Михаил Степанищев приказал использовать пулемет со своего самолета и открыть огонь по врагу. Вслед за ним то же самое сделали многие наши стрелки. Атаки врага были отбиты.
Не известно, какие цели преследовали гитлеровцы, но дрались они упорно.
Бой длился до рассвета. Утром фашисты ушли в лес.
Там их добили партизаны. В спешке наступления имели место и такие происшествия.
Однажды мы с командиром полка вылетели, чтобы осмотреть поле для нового аэродрома. Полковой указал стоянки для эскадрилий, оставил мне посадочные знаки, флажки, ракетницу и улетел. Я остался принимать самолеты.
Вскоре в воздухе показалась первая эскадрилья, за ней — вторая и третья. Все шло хорошо. Приземлялся последний самолет.
Вел его молодой, неопытный летчик. Шел осторожно. Вот-вот выпустит закрылки и сядет. Но вместо закрылок, убирает шасси — перепутал рычажки.
Даю сигнал красной ракетой: садиться нельзя. Но летчик не обращает на него внимания и плюхается на аэродром.
Поднимая клубы пыли, самолет по инерции ползет по земле. Винт ревет, рвет землю, гнется, трещит и корежится обшивка. И вдруг начинают стрелять пушки!
Я догадываюсь в чем дело. При посадке на «живот» у самолета ободралась обшивка, оголив проходящий под ней трос спуска пушек. Он натянулся: скорострельные пушки заговорили. Снаряды ложатся рядом со мной. Ну, думаю, расстреляет, ни за что погибну.
В это время самолет потянуло в сторону. Он прополз еще метров тридцать и остановился.
Нам повезло: ни один наш человек, ни один самолет во время этой необычной посадки не пострадали. А ведь могло кончиться плохо. И все — из-за самой простой невнимательности, небрежности летчика.
Войска нашего фронта стремительно продвигались вперед. Наш аэродром уже находился под Минском.
Меня вызывают на командный пункт полка: наши танки подошли к восточной окраине Минска. Здесь их остановили фашисты. Нужно помочь им прорваться к центру города.
Шестерка «илов» взмывает в воздух. Берем курс на столицу Белоруссии Минск.
Над районом цели появились вовремя. Ищем линию фронта, свои танки. Но где они? Куда девались? И противника не видно…
— «Сокол шесть-восемнадцать», я что-то не вижу наших, — передаю своему заместителю Протчеву. — Как ты, видишь?
— «Сокол шесть-семнадцать»! Не вижу. Может, замаскировались хорошо! — отвечает Протчев.
— А противника видишь?
— Затаился, гад!
— Что будем делать?
— Как что? Работать!
— Где работать?
— По восточной окраине Минска. Сказано в задании. В задании это действительно есть, но там указано и то, что мы своими ударами с воздуха должны помочь нашим танкам прорваться в город. А где эти танки? Кому помогать, что бомбить?
Делаем еще круг — и опять целей не видим. Снова спрашиваю Протчева:
— Ну как?
— Тихо.
— Ты уверен, что под нами противник?
— А как же!
— Ну, а если свои? Точно надо знать!
Летим к центру города и видим другую картину: улицы и площади забиты народом. Стоят наши танки!
— Ну, как, «Сокол шесть-восемнадцать», поработаем? — в шутку говорю я Протчеву.
— Да тут уже наши, «Сокол шесть-семнадцать»! — радостно кричит он. Минск взят! Слышишь, освобожден Минск!
— И слышу, и вижу… Поздравляю!
Сделав круг над освобожденным городом, берем курс на запад. Противника нужно все-таки найти. Не нести же бомбы обратно!
Отступавшие колонны врага мы настигли километрах в двадцати — тридцати западнее города. Убедившись, что это действительно противник, зашли на цель…
Домой возвращались радостные. Когда сели на аэродром, к нам подбежал капитан Шевчук.
— Ну как, отбомбились?
— Поработали на славу!
— Что бомбили?
— Фашистов!
Вижу, как заместитель начальника штаба полка медленно бледнеет и растерянно кричит:
— Так ведь в Минске наши… В полк сообщили после того, как вы уже вылетели на задание…
Докладываем о результатах вылета. Капитан Шевчук довольно улыбается и ставит нам новую задачу…
Мне посчастливилось одному из первых советских штурмовиков побывать в небе Германии. Это было осенью 1944 года, сразу же после выхода войск нашего фронта на границу с Восточной Пруссией.
Разведка сообщила, что по железной дороге на Инстердбург движутся вражеские эшелоны с войсками и техникой. Командир полка поставил перед нашей эскадрильей задачу — нанести бомбовый и штурмовой удары по одному из них. Летчики встретили это задание с воодушевлением! Мы первыми в полку летели на территорию врага.
На задание пошли шестеркой.
Когда пересекли линию фронта, я сказал своему стрелку:
— Ну, Кирьянов, можешь поглядеть теперь на землю откуда пришла к нам война…
Не успели мы закончить разговор, увидели эшелон. Груженный танками и орудиями, он торопился к линии фронта.
Над эшелоном я слегка покачиваю крыльями и отдаю ручку вперед. Самолет стремительно летит вниз, на длинную темную ленту состава. Ведомые «Илы» идут за мной.
Эшелон разбит. Можно возвращаться. На обратном пути целей много; станции, хутора, фольварки, дороги, забитые вражескими войсками. И пока в наших пушках и пулемета» имеются патроны и снаряды, стараемся, чтобы они нашли себе достойную цель.
На аэродроме нас горячо поздравляли, подробно обо всем расспрашивали.
После доклада о выполненном задании мы долго стояли у командного пункта, курили и возбужденно разговаривали с однополчанами.
Бой всегда полон неожиданностей, а воздушный — тем более. И нужно обладать незаурядным мужеством и волей, чтобы в самые критические моменты оставаться самим собой, не поддаваться страху и растерянности.
…Границу Восточной Пруссии гитлеровцы прикрыли мощными группировками танков. Геббельсовская пропаганда хвастливо называла их броневым щитом Пруссии, о который разобьются любые попытки русских. Что осталось от этого «щита» через несколько месяцев, читатели хорошо знают.. Когда наши войска перешли к обороне, авиация продолжала активно наносить удары по врагу. Однажды командование приказало установить район расположения прибывших новых танковых частей врага.
Командир полка возложил эту задачу на нашу эскадрилью. Изучив карты Восточной Пруссии и переднего края гитлеровских войск, мы вылетели на поиск.
