и Сафрио завели бесконечный спор о намерениях Берлина, которые становятся все более и более неясными. Почему кайзер, по-прежнему твердя о своем миролюбии, упорно отказывается выступить в качестве посредника, тогда как более или менее твердого совета с его стороны было бы достаточно, чтобы Франц-Иосиф удовольствовался дипломатическим успехом, и без того уже блестящим? Германия вовсе не заинтересована в том, чтобы австрийские войска захватили Сербию. Зачем же подвергать Германию и всю Европу такому риску, если, как утверждают социал-демократы, Берлин не желает войны?.. Патерсон заметил, что в поведении Великобритании тоже не так-то легко разобраться.
- Теперь все внимание Европы обратится на Англию, - сентенциозно произнес Буассони. - Объявление войны Австрией делает невозможными двусторонние переговоры между Петербургом и Веной, их сношения смогут поддерживаться лишь через Лондон. Роль англичан как посредников приобретает, таким образом, особую важность.
Патерсон, который уже успел повидаться в Брюсселе со своими соотечественниками-социалистами, утверждал, что среди английской делегации вызвал большое беспокойство слух, исходящий из министерства иностранных дел: будто бы влиятельные лица из окружения Грея, опасаясь, что постоянные заявления о нейтралитете могут косвенным образом содействовать воинственным планам центральных держав, убеждают министра принять наконец определенное решение; или хотя бы предупредить Германию, что если английский нейтралитет в случае австро-русского конфликта сам собою подразумевается, то в случае франко-германской войны дело будет обстоять иначе. Английские социалисты, верные идее нейтралитета, опасались, как бы Грей не уступил этому нажиму, тем более что в настоящий момент подобная декларация не вызвала бы в английском общественном мнении такого отрицательного отношения, как на прошлой неделе. Действительно, неслыханная суровость ультиматума и упорство Австрии в стремлении напасть на Сербию возбудили по ту сторону Ла-Манша всеобщее негодование против Вены.
Жак, усталый после поездки, довольно рассеянно слушал все эти споры. Удовольствие, которое он испытывал, увидев снова дружеские лица, рассеивалось скорее, чем он того желал.
Он встал и подошел к столику, где маленький Ванхеде, Желявский и Скада вполголоса разговаривали между собой.
- В настоящее время, - пищал альбинос своим тонким, как флейта, голоском, - люди живут друг подле друга, но каждый для себя, без всякого сочувствия к живущему рядом... Вот это-то и нужно изменить, Сергей... И раньше всего - в человеческих сердцах... Братство - это такая вещь, которую не установишь извне, по закону... - На мгновение он улыбнулся каким-то незримым ангелам, затем продолжал: - Без этого ты, пожалуй, сможешь осуществить какую-то социалистическую систему. Но осуществить социализм никогда; ты даже не положишь ему начала!
Он не видел, что к ним подошел Жак. Внезапно заметив его, он покраснел и замолчал.
Скада положил подле своей кружки с пивом несколько растрепанных томиков. (Его карманы всегда бывали набиты журналами и книгами.) Жак рассеянно пробежал глазами заглавия: Эпиктет{106}... Сочинения Бакунина, т.IV... Элизе Реклю{106}: "Анархия и церковь"...
Скада наклонился к Желявскому. За стеклами его очков толщиной в полсантиметра его ненормально увеличенные, похожие на шарики глаза выпирали, как два крутых яйца.
- А я вот не чувствую никакого нетерпения, - объяснил он, приятно улыбаясь и расчесывая пальцами с методичностью маньяка свои густые курчавые волосы. - Мне революция нужна не для себя. Через двадцать лет, через тридцать, может быть, через пятьдесят, но она будет! Я это знаю! И этого мне довольно, чтобы жить, чтобы действовать...
В глубине зала снова заговорил Ричардли. Жак навострил ухо. В пророческих высказываниях Ричардли он старался распознать мысли Пилота.
- Война заставит государства покрывать пассив своего баланса девальвацией. Она ускорит их банкротство. И тем самым разорит мелких держателей. Она очень скоро вызовет всеобщую нищету. Она восстановит против капиталистического строя целую кучу новых жертв, и они придут к нам. Она вытеснит ав-то-ма-ти-че-ски...
Митгерг перебил его. Буассони, Кийёф, Перинэ - все заговорили разом.
