«Юнкерсы» появились над аэродромом. Они шли большой плотной группой, держа курс на восток. Их прикрывало несколько истребителей.
   — Опять станцию бомбить идут, — сказал кто-то из «старожилов». — Совсем обнаглели, прямо над нашим аэродромом летают…
   Я ожидал, что последует команда подняться в воздух и вступить в бой, но на аэродроме было тихо.
   — Как же так? — обратился я к Тараканову.-Они летят, а мы только кулаки сжимаем. Почему?
   Николай с трудом оторвал взгляд от уходивших на восток вражеских самолетов и посмотрел на меня как-то рассеянно, вероятно, думая о чем-то своем.
   — Вот, летят! — продолжал я между тем. — А где наши? Почему в небе нет ни одного нашего истребителя? Где они?
   Тараканов молча посмотрел на меня.
   В землянки мы возвращались возбужденные. Николай Тараканов еле успевал отвечать на наши вопросы, а когда кто-то попросил рассказать о последних его боевых вылетах, он долго и хмуро молчал.
   — А что рассказывать? Война есть война, — наконец сказал он и стал массажировать свою больную ногу, продолжая о чем-то думать. Но вот он улыбнулся, обвел всех живыми глазами и вздохнул:
   — Трудно нам в этой войне. Очень трудно. Но вам повезло — вы попали на фронт, когда мы уже не те, что были летом сорок первого. И фашист, конечно, не тот; пообмяли мы ему малость бока, поубавили пылу. Теперь к нам стали поступать первоклассные машины. У истребителей появились «яки» и «лагги», у нас — «илы». Жаль, что их еще не хватает, но тыл не дремлет, — скоро и у нас будет вдоволь и самолетов, и танков, и пушек. Я же говорю; придет и наш черед.
   Он долго рассказывал нам о первых месяцах войны, о своих боевых товарищах, многие из которых отдали свою жизнь за свободу Отчизны, о своем участии в воздушных боях.
   — Расскажи о последнем боевом вылете, — попросил я.
   — Последнего я еще не сделал. Думаю, что он будет в небе над Берлином. Он еще за мной!
   Летчики радостно заулыбались — да, будет и такое время! — однако поддержали мою просьбу. Тараканов немного поупрямился, но в конце концов согласился.
   — Ладно, — начал он. — Было это недавно, когда фашисты прорвались к Сталинграду. Вылетели мы шестеркой, без истребителей прикрытия. Задача ясная: уничтожить живую силу и технику врага. Колонну, которая двигалась к городу, мы разогнали; несколько раз прошлись по ней пушками и пулеметами. Все, думаем, порядок, теперь и возвращаться можно. Ан нет, не тут-то было! Налетели «худые» и ну нас щипать.
   — «Худые»? Это что за самолеты? — удивившись названию, спросил кто-то.
   — «Мессершмитты», — пояснил Тараканов. Бились мы крепко, пока боеприпасы не израсходовали. Но вот загорелся один наш штурмовик, потом второй. Подбили и меня. Мотор заглох. Выброситься на парашюте, значит, в плен угодить. Нет, думаю, лучше разобьюсь, но не прыгну! Но вот вижу — впереди Волга. Перетянуть бы за реку, а там как-нибудь посажу машину. Но до Волги еще далеко, а машина быстро теряет высоту.
   — Ну и как, перетянул? — спросил я.
   — Перетянул. Прямо на берегу свалился. Отлежался малость в лазарете — и домой, в полк… Скоро вместе летать будем.
   — Скорей бы!.. — сказали мы в один голос, а потом кто-то спросил;
   — Вас, наверное, наградили за этот бой?
   — Наградили, спрашиваешь? А за что? Четыре экипажа потеряли. Моя машина из строя вышла и сам вот тоже… Нет, награждать тут не за что. А вот лейтенанта Токарева я наградил бы.
   — А что он сделал?