Восьмерка наших «Илов» принялась за дело. Мы заглядывали в каждый овраг, в каждую балку, в каждый лесок, но танков нигде не заметили. Я уже решил, что нужно менять район поиска, как вдруг мой стрелок Александр Кирьянов передает:
— Вижу следы танков, товарищ командир! Вон на той полянке справа!
Снижаюсь и иду, чуть не задевая за верхушки деревьев. Местность тут очень выгодная для сосредоточения танков;
частые перелески, овраги. Следы на каждой поляне, а танков нет. Но они должны быть. Видимо, хорошо замаскированы. Внимательно присматриваюсь к каждому лесочку и отмечаю на карте предполагаемое место скопления вражеских танков. Начинаю кружить над ним до тех пор, пока что-либо не прояснится; или мы их обнаружим или они сами как-то выдадут себя.
«Утюжим» местность: один круг, второй, третий… Идем на последний заход. Если ничего не обнаружим, повернем домой. Но вдруг лесок ожил: по нашим самолетам ударил организованный огонь «эрликонов». Этого, признаться, мы не ожидали.
Все небо расчертили стремительные огненные трассы. Мы оказались в центре огня. Теперь у нас один выход — сквозь огонь прорываться вперед, на запад. Растеряешься, отстанешь от группы-пеняй на себя; собьют! Но выдержат ли молодые пилоты такой огонь? Подобного они еще не встречали. Единственный летчик из старого состава эскадрильи — Бармин.
И тут Кирьянов кричит мне:
— Товарищ командир! Бармин разворачивается!
Гляжу: самолета Аркадия Бармина, который шел от меня слева, нет. Не выдержал, позабыл обо всем на свете, рванулся назад. Следом за ним, повторяя действия своего командира, идет и его ведомый. Неужели не понимают, что, стараясь уйти от гибели, сами же идут ей навстречу! Разворот под таким огнем для зенитчиков лишь на руку…
Наша шестерка выходит, наконец, из зоны огня. Теперь у нас есть возможность оглядеться, оценить обстановку и принять боевое решение.
Через минуту мы над целью, лесок содрогается от разрывов бомб…
По пути к аэродрому к нам пристраивается Бармин. Он один. Самолета лейтенанта Михайлова — ведомого Бармина — нет. Он пришел к нам в эскадрилью уже после освобождения Крыма. Это был молодой и скромный летчик.
Доложив о выполнении задания, мы идем к своим землянкам. Бармин пытается шутить, обращается то к одному, то к другому, но никто не хочет с ним разговаривать. После того, что случилось, мы испытываем к нему неприязнь.
Вскоре Бармин ушел от нас. Его перевели в другую часть…
Октябрь 1944 года. На участке фронта под Гумбинненом. Для наших наземных войск создалась очень сложная обстановка. Дело в том, что еще в период наступательных боев нашей пехоте удалось глубоко вклиниться в оборону противника. И вот теперь немецко-фашистское командование решило «срезать» этот выступ и выровнять фронт.
Бои на гумбинненском выступе были тяжелые.
Для штурмовиков снова начались горячие дни. Прикрывая оборонявшиеся части, мы бомбили и штурмовали вражеские батареи, колонны подходивших танков, живую силу. Особенно важно было сорвать удар танков. Ради этого летчики делали по нескольку вылетов в день. В один из них мне пришлось проститься со своим самолетом…
Все началось, как обычно: обнаружив скопление танков, приготовились к атаке. Вдруг перед самой кромкой плоскости моего самолета разорвался крупнокалиберный зенитный снаряд. Обшивка плоскости лопнула и лохмотьями задралась вверх и вниз.
Я много раз попадал под сильный огонь зениток, но такого повреждения мой самолет еще не знал.
Оценив сложность своего положения, я попытался вывести машину из пикирования и похолодел от ужаса: она не слушалась руля. Может, управление вышло из строя?
Перед глазами мелькают знакомые картины и лица: отца, матери, Гали… Что будет с сыном Валерием? У меня уже есть сын! Узнал об этом я несколько дней назад из Галиного письма. Кто заменит ему погибшего отца?..
А земля приближается с каждой секундой. Я снова рывком беру ручку управления на себя: и вдруг нос самолета послушно поднимается кверху и уже почти у земли самолет выходит из пикирования.
В первые минуты я растерялся от счастья.
— Товарищ командир, дотянем до своих? Или к пехоте на выступ сядем? — слышу голос Кирьянова.
Смотрю — мои боевые товарищи рядом со мной. На них можно положиться.
Осторожно разворачиваю тяжелую, почти не управляемую машину и беру курс на выступ. Перетягиваю линию фронта. Теперь не страшно и сесть — кругом свои. Мотор работает нормально, но самолет чудом держится в воздухе, лечу дальше, лелею надежду, что удастся дотянуть и до аэродрома.
Внизу узким коридором тянется наш фронтовой выступ. Он весь в дыму. Вражеская артиллерия простреливает его насквозь. Но отсечь и взять в «клещи» наши обороняющиеся войска гитлеровцам не удалось. Мощный танковый удар, который они готовили, так и не состоялся.
Добираюсь до аэродрома благополучно. Теперь задача сесть. Полной гарантии, что мой разбитый самолет не развалится при посадке, нет, и я решаю садиться последним.
Связываюсь по радио с командным пунктом, докладываю о своем решении. Там не соглашаются. Слышу взволнованный голос командира полка:
— Немедленно садись, Гареев! Немедленно!.. Иначе свалишься!..
«А если загорожу посадочную полосу другим? Что будут делать они? Тем более, уже темнеет». Мне разрешают действовать «по обстановке». Один за другим самолеты идут на посадку, а я все кружу и кружу над аэродромом. Когда в воздухе остается только моя машина, иду на посадку. Израненный самолет выдержал и это испытание. Однако участь его была решена. Подошедшие техники говорят:
— Не самолет, а груда металлолома… Спишут!
— А я на нем столько летал…
— Отлетал он свое, товарищ капитан. Да и починить его невозможно. Легче новый построить.
Дрожащей рукой снимаю с головы шлемофон. То же самое делает и Кирьянов. С минуту молчим. Потом разом поворачиваемся и направляемся на командный пункт для доклада.
Лето 1944 года мне памятно по-особенному; в это время я стал членом Коммунистической партии.