Жак перестал слушать. "Я ли изменился, - спросил он себя, - или они?.. - Он плохо разбирался в причинах своего смущения. - Угроза войны застала нашу группу врасплох... разбила ее на части... Каждый реагирует по-своему, сообразно своему темпераменту... Стремление к действию? Да, всеобщее, яростное стремление, но никому из нас не удается его удовлетворить... Наша группа оказалась изолированной, удаленной от центра, без опоры в окружении, без дисциплины... Кто в этом виноват? Может быть, Мейнестрель... Мейнестрель меня ждет", - сказал он себе, взглянув на часы.
Он подошел к Альфреде, сидевшей рядом с Патерсоном.
- На каком трамвае я могу доехать до твоей гостиницы?
- Пойдем, - сказал, вставая, Патерсон. - Мы с Фредой тебя немного проводим.
У него как раз было назначено свидание с одним английским социалистом, другом Кейр-Харди. Он взял Жака под руку - Альфреда пошла за ними - и увлек его за двери "Таверны". Он казался сильно возбужденным. Друг Кейр-Харди, лондонский журналист, говорил с ним о материале, который нужно будет собрать в Ирландии для одной партийной газеты. Если дело будет решено, Пату завтра же предстоит отправиться в Англию. Эта перспектива чрезвычайно его волновала: он жил уже пять лет на континенте и за это время ни разу не переезжал через Channel*.
______________
* Точнее: Englich channel (Английский канал) - английское название Ла-Манша.
Солнце невыносимо пекло. Мостовая была раскалена. Ни малейшее дуновение ветерка не облегчало знойного оцепенения, навалившегося на город. Без пиджака, с неизменной трубкой в зубах, с фуражкой на голове, в рубахе с расстегнутым воротом, в старых фланелевых брюках на длинных ногах, Патерсон более чем когда-либо походил на путешествующего оксфордского студента.
Альфреда шагала рядом. Ее полинявшее платье из голубой бумажной материи обрело нежный оттенок цветущего льна. Черная челка, сморщенный носик, большие кукольные глаза, скромное выражение лица, как у примерной девочки, болтающиеся на ходу руки придавали ей вид подростка. Она слушала, как обычно, не говоря ни слова. Но под конец все же спросила с легкой дрожью в голосе:
- А если поедешь, когда ты вернешься в Женеву?
Лицо англичанина омрачилось:
- Не знаю.
Она слегка поколебалась, подняла на него глаза и, тотчас же опустив веки быстрым движением, от которого на щеках ее дрогнула тень ресниц, прошептала:
- А ты вернешься, Пат?
- Да, - с живостью ответил он. Выпустив руку Жака, он подошел к молодой женщине и дружески положил ей на плечо свою большую руку. - Да, дорогая. Не со-мне-вай-ся!
Некоторое время они шли молча.
Патерсон вынул изо рта трубку и, не замедляя шага, немного откинув голову, стал рассматривать Жака пристально, как рассматривают какую-нибудь вещь:
- Я думаю о твоем портрете, Тибо... Еще два сеанса... два крошечных сеанса, и я бы его закончил... Чертовски не везет этому полотну, друг! - Он залился своим юношеским смехом. Потом, - в это время они как раз проходили через перекресток, - обернулся к Жаку и мальчишеским жестом указал ему низенький домик на углу переулка. - Смотри внимательно: вон там живет юный Уильям Стенли Патерсон. У меня большая bedroom*. Если хочешь, друг, за пачку табаку я тебе уступлю половину.
______________
* Спальня (англ.).
Жак еще не снял комнату. Он улыбнулся:
- Согласен.
- Второй этаж, открытое окно... Комната номер два. Запомнишь?
Альфреда, подняв глаза и не двигаясь, смотрела на окно Патерсона.
- Теперь нам надо расстаться, - сказал англичанин Жаку. - Видишь вокзал? Улица, где живет Пилот, сейчас же за ним.
- Ты ведь меня проводишь? - спросил Жак у молодой женщины, полагая, что она отправится к себе домой вместе с ним.
Она вздрогнула и посмотрела на него. Ее зрачки расширились, полные какой-то взволнованной нерешительности.
На секунду воцарилось молчание.
- Нет. Теперь ты пойдешь один, - небрежно произнес англичанин. Прощай, друг.
LI
В течение двух последних недель Мейнестрель повторял "война войне" с тем же пылом, что и другие его товарищи по "Локалю". Но ничто не могло поколебать его уверенности в том, что никакие мероприятия Интернационала против войны не смогут ее предотвратить.