   — Сделал… Не то слово. Он, брат, увековечил себя! Лейтенант Токарев летал на истребителях, часто прикрывал нас на заданиях. Отчаянный парень! А на днях он вел бой над Сталинградом. Кончились боеприпасы, горючее на исходе, а тут появляется «юнкере». Сыплет, гад, бомбы на город! Не стерпел Токарев, направил на него свой самолет… таранил. Сам погиб, но с «юнкерсом» покончил. Вот как дерутся здесь!..
   Потом разговор зашел о новых самолетах — немецких и наших. Я спросил об «илах».
   — Ил-два — что надо, — заметил Тараканов. — Дашь из пушек — в щепки вражеский самолет разлетается. Пулеметы скорострельные. Тарахтят — всем чертям тошно. А про реактивные снаряды и говорить нечего! Только не промажь.
   Нашу беседу прервал командир полка. Он пришел познакомиться с пополнением, с которым ему вместе предстояло воевать.
   И вот опять учеба. Ребята ворчат, хотя и понимают, что иначе нельзя. Ведь сказал же вчера командир полка:
   — Так, товарищи, не пойдет. Вас собьют в первом же бою. Надо учиться воевать всерьез, чтобы уметь побеждать сильного врага.
   — С самолетом знаком? — спросил он меня.
   — Знаком.
   — Что выполнял?
   — Взлет, посадку, полет по кругу.
   — Бомбил?
   — Нет.
   — Стрелял?
   — Нет.
   — М-да, не жирно. Но ничего, не боги горшки обжигают. Было бы желание, умение придет.
   — Желание есть, товарищ командир!
   — Ну пока и этого достаточно, и началась учеба. Вначале у нас ничего не получалось; снаряды и бомбы летели куда угодно, но только не в «цель». Нам было горько и стыдно за свою беспомощность, а командир все подбадривал:
   — Ничего, товарищи, получится. Было бы желание.
   А желания у всех было можно сказать через край. А мы так старались, что однажды случилось непоправимое.
   В тот день мы поочередно ходили на полигон, бомбили и штурмовали «цели». Дошла очередь и до чернявого паренька. Фамилию его я не помню: мы тогда знали друг друга еще плохо. Он взлетел, набрал высоту, развернулся и пошел на полигон. Мы видели, как самолет стремительно понесся к земле. Летели секунды, а летчик все продолжал пикировать.
   — Что он делает?-взволновался командир полка. — Почему не выходит из пикирования?
   — Вероятно, хочет поразить цель наверняка, — ответил кто-то.
   …Раздался сильный взрыв.
   Всех нас глубоко потрясла бессмысленная гибель молодого летчика. Он рвался на фронт, столько мечтал сделать, но вот нерасчетливо рискнул — и его нет.
   Этот трагический случай мы переживали долго, однако он не заронил в наши сердца ни страха, ни неуверенности. Мы упорно летали, отрабатывали отдельные упражнения, в том числе и то новое в тактике штурмовой авиации, что родилось в ходе войны, и вскоре научились неплохо поражать цели.
   В это время одни из нас по-прежнему вылетали отрабатывать упражнения в стрельбе и бомбометании, другие осе чаще стали получать боевые задания. Мы провожали своих товарищей и с нетерпением ждали их возвращения.
   Появятся несколько точек в небе, и мы считаем: все целы или не все? К нашему огорчению, почти после каждого вылета некоторые наши товарищи не возвращались на свой аэродром.
   Переживая вместе со всеми гибель друзей, я терпеливо ждал, когда полечу на боевое задание.
   В то утро я поднялся раньше обычного с твердой решимостью сегодня полететь на боевое задание. Вышел на улицу, с удовольствием вдохнул холодный осенний воздух и по привычке осмотрел небо: какова погода?
   Было еще рано, и я снова вернулся в помещение. Пришил свежий подворотничок и развернул старую газету. И давно прочел в ней все заметки, но теперь от нечего делать принялся читать снова. На страницах газеты рассказывалось о героических защитниках города, о совсем незнакомых, но дорогих мне сталинградских улицах, о моих товарищах летчиках…
   Штурмовик А. Рогальский! Сколько ему было тогда лет, двадцать пять, двадцать семь? На его счету было немало боевых вылетов, славных побед, но разве думал он, что в тот день его вылет станет последним?