Помню, как еще до Крымской операции меня, молодого Летчика-комсомольца, товарищи рекомендовали кандидатом в члены партии. Для меня это была высокая честь, и я Старался оправдать ее в боях за освобождение советской земли.
И вот позади освобожденный Крым, переброска на другой фронт. Перед началом боев за освобождение Белоруссии мы систематически вылетали бомбить и штурмовать различные объекты противника.
Тот день был по-летнему теплый и солнечный. Я только что вернулся с полета, доложил командиру о выполнении боевого задания и, получив новое, направился к самолету, чтобы по сигналу с командного пункта полка подняться в воздух. Возле самолета хлопотали техники и вооруженцы. Пока машину готовили к вылету, я решил отдохнуть. Прилег здесь же, в тени, под широким крылом самолета. Как обычно, вспоминаю детали последнего боевого вылета, анализирую свою работу. И вдруг слышу голоса;
— Старший лейтенант Гареев здесь?
— Здесь, товарищ майор. Вон на травке. Ждет, когда закончим…
Поднимаюсь и вижу — ко мне подходят заместитель командира полка по политчасти майор Голубев, секретарь партийной организации полка старший лейтенант Шилин, члены партбюро.
Я, видимо, немного растерялся, потому что Голубев по-дружески похлопал меня по плечу и ободряюще заметил;
— Ничего, ничего, все будет хорошо, — сказал он и обратился к членам партбюро;
— Вот тут, на травке, возле самолета, и проведем наше бюро. В кабинетах, товарищи, после войны насидимся… Когда все уселись, Голубев объявил повестку дня:
— В партийное бюро полка поступило заявление от командира второй эскадрильи старшего лейтенанта Гареева с просьбой принять его кандидатом в члены партии. Какие будут мнения? Прошу высказаться.
— Мусу Гареева все мы знаем давно. Два года на фронте. Воюет отлично, — высказал свое мнение один из присутствующих. Второй член партбюро сказал:
— На счету у Гареева уже не один десяток боевых вылетов. Хороший летчик и командир, возрождение второй эскадрильи — его большая заслуга.
— Он не только хороший летчик и боевой командир, но и умелый воспитатель. В эскадрилье и полку его уважают. На любое задание летчики идут с ним спокойно, знают, что с таким командиром и задание выполнишь, и на аэродром вернешься.
— Мнение одно: достоин быть коммунистом,-подытожил высказывания членов партбюро Голубев.
Слушая короткие выступления членов партбюро, я очень волновался. Всех их я хорошо знал. Меня они тоже знали неплохо; два года вместе работали. А на фронте человек проявляет себя очень быстро. Здесь каждый на виду. Мы вместе летаем громить врага, вместе готовим личный состав к выполнению заданий, ведем среди летчиков политико-воспитательную работу, вместе отдыхаем. Как, напри — > мер, может не знать меня тот же Шилин или Голубев? Заместитель командира по политической части у нас боевой и уважаемый человек. Прежде чем вынести какое-либо мнение о том или ином человеке, он обязательно наблюдает за его поведением в бою. Не раз Голубев летал и со мной. Причем делал он это весьма оригинально…
В начале января 1944 года я повел группу штурмовиков на борьбу с танками противника. В районе высоты 81,4 наша разведка обратила внимание на скопление танков врага. Что замышляют гитлеровцы? Что готовят? Надо сорвать их коварные замыслы!
И вот мы летим. Внизу — белесые зимние поля с едва заметными нитями дорог и балок. Фронт зарылся в землю, лишь кое-где из оврага идет дымок — ясно, здесь блиндаж.
Но тишина и безлюдность этих мест обманчивы. Мы хорошо знаем, какое большое количество войск и техники перебросили на плацдарм фашисты. В нужный момент они выползут из своих нор, готовые обрушиться на наши войска. Но и мы не бездействуем, готовимся к решающим боям.
Немцы обречены, это очевидно, но голыми руками их не возьмешь. Они будут упорно сопротивляться. А вот сейчас, по всему видно, задумали нанести удар по нашему переднему краю танками. Надо упредить удар.
Высота 81,4. Таких высот на этих равнинах много — обыкновенный пологий холмик, поросший бурьяном и ковылем. Но что там, за высотой? Танки? Они выкрашены в белый маскировочный цвет, и с большой высоты их видно плохо. Снижаемся как можно ниже, считаем:
— Один, два, четыре, семь, одиннадцать, семнадцать, двадцать!
Двадцать танков — сила немалая. Они могут натворить немало бед. Тем более, если удар будет нанесен неожиданно. Мы идем в пике, наши бомбы рвутся над высотой.
Разворачиваюсь, чтобы лететь домой, оглядываю перепаханное бомбами и снарядами поле. На нем — семь ярких костров. Это горят танки. Семь из двадцати уже не сдвинутся с места. Их попросту уже больше нет. А с остальными расправятся другие наши штурмовики или мы сами в следующий вылет. Никуда не уйдут и они.
Вдруг слышу в наушниках тревожный голос:
— Нас атакуют! Нас атакуют!
«Какой странный голос у Кирьянова», — успеваю заметить я и тут же забываю об этом; сейчас дорога каждая секунда.
Быстро перестроившись в круг, встречаем вражеские истребители дружным огнем. Они пытаются разорвать наш круг, пробить в нем брешь, но это не просто: каждый из нас надежно прикрывает хвост идущего впереди самолета, а сверху их отгоняют стрелки.
Долго мы кружились над передним краем. Наконец, один из «худых» прекратил атаки и стал выходить из боя. Машина, наверное, была повреждена, потому что самолет отваливался все дальше и дальше в сторону. Видя это, прекратили атаки и остальные вражеские истребители. Мы пошли на свой аэродром.
Поставив машину на стоянку, я спрыгиваю на землю и ничего не могу понять: от землянок к нашему самолету| бежит Саша Кирьянов.
«Как он оказался на земле раньше меня? — думаю я. — Или я летал без него? Но я хорошо помню, как он предупреждал меня: „Нас атакуют, нас атакуют…“ У него еще был такой странный голос и мне подумалось, что он простудился в холодной землянке. Что произошло? Ничего не понимаю.
Оборачиваюсь к кабине стрелка и удивляюсь еще больше: там кто-то сидит. Приглядываюсь лучше и удивленно моргаю глазами: майор Голубев, заместитель командира полка по политической части! Как он попал туда?