- Соглашение между Берхтольдом и Бетманом? Не знаю, право... Но что вполне возможно, так это сговор между австрийским генеральным штабом и нашим. Возможно даже, что нашего канцлера обвели вокруг пальца и австрийский министр, и наш генеральный штаб одновременно.
- Эх, - сказал Жак, - если бы получить доказательства, что немецкая военная партия с самого начала стакнулась с австрийским генеральным штабом!.. Если бы можно было с полным правом утверждать, что германская политика приняла свое теперешнее направление благодаря тайным проискам ваших генералов, что благодаря им Германия старается уклониться от английских предложений об арбитраже!.. (Чтобы оправдать в собственных глазах свое участие в похищении бумаг, он бессознательно стремился убедить себя в том, что эти документы могут оказать общему делу какую-то исключительную помощь.)
- Я тоже думаю, что это может иметь серьезнейшие последствия... Даже самый патриотически настроенный из наших социалистических вождей без колебаний восстал бы против правительства. Вот почему нам важно сунуть свой нос в бумажонки полковника!.. Сиди, - добавил Траутенбах, вставая. - Я ухожу первый. В половине одиннадцатого - на вокзале. А пока будь осторожен, избегай участия в сборищах. Улицы кишат полицейскими...
Угроза демонстраций, предполагавшихся в этот вечер, не помешала военному министру довести до конца последнюю длинную и решающую беседу, которую он пожелал иметь с официальным посланцем австрийского генерального штаба полковником графом Штольбах фон Блюменфельд.
Аудиенция, протекавшая в исключительно сердечной атмосфере, окончилась около четверти десятого. Его высокопревосходительство был даже настолько любезен, что проводил посетителя до площадки парадной лестницы. Там в присутствии служителей, стоящих на своих постах, и дежурного адъютанта министр протянул руку полковнику, который с низким поклоном пожал ее. Оба были в штатском. У них были усталые, озабоченные лица. Они обменялись взглядом, полным невысказанных намеков. Затем, зажав под мышкой тяжелый желтый портфель, полковник, предшествуемый адъютантом, начал спускаться по широким ступеням, покрытым красным ковром. Дойдя до последней ступеньки, он обернулся. Его высокопревосходительство простер свою любезность до того, что проводил его взглядом и дружески кивнул ему на прощание.
Во дворе его ожидала министерская машина. Покуда Штольбах закуривал сигару и устраивался в глубине автомобиля, адъютант, наклонившись к шоферу, объяснял ему, как надо ехать, чтобы избежать встреч с демонстрациями и без всяких инцидентов довезти полковника до отеля на Курфюрстендамм, в котором он остановился.
Ночь была теплая. Прошел дождь, но после короткого и сильного ливня атмосфера не освежилась, на улицах было парно, как в бане. В предвидении возможных беспорядков свет в магазинах погасили; и хотя еще не было десяти часов, Берлин уже имел тот торжественный, мрачный вид, который он обычно принимал лишь поздно ночью. Взгляд полковника рассеянно блуждал вдоль широких проспектов столицы. Он с удовлетворением думал о практических результатах своей поездки и о докладе, который сделает завтра в Вене генералу фон Гетцендорфу. Садясь в автомобиль, он машинально положил портфель на сиденье подле себя. Теперь же, спохватившись, он взял его в руки и переложил к себе на колени. Это был отличный новый портфель рыжеватой кожи с никелированной застежкой, портфель обычного типа, но высокого качества и вполне достойный переступить вместе с ним порог министерского кабинета; прибыв в Берлин, он купил его в магазине кожевенных товаров на Курфюрстендамм, имея в виду взятую на себя миссию.
Когда машина остановилась перед отелем, швейцар выбежал навстречу полковнику и с поклонами провел его к дверям в холл. Штольбах остановился у конторки и велел принести в свой номер легкий ужин, а также приготовить счет, так как он намеревался выехать из Берлина ночным скорым. Затем быстрым, несмотря на свою плотную фигуру, шагом он прошел к лифту и велел поднять себя на второй этаж.