   Сбросив бомбы на головы фашистов, окопавшихся в самом центре Сталинграда, он уже решил повернуть домой, но тут ударили зенитки и самолет Рогальского загорелся. Сбить пламя не удалось, и тогда герой направил пылавшую машину в скопление немецких танков, совершив бессмертный подвиг, как Николай Гастелло.
   Другой летчик, фамилию которого я не помню, в одном бою сбил фашистский истребитель, таранил другой самолет врага и, тяжело раненный, нашел в себе силы дотянуть до своего аэродрома и благополучно посадить истерзанный самолет…
   Нас вызвали к командиру полка.
   Обрадованный, я стремительно выбежал из своей землянки и через несколько секунд бодро докладывал о том, что к выполнению боевого задания готов.
   Командир полка ходил по землянке, должно быть, что-то обдумывал. Услышав мой рапорт, он обернулся ко мне и добро улыбнулся:
   — В бой рвешься, Гареев?
   — Не могу больше. Товарищи гибнут, а я все упражнения отрабатываю. Разрешите, товарищ, командир?
   — Не торопись, будут и у тебя боевые задания. Да и это тоже очень важное, можно считать даже боевое.
   Он окинул меня испытующим взглядом и пригласил к столу. Когда мы сели, командир полка продолжал;
   — Правильно говоришь, что товарищи гибнут. Жаль, очень жаль ребят… А почему у нас много потерь? Как думаешь?
   Смущаясь, я высказал все, о чем много раз думал. Напомнил о том, что в учебно-тренировочном полку нас готовили без стрельбы и бомбометания, что у молодых летчиков мало опыта. К тому же на задании штурмовики ходят без прикрытия, а «худые» не дремлют.
   — Правильно, — согласился командир, — но не только это. Вот, скажи, когда летишь, что сзади видишь?
   — Ничего, товарищ командир.
   — Верно, ничего… Кто тебе подскажет, что сзади наседает истребитель противника? Никто. Кто прикроет огнем? Опять никто! Замечательный штурмовик — наш Ил-два. А сейчас авиаконструкторы усовершенствовали его. Теперь он выпускается двухместный, с кабиной для стрелка сзади. А это уже — другое дело! Стрелок и об опасности предупредит, и маневр подскажет, и прикроет огнем.
   — А где они, эти усовершенствованные? — спросил я.
   — На заводе. Создается группа, в которую включен и ты, для перегона их на аэродром.
   Приказ есть приказ, его обсуждать не положено. В тот же день группе летчиков вылетела на авиационный завод.
   Завод поразил нас своими размерами. В огромных длинных цехах даже днем было сумрачно. По вечерам и ночью их наполнял неяркий желтоватый свет; электроэнергии еле-еле хватало. Слышался ровный, прерываемый лишь в обеденный час тягучий гул, в котором мне иногда чудился привычный шум аэродрома. Лица рабочих суровы и сосредоточенны. Каждый занят своим делом и не отходит от станка ни на минуту. Каждый знает: работает для фронта.
   Особенно трогали подростки. Не каждый из них дотягивался до рукоятки станка. Мастера устраивали для них специальные подмостки из старых досок и горбылей. А некоторые работали, стоя на ящиках из-под снарядов.
   Проходя по цехам, я чувствовал на себе горячие взгляды мальчишек. Я понимал, что являюсь для них не обычным посетителем, которых тут много, а человеком оттуда, с фронта. И тут я на миг испугался: вдруг начнут расспрашивать, как воевал? Что отвечу? Мне ведь так и не пришлось слетать на боевое задание. Как тогда быть?