Майора Голубева наши летчики любили. Всегда веселый, неунывающий, он притягивал к себе людей открытой душой и мужественным сердцем. Было у него одно качество, так необходимое политработникам, — умение говорить с людьми, расположить их к себе, пробудить в них желание действовать. Разговор вел майор просто, без нажима, без высоких слов, а за душу брал. Незаметно как-то начнет беседу о том, о сем. Незаметно доберется до главного, и раскроет! человек майору свою душу, как отцу родному. А тот всегда найдет возможность и ободрить, и помочь. Таким он был человеком — умным и общительным наш заместитель командира полка по политической части. Уважали летчики его и за храбрость. Сам он не был летчиком, самолет водить не умел, но порой летал за стрелка и выполнял эту роль не хуже других. Придешь к самолету, а стрелок уже в кабине.
Спросишь:
— Все в порядке?
Ответит односложно:
— Порядок, — и замолчит.
Чувствуешь: что-то не то. Пытаешься заговорить со стрелком:
— Сашок, ты чего сегодня словно воды в рот набрал? Опять молчит.
Тут уж догадываешься — это майор Голубев на место стрелка сел.
— Товарищ майор, вы?
— Я. Чего тебе, Муса?
— Командир полка запретил брать вас в полеты.
— А сегодня разрешил в виде исключения. Так и летал иной раз Голубев с летчиками полка, изучал их на боевых делах.
Под руководством Голубева и Шилина в подразделениях полка велась большая партийно-политическая и воспитательная работа. В любом деле впереди всегда шли коммунисты и комсомольцы. Они показывали образцы мужества И стойкости в боях, в трудную минуту личным примером увлекали за собой товарищей, вдохновляли их своими героическими подвигами. В дни затишья или отдыха они оказывали неоценимую помощь командованию полка и командирам эскадрилий в организации боевой учебы, в дальнейшем совершенствовании летного мастерства, проводили Политинформации, беседы, митинги. Особенно напряженно коммунисты работали во время подготовки к большим наступательным операциям. Политработники вместе с рядовыми коммунистами разъясняли летному и техническому составу суть боевых приказов, военное и политическое значение побед Красной Армии над фашистскими ордами, добивались того, чтобы каждый экипаж хорошо понимал свои задачи, был подготовлен к любым испытаниям. А когда начинались бои, место коммунистов, как всегда, было на переднем крае…
— Вопросы к Гарееву есть? — заканчивая заседание партбюро, спросил Голубев.
— Нет.
— Прошу голосовать.
Голубев крепко обнимает меня и говорит;
— Видишь — единогласно.
— Ваше доверие оправдаю, — говорю я членам партбюро полка.
В это время над командным пунктом в небо взлетела ракета. Сигнал нашей группе. Товарищи торопливо пожали мне руку, и я быстро занял свое место в самолете. По привычке оглянулся назад: стрелок на месте, можно лететь…
В этот раз наш экипаж действовал особенно упорно. Мне казалось, что будто сил у меня теперь больше.
Я стал коммунистом и почувствовал еще большую ответственность не только за порученные мне обязанности, но и за дела однополчан. Это чувство удивительно многогранно и объемно: готовлюсь к партийным собраниям, уделяю много времени политическому самообразованию — небольшие перерывы между боевыми полетами использую для чтения литературы, рекомендованной к политическим занятиям, по поручению партбюро провожу политинформации. Внимательно прислушиваюсь к советам Голубева, со своими думами и размышлениями иду прежде всего к нему. Секретарь парторганизации полка Шилин и замполит командира полка Голубев стали мне еще ближе. Они всячески помогают мне как молодому коммунисту. В общем, я стал жить более активной политической жизнью.
Обстановка на фронте в первых числах июля 1944 года была такова: Белорусская операция в основном закончилась — освобожден Минск, началось изгнание врага со всей Белорусской ССР, шло успешное наступление наших войск по освобождению от оккупантов Литвы, Латвии, а затем и Польши. Наша авиация активно поддерживала боевые действия наземных войск, содействуя их успеху. Впереди лежала Восточная Пруссия — оплот немецкого реваншизма и милитаризма. Это уже Германия. Еще несколько ударов — и мы на ее территории.
Политработники и партийная организация нашего авиаполка проводили разъяснительную, работу среди личного состава. Помню, как говорил нам майор Голубев: освободив от врага свою территорию, советские солдаты несут свободу порабощенным гитлеровцами народам Европы. Борьба будет упорная, враг еще силен, мобилизует все свои силы, чтобы приостановить наступление наших войск. Но ему это не удастся сделать.
Говоря о роли авиации в наступлении войск, Голубев подчеркивал; штурмовики всегда идут на цель и уничтожают ее, а цели теперь в собственном доме врага.
Внимательно слушали Голубева авиаторы. Он умел, исходя из общей обстановки, нацеливать весь личный состав авиаполка на успешное решение конкретных задач. Он был хорошо подготовленным политработником и прекрасным душевным человеком.
Глава тринадцатая
Не известно, какие цели преследовали гитлеровцы, но дрались они упорно.
Бой длился до рассвета. Утром фашисты ушли в лес.
Там их добили партизаны. В спешке наступления имели место и такие происшествия.
Однажды мы с командиром полка вылетели, чтобы осмотреть поле для нового аэродрома. Полковой указал стоянки для эскадрилий, оставил мне посадочные знаки, флажки, ракетницу и улетел. Я остался принимать самолеты.
Вскоре в воздухе показалась первая эскадрилья, за ней — вторая и третья. Все шло хорошо. Приземлялся последний самолет.
Вел его молодой, неопытный летчик. Шел осторожно. Вот-вот выпустит закрылки и сядет. Но вместо закрылок, убирает шасси — перепутал рычажки.
Даю сигнал красной ракетой: садиться нельзя. Но летчик не обращает на него внимания и плюхается на аэродром.
Поднимая клубы пыли, самолет по инерции ползет по земле. Винт ревет, рвет землю, гнется, трещит и корежится обшивка. И вдруг начинают стрелять пушки!
Я догадываюсь в чем дело. При посадке на «живот» у самолета ободралась обшивка, оголив проходящий под ней трос спуска пушек. Он натянулся: скорострельные пушки заговорили. Снаряды ложатся рядом со мной. Ну, думаю, расстреляет, ни за что погибну.
В это время самолет потянуло в сторону. Он прополз еще метров тридцать и остановился.