В огромном коридоре, ярко освещенном и пустынном, на скамейке у двери в людскую сидел какой-то служитель. Штольбах его раньше не видел - вероятно, он заменял коридорного. Человек тотчас же встал и, опередив полковника, открыл перед ним дверь в его апартаменты, повернул выключатель и опустил деревянную штору. Номер представлял собой комнату в два окна, с высоким потолком, оклеенную черными с золотом обоями; она сообщалась с туалетной комнатой, выложенной голубыми изразцами.
- Господину полковнику что-нибудь понадобится?
- Нет. Чемодан уже уложен. Я хотел бы только принять ванну.
- Господин полковник уезжает сегодня ночью?
- Да.
Равнодушный взгляд лакея скользнул по портфелю, который полковник, войдя в комнату, положил на стул у двери. Затем, покуда Штольбах, бросив шляпу на кровать, вытирал носовым платком пот со своего гладкого затылка, слуга прошел в ванную и открыл краны. Когда он возвратился в комнату, чрезвычайный уполномоченный австрийского генерального штаба стоял в сиреневых шелковых кальсонах и в носках. Лакей поднял с ковра запыленные ботинки.
- Сию минуту я принесу их обратно, - сказал он, выходя из комнаты.
Ванную комнату отделяла от людской только тонкая перегородка. Лакей приложил ухо к стене и прислушался, протирая ботинки шерстяной тряпкой. Он улыбнулся, услышав, как грузное тело полковника с громким плеском погрузилось в ванну. Затем вынул из стенного шкафчика прекрасный новый портфель рыжей кожи с никелированной застежкой, набитый старыми бумагами; завернул его в газету, сунул под мышку и, взяв в одну руку ботинки, подошел к дверям номера и постучал.
- Войдите! - крикнул Штольбах.
"Сорвалось", - тотчас же сказал себе слуга. Действительно, полковник оставил дверь ванной комнаты широко открытой, и из номера была хорошо видна часть ванны, из которой торчал розовый лысый череп.
Не пытаясь ничего предпринять, слуга поставил ботинки на пол и вышел со своим пакетом из номера.
Полковник, погруженный до подбородка в теплую воду, с наслаждением плескался в ванне, как вдруг потух свет. И комната и ванная одновременно погрузились во мрак. Несколько минут Штольбах терпеливо ждал. Видя, что тока не дают, он стал ощупывать стену, нашел звонок и яростно надавил кнопку.
Во мраке комнаты раздался голос лакея:
- Господин полковник изволили звонить?
- Что там произошло? В отеле испортилось электричество?
- Нет. Людская освещена... Наверно, в номере перегорела пробка. Сейчас поправлю... Сию минутку будет свет.
Прошло некоторое время.
- Ну?
- Прошу прощения у господина полковника... Я ищу предохранитель. Я думал, он тут, подле двери...
Полковник высунул голову из воды и таращил глаза в сторону погруженной во мрак комнаты, откуда до него доносилась возня слуги.
- Не нахожу, - снова раздался голос из темноты. - Прошу прощения у господина полковника... Я посмотрю снаружи. Предохранитель, наверно, в коридоре...
Слуга быстро вышел из комнаты, побежал в людскую, спрятал в укромном месте портфель полковника и поспешно дал ток.
Через три четверти часа, когда полковник граф Штольбах фон Блюменфельд был уже старательно вытерт мохнатым полотенцем, надушен, одет, когда он уже выпил чай, съел ветчину, фрукты и зажег сигару, он взглянул на часы, и хотя было еще рано - полковник не любил торопиться, - позвонил в контору, чтобы прислали за его чемоданом.
- Нет, это я возьму сам, - сказал он человеку, пришедшему за багажом, когда тот хотел было взять желтый портфель, лежавший на стуле у дверей.
Он взял портфель из рук слуги, проверил беглым взглядом, заперта ли застежка, с важностью сунул его под мышку и вышел из номера, убедившись предварительно, что ничего не забыл, - он всегда любил порядок.
Прежде чем спуститься вниз, он стал искать коридорного, чтобы дать ему на чай. Коридор был пуст. Он толкнул дверь в людскую. Никого нет, слуги нигде не видно.
- Тем хуже для этого дурака, - пробурчал полковник. И отправился на вокзал, чтобы сесть в венский экспресс.
Почти в тот же самый час женевский студент Эберле (Жан-Себастьен) садился на вокзале Фридрихштрассе в поезд, отходящий в Брюссель. С ним не было никакого багажа - только пакет, похожий на завернутую в бумагу толстую книгу. У Траутенбаха хватило времени взломать замочек, завернуть документы в газету, перевязать их бечевкой и уничтожить красивый портфель рыжеватой кожи, который мог послужить уликой.