   Но мои опасения были напрасны. Мальчишки-рабочие оказались совсем не такими, какими они запомнились мне по моему детству. Им, конечно, тоже хотелось побегать, поиграть, почитать интересные книги, посидеть в кинозале. Но война слишком рано вошла в их жизнь, взвалив на их еще ню окрепшие плечи груз, который для взрослых был не всегда под силу. Не по годам суровые и неразговорчивые, пни даже в минуты перерыва вели себя степенно и невозмутимо, как их старшие товарищи, учившие их работать на ганках. В рабочее время тем более не до разговоров. Лишь глаза выдавали мальчишеское любопытство.
   И все-таки во время одного из обеденных перерывов как-то завязался оживленный разговор. Начался он с того, что меня спросили, как мне нравится штурмовик Ил-2. Это, наверное, было для них очень важно: как-никак, JR летал на этом самолете, знал его сильные и слабые стороны, мог рассказать и о том, как отзываются о нем на фронте.
   Желающих послушать «фронтового летчика» собралось много. Я коротко охарактеризовал выпускаемую ими машину, подчеркнул, что теперь, с кабиной стрелка, она будет еще страшнее для фашистов, и передал всем, кто участвовал в ее выпуске, наше сердечное фронтовое спасибо.
   Глаза рабочих засветились гордостью. Им было приятно слышать, что их Ил-2 — грозное оружие в. борьбе с гитлеровцами. Они это знали, конечно, и раньше, но разве не приятно услышать доброе слово о своем труде еще раз, причем из уст тех, кто воюет на этом самолете? Я прекрасно понимал их. Сознание важности дела, которое поручила им Родина, возвышало их в собственных глазах, помогало переносить лишения и тяжести войны, убеждало, что они в этот трудный для Отчизны час тоже находятся в бою, тоже вносят свой вклад в будущую победу.
   Потом разговор перекинулся на последние сводки Сов-информбюро, на героическую защиту Сталинграда, и я рассказал своим новым товарищам о подвигах Токарева, Рогальского, о летчиках своего полка…
   Когда кончился короткий перерыв, мне показалось, что лица рабочих словно посветлели, а шум их станков стал более уверенным и упругим. И тогда я подумал, что нам, фронтовикам, нужно почаще встречаться с работниками тыла, или хотя бы обмениваться письмами, новостями. Это поможет и нам, и им, а в общем это приблизит победу, которая обязательно будет…
   Основную массу рабочих на заводе составляли женщины. Когда враг напал на нашу страну, они пришли сюда, чтобы заменить у станков мужей, братьев, отцов. Сколько усердия, чисто женского старания вкладывали они в работу. Быстро овладев «мужскими» специальностями, они делали все ничуть не хуже, а то и лучше многих мужчин. Отстояв по 12—14 часов у станка, торопились домой, где их с нетерпением ждали ребятишки. И так — день за днем, месяц за месяцем.
   Помню, в одном цехе меня окликнула пожилая женщина:
   — Господи, молоденький какой! Неужто и такие воюют? Я смутился, покраснел, но ответил с достоинством:
   — Всякие есть, мамаша, всякие, как и у вас, на заводе.
   — Родненькие, вы уж побейте супостатов, — стала просить женщина.-Ничего не жалейте, жизни своей не жалейте, только гоните их, иродов, с нашей земли. А мы вам поможем. Ночей спать не будем, все сделаем, все!
   Так думала и говорила в те дни не только эта пожилая с тяжелыми натруженными руками женщина. Так думали ту тяжелую пору все женщины нашей страны.
   Выполнив свою задачу на заводе, мы стали готовиться к возвращению в полк. Я еще раз прошелся по его цехам, поговорил с рабочими.
   Все, что я увидел за эти дни, помогло мне еще глубже понять и представить величие подвига нашего народа в борьбе с фашистскими варварами, собственными глазами увидеть то единство фронта и тыла, о котором мы много говорили, но которое не совсем ясно представляли, до конца убедиться, что никакому врагу не одолеть поднявшийся на священную войну советский многонациональный, в великой дружбе окрепший народ.