Нам повезло: ни один наш человек, ни один самолет во время этой необычной посадки не пострадали. А ведь могло кончиться плохо. И все — из-за самой простой невнимательности, небрежности летчика.
Войска нашего фронта стремительно продвигались вперед. Наш аэродром уже находился под Минском.
Меня вызывают на командный пункт полка: наши танки подошли к восточной окраине Минска. Здесь их остановили фашисты. Нужно помочь им прорваться к центру города.
Шестерка «илов» взмывает в воздух. Берем курс на столицу Белоруссии Минск.
Над районом цели появились вовремя. Ищем линию фронта, свои танки. Но где они? Куда девались? И противника не видно…
— «Сокол шесть-восемнадцать», я что-то не вижу наших, — передаю своему заместителю Протчеву. — Как ты, видишь?
— «Сокол шесть-семнадцать»! Не вижу. Может, замаскировались хорошо! — отвечает Протчев.
— А противника видишь?
— Затаился, гад!
— Что будем делать?
— Как что? Работать!
— Где работать?
— По восточной окраине Минска. Сказано в задании. В задании это действительно есть, но там указано и то, что мы своими ударами с воздуха должны помочь нашим танкам прорваться в город. А где эти танки? Кому помогать, что бомбить?
Делаем еще круг — и опять целей не видим. Снова спрашиваю Протчева:
— Ну как?
— Тихо.
— Ты уверен, что под нами противник?
— А как же!
— Ну, а если свои? Точно надо знать!
Летим к центру города и видим другую картину: улицы и площади забиты народом. Стоят наши танки!
— Ну, как, «Сокол шесть-восемнадцать», поработаем? — в шутку говорю я Протчеву.
— Да тут уже наши, «Сокол шесть-семнадцать»! — радостно кричит он. Минск взят! Слышишь, освобожден Минск!
— И слышу, и вижу… Поздравляю!
Сделав круг над освобожденным городом, берем курс на запад. Противника нужно все-таки найти. Не нести же бомбы обратно!
Отступавшие колонны врага мы настигли километрах в двадцати — тридцати западнее города. Убедившись, что это действительно противник, зашли на цель…
Домой возвращались радостные. Когда сели на аэродром, к нам подбежал капитан Шевчук.
— Ну как, отбомбились?
— Поработали на славу!
— Что бомбили?
— Фашистов!
Вижу, как заместитель начальника штаба полка медленно бледнеет и растерянно кричит:
— Так ведь в Минске наши… В полк сообщили после того, как вы уже вылетели на задание…
Докладываем о результатах вылета. Капитан Шевчук довольно улыбается и ставит нам новую задачу…
Мне посчастливилось одному из первых советских штурмовиков побывать в небе Германии. Это было осенью 1944 года, сразу же после выхода войск нашего фронта на границу с Восточной Пруссией.
Разведка сообщила, что по железной дороге на Инстердбург движутся вражеские эшелоны с войсками и техникой. Командир полка поставил перед нашей эскадрильей задачу — нанести бомбовый и штурмовой удары по одному из них. Летчики встретили это задание с воодушевлением! Мы первыми в полку летели на территорию врага.
На задание пошли шестеркой.
Когда пересекли линию фронта, я сказал своему стрелку:
— Ну, Кирьянов, можешь поглядеть теперь на землю откуда пришла к нам война…
Не успели мы закончить разговор, увидели эшелон. Груженный танками и орудиями, он торопился к линии фронта.
Над эшелоном я слегка покачиваю крыльями и отдаю ручку вперед. Самолет стремительно летит вниз, на длинную темную ленту состава. Ведомые «Илы» идут за мной.
Эшелон разбит. Можно возвращаться. На обратном пути целей много; станции, хутора, фольварки, дороги, забитые вражескими войсками. И пока в наших пушках и пулемета» имеются патроны и снаряды, стараемся, чтобы они нашли себе достойную цель.
На аэродроме нас горячо поздравляли, подробно обо всем расспрашивали.
После доклада о выполненном задании мы долго стояли у командного пункта, курили и возбужденно разговаривали с однополчанами.
Бой всегда полон неожиданностей, а воздушный — тем более. И нужно обладать незаурядным мужеством и волей, чтобы в самые критические моменты оставаться самим собой, не поддаваться страху и растерянности.
…Границу Восточной Пруссии гитлеровцы прикрыли мощными группировками танков. Геббельсовская пропаганда хвастливо называла их броневым щитом Пруссии, о который разобьются любые попытки русских. Что осталось от этого «щита» через несколько месяцев, читатели хорошо знают.. Когда наши войска перешли к обороне, авиация продолжала активно наносить удары по врагу. Однажды командование приказало установить район расположения прибывших новых танковых частей врага.
Командир полка возложил эту задачу на нашу эскадрилью. Изучив карты Восточной Пруссии и переднего края гитлеровских войск, мы вылетели на поиск.
Восьмерка наших «Илов» принялась за дело. Мы заглядывали в каждый овраг, в каждую балку, в каждый лесок, но танков нигде не заметили. Я уже решил, что нужно менять район поиска, как вдруг мой стрелок Александр Кирьянов передает:
— Вижу следы танков, товарищ командир! Вон на той полянке справа!
Снижаюсь и иду, чуть не задевая за верхушки деревьев. Местность тут очень выгодная для сосредоточения танков;
частые перелески, овраги. Следы на каждой поляне, а танков нет. Но они должны быть. Видимо, хорошо замаскированы. Внимательно присматриваюсь к каждому лесочку и отмечаю на карте предполагаемое место скопления вражеских танков. Начинаю кружить над ним до тех пор, пока что-либо не прояснится; или мы их обнаружим или они сами как-то выдадут себя.
«Утюжим» местность: один круг, второй, третий… Идем на последний заход. Если ничего не обнаружим, повернем домой. Но вдруг лесок ожил: по нашим самолетам ударил организованный огонь «эрликонов». Этого, признаться, мы не ожидали.
Все небо расчертили стремительные огненные трассы. Мы оказались в центре огня. Теперь у нас один выход — сквозь огонь прорываться вперед, на запад. Растеряешься, отстанешь от группы-пеняй на себя; собьют! Но выдержат ли молодые пилоты такой огонь? Подобного они еще не встречали. Единственный летчик из старого состава эскадрильи — Бармин.
И тут Кирьянов кричит мне:
— Товарищ командир! Бармин разворачивается!