"Если бы меня захватили на германской территории с этим пакетом под мышкой..." - говорил себе Жак. Но он находил смехотворным, что в этом состоял весь риск его "миссии", и потешался над собой, закрывая глаза на опасность. "Стоило из-за таких пустяков волновать Женни!" - с возмущением думал он.
Все же в дороге он прошел в уборную, вскрыл пакет и рассовал бумаги, как мог, по карманам и за подкладку, чтобы избежать расспросов со стороны таможенных чиновников. В порядке дополнительной предосторожности он вышел на одной из последних немецких станций и купил ящик с сигарами, чтобы у него нашлось что предъявить на границе.
Несмотря на это, во время таможенного осмотра он пережил несколько неприятных минут. И только получив полную уверенность в том, что поезд наконец-то мчится по бельгийским рельсам, он заметил, что весь покрыт потом. Он забился в свой угол, скрестил руки на тщательно застегнутом пиджаке и с наслаждением погрузился в сон.
L
Весь шестиэтажный Народный дом в Брюсселе гудел сверху донизу, как гнездо шершней. С утра Международное бюро Социалистического Интернационала собралось на чрезвычайное заседание. Эта настойчивая попытка дать отпор империалистической политике правительств собрала в бельгийской столице не только всех вождей социалистических партий Европы, но и значительное количество активистов, съехавшихся отовсюду и решивших придать международное значение митингу протеста, который должен был состояться сегодня, в среду вечером, в цирке.
На деньги, которые Мейнестрель смог предоставить в распоряжение группы (никто никогда не узнал, из каких источников Пилот и Ричардли пополняли секретные фонды "Локаля"), около десятка ее членов прибыло в Брюссель. Местом своих собраний они избрали "Таверну Льва", ресторанчик на улице Рынка, близ бульвара Ансбах.
Там Жак и встретился со своими друзьями и передал Мейнестрелю пакет с документами Штольбаха. (Пилот тотчас же ушел в гостиницу и заперся у себя в номере для предварительного осмотра добычи. Жак должен был зайти к нему немного позже.)
Появление Жака встречено было радостными восклицаниями. Кийёф, первым заметивший его, тотчас же возвысил голос:
- Тибо! Какая приятная встреча!.. Ну, как дела? Становится жарковато?
Здесь были все завсегдатаи "Локаля": Мейнестрель с Альфредой, Ричардли, Патерсон, Митгерг, Ванхеде, Перинэ, аптекарь Сафрио, и Сергей Павлович Желявский, и пузатенький папаша Буассони, и "азиатский философ" Скада, даже молоденькая Эмилия Картье, розовая и белокурая, в косынке сестры милосердия; Кийёф всю дорогу в Брюссель пытался заставить ее снять косынку "из-за жары".
Жак улыбался, пожимал протянутые руки, счастливый, - счастливее, чем мог подумать сам, - что внезапно вновь обрел в этом бельгийском ресторанчике дружественную атмосферу женевских сборищ.
- Ну что? - сказал Кийёф, полагавший, что Жак приехал из Франции. Вчера они все-таки оправдали твою госпожу Кайо... Что будешь пить? Ты тоже любитель их пива? (Что касается его самого, то он презирал это "пойло для северян" и оставался верен сухому вермуту.)
Шумная веселость Кийёфа служила прекрасным выражением того более или менее общего всем оптимизма, который еще царил в течение последних дней в Женеве; дискуссии в "Говорильне", где Мейнестрель стал теперь появляться реже, не выходили за рамки отвлеченных умствований на темы интернационализма. И различные проявления пацифизма по всей Европе отмечались там с энтузиазмом, которого не могли поколебать даже самые неутешительные новости. Приезд группы в Брюссель, первые встречи с другими европейскими делегациями, присутствие официальных вождей - весь торжественный характер этого единения против войны являлся для большинства из них доказательством международной солидарности, активной и уверенной в победе. Правда, утренние телеграммы известили об объявлении Австрией войны Сербии и даже об обстреле Белграда, начатом минувшей ночью. Но они легко дали себя убедить, основываясь на австрийской ноте, что несколько снарядов попало лишь в белградскую крепость и что этот обстрел не имеет существенного значения: это только предупреждение, скорее символическая демонстрация, чем прелюдия к настоящим военным действиям.