   Здесь, вдали от фронта, мне почему-то часто вспоминались родная деревня, отец, мать. Как они там? Наверное, как и все, трудятся с темна до темна. Мужчины ушли на фронт, и вся тяжелая крестьянская работа легла на плечи женщин, стариков и детей. Но как бы ни было трудно, не подведут и они. Уходящие в бой солдаты могут не беспокоиться — советские люди всегда вместе с ними.
   И вот я снова на своем аэродроме. Но что это? Вокруг незнакомые лица, другие самолеты, а в нашей землянке какой-то склад.
   — Куда же девался наш штурмовой полк? Тороплюсь в штаб полка, может, там мне скажут, что случилось? Но в штабе тоже другие люди. Смотрят на меня, улыбаются и шутя говорят:
   — Проспал свой полк. Теперь и бегом не догонишь… Оказывается, пока я перегонял самолеты, нашу дивизию перебазировали ближе к Сталинграду. Эта новость меня обрадовала: ближе к фронту! Но в дивизии я узнал, что наш полк выведен на переформирование, и это меня чрезвычайно огорчило; значит, опять отрабатывать упражнения, стрелять и бомбить условного противника? Нет, с меня довольно! Я хочу воевать!
   И как ни жаль было расставаться с товарищами, с которыми успел уже основательно сдружиться, я попросился в другой полк. Мою просьбу удовлетворили, и вскоре я вылетел на новый аэродром. Он находился в пятнадцати километрах от Сталинграда.

Глава вторая
Первый боевой вылет

   Ночью меня разбудил такой грохот, какого в своей жизни я еще не слышал. Застегиваю на ходу пуговицы, выбегаю из землянки и бросаюсь к щели. Все почему-то решили, что фашисты бомбят наш аэродром.
   Но вскоре мы поняли, что это не бомбежка, а артподготовка. Войска нашего фронта перешли в решительное контрнаступление. Великая Сталинградская битва вступала в новый этап…
   После 24 ноября погода немного улучшилась, небо посветлело. Теперь наша авиация работала вовсю.
   Однажды разведка донесла, что на аэродроме, в районе населенного пункта Питомник (северо-западнее Сталинграда), приземлилась большая группа транспортных самолетов противника. Их надо было уничтожить.
   На выполнение боевого задания готовилась сборная группа из двух полков. От нашего полка должны были лететь командир звена и я.
   Первый боевой вылет! Вот он и пришел тот час, который я так долго ждал.
   На душе радостно и тревожно. Как поведу себя в бою? Не сдадут ли нервы? Сумею ли в боевой обстановке, действуя в составе группы, поразить уже отнюдь не условные цели?
   Мое состояние заметил, должно быть, и командир звена. Закурив, он о чем-то заговорил со мной, потом незаметно перевел разговор на волновавшую меня тему и посоветовал;
   — Свой самолет поставь правее меня. Взлетай сразу же за мной и не выпускай меня из виду. Что буду делать я, то же самое делай и ты. Вот и вся задача!
   Лишь когда сел в кабину самолета, проверил приборы, ручку, педали, тогда только я почувствовал себя легко и свободно.
   Взревели моторы. Мы стали выруливать на старт. Самолет ведущего побежал и оторвался от земли. Следом за ним взлетел я.
   Под нами уже Волга. За ней — сожженная, исковерканная, истерзанная земля. Когда-то здесь был город. Говорят, очень красивый. Жаль, что не побывал в нем до войны. Когда прогоним фашистов, обязательно приеду сюда.
   Вид разрушенного, окутанного дымом пожарищ города наполнял сердце лютой ненавистью к оккупантам. Мне было приятно знать, что мой штурмовик несет 400 килограммов бомб, которые через несколько минут полетят на голову врагов.
   Для такой большой войны это немного, но это лишь мой первый удар, первая месть за родную Отчизну, за муки моего народа.
   А сколько их еще впереди-таких ударов!..
   Дымящиеся руины Сталинграда остались позади. Теперь перед моими глазами только хвост ведущего. Стараюсь не отставать. Чувствую, что цель уже близка.