Гляжу: самолета Аркадия Бармина, который шел от меня слева, нет. Не выдержал, позабыл обо всем на свете, рванулся назад. Следом за ним, повторяя действия своего командира, идет и его ведомый. Неужели не понимают, что, стараясь уйти от гибели, сами же идут ей навстречу! Разворот под таким огнем для зенитчиков лишь на руку…
Наша шестерка выходит, наконец, из зоны огня. Теперь у нас есть возможность оглядеться, оценить обстановку и принять боевое решение.
Через минуту мы над целью, лесок содрогается от разрывов бомб…
По пути к аэродрому к нам пристраивается Бармин. Он один. Самолета лейтенанта Михайлова — ведомого Бармина — нет. Он пришел к нам в эскадрилью уже после освобождения Крыма. Это был молодой и скромный летчик.
Доложив о выполнении задания, мы идем к своим землянкам. Бармин пытается шутить, обращается то к одному, то к другому, но никто не хочет с ним разговаривать. После того, что случилось, мы испытываем к нему неприязнь.
Вскоре Бармин ушел от нас. Его перевели в другую часть…
Октябрь 1944 года. На участке фронта под Гумбинненом. Для наших наземных войск создалась очень сложная обстановка. Дело в том, что еще в период наступательных боев нашей пехоте удалось глубоко вклиниться в оборону противника. И вот теперь немецко-фашистское командование решило «срезать» этот выступ и выровнять фронт.
Бои на гумбинненском выступе были тяжелые.
Для штурмовиков снова начались горячие дни. Прикрывая оборонявшиеся части, мы бомбили и штурмовали вражеские батареи, колонны подходивших танков, живую силу. Особенно важно было сорвать удар танков. Ради этого летчики делали по нескольку вылетов в день. В один из них мне пришлось проститься со своим самолетом…
Все началось, как обычно: обнаружив скопление танков, приготовились к атаке. Вдруг перед самой кромкой плоскости моего самолета разорвался крупнокалиберный зенитный снаряд. Обшивка плоскости лопнула и лохмотьями задралась вверх и вниз.
Я много раз попадал под сильный огонь зениток, но такого повреждения мой самолет еще не знал.
Оценив сложность своего положения, я попытался вывести машину из пикирования и похолодел от ужаса: она не слушалась руля. Может, управление вышло из строя?
Перед глазами мелькают знакомые картины и лица: отца, матери, Гали… Что будет с сыном Валерием? У меня уже есть сын! Узнал об этом я несколько дней назад из Галиного письма. Кто заменит ему погибшего отца?..
А земля приближается с каждой секундой. Я снова рывком беру ручку управления на себя: и вдруг нос самолета послушно поднимается кверху и уже почти у земли самолет выходит из пикирования.
В первые минуты я растерялся от счастья.
— Товарищ командир, дотянем до своих? Или к пехоте на выступ сядем? — слышу голос Кирьянова.
Смотрю — мои боевые товарищи рядом со мной. На них можно положиться.
Осторожно разворачиваю тяжелую, почти не управляемую машину и беру курс на выступ. Перетягиваю линию фронта. Теперь не страшно и сесть — кругом свои. Мотор работает нормально, но самолет чудом держится в воздухе, лечу дальше, лелею надежду, что удастся дотянуть и до аэродрома.
Внизу узким коридором тянется наш фронтовой выступ. Он весь в дыму. Вражеская артиллерия простреливает его насквозь. Но отсечь и взять в «клещи» наши обороняющиеся войска гитлеровцам не удалось. Мощный танковый удар, который они готовили, так и не состоялся.
Добираюсь до аэродрома благополучно. Теперь задача сесть. Полной гарантии, что мой разбитый самолет не развалится при посадке, нет, и я решаю садиться последним.
Связываюсь по радио с командным пунктом, докладываю о своем решении. Там не соглашаются. Слышу взволнованный голос командира полка:
— Немедленно садись, Гареев! Немедленно!.. Иначе свалишься!..
«А если загорожу посадочную полосу другим? Что будут делать они? Тем более, уже темнеет». Мне разрешают действовать «по обстановке». Один за другим самолеты идут на посадку, а я все кружу и кружу над аэродромом. Когда в воздухе остается только моя машина, иду на посадку. Израненный самолет выдержал и это испытание. Однако участь его была решена. Подошедшие техники говорят:
— Не самолет, а груда металлолома… Спишут!
— А я на нем столько летал…
— Отлетал он свое, товарищ капитан. Да и починить его невозможно. Легче новый построить.
Дрожащей рукой снимаю с головы шлемофон. То же самое делает и Кирьянов. С минуту молчим. Потом разом поворачиваемся и направляемся на командный пункт для доклада.
Лето 1944 года мне памятно по-особенному; в это время я стал членом Коммунистической партии.
Помню, как еще до Крымской операции меня, молодого Летчика-комсомольца, товарищи рекомендовали кандидатом в члены партии. Для меня это была высокая честь, и я Старался оправдать ее в боях за освобождение советской земли.
И вот позади освобожденный Крым, переброска на другой фронт. Перед началом боев за освобождение Белоруссии мы систематически вылетали бомбить и штурмовать различные объекты противника.
Тот день был по-летнему теплый и солнечный. Я только что вернулся с полета, доложил командиру о выполнении боевого задания и, получив новое, направился к самолету, чтобы по сигналу с командного пункта полка подняться в воздух. Возле самолета хлопотали техники и вооруженцы. Пока машину готовили к вылету, я решил отдохнуть. Прилег здесь же, в тени, под широким крылом самолета. Как обычно, вспоминаю детали последнего боевого вылета, анализирую свою работу. И вдруг слышу голоса;
— Старший лейтенант Гареев здесь?
— Здесь, товарищ майор. Вон на травке. Ждет, когда закончим…
Поднимаюсь и вижу — ко мне подходят заместитель командира полка по политчасти майор Голубев, секретарь партийной организации полка старший лейтенант Шилин, члены партбюро.
Я, видимо, немного растерялся, потому что Голубев по-дружески похлопал меня по плечу и ободряюще заметил;
— Ничего, ничего, все будет хорошо, — сказал он и обратился к членам партбюро;
— Вот тут, на травке, возле самолета, и проведем наше бюро. В кабинетах, товарищи, после войны насидимся… Когда все уселись, Голубев объявил повестку дня:
— В партийное бюро полка поступило заявление от командира второй эскадрильи старшего лейтенанта Гареева с просьбой принять его кандидатом в члены партии. Какие будут мнения? Прошу высказаться.