Перинэ усадил Жака рядом с собою. Он провел все утро в баре "Атлантик", где собиралась французская делегация, и принес оттуда отголоски последних парижских новостей. Он рассказывал, что накануне социалистическая фракция палаты, во главе с Жоресом и Жюлем Гедом, имела на Кэ-д'Орсе длительную беседу с заместителем министра. В результате этого визита депутаты-социалисты опубликовали декларацию, в которой они совершенно твердо заявляли, что "только Франция может распоряжаться судьбами Франции" и что ни при каких обстоятельствах страна не может быть "ввергнута в чудовищный конфликт по причине тайных договоров, которые всегда истолковываются более или менее произвольно"; потому они требовали "в кратчайший срок созыва палаты, несмотря на парламентские каникулы". Итак, французские социалисты намеревались вести борьбу на парламентской почве. На Перинэ произвели самое благоприятное впечатление воодушевление, спокойствие и непоколебимая надежда, которыми полны были члены делегации. Жорес даже больше, чем другие, проявлял упорную веру в благополучный исход. С гордостью цитировали его последние словечки. Многие слышали, как он говорил Вандервельде: "Увидите, это будет как во времена Агадира. То лучше, то хуже, но нет ни малейшего сомнения, что все уладится". Передавали также, как пикантное доказательство его оптимизма, что патрон, у которого после завтрака выдался свободный часок, спокойно отправился смотреть в музее картины Ван-Эйков.
- Я его видел, - говорил Перинэ, - и уверяю вас, что он совсем не похож на отчаявшегося человека! Он прошел мимо меня совсем близко со своим тяжелым портфелем, который оттягивал ему плечо, в своей круглой соломенной шляпе, в своем черном пиджаке... Он шел под руку с каким-то незнакомым мне типом. Потом я узнал, что это немец Гаазе... Так вот, слушайте... Как раз в тот момент, когда они проходили мимо моего столика, немец остановился, и я услышал, как он с сильным акцентом сказал по-французски: "Кайзер не хочет войны. Не хочет. Он слишком страшится возможных последствий!" Тогда Жорес повернул голову и, сверкая глазами, с улыбкой ответил: "Ну что ж, сделайте так, чтобы кайзер оказал энергичное давление на австрийцев. А уж мы, во Франции, сумеем заставить наше правительство воздействовать на русских!" Совсем рядом с моим столиком... Я слышал их обоих так, как вы слышите меня.
- Воздействовать на русских... Это было бы как раз вовремя! пробормотал Ричардли.
Жак встретился с ним взглядом, и у него появилось ощущение, что Ричардли, - который в данном случае отражал, наверное, образ мыслей Мейнестреля, - весьма далек от того, чтобы разделять общий оптимизм. Это впечатление было тотчас же подкреплено самим Ричардли, ибо, наклонившись в сторону Жака, он тихо добавил вопросительным тоном:
- Невольно задаешь себе вопрос: а вдруг Франция, а вдруг те, кто управляет Францией, согласившись на то, чтобы Россия объявила мобилизацию, и на то, чтобы Россия ответила на австрийскую провокацию провокацией и на германский ультиматум пренебрежительным молчанием, тем самым уже дали согласие на войну!
- Да ведь мобилизация в России только частичная, - заметил Жак не слишком уверенным тоном.
- Частичная? А какая разница между такой мобилизацией и всеобщей, но только временно маскируемой?
Внезапно раздался резкий голос Митгерга, сидевшего на скамейке в глубине комнаты рядом с Харьковским и Ричардли:
- Россия? Она проводит настоящую мобилизацию, будьте уверены! Россия в полной власти царистского Militarismus! И все правительства Европы точно так же находятся сейчас в плену реакционных сил! В плену такого режима, такой системы, которая по природе своей нуждается в войнах. Вот как, Camm'rad! Освобождение славян? Предлог! Царизм только и делал, что угнетал славян. В Польше он их раздавил! В Болгарии он сделал вид, что помогает им освободиться, для того чтобы легче было держать их в угнетении! А правда заключается в том, что здесь возобновляется старая борьба между русским Militarismus и Militarismus Австро-Венгрии!
За соседним столиком Буассони, Кийёф, Патерсон и Сафрио завели бесконечный спор о намерениях Берлина, которые становятся все более и более неясными. Почему кайзер, по-прежнему твердя о своем миролюбии, упорно отказывается выступить в качестве посредника, тогда как более или менее твердого совета с его стороны было бы достаточно, чтобы Франц-Иосиф удовольствовался дипломатическим успехом, и без того уже блестящим? Германия вовсе не заинтересована в том, чтобы австрийские войска захватили Сербию. Зачем же подвергать Германию и всю Европу такому риску, если, как утверждают социал-демократы, Берлин не желает войны?.. Патерсон заметил, что в поведении Великобритании тоже не так-то легко разобраться.
- Теперь все внимание Европы обратится на Англию, - сентенциозно произнес Буассони. - Объявление войны Австрией делает невозможными двусторонние переговоры между Петербургом и Веной, их сношения смогут поддерживаться лишь через Лондон. Роль англичан как посредников приобретает, таким образом, особую важность.
Патерсон, который уже успел повидаться в Брюсселе со своими соотечественниками-социалистами, утверждал, что среди английской делегации вызвал большое беспокойство слух, исходящий из министерства иностранных дел: будто бы влиятельные лица из окружения Грея, опасаясь, что постоянные заявления о нейтралитете могут косвенным образом содействовать воинственным планам центральных держав, убеждают министра принять наконец определенное решение; или хотя бы предупредить Германию, что если английский нейтралитет в случае австро-русского конфликта сам собою подразумевается, то в случае франко-германской войны дело будет обстоять иначе. Английские социалисты, верные идее нейтралитета, опасались, как бы Грей не уступил этому нажиму, тем более что в настоящий момент подобная декларация не вызвала бы в английском общественном мнении такого отрицательного отношения, как на прошлой неделе. Действительно, неслыханная суровость ультиматума и упорство Австрии в стремлении напасть на Сербию возбудили по ту сторону Ла-Манша всеобщее негодование против Вены.
Жак, усталый после поездки, довольно рассеянно слушал все эти споры. Удовольствие, которое он испытывал, увидев снова дружеские лица, рассеивалось скорее, чем он того желал.
Он встал и подошел к столику, где маленький Ванхеде, Желявский и Скада вполголоса разговаривали между собой.
- В настоящее время, - пищал альбинос своим тонким, как флейта, голоском, - люди живут друг подле друга, но каждый для себя, без всякого сочувствия к живущему рядом... Вот это-то и нужно изменить, Сергей... И раньше всего - в человеческих сердцах... Братство - это такая вещь, которую не установишь извне, по закону... - На мгновение он улыбнулся каким-то незримым ангелам, затем продолжал: - Без этого ты, пожалуй, сможешь осуществить какую-то социалистическую систему. Но осуществить социализм никогда; ты даже не положишь ему начала!
Он не видел, что к ним подошел Жак. Внезапно заметив его, он покраснел и замолчал.
Скада положил подле своей кружки с пивом несколько растрепанных томиков. (Его карманы всегда бывали набиты журналами и книгами.) Жак рассеянно пробежал глазами заглавия: Эпиктет{106}... Сочинения Бакунина, т.IV... Элизе Реклю{106}: "Анархия и церковь"...
Скада наклонился к Желявскому. За стеклами его очков толщиной в полсантиметра его ненормально увеличенные, похожие на шарики глаза выпирали, как два крутых яйца.
- А я вот не чувствую никакого нетерпения, - объяснил он, приятно улыбаясь и расчесывая пальцами с методичностью маньяка свои густые курчавые волосы. - Мне революция нужна не для себя. Через двадцать лет, через тридцать, может быть, через пятьдесят, но она будет! Я это знаю! И этого мне довольно, чтобы жить, чтобы действовать...
В глубине зала снова заговорил Ричардли. Жак навострил ухо. В пророческих высказываниях Ричардли он старался распознать мысли Пилота.
- Война заставит государства покрывать пассив своего баланса девальвацией. Она ускорит их банкротство. И тем самым разорит мелких держателей. Она очень скоро вызовет всеобщую нищету. Она восстановит против капиталистического строя целую кучу новых жертв, и они придут к нам. Она вытеснит ав-то-ма-ти-че-ски...
Митгерг перебил его. Буассони, Кийёф, Перинэ - все заговорили разом.
Жак перестал слушать. "Я ли изменился, - спросил он себя, - или они?.. - Он плохо разбирался в причинах своего смущения. - Угроза войны застала нашу группу врасплох... разбила ее на части... Каждый реагирует по-своему, сообразно своему темпераменту... Стремление к действию? Да, всеобщее, яростное стремление, но никому из нас не удается его удовлетворить... Наша группа оказалась изолированной, удаленной от центра, без опоры в окружении, без дисциплины... Кто в этом виноват? Может быть, Мейнестрель... Мейнестрель меня ждет", - сказал он себе, взглянув на часы.
Он подошел к Альфреде, сидевшей рядом с Патерсоном.
- На каком трамвае я могу доехать до твоей гостиницы?
- Пойдем, - сказал, вставая, Патерсон. - Мы с Фредой тебя немного проводим.
У него как раз было назначено свидание с одним английским социалистом, другом Кейр-Харди. Он взял Жака под руку - Альфреда пошла за ними - и увлек его за двери "Таверны". Он казался сильно возбужденным. Друг Кейр-Харди, лондонский журналист, говорил с ним о материале, который нужно будет собрать в Ирландии для одной партийной газеты. Если дело будет решено, Пату завтра же предстоит отправиться в Англию. Эта перспектива чрезвычайно его волновала: он жил уже пять лет на континенте и за это время ни разу не переезжал через Channel*.
______________
* Точнее: Englich channel (Английский канал) - английское название Ла-Манша.
Солнце невыносимо пекло. Мостовая была раскалена. Ни малейшее дуновение ветерка не облегчало знойного оцепенения, навалившегося на город. Без пиджака, с неизменной трубкой в зубах, с фуражкой на голове, в рубахе с расстегнутым воротом, в старых фланелевых брюках на длинных ногах, Патерсон более чем когда-либо походил на путешествующего оксфордского студента.
Альфреда шагала рядом. Ее полинявшее платье из голубой бумажной материи обрело нежный оттенок цветущего льна. Черная челка, сморщенный носик, большие кукольные глаза, скромное выражение лица, как у примерной девочки, болтающиеся на ходу руки придавали ей вид подростка. Она слушала, как обычно, не говоря ни слова. Но под конец все же спросила с легкой дрожью в голосе:
- А если поедешь, когда ты вернешься в Женеву?
Лицо англичанина омрачилось:
- Не знаю.
Она слегка поколебалась, подняла на него глаза и, тотчас же опустив веки быстрым движением, от которого на щеках ее дрогнула тень ресниц, прошептала:
- А ты вернешься, Пат?
- Да, - с живостью ответил он. Выпустив руку Жака, он подошел к молодой женщине и дружески положил ей на плечо свою большую руку. - Да, дорогая. Не со-мне-вай-ся!
Некоторое время они шли молча.
Патерсон вынул изо рта трубку и, не замедляя шага, немного откинув голову, стал рассматривать Жака пристально, как рассматривают какую-нибудь вещь:
- Я думаю о твоем портрете, Тибо... Еще два сеанса... два крошечных сеанса, и я бы его закончил... Чертовски не везет этому полотну, друг! - Он залился своим юношеским смехом. Потом, - в это время они как раз проходили через перекресток, - обернулся к Жаку и мальчишеским жестом указал ему низенький домик на углу переулка. - Смотри внимательно: вон там живет юный Уильям Стенли Патерсон. У меня большая bedroom*. Если хочешь, друг, за пачку табаку я тебе уступлю половину.
______________
* Спальня (англ.).
Жак еще не снял комнату. Он улыбнулся:
- Согласен.
- Второй этаж, открытое окно... Комната номер два. Запомнишь?
Альфреда, подняв глаза и не двигаясь, смотрела на окно Патерсона.
- Теперь нам надо расстаться, - сказал англичанин Жаку. - Видишь вокзал? Улица, где живет Пилот, сейчас же за ним.
- Ты ведь меня проводишь? - спросил Жак у молодой женщины, полагая, что она отправится к себе домой вместе с ним.
Она вздрогнула и посмотрела на него. Ее зрачки расширились, полные какой-то взволнованной нерешительности.
На секунду воцарилось молчание.
- Нет. Теперь ты пойдешь один, - небрежно произнес англичанин. Прощай, друг.
LI
В течение двух последних недель Мейнестрель повторял "война войне" с тем же пылом, что и другие его товарищи по "Локалю". Но ничто не могло поколебать его уверенности в том, что никакие мероприятия Интернационала против войны не смогут ее предотвратить.