   Вдруг вся наша группа стремительно понеслась к земле. Вслед за ведущим вошел в пикирование и я. Помня совет, старательно копирую каждое его движение: он сбрасывает бомбы, сбрасываю и я, он пускает ракеты — то же делаю я, он открывает огонь из пушек и пулеметов — нажимаю на гашетки и я.
   Все происходит так стремительно, что я не успеваю даже оглядеться, рассмотреть что-либо. Куда стреляю — не вижу! Все мое внимание сосредоточено на ведущем и, кроме него, я ничего не вижу. Выхожу из пике, набираю высоту, разворачиваюсь и вслед за ведущим снова устремляюсь вниз.
   Сделав на цель несколько заходов, самолеты поворачивают на восток и берут курс на свой аэродром.
   Возвращаемся без потерь.
   Поставив машину на стоянку, я вытираю со лба капли пота и спрыгиваю на землю. Командир звена уже поджидает.
   — Ну, Гареев, пойдем доложим командиру.
   — О чем доложим? — удивился я.
   Мой ведущий только улыбнулся. О моем состоянии он, видимо, догадывался по собственному опыту. Ведь и он когда-то летал в первый раз.
   — Ничего, доложим. Я доложу, а ты просто постоишь рядом со мной. Без доклада нельзя.
   Командир полка пожал нам руки, поздравил с благополучным возвращением. Командир звена доложил;
   — На аэродроме Питомник обнаружено до семидесяти самолетов противника Ю-пятьдесят два. Дважды штурмовали и бомбили аэродром.
   — Сколько уничтожили самолетов?
   — Больше десяти.
   — Ну, а ты, Гареев, видел что-нибудь?
   — Ничего не видел, товарищ командир;
   — Так уж и ничего?
   — Нет, Волгу видел. Потом ничего не видел. Кроме ведущего.
   — Куда же ты стрелял?
   — Я делал все, как ведущий. Он бомбил — я бомбил, он стрелял — я стрелял. А куда — не видел. Командир полка весело засмеялся и сказал»
   — Ах, Гареев, Гареев!.. Ну, молодец, что хоть правду говоришь. Летчикам врать не положено. Но не огорчайся. Сначала со всеми так бывает. Раз пять слетаешь, все будешь видеть. Поздравляю с боевым крещением!
   Когда мы вышли из землянки командира полка, мой ведущий пошутил:
   — Ты, Гареев, видно, в рубашке родился.
   — Почему?
   — А видел, как зенитки хлестали?
   — Нет.
   — Вот то-то и оно! Такой огонь фашисты открыли — ужас. Все небо в разрывах. А ты целехонек, хоть и шел по прямой, не маневрировал. Вот и говорю; в рубашке ты, друг, родился.
   Оказывается, я не видел не только цели, но и клокотавшего вокруг зенитного огня! Ну и летчик!..
   Ночью я никак не мог заснуть. Перед глазами мелькали обрывки дневного боя, а в ушах звучал добродушный смех моего ведущего: «Ты, Гареев, видно, в рубашке родился».
   И, как это ни горько признать, летчик я пока что никудышный. А ведь думалось: что тут хитрого? Лети, пикируй, сбрасывай бомбы, бей из пушек!.. На учениях и в самом доле все это было несложно. В бою же все иначе.
   Мне вдруг вспомнился Николай Тараканов, особенно его слова: «Ничего вы, братцы, пока не умеете, скажу я вам. Вот слетаете раз-другой в дело, сами поймете».
   Понял я это только после первого боевого вылета и пришел к твердому убеждению: в дальнейшем так летать нельзя. Не всегда же будет везти. Нужно научиться видеть все: и своего ведущего, и то, что происходит вокруг, и то, что делается на земле. Сильно бы огорчился мой отец, узнав о моем первом боевом вылете. Столько снарядов расстрелял, столько бомб сбросил!.. А все ли они пошли в цель?