— Мусу Гареева все мы знаем давно. Два года на фронте. Воюет отлично, — высказал свое мнение один из присутствующих. Второй член партбюро сказал:
— На счету у Гареева уже не один десяток боевых вылетов. Хороший летчик и командир, возрождение второй эскадрильи — его большая заслуга.
— Он не только хороший летчик и боевой командир, но и умелый воспитатель. В эскадрилье и полку его уважают. На любое задание летчики идут с ним спокойно, знают, что с таким командиром и задание выполнишь, и на аэродром вернешься.
— Мнение одно: достоин быть коммунистом,-подытожил высказывания членов партбюро Голубев.
Слушая короткие выступления членов партбюро, я очень волновался. Всех их я хорошо знал. Меня они тоже знали неплохо; два года вместе работали. А на фронте человек проявляет себя очень быстро. Здесь каждый на виду. Мы вместе летаем громить врага, вместе готовим личный состав к выполнению заданий, ведем среди летчиков политико-воспитательную работу, вместе отдыхаем. Как, напри — > мер, может не знать меня тот же Шилин или Голубев? Заместитель командира по политической части у нас боевой и уважаемый человек. Прежде чем вынести какое-либо мнение о том или ином человеке, он обязательно наблюдает за его поведением в бою. Не раз Голубев летал и со мной. Причем делал он это весьма оригинально…
В начале января 1944 года я повел группу штурмовиков на борьбу с танками противника. В районе высоты 81,4 наша разведка обратила внимание на скопление танков врага. Что замышляют гитлеровцы? Что готовят? Надо сорвать их коварные замыслы!
И вот мы летим. Внизу — белесые зимние поля с едва заметными нитями дорог и балок. Фронт зарылся в землю, лишь кое-где из оврага идет дымок — ясно, здесь блиндаж.
Но тишина и безлюдность этих мест обманчивы. Мы хорошо знаем, какое большое количество войск и техники перебросили на плацдарм фашисты. В нужный момент они выползут из своих нор, готовые обрушиться на наши войска. Но и мы не бездействуем, готовимся к решающим боям.
Немцы обречены, это очевидно, но голыми руками их не возьмешь. Они будут упорно сопротивляться. А вот сейчас, по всему видно, задумали нанести удар по нашему переднему краю танками. Надо упредить удар.
Высота 81,4. Таких высот на этих равнинах много — обыкновенный пологий холмик, поросший бурьяном и ковылем. Но что там, за высотой? Танки? Они выкрашены в белый маскировочный цвет, и с большой высоты их видно плохо. Снижаемся как можно ниже, считаем:
— Один, два, четыре, семь, одиннадцать, семнадцать, двадцать!
Двадцать танков — сила немалая. Они могут натворить немало бед. Тем более, если удар будет нанесен неожиданно. Мы идем в пике, наши бомбы рвутся над высотой.
Разворачиваюсь, чтобы лететь домой, оглядываю перепаханное бомбами и снарядами поле. На нем — семь ярких костров. Это горят танки. Семь из двадцати уже не сдвинутся с места. Их попросту уже больше нет. А с остальными расправятся другие наши штурмовики или мы сами в следующий вылет. Никуда не уйдут и они.
Вдруг слышу в наушниках тревожный голос:
— Нас атакуют! Нас атакуют!
«Какой странный голос у Кирьянова», — успеваю заметить я и тут же забываю об этом; сейчас дорога каждая секунда.
Быстро перестроившись в круг, встречаем вражеские истребители дружным огнем. Они пытаются разорвать наш круг, пробить в нем брешь, но это не просто: каждый из нас надежно прикрывает хвост идущего впереди самолета, а сверху их отгоняют стрелки.
Долго мы кружились над передним краем. Наконец, один из «худых» прекратил атаки и стал выходить из боя. Машина, наверное, была повреждена, потому что самолет отваливался все дальше и дальше в сторону. Видя это, прекратили атаки и остальные вражеские истребители. Мы пошли на свой аэродром.
Поставив машину на стоянку, я спрыгиваю на землю и ничего не могу понять: от землянок к нашему самолету| бежит Саша Кирьянов.
«Как он оказался на земле раньше меня? — думаю я. — Или я летал без него? Но я хорошо помню, как он предупреждал меня: „Нас атакуют, нас атакуют…“ У него еще был такой странный голос и мне подумалось, что он простудился в холодной землянке. Что произошло? Ничего не понимаю.
Оборачиваюсь к кабине стрелка и удивляюсь еще больше: там кто-то сидит. Приглядываюсь лучше и удивленно моргаю глазами: майор Голубев, заместитель командира полка по политической части! Как он попал туда?
Майора Голубева наши летчики любили. Всегда веселый, неунывающий, он притягивал к себе людей открытой душой и мужественным сердцем. Было у него одно качество, так необходимое политработникам, — умение говорить с людьми, расположить их к себе, пробудить в них желание действовать. Разговор вел майор просто, без нажима, без высоких слов, а за душу брал. Незаметно как-то начнет беседу о том, о сем. Незаметно доберется до главного, и раскроет! человек майору свою душу, как отцу родному. А тот всегда найдет возможность и ободрить, и помочь. Таким он был человеком — умным и общительным наш заместитель командира полка по политической части. Уважали летчики его и за храбрость. Сам он не был летчиком, самолет водить не умел, но порой летал за стрелка и выполнял эту роль не хуже других. Придешь к самолету, а стрелок уже в кабине.
Спросишь:
— Все в порядке?
Ответит односложно:
— Порядок, — и замолчит.
Чувствуешь: что-то не то. Пытаешься заговорить со стрелком:
— Сашок, ты чего сегодня словно воды в рот набрал? Опять молчит.
Тут уж догадываешься — это майор Голубев на место стрелка сел.
— Товарищ майор, вы?
— Я. Чего тебе, Муса?
— Командир полка запретил брать вас в полеты.
— А сегодня разрешил в виде исключения. Так и летал иной раз Голубев с летчиками полка, изучал их на боевых делах.