   Вот и получается: что летать так больше нельзя,-один убыток…
   Утром нас снова вызвали на КП. Задание было то же — бомбить аэродром в районе Питомника.
   Вылетели шестеркой. От нашего полка летели опять мой командир звена и я. Интересно, как буду вести себя сегодня? Неужели так же, как вчера? Честно говоря, не хотелось бы. Внимательно осматриваюсь вокруг. В воздухе не только наша шестерка — десятки самолетов идут на задание или возвращаются на свои аэродромы. У авиации дел сейчас по горло. И бесконечно радует: нас много, небо принадлежит нам! Это тебе не сорок первый год!
   Внизу опять проплывают дымные руины разрушенного, но не сдавшегося Сталинграда. Ориентируюсь по местности. Жду — скоро должен появиться вражеский аэродром.
   На нас обрушился целый шквал зенитного огня. Сегодня-то я вижу его хорошо. Как проскочить его, как одолеть? Кажется, небо состоит из сплошных разрывов. Огненные букеты расцветают то справа, то слева, то спереди, то сзади. А чаще всего — сразу со всех сторон.
   Слежу за ведущим. Он продолжает бесстрашно идти вперед, маневрирует. Вдруг его самолет попадает в самую гущу разрывов и неожиданно вспыхивает ярким пламенем. Пока я думаю, что бы это значило, штурмовик командира горящей звездой несется к земле и вскоре поднимает над ней огромный черно-красный фонтан взрыва.
   Только теперь я убеждаюсь, что моего ведущего сбили.
   К моему удивлению, я не растерялся, хотя ничего подобного не ожидал. Собрал себя в один кулак, только еще больше лютая ненависть закипела к врагу.
   Я пристроился к общей группе и начал пикировать.
   На этот раз я хорошо видел аэродром, а на нем — ряды огромных холодно поблескивавших на солнце вражеских самолетов.
   Теперь я стрелял и сбрасывал бомбы наверняка. По крайней мере, мне так казалось. И каждый раз видел, как на земле возникали все новые очаги пожаров.
   Почти все, что происходило на аэродроме, я видел хорошо, но не замечал того, что любой летчик должен иметь в виду обязательно, — вражеских истребителей. Как позже выяснилось, они уже готовы были наброситься на нас, но тут появились наши истребители. Под их защитой мы, разбомбив цель, повернули на свои аэродромы.
   Несмотря на успешное выполнение боевого задания, я возвратился в подавленном состоянии. А там, на родном аэродроме, у землянки командира полка, уже «оплакивали» меня. Об этом я узнал немного позже.
   — Летят? — спросил командир полка начальника штаба.
   — Летит, товарищ командир.
   — Один, что ли?
   — Один…
   — Эх, Гареев, Гареев. Наверно, сбит! На втором вылете мальчишка погиб!
   Все были уверены, что погиб не командир звена, а я, молодой неопытный летчик.
   Когда я зарулил на свою стоянку и вылез из кабины, все были удивлены.
   — Гареев?!
   — Жив!
   — А где твой командир?
   Я рассказал, как погиб младший лейтенант. Все сняли шапки. Постояли молча.
   — Он был настоящий штурмовик, — со вздохом сказал командир полка и, помолчав, обратился ко мне:
   — А сегодня, Гареев, что-нибудь видели?
   — Видел.
   — Что?
   — Аэродром. Самолеты.
   — Бомбили? Штурмовали?
   — Да.
   — Сколько уничтожили?
   — Точно не знаю. Образовались очаги пожара.
   — Хорошо. Идите отдыхайте, готовьтесь к следующему вылету.
   Потом я летал еще и еще. Бомбил, штурмовал и тщательно анализировал каждый свой вылет. И чем больше я думал, тем больше находил в своих действиях оплошностей и ошибок, от которых нужно было избавиться.
   Потом я понял еще одну нашу оплошность — мы действовали по шаблону. Летели на одной и той же высоте, по тому же маршруту, что и накануне. Над аэродромом делали все тот же разворот, хотя именно там нас встречали зенитки.