Под руководством Голубева и Шилина в подразделениях полка велась большая партийно-политическая и воспитательная работа. В любом деле впереди всегда шли коммунисты и комсомольцы. Они показывали образцы мужества И стойкости в боях, в трудную минуту личным примером увлекали за собой товарищей, вдохновляли их своими героическими подвигами. В дни затишья или отдыха они оказывали неоценимую помощь командованию полка и командирам эскадрилий в организации боевой учебы, в дальнейшем совершенствовании летного мастерства, проводили Политинформации, беседы, митинги. Особенно напряженно коммунисты работали во время подготовки к большим наступательным операциям. Политработники вместе с рядовыми коммунистами разъясняли летному и техническому составу суть боевых приказов, военное и политическое значение побед Красной Армии над фашистскими ордами, добивались того, чтобы каждый экипаж хорошо понимал свои задачи, был подготовлен к любым испытаниям. А когда начинались бои, место коммунистов, как всегда, было на переднем крае…
— Вопросы к Гарееву есть? — заканчивая заседание партбюро, спросил Голубев.
— Нет.
— Прошу голосовать.
Голубев крепко обнимает меня и говорит;
— Видишь — единогласно.
— Ваше доверие оправдаю, — говорю я членам партбюро полка.
В это время над командным пунктом в небо взлетела ракета. Сигнал нашей группе. Товарищи торопливо пожали мне руку, и я быстро занял свое место в самолете. По привычке оглянулся назад: стрелок на месте, можно лететь…
В этот раз наш экипаж действовал особенно упорно. Мне казалось, что будто сил у меня теперь больше.
Я стал коммунистом и почувствовал еще большую ответственность не только за порученные мне обязанности, но и за дела однополчан. Это чувство удивительно многогранно и объемно: готовлюсь к партийным собраниям, уделяю много времени политическому самообразованию — небольшие перерывы между боевыми полетами использую для чтения литературы, рекомендованной к политическим занятиям, по поручению партбюро провожу политинформации. Внимательно прислушиваюсь к советам Голубева, со своими думами и размышлениями иду прежде всего к нему. Секретарь парторганизации полка Шилин и замполит командира полка Голубев стали мне еще ближе. Они всячески помогают мне как молодому коммунисту. В общем, я стал жить более активной политической жизнью.
Обстановка на фронте в первых числах июля 1944 года была такова: Белорусская операция в основном закончилась — освобожден Минск, началось изгнание врага со всей Белорусской ССР, шло успешное наступление наших войск по освобождению от оккупантов Литвы, Латвии, а затем и Польши. Наша авиация активно поддерживала боевые действия наземных войск, содействуя их успеху. Впереди лежала Восточная Пруссия — оплот немецкого реваншизма и милитаризма. Это уже Германия. Еще несколько ударов — и мы на ее территории.
Политработники и партийная организация нашего авиаполка проводили разъяснительную, работу среди личного состава. Помню, как говорил нам майор Голубев: освободив от врага свою территорию, советские солдаты несут свободу порабощенным гитлеровцами народам Европы. Борьба будет упорная, враг еще силен, мобилизует все свои силы, чтобы приостановить наступление наших войск. Но ему это не удастся сделать.
Говоря о роли авиации в наступлении войск, Голубев подчеркивал; штурмовики всегда идут на цель и уничтожают ее, а цели теперь в собственном доме врага.
Внимательно слушали Голубева авиаторы. Он умел, исходя из общей обстановки, нацеливать весь личный состав авиаполка на успешное решение конкретных задач. Он был хорошо подготовленным политработником и прекрасным душевным человеком.
Глава тринадцатая
Впереди — Германия
Сорок четвертый год подходил к концу. Наш фронт усиленно готовился к новому большому наступлению, а мы с Протчевым, пользуясь временной передышкой, опять принялись тренировать летчиков своей эскадрильи. За несколько месяцев боев в Белоруссии и Литве они хорошо слетались, и командование полка ставило нас в пример другим эскадрильям. Однако летчик никогда не должен останавливаться на достигнутом. Он должен постоянно совершенствовать свое мастерство.
Зная, что в Восточной Пруссии гитлеровцы встретят нас мощным огнем, а большое число превосходных аэродромов позволяет им успешно маневрировать своими воздушными силами, мы упорно готовились к трудным боям. И несмотря на безраздельное господство в воздухе нашей авиации мы трезво оценивали обстановку.
С большим нетерпением ожидали мы день наступления. Готовились стрелки, танкисты, артиллеристы, саперы, моряки, авиаторы… Все жили одним желанием — скорее ступить на землю противника, добить его в его же собственном логове, приблизить долгожданный час победы.
Сидеть без дела не приходилось. Когда не удавалось летать, мы проводили занятия в «классах»: по картам изучали противника, отрабатывали тактику воздушного боя занимались политической подготовкой.
Группой стрелков эскадрильи руководил Саша Кирьянов. Он давно уже стал одним из самых активных моих помощников, передавал свой опыт молодым, учил их искусству боя, приучал к порядку и дисциплине. Пулемет Кирьянова всегда был в образцовом состоянии. Этого он добивался и от других.
Словно бесчисленные белые бабочки, в воздухе порхали большие хлопья липкого снега, но мысленно я был далеко-далеко отсюда, на родном Урале, в родной Таш Чишме.
Из задумчивости меня вывел голос посыльного из штаба полка:
Зная, что в Восточной Пруссии гитлеровцы встретят нас мощным огнем, а большое число превосходных аэродромов позволяет им успешно маневрировать своими воздушными силами, мы упорно готовились к трудным боям. И несмотря на безраздельное господство в воздухе нашей авиации мы трезво оценивали обстановку.
С большим нетерпением ожидали мы день наступления. Готовились стрелки, танкисты, артиллеристы, саперы, моряки, авиаторы… Все жили одним желанием — скорее ступить на землю противника, добить его в его же собственном логове, приблизить долгожданный час победы.
Сидеть без дела не приходилось. Когда не удавалось летать, мы проводили занятия в «классах»: по картам изучали противника, отрабатывали тактику воздушного боя занимались политической подготовкой.
Группой стрелков эскадрильи руководил Саша Кирьянов. Он давно уже стал одним из самых активных моих помощников, передавал свой опыт молодым, учил их искусству боя, приучал к порядку и дисциплине. Пулемет Кирьянова всегда был в образцовом состоянии. Этого он добивался и от других.
Словно бесчисленные белые бабочки, в воздухе порхали большие хлопья липкого снега, но мысленно я был далеко-далеко отсюда, на родном Урале, в родной Таш Чишме.
Из задумчивости меня вывел голос посыльного из штаба полка: