Сутки назад на моей квартире на исходе ночи вдруг зазвонил телефон. Меня вызывали на аэродром.
— Срочное задание… Машина за вами уже вышла… Не задерживайтесь…
К подобным неожиданным звонкам я уже привык. И хоть война давно кончилась, жизнь моя по-прежнему была полна тревог и постоянного напряжения. На первый взгляд это будто бы ненормально, но если вдуматься, то ничего особенного в этом нет. Время еще беспокойное. Часть то и дело поднимают по тревоге. А я уже заместитель командира дивизии, спать много не положено…
На аэродроме меня ждал самолет. Задание несложное — проверить экипаж и дать свое заключение о подготовленности его к выполнению самостоятельных заданий. Командир корабля молодой, но уже немало полетавший летчик. Он уверенно поднял самолет в воздух и лег на курс. Я на месте второго пилота наблюдаю за его действиями.
— Считай, что меня тут нет, — говорю ему. — А я газеты посмотрю.
Молодой пилот уверенно ведет машину. Только на щеках горит румянец.
— Обратно полетим ночью. Поведу я, а ты отдохнешь. Летчик согласно кивает, а я, развернув «Правду», углубляюсь в чтение.
В обратный рейс вылетели ночью. Погода была скверная: сильный ветер, низкие тучи, на аэродроме гололед.
Предлагали переждать до утра, но я не согласился; приходилось летать и в гораздо худших условиях, доберемся и на этот раз. И к тому же приказ. Его выполнять надо.
Сижу в кресле командира корабля, внимательно слежу за приборами, чутко ловлю привычный рокот мотора и изредка бросаю взгляд на молодого летчика. Перед вылетом он признался, что опыта полетов в ночных условиях у него «маловато».
— Ничего, все впереди. Будут полеты, будет и опыт… Вы, молодые, должны летать лучше нас… Парень застенчиво улыбнулся:
— Летать бы, как вы, товарищ полковник. О большем не мечтаю.
— И плохо, что не мечтаешь. Кто не мечтает, тот не идет вперед. А кто не идет вперед, тот отстает.
Незаметно проходит час. Летим в облаках. В редких разрывах иногда блеснут звезды и опять кромешная тьма. Моторы гудят ровно, спокойно. Стрелки приборов чуть подрагивают. И вдруг-все исчезает…
От меня не отходят врачи, а я все силюсь вспомнить, что было потом. Что случилось с самолетом? Каким образом я оказался во Львове? К тому же в санчасти аэродрома?..
В неширокую щель между занавесками вижу кусочек ярко-голубого утреннего неба, высоко задранный хвост какого-то самолета, должно-быть Ан-10, и крыло еще одной машины. Как я оказался здесь?
Картины одна мрачнее другой встают в моем воображении; у самолета отказывают сразу все двигатели (такое бывает чрезвычайно редко!), и машина камнем летит к земле!.. Ее охватывает огромное пламя!… Раздается мощный взрыв, и черное ночное небо на какой-то миг озаряется короткой тревожной вспышкой…
Нет, все это не то. Ничего подобного произойти не могло. Но чем объяснить мое появление в этой тихой светлой комнате? Врачи, конечно, знают. Нужно попытаться еще раз поговорить с ними. Не каменные же они.
— Послушайте, — начинаю я несмело, — вам, наверное, известно, что случилось с нашим самолетом. Ко мне наклоняются сразу несколько человек.
— Вам нельзя волноваться… Это может плохо…
— Погодите вы меня пугать! У меня ничего не болит, я совершенно здоров, и единственное, о чем я прошу вас, так это сказать, что произошло с самолетом?
— Успокойтесь, пожалуйста. С вашим самолетом ничего не случилось, он пролетает еще сто лет.
— Но как же тогда я оказался у вас?
— Об этом вы узнаете потом, дорогой. А сейчас отдыхайте, постарайтесь уснуть. Вы же не спали всю ночь.
Да, я не спал всю ночь и сейчас с удовольствием уснул бы. Но попробуй усни тут, если с тобой стряслось такое, что совершенно не поддается рассудку! Может, и полета никакого не было? Может, я давно здесь, и все остальное мне только кажется?
Из соседней комнаты слышится негромкий женский голос, видимо, врач говорит по телефону. Этот голос на минуту отвлекает меня от невеселых мыслей, и я непроизвольно прислушиваюсь. Она рассказывает кому-то о человеке, которого свалил инфаркт, а он буянит. Что с ним делать, она не знает. Кто он? Да летчик какой-то. Отлетал свое, голубок…
Женщина положила трубку и коротко сказала;
— В госпиталь. Только осторожно!
Меня положили на носилки и вынесли на улицу. Здесь я увидел своего летчика. Вместе с ним был весь экипаж нашего самолета! Вот так штука! Я уже «похоронил» их, а они дожидаются меня тут? Что за дьявольщина происходит сегодня со мной!..
Увидев меня, товарищи обступили носилки. Я улыбаюсь им и тороплюсь задать несколько вопросов. Но врачи спешат. Носилки вместе со мной оказываются в машине скорой помощи. Оглушительно громко хлопают дверцы. Водитель включает мотор и трогает с места.
— Куда? — спрашиваю я санитара.
— В госпиталь…
Теперь я уже не пытаюсь через врачей узнать о судьбе своего самолета. Силюсь во всем разобраться сам. С самолетом, пожалуй, все в порядке: ребята здесь, стало быть, и машина цела. Но если с самолетом ничего не произошло, то, следовательно, случилось что-то со мной. Да, да, со мной! Как я раньше не подумал об этом?
В госпитале меня окружили вниманием и заботой. Но ни разговаривать, ни двигаться врачи по-прежнему не разрешают.
— Я совершенно здоров. Чего мне тут валяться? Мне в полет нужно, — говорю я им.
— Полет придется отложить, товарищ летчик. А пока мы вас обследуем, подлечим. Может, еще и полетаете…
И тут мне вдруг вспомнились слова, сказанные женщиной по телефону на аэродроме:
— У него, по-видимому, инфаркт… Отлетал свое, голубок…
Выходит, что это было сказано обо мне…
В госпитале я провел несколько дней. Это были очень тяжелые дни, полные гнетущей неизвестности и тревоги. «Товарищи, поди, уже давно в Москве, — прикидывал я в уме на другой день, — командование обо всем знает. Может, вызволят меня отсюда…»
Через несколько дней мне разрешили встать.
Я улыбнулся:
— А вдруг — инфаркт?
— Нет, инфаркт исключен, — сказал врач. — Мы это точно установили.
— Так что же со мной было?
— Пока не знаем.
— Летать буду?
— Сейчас трудно сказать…
— А домой могу поехать?
— Пока нет… Но через два дня, думаю, большой опасности уже не будет…
И вот я снова лечу в Москву. Товарищи прислали за мной самолет. Но веду его не я. Неужели теперь я лишь пассажир Аэрофлота?..
Глава вторая
Глава третья
— Срочное задание… Машина за вами уже вышла… Не задерживайтесь…
К подобным неожиданным звонкам я уже привык. И хоть война давно кончилась, жизнь моя по-прежнему была полна тревог и постоянного напряжения. На первый взгляд это будто бы ненормально, но если вдуматься, то ничего особенного в этом нет. Время еще беспокойное. Часть то и дело поднимают по тревоге. А я уже заместитель командира дивизии, спать много не положено…
На аэродроме меня ждал самолет. Задание несложное — проверить экипаж и дать свое заключение о подготовленности его к выполнению самостоятельных заданий. Командир корабля молодой, но уже немало полетавший летчик. Он уверенно поднял самолет в воздух и лег на курс. Я на месте второго пилота наблюдаю за его действиями.
— Считай, что меня тут нет, — говорю ему. — А я газеты посмотрю.
Молодой пилот уверенно ведет машину. Только на щеках горит румянец.
— Обратно полетим ночью. Поведу я, а ты отдохнешь. Летчик согласно кивает, а я, развернув «Правду», углубляюсь в чтение.
В обратный рейс вылетели ночью. Погода была скверная: сильный ветер, низкие тучи, на аэродроме гололед.
Предлагали переждать до утра, но я не согласился; приходилось летать и в гораздо худших условиях, доберемся и на этот раз. И к тому же приказ. Его выполнять надо.
Сижу в кресле командира корабля, внимательно слежу за приборами, чутко ловлю привычный рокот мотора и изредка бросаю взгляд на молодого летчика. Перед вылетом он признался, что опыта полетов в ночных условиях у него «маловато».
— Ничего, все впереди. Будут полеты, будет и опыт… Вы, молодые, должны летать лучше нас… Парень застенчиво улыбнулся:
— Летать бы, как вы, товарищ полковник. О большем не мечтаю.
— И плохо, что не мечтаешь. Кто не мечтает, тот не идет вперед. А кто не идет вперед, тот отстает.
Незаметно проходит час. Летим в облаках. В редких разрывах иногда блеснут звезды и опять кромешная тьма. Моторы гудят ровно, спокойно. Стрелки приборов чуть подрагивают. И вдруг-все исчезает…
От меня не отходят врачи, а я все силюсь вспомнить, что было потом. Что случилось с самолетом? Каким образом я оказался во Львове? К тому же в санчасти аэродрома?..
В неширокую щель между занавесками вижу кусочек ярко-голубого утреннего неба, высоко задранный хвост какого-то самолета, должно-быть Ан-10, и крыло еще одной машины. Как я оказался здесь?
Картины одна мрачнее другой встают в моем воображении; у самолета отказывают сразу все двигатели (такое бывает чрезвычайно редко!), и машина камнем летит к земле!.. Ее охватывает огромное пламя!… Раздается мощный взрыв, и черное ночное небо на какой-то миг озаряется короткой тревожной вспышкой…
Нет, все это не то. Ничего подобного произойти не могло. Но чем объяснить мое появление в этой тихой светлой комнате? Врачи, конечно, знают. Нужно попытаться еще раз поговорить с ними. Не каменные же они.
— Послушайте, — начинаю я несмело, — вам, наверное, известно, что случилось с нашим самолетом. Ко мне наклоняются сразу несколько человек.
— Вам нельзя волноваться… Это может плохо…
— Погодите вы меня пугать! У меня ничего не болит, я совершенно здоров, и единственное, о чем я прошу вас, так это сказать, что произошло с самолетом?
— Успокойтесь, пожалуйста. С вашим самолетом ничего не случилось, он пролетает еще сто лет.
— Но как же тогда я оказался у вас?
— Об этом вы узнаете потом, дорогой. А сейчас отдыхайте, постарайтесь уснуть. Вы же не спали всю ночь.
Да, я не спал всю ночь и сейчас с удовольствием уснул бы. Но попробуй усни тут, если с тобой стряслось такое, что совершенно не поддается рассудку! Может, и полета никакого не было? Может, я давно здесь, и все остальное мне только кажется?
Из соседней комнаты слышится негромкий женский голос, видимо, врач говорит по телефону. Этот голос на минуту отвлекает меня от невеселых мыслей, и я непроизвольно прислушиваюсь. Она рассказывает кому-то о человеке, которого свалил инфаркт, а он буянит. Что с ним делать, она не знает. Кто он? Да летчик какой-то. Отлетал свое, голубок…
Женщина положила трубку и коротко сказала;
— В госпиталь. Только осторожно!
Меня положили на носилки и вынесли на улицу. Здесь я увидел своего летчика. Вместе с ним был весь экипаж нашего самолета! Вот так штука! Я уже «похоронил» их, а они дожидаются меня тут? Что за дьявольщина происходит сегодня со мной!..
Увидев меня, товарищи обступили носилки. Я улыбаюсь им и тороплюсь задать несколько вопросов. Но врачи спешат. Носилки вместе со мной оказываются в машине скорой помощи. Оглушительно громко хлопают дверцы. Водитель включает мотор и трогает с места.
— Куда? — спрашиваю я санитара.
— В госпиталь…
Теперь я уже не пытаюсь через врачей узнать о судьбе своего самолета. Силюсь во всем разобраться сам. С самолетом, пожалуй, все в порядке: ребята здесь, стало быть, и машина цела. Но если с самолетом ничего не произошло, то, следовательно, случилось что-то со мной. Да, да, со мной! Как я раньше не подумал об этом?
В госпитале меня окружили вниманием и заботой. Но ни разговаривать, ни двигаться врачи по-прежнему не разрешают.
— Я совершенно здоров. Чего мне тут валяться? Мне в полет нужно, — говорю я им.
— Полет придется отложить, товарищ летчик. А пока мы вас обследуем, подлечим. Может, еще и полетаете…
И тут мне вдруг вспомнились слова, сказанные женщиной по телефону на аэродроме:
— У него, по-видимому, инфаркт… Отлетал свое, голубок…
Выходит, что это было сказано обо мне…
В госпитале я провел несколько дней. Это были очень тяжелые дни, полные гнетущей неизвестности и тревоги. «Товарищи, поди, уже давно в Москве, — прикидывал я в уме на другой день, — командование обо всем знает. Может, вызволят меня отсюда…»
Через несколько дней мне разрешили встать.
Я улыбнулся:
— А вдруг — инфаркт?
— Нет, инфаркт исключен, — сказал врач. — Мы это точно установили.
— Так что же со мной было?
— Пока не знаем.
— Летать буду?
— Сейчас трудно сказать…
— А домой могу поехать?
— Пока нет… Но через два дня, думаю, большой опасности уже не будет…
И вот я снова лечу в Москву. Товарищи прислали за мной самолет. Но веду его не я. Неужели теперь я лишь пассажир Аэрофлота?..
Глава вторая
Расставание
У командира части Бориса Михайловича Константинова красноватые от постоянного недосыпания глаза. Увидев меня, генерал быстро вышел из-за стола. Поборов усталость, он ласково улыбнулся.
— Проходи, проходи, дорогой, давно тебя жду. Такое время — и без заместителя!.. Да ты что — никак докладывать собрался?
Генерал берет меня под руку, подводит к столу. Садимся.
— А теперь расскажи, что со здоровьем… Кое-что я уже слышал, но лучше расскажи сам. Серьезное что-нибудь?
— Потерял сознание, Борис Михайлович. Очнулся на земле. Что со мной было, как оказался во Львове, — ничего не помню. Сначала чуть с ума не сошел: думал, что самолет разбил…
— Ну, а медицина что?
— Врачи установили диагноз — инфаркт миокарда, а потом сказали, что инфаркта не было…
— На чем остановились?
— Ни на чем.
— Как так?
— Не знают, что со мной было. А летать, конечно, запретили.
Генерал поднялся со стула и начал ходить по кабинету.
— Сколько лет тебе, Муса?
— Сорок один…
— М-да… обидно… Самый возраст для летчика. Как думаешь?
— Жизнь нас не спрашивает.
— А ты, я вижу, уже руки опустил? Не рано ли?
— Хочу латать, товарищ генерал!
— Я тоже хочу, чтобы ты летал. Даже больше: чтобы ты командовал дивизией. Через несколько месяцев ухожу на учебу…
— Так ведь, товарищ генерал…
— Разве я раньше не говорил тебе об этом? Ты — летчик грамотный, с большим опытом. За плечами война…
Молодой… У тебя еще все впереди!
Помолчав, он походил еще некоторое время по кабинету, затем вернулся к столу и уже другим голосом, тихим и участливым, сказал:
— Я знаю, тебе сейчас нелегко. Но постарайся пересилить себя, найти в себе точку опоры. Меньше думай об этих медиках! Лучше отдохни как следует. А потом-на комиссию. Глядишь, все и обойдется!
— Постараюсь, Борис Михайлович.
— Вот и хорошо. А пока иди. Дома, наверное, заждались. Привет передавай…
Разговор с командиром дивизии несколько ободрил и успокоил меня. Отдохнув, я решил, что теперь можно пройти и комиссию. Но что хорошего скажут мне врачи?..
В госпитале, куда меня положили на исследование, тихая светлая палата с окнами в сад.
Весна 1964 года. Быстро летит время! Врачи понимают, что все мое будущее зависит от одного их слова, которого я терпеливо жду вот уже много дней… Каким оно будет, это слово?
Однажды я спросил:
— Мои анализы, наверное, готовы. Чем вы меня обрадуете?
Седой врач, полковник медицинской службы, который навещал меня почти ежедневно, поправил на носу очки и нерешительно подошел к моей койке.
— Я понимаю — вы волнуетесь, но придется еще потерпеть. Должен сказать, что это очень сложный случай. Не будем спешить с окончательными выводами.
— Я согласен подождать еще два или три месяца, только бы разрешили летать! Возможно ли это?
Полковник снял очки и долго протирал их полой белого халата. Присев на край моей постели и глядя мне в глаза, спрашивает:
— Скажите, как вы смогли так загнать себя? У вас когда-то, надо полагать, было отличное здоровье, но такие перегрузки могут сломить и железного человека. Или вы думаете, что ваши нервы крепче железа?
— Нет, доктор, я этого не думаю. Просто некогда было жалеть себя. Одна война сколько взяла, да и после войны не сладко приходилось… Понимаете?
— Понимаю, понимаю… Однако нельзя забывать: человек не вечен…
Полковник вышел, его ждали в других палатах. А я всю ночь пролежал с открытыми глазами, вспоминая и заново переживая минувшие годы. Со дня окончания войны их набралось более двадцати. Разве это мало? Да ведь это, можно сказать, целая жизнь!
Первые месяцы после войны были насыщены до предела. В мае я съездил домой, потом принимал участие в параде Победы, затем готовился к воздушному параду и в полку появился только в ноябре.
Зимой 1946 года снова побывал на родине: трудящиеся Башкирии выдвинули меня кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР и я поехал на встречу с избирателями. После этой поездки все, наконец, вроде улеглось, но ненадолго: весной состоялась врачебная комиссия, которая принесла много неожиданных волнений и тревог.
Это была первая серьезная медицинская комиссия после войны. Многим нашим летчикам не повезло. Списали моего друга москвича Виктора Протчева. Меня признали ограниченно годным для службы в боевой авиации и годным лишь для работы во вспомогательной и транспортной.
Обсудив сложившееся положение с Виктором, мы решили поехать в Москву. Но и московские врачи не обрадовали, повторили то, что мы уже слышали: Протчеву летать запрещается, Гарееву — только во вспомогательной или транспортной авиации!
Что делать? Куда идти дальше?
Походив несколько дней по Москве, я решился на последнее: зайду в Управление кадров Военно-Воздушных Сил, может, там сумеют чем-нибудь помочь. Не помогут там — придется рассчитывать только на себя.
Начальник Управления принял меня быстро, но предложил одно:
— Если хотите остаться в боевой авиации, могу направить на должность адъютанта эскадрильи.
— Но на этой должности не нужно быть летчиком. Вести дела эскадрильи может любой другой, — возразил я.
— Как хотите. Между прочим, вы уже тоже не боевой летчик…
— К сожалению… Поэтому я и пришел к вам. Надеялся на вашу помощь… Хочу летать! Пусть даже в транспортной авиации, но летать! Понимаете?
— Понимаю, но и в транспортной свободных мест нет.
— Этого не может быть! — запротестовал я.
— К сожалению, это так. Но я попытаюсь вам помочь. Поезжайте на аэродром транспортной авиации. Знаете, где он находится?
— Найду.
— Ну, так вот. Если там предложат вам работу и вы согласитесь, приезжайте, мы оформим.
— Благодарю…
Командира части на месте не оказалось, обратился к его заместителю. Подполковник Зайцев отнесся ко мне внимательно. Узнав, кто я и в чем состоит моя просьба, тут же позвонил в полки, пригласил начальника отдела кадров. Однако не повезло мне и здесь.
— Плохо с вакансиями. Если согласны, возьмем заместителем командира эскадрильи,-сказал подполковник и, помолчав, добавил;
— Будешь летать.
— Я кончил войну штурманом полка. А заместитель командира эскадрильи — это должность капитанская…
— Все это так, но лучшего предложить не могу. Решай сам. А должность пусть вас не смущает — наверстаешь!
— Хорошо, я посоветуюсь с товарищами… На следующий день я приехал в часть с документами. Выхода не было, я согласился. С этого дня для меня началась новая жизнь.
Служба в транспортной авиационной части трудная, но интересная. Стал много летать, и за короткое время я побывал во всех концах Советского Союза и во многих странах мира.
Летчики транспортной авиации летали во всякую погоду, в любое время суток. Часто неделями не бывали дома. А если и появлялись, то ненадолго. Так пролетели два года.
В 1948 году некоторые мои товарищи стали поступать на учебу. Сдал свои документы в Военную Академию имени М.В. Фрунзе и я.
Условия приема были нелегкие. Но все вступительные экзамены я сдал на «хорошо» и был зачислен слушателем.
Годы учебы останутся в памяти надолго. Я занимался с увлечением, много читал. Учебные предметы в академии изучались с учетом опыта Великой Отечественной войны и меня это очень интересовало.
Я шел в числе передовых и в дни больших праздников на парадах мне поручали нести знамя академии. До меня знаменосцем был Покрышкин, окончивший академию в 1948 году.
В 1951 году слушатели сдали выпускные экзамены и разъехались по местам назначений. Меня назначили заместителем командира части точно такой же, в какой я служил два года до поступления на учебу.
Снова началась напряженная, тревожная, не знающая ни дня, ни ночи работа. Как и прежде, много летаю. Изучаю новые самолеты, учусь и учу других.
Полеты, полеты, полеты…
День сменяется днем, год годом. И вот уже 1956 год. Командование назначает меня командиром полка. Выполняю ряд серьезных и сложных заданий и начинаю ощущать: не хватает знаний, нужно учиться дальше. Направляю документы в Академию Генерального штаба Советской Армии. Но лишь в 1957 году под Октябрьские праздники меня пригласил к себе командир дивизии:
— Подполковник Гареев, подготовьте полк к сдаче. Постарайтесь, чтобы это не отразилось на работе эскадрилий.
— Сдать полк? Почему, товарищ генерал?
Теперь удивился он:
— Как? Разве вы не знаете? Тогда позвольте поздравить; приказом Министра обороны СССР вы зачислены слушателем Академии Генштаба. Собирайтесь на учебу…
Два года напряженных занятий в высшей академии — и опять служба. На этот раз получаю назначение в ту же самую авиационную часть, которая приютила меня в трудном для меня сорок шестом году. Когда-то я работал здесь на скромной должности заместителя командира эскадрильи. Сейчас дел и тревог у меня будет больше: работаю заместителем командира части.
Но трудности меня не пугают.
Четыре года службы в этой части проходят быстро. Я по-прежнему много работаю над собой, много летаю, осваиваю современные машины.
И вдруг все опять рушится. Вместо гулкой пилотской кабины я снова сижу в тихой, пропахшей медикаментами больничной палате и гляжу в окно. Но вот как-то вечером ко мне зашел летчик, с которым я был в своем последнем неудачном рейсе. Посидели на диване, поговорили о делах в части. Под конец я попросил рассказать, что было с самолетом потом, после того, как я потерял сознание…
Пилот немного подумал, вспоминая подробности, и, смущаясь, стал рассказывать:
— Летели мы ночью, погода была плохая, но вы мастерски вели самолет. Теперь признаюсь, я следил за каждым вашим движением. Ну, стало быть, летим. Вдруг, смотрю, вы как-то на бок завалились, словно вниз смотрите.
— Вниз, говоришь? — спросил я.
— Да, да. Я удивился: и чего он там интересного нашел? Ночью, на такой высоте вниз глядит и глядит… А потом заметил: кренится машина, все больше и больше…
— Ну? — не удержался я. — А ты что?
— Ясно; подправил раз, другой, третий… Потом окликнул. Вы — молчите. Выправил машину и позвал наших. Вы были без сознания. Что было делать? Связались по радио с ближайшим аэродромом, доложили: командир потерял сознание, прошу разрешить посадку. Так мы оказались во Львове. Было уже утро, и я довольно сносно посадил самолет…
После разговора с летчиком через несколько дней мне сообщили заключение врачебной комиссии: работать в авиации запрещается. Это и было мое расставание с небом. Да я и сам понимал, что это правильное заключение.
Вернулся домой, хожу из угла в угол — места себе не нахожу. Пришлось рассказать обо всем жене. Галя, конечно, успокаивает, говорит о том, что я еще молод, найду себе любимую работу, и все будет как прежде. И даже лучше: никто не будет тревожить по ночам, вызывать на аэродром, я буду больше с детьми, которые очень скучают без отца…
Все это, наверное, было убедительно, но глубоко до меня как-то не доходило. Я целыми днями ходил по городу, пробовал подыскать новую работу, но какое дело могло удовлетворить меня после 25 лет, проведенных на аэродромах и в небе? Я всей душой любил свою нелегкую и беспокойную профессию, а когда неожиданно лишился ее, мне показалось, что вместе с ней я потерял все.
Однажды, находясь в Москве, я оказался перед библиотекой имени В. И, Ленина. И сразу мне вспомнился отец, его рассказы о большом доме, в котором будут жить книги, его частые поездки на работу в Москву и Ленинград…
Мне страстно захотелось в далекую тихую Таш Чишму, где я знал каждый овраг, поляну, каждое деревце. Там прошло мое детство, там находятся могилы моих родных и близких, там я непременно решу, как мне жить дальше.
Через несколько дней я с семьей выехал на Урал…
— Проходи, проходи, дорогой, давно тебя жду. Такое время — и без заместителя!.. Да ты что — никак докладывать собрался?
Генерал берет меня под руку, подводит к столу. Садимся.
— А теперь расскажи, что со здоровьем… Кое-что я уже слышал, но лучше расскажи сам. Серьезное что-нибудь?
— Потерял сознание, Борис Михайлович. Очнулся на земле. Что со мной было, как оказался во Львове, — ничего не помню. Сначала чуть с ума не сошел: думал, что самолет разбил…
— Ну, а медицина что?
— Врачи установили диагноз — инфаркт миокарда, а потом сказали, что инфаркта не было…
— На чем остановились?
— Ни на чем.
— Как так?
— Не знают, что со мной было. А летать, конечно, запретили.
Генерал поднялся со стула и начал ходить по кабинету.
— Сколько лет тебе, Муса?
— Сорок один…
— М-да… обидно… Самый возраст для летчика. Как думаешь?
— Жизнь нас не спрашивает.
— А ты, я вижу, уже руки опустил? Не рано ли?
— Хочу латать, товарищ генерал!
— Я тоже хочу, чтобы ты летал. Даже больше: чтобы ты командовал дивизией. Через несколько месяцев ухожу на учебу…
— Так ведь, товарищ генерал…
— Разве я раньше не говорил тебе об этом? Ты — летчик грамотный, с большим опытом. За плечами война…
Молодой… У тебя еще все впереди!
Помолчав, он походил еще некоторое время по кабинету, затем вернулся к столу и уже другим голосом, тихим и участливым, сказал:
— Я знаю, тебе сейчас нелегко. Но постарайся пересилить себя, найти в себе точку опоры. Меньше думай об этих медиках! Лучше отдохни как следует. А потом-на комиссию. Глядишь, все и обойдется!
— Постараюсь, Борис Михайлович.
— Вот и хорошо. А пока иди. Дома, наверное, заждались. Привет передавай…
Разговор с командиром дивизии несколько ободрил и успокоил меня. Отдохнув, я решил, что теперь можно пройти и комиссию. Но что хорошего скажут мне врачи?..
В госпитале, куда меня положили на исследование, тихая светлая палата с окнами в сад.
Весна 1964 года. Быстро летит время! Врачи понимают, что все мое будущее зависит от одного их слова, которого я терпеливо жду вот уже много дней… Каким оно будет, это слово?
Однажды я спросил:
— Мои анализы, наверное, готовы. Чем вы меня обрадуете?
Седой врач, полковник медицинской службы, который навещал меня почти ежедневно, поправил на носу очки и нерешительно подошел к моей койке.
— Я понимаю — вы волнуетесь, но придется еще потерпеть. Должен сказать, что это очень сложный случай. Не будем спешить с окончательными выводами.
— Я согласен подождать еще два или три месяца, только бы разрешили летать! Возможно ли это?
Полковник снял очки и долго протирал их полой белого халата. Присев на край моей постели и глядя мне в глаза, спрашивает:
— Скажите, как вы смогли так загнать себя? У вас когда-то, надо полагать, было отличное здоровье, но такие перегрузки могут сломить и железного человека. Или вы думаете, что ваши нервы крепче железа?
— Нет, доктор, я этого не думаю. Просто некогда было жалеть себя. Одна война сколько взяла, да и после войны не сладко приходилось… Понимаете?
— Понимаю, понимаю… Однако нельзя забывать: человек не вечен…
Полковник вышел, его ждали в других палатах. А я всю ночь пролежал с открытыми глазами, вспоминая и заново переживая минувшие годы. Со дня окончания войны их набралось более двадцати. Разве это мало? Да ведь это, можно сказать, целая жизнь!
Первые месяцы после войны были насыщены до предела. В мае я съездил домой, потом принимал участие в параде Победы, затем готовился к воздушному параду и в полку появился только в ноябре.
Зимой 1946 года снова побывал на родине: трудящиеся Башкирии выдвинули меня кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР и я поехал на встречу с избирателями. После этой поездки все, наконец, вроде улеглось, но ненадолго: весной состоялась врачебная комиссия, которая принесла много неожиданных волнений и тревог.
Это была первая серьезная медицинская комиссия после войны. Многим нашим летчикам не повезло. Списали моего друга москвича Виктора Протчева. Меня признали ограниченно годным для службы в боевой авиации и годным лишь для работы во вспомогательной и транспортной.
Обсудив сложившееся положение с Виктором, мы решили поехать в Москву. Но и московские врачи не обрадовали, повторили то, что мы уже слышали: Протчеву летать запрещается, Гарееву — только во вспомогательной или транспортной авиации!
Что делать? Куда идти дальше?
Походив несколько дней по Москве, я решился на последнее: зайду в Управление кадров Военно-Воздушных Сил, может, там сумеют чем-нибудь помочь. Не помогут там — придется рассчитывать только на себя.
Начальник Управления принял меня быстро, но предложил одно:
— Если хотите остаться в боевой авиации, могу направить на должность адъютанта эскадрильи.
— Но на этой должности не нужно быть летчиком. Вести дела эскадрильи может любой другой, — возразил я.
— Как хотите. Между прочим, вы уже тоже не боевой летчик…
— К сожалению… Поэтому я и пришел к вам. Надеялся на вашу помощь… Хочу летать! Пусть даже в транспортной авиации, но летать! Понимаете?
— Понимаю, но и в транспортной свободных мест нет.
— Этого не может быть! — запротестовал я.
— К сожалению, это так. Но я попытаюсь вам помочь. Поезжайте на аэродром транспортной авиации. Знаете, где он находится?
— Найду.
— Ну, так вот. Если там предложат вам работу и вы согласитесь, приезжайте, мы оформим.
— Благодарю…
Командира части на месте не оказалось, обратился к его заместителю. Подполковник Зайцев отнесся ко мне внимательно. Узнав, кто я и в чем состоит моя просьба, тут же позвонил в полки, пригласил начальника отдела кадров. Однако не повезло мне и здесь.
— Плохо с вакансиями. Если согласны, возьмем заместителем командира эскадрильи,-сказал подполковник и, помолчав, добавил;
— Будешь летать.
— Я кончил войну штурманом полка. А заместитель командира эскадрильи — это должность капитанская…
— Все это так, но лучшего предложить не могу. Решай сам. А должность пусть вас не смущает — наверстаешь!
— Хорошо, я посоветуюсь с товарищами… На следующий день я приехал в часть с документами. Выхода не было, я согласился. С этого дня для меня началась новая жизнь.
Служба в транспортной авиационной части трудная, но интересная. Стал много летать, и за короткое время я побывал во всех концах Советского Союза и во многих странах мира.
Летчики транспортной авиации летали во всякую погоду, в любое время суток. Часто неделями не бывали дома. А если и появлялись, то ненадолго. Так пролетели два года.
В 1948 году некоторые мои товарищи стали поступать на учебу. Сдал свои документы в Военную Академию имени М.В. Фрунзе и я.
Условия приема были нелегкие. Но все вступительные экзамены я сдал на «хорошо» и был зачислен слушателем.
Годы учебы останутся в памяти надолго. Я занимался с увлечением, много читал. Учебные предметы в академии изучались с учетом опыта Великой Отечественной войны и меня это очень интересовало.
Я шел в числе передовых и в дни больших праздников на парадах мне поручали нести знамя академии. До меня знаменосцем был Покрышкин, окончивший академию в 1948 году.
В 1951 году слушатели сдали выпускные экзамены и разъехались по местам назначений. Меня назначили заместителем командира части точно такой же, в какой я служил два года до поступления на учебу.
Снова началась напряженная, тревожная, не знающая ни дня, ни ночи работа. Как и прежде, много летаю. Изучаю новые самолеты, учусь и учу других.
Полеты, полеты, полеты…
День сменяется днем, год годом. И вот уже 1956 год. Командование назначает меня командиром полка. Выполняю ряд серьезных и сложных заданий и начинаю ощущать: не хватает знаний, нужно учиться дальше. Направляю документы в Академию Генерального штаба Советской Армии. Но лишь в 1957 году под Октябрьские праздники меня пригласил к себе командир дивизии:
— Подполковник Гареев, подготовьте полк к сдаче. Постарайтесь, чтобы это не отразилось на работе эскадрилий.
— Сдать полк? Почему, товарищ генерал?
Теперь удивился он:
— Как? Разве вы не знаете? Тогда позвольте поздравить; приказом Министра обороны СССР вы зачислены слушателем Академии Генштаба. Собирайтесь на учебу…
Два года напряженных занятий в высшей академии — и опять служба. На этот раз получаю назначение в ту же самую авиационную часть, которая приютила меня в трудном для меня сорок шестом году. Когда-то я работал здесь на скромной должности заместителя командира эскадрильи. Сейчас дел и тревог у меня будет больше: работаю заместителем командира части.
Но трудности меня не пугают.
Четыре года службы в этой части проходят быстро. Я по-прежнему много работаю над собой, много летаю, осваиваю современные машины.
И вдруг все опять рушится. Вместо гулкой пилотской кабины я снова сижу в тихой, пропахшей медикаментами больничной палате и гляжу в окно. Но вот как-то вечером ко мне зашел летчик, с которым я был в своем последнем неудачном рейсе. Посидели на диване, поговорили о делах в части. Под конец я попросил рассказать, что было с самолетом потом, после того, как я потерял сознание…
Пилот немного подумал, вспоминая подробности, и, смущаясь, стал рассказывать:
— Летели мы ночью, погода была плохая, но вы мастерски вели самолет. Теперь признаюсь, я следил за каждым вашим движением. Ну, стало быть, летим. Вдруг, смотрю, вы как-то на бок завалились, словно вниз смотрите.
— Вниз, говоришь? — спросил я.
— Да, да. Я удивился: и чего он там интересного нашел? Ночью, на такой высоте вниз глядит и глядит… А потом заметил: кренится машина, все больше и больше…
— Ну? — не удержался я. — А ты что?
— Ясно; подправил раз, другой, третий… Потом окликнул. Вы — молчите. Выправил машину и позвал наших. Вы были без сознания. Что было делать? Связались по радио с ближайшим аэродромом, доложили: командир потерял сознание, прошу разрешить посадку. Так мы оказались во Львове. Было уже утро, и я довольно сносно посадил самолет…
После разговора с летчиком через несколько дней мне сообщили заключение врачебной комиссии: работать в авиации запрещается. Это и было мое расставание с небом. Да я и сам понимал, что это правильное заключение.
Вернулся домой, хожу из угла в угол — места себе не нахожу. Пришлось рассказать обо всем жене. Галя, конечно, успокаивает, говорит о том, что я еще молод, найду себе любимую работу, и все будет как прежде. И даже лучше: никто не будет тревожить по ночам, вызывать на аэродром, я буду больше с детьми, которые очень скучают без отца…
Все это, наверное, было убедительно, но глубоко до меня как-то не доходило. Я целыми днями ходил по городу, пробовал подыскать новую работу, но какое дело могло удовлетворить меня после 25 лет, проведенных на аэродромах и в небе? Я всей душой любил свою нелегкую и беспокойную профессию, а когда неожиданно лишился ее, мне показалось, что вместе с ней я потерял все.
Однажды, находясь в Москве, я оказался перед библиотекой имени В. И, Ленина. И сразу мне вспомнился отец, его рассказы о большом доме, в котором будут жить книги, его частые поездки на работу в Москву и Ленинград…
Мне страстно захотелось в далекую тихую Таш Чишму, где я знал каждый овраг, поляну, каждое деревце. Там прошло мое детство, там находятся могилы моих родных и близких, там я непременно решу, как мне жить дальше.
Через несколько дней я с семьей выехал на Урал…
Глава третья
В родной Таш Чишме
Яркий солнечный день. Новенькая «Волга» бодро катит нас по хорошо проложенному шоссе все дальше и дальше на северо-запад от Уфы. Вокруг раздольные колхозные поля, зеленые перелески, деревни с хорошо знакомыми мне названиями. Еще до войны по этой дороге мы добирались до Уфы.
Вспоминается моя первая поездка в город. Два четырнадцатилетних парня решили поступить в железнодорожный техникум и ехали сдавать вступительные экзамены. Вез нас отец. Ему очень нездоровилось, и он всю дорогу лежал в телеге, укрывшись тулупом, а в ногах у него белел молоденький барашек с черной звездочкой на лбу…
Одно воспоминание вызывает другое. Перед глазами встают далекие полузабывшиеся картины детства, учебы в Уфимском аэроклубе, годы войны. Сталинград, Крым, Белоруссия, бои на территории врага… День Победы в ликующей Москве…
Я поудобнее устраиваюсь на заднем сиденье и закрываю глаза. Галя думает, что я уснул, но мне сейчас совсем не до сна. У меня, кажется, впервые появилась возможность спокойно и неторопливо вспомнить о том, что прожито и пережито.
…12 мая 1945 года мы с Сашей Кирьяновым вылетели в Уфу. В Куйбышеве что-то случилось, и наш самолет задержали. Пришлось ночь провести на аэродроме.
Утром нас пригласили в самолет. Не успели набрать высоту, из пилотской кабины выходит молоденький радист и, окинув быстрым взглядом салон, направляется ко мне.
— На побывку, товарищ дважды Герой Советского Союза?
— Да, давно не был дома.
— А откуда родом будете? Из Уфы?
— Не совсем. Из деревни в ста двадцати километрах от Уфы…
Радист ушел. Вскоре я забыл об этом разговоре. Через час внизу показалась Уфа. Приземлились. Вижу, народ к самолету бежит, «Кого-то встречают», — мелькнуло в голове, а меня между тем уже приветствуют, протягивают цветы, подхватывают чемодан. Я растерянно гляжу вокруг, думая, что это ошибка, и вдруг замечаю среди встречающих знакомое лицо. Да это же начальник аэроклуба Волохов! Помнит ли он, как проверял меня перед тем, как разрешить первый самостоятельный вылет? Вряд ли. Мало ли было в аэроклубе молодых учлетов? Всех не запомнишь.
Волохов проталкивается вперед и долго трясет мою руку. Я напоминаю ему об аэроклубе, спрашиваю, как там сейчас, и вижу, как уже немолодое лицо его начинает расплываться в счастливой улыбке. Признав, наконец, во мне одного из воспитанников Уфимского аэроклуба, он тепло обнимает меня и долго не выпускает из своих объятий.
По дороге к зданию аэровокзала я узнаю, что он уже давно на другой работе, но с авиацией не порывает. Из аэроклуба его перевели начальником аэропорта, того самого, на котором только что приземлился наш самолет.
Волохов быстро ведет меня к площади, где собралось уже довольно много народу.
— Чуть не забыл на радостях о митинге. Вы уж, голубчик, скажите пару слов. Люди ждут.
— Это какой еще митинг? По поводу чего?
— По поводу встречи дважды Героя Советского Союза Мусы Гайсиновича Гареева.
— А откуда они узнали, что я прилетел? Да и вы, кстати, — тоже?
— Как откуда? Только чТо сообщили, что таким-то рейсом в Уфу прибывает герой, — организуйте встречу. Вот мы и организовали…
Все ясно — это работа молодого радиста самолета.
— Ну раз так, и люди ждут, идем… Только предупреждаю; говорить я не мастер.
— Теперь говорить придется часто: дважды герой у нас в республике пока один!
— Ну, хорошо, — согласился я и выступал без подготовки. Волохов сказал, что получилось неплохо…
Встреча закончилась, а я продолжал волноваться.
После митинга отправляемся в город. Первым делом зашли в парикмахерскую.
—Теперь, — говорит Кирьянов, — и в столовую можно. Со вчерашнего дня ничего не ели…
Выходим на улицу Ленина. Когда-то здесь был ресторан «Уфа», Увидев вывеску, Кирьянов довольно улыбается. К нам подходит предупредительный швейцар:
— Вы, товарищи, с талончиками или нет?
— Мы пришли пообедать…
— Так вот я и спрашиваю: талоны у вас имеются?
— Талоны? — задумчиво переспрашивает Кирьянов. — Талонов нет. А без них нельзя?
— Нельзя, товарищи дорогие, нельзя…
— А где же их можно купить?
— А тут, напротив, в столовой. Спешим в столовую:
— У вас талоны купить можно?
— Можно. Только на хлеб талонов нет, предупреждаю сразу, — отвечает нам миловидная женщина. Идите к военному коменданту. Военные у него получают талоны на хлеб.
Идем в комендатуру. По дороге несколько раз останавливаемся.
— Вот как оно, в тылу-то, товарищ майор. Трудно, видать, — говорит Кирьянов.
— Война, Александр, война. Помнишь Белоруссию, Украину? Сколько городов разрушено, сколько деревень сожжено… Просто ли?
Лицо Кирьянова темнеет.
— Ничего, товарищ майор, восстановим, перемучаемся. Потом жить будем лучше.
У здания комендатуры нас догоняет Волохов.
— Ну и попало же мне за вас, хлопцы! Отругали меня в обкоме партии и поделом.
— А что случилось?
— Ничего не случилось. Ждут, просят вас обоих немедленно быть…
— Мы пообедать решили… Может, чуть попозже?.. Волохов и слушать ничего не хочет:
— Что вы! Вас народ ждет! Потерпите немного.
— Хорошо хоть побриться успели, с обедом придется повременить. Как-нибудь потом, — соглашается Кирьянов.
Зал заседаний обкома партии. Здесь собрались партийные и советские работники Уфы, аппарата областного комитета партии, журналисты. К такой встрече я не был подготовлен. Волнуясь, рассказал о ратных делах, о действиях нашей авиации в Великой Отечественной войне, о боевых товарищах. Потом было много вопросов. Отвечал. Встреча закончилась — надо домой.
Кто-то уже позвонил в районный центр Илишевского района, Верхне-Еркеево. Вызвали начальника аэроклуба, договорились о самолете. Его ведет знакомый мне пилот, инструктор аэроклуба Вениамин Карпов. Мне хочется спросить его о Петрове. Я настолько был взволновал событиями этого дня, что никак не мог успокоиться. А тут и дороге конец. Уже пошли на посадку, а я не успел поговорить с Карповым.
Посадка неожиданно оказалась сложной. Небольшое ровное поле сплошь заполнили встречавшие нас люди — самолет посадить негде. Карпов делает один заход, второй, третий. Советую ему выбрать площадку рядом. Покружив еще немного, наконец, садимся.
И снова митинг — прямо в поле, у самолета. Вокруг — женщины, старики, ребятишки. Мужчин почти совсем нет. Ушли на фронт, и многие из них никогда уже не вернутся к родным очагам…
После митинга едем в Таш Чишму. За рулем райкомовской машины — молодая женщина. И опять я думаю о том, что мужчин осталось мало — печальный след войны.
…Машина остановилась, жена осторожно коснулась моего плеча:
— Выходи, Муса, приехали!
Я открываю глаза: наш дом! Даже усталости не чувствую.
Галя уже вышла из машины, ждет меня. Я благодарю водителя.
У дома стоят мальчик и девочка — мои племянники Данилка и Лизочка. С веселым криком бегут они нам навстречу и тут же повисают у меня на шее. Выходит моя сестра, тревожно вскидывает на меня свои большие серые глаза и грустно качает головой:
— Милый Муса, ты совсем седым стал… — И тут же обращает мое внимание на деревья у дома:
Вспоминается моя первая поездка в город. Два четырнадцатилетних парня решили поступить в железнодорожный техникум и ехали сдавать вступительные экзамены. Вез нас отец. Ему очень нездоровилось, и он всю дорогу лежал в телеге, укрывшись тулупом, а в ногах у него белел молоденький барашек с черной звездочкой на лбу…
Одно воспоминание вызывает другое. Перед глазами встают далекие полузабывшиеся картины детства, учебы в Уфимском аэроклубе, годы войны. Сталинград, Крым, Белоруссия, бои на территории врага… День Победы в ликующей Москве…
Я поудобнее устраиваюсь на заднем сиденье и закрываю глаза. Галя думает, что я уснул, но мне сейчас совсем не до сна. У меня, кажется, впервые появилась возможность спокойно и неторопливо вспомнить о том, что прожито и пережито.
…12 мая 1945 года мы с Сашей Кирьяновым вылетели в Уфу. В Куйбышеве что-то случилось, и наш самолет задержали. Пришлось ночь провести на аэродроме.
Утром нас пригласили в самолет. Не успели набрать высоту, из пилотской кабины выходит молоденький радист и, окинув быстрым взглядом салон, направляется ко мне.
— На побывку, товарищ дважды Герой Советского Союза?
— Да, давно не был дома.
— А откуда родом будете? Из Уфы?
— Не совсем. Из деревни в ста двадцати километрах от Уфы…
Радист ушел. Вскоре я забыл об этом разговоре. Через час внизу показалась Уфа. Приземлились. Вижу, народ к самолету бежит, «Кого-то встречают», — мелькнуло в голове, а меня между тем уже приветствуют, протягивают цветы, подхватывают чемодан. Я растерянно гляжу вокруг, думая, что это ошибка, и вдруг замечаю среди встречающих знакомое лицо. Да это же начальник аэроклуба Волохов! Помнит ли он, как проверял меня перед тем, как разрешить первый самостоятельный вылет? Вряд ли. Мало ли было в аэроклубе молодых учлетов? Всех не запомнишь.
Волохов проталкивается вперед и долго трясет мою руку. Я напоминаю ему об аэроклубе, спрашиваю, как там сейчас, и вижу, как уже немолодое лицо его начинает расплываться в счастливой улыбке. Признав, наконец, во мне одного из воспитанников Уфимского аэроклуба, он тепло обнимает меня и долго не выпускает из своих объятий.
По дороге к зданию аэровокзала я узнаю, что он уже давно на другой работе, но с авиацией не порывает. Из аэроклуба его перевели начальником аэропорта, того самого, на котором только что приземлился наш самолет.
Волохов быстро ведет меня к площади, где собралось уже довольно много народу.
— Чуть не забыл на радостях о митинге. Вы уж, голубчик, скажите пару слов. Люди ждут.
— Это какой еще митинг? По поводу чего?
— По поводу встречи дважды Героя Советского Союза Мусы Гайсиновича Гареева.
— А откуда они узнали, что я прилетел? Да и вы, кстати, — тоже?
— Как откуда? Только чТо сообщили, что таким-то рейсом в Уфу прибывает герой, — организуйте встречу. Вот мы и организовали…
Все ясно — это работа молодого радиста самолета.
— Ну раз так, и люди ждут, идем… Только предупреждаю; говорить я не мастер.
— Теперь говорить придется часто: дважды герой у нас в республике пока один!
— Ну, хорошо, — согласился я и выступал без подготовки. Волохов сказал, что получилось неплохо…
Встреча закончилась, а я продолжал волноваться.
После митинга отправляемся в город. Первым делом зашли в парикмахерскую.
—Теперь, — говорит Кирьянов, — и в столовую можно. Со вчерашнего дня ничего не ели…
Выходим на улицу Ленина. Когда-то здесь был ресторан «Уфа», Увидев вывеску, Кирьянов довольно улыбается. К нам подходит предупредительный швейцар:
— Вы, товарищи, с талончиками или нет?
— Мы пришли пообедать…
— Так вот я и спрашиваю: талоны у вас имеются?
— Талоны? — задумчиво переспрашивает Кирьянов. — Талонов нет. А без них нельзя?
— Нельзя, товарищи дорогие, нельзя…
— А где же их можно купить?
— А тут, напротив, в столовой. Спешим в столовую:
— У вас талоны купить можно?
— Можно. Только на хлеб талонов нет, предупреждаю сразу, — отвечает нам миловидная женщина. Идите к военному коменданту. Военные у него получают талоны на хлеб.
Идем в комендатуру. По дороге несколько раз останавливаемся.
— Вот как оно, в тылу-то, товарищ майор. Трудно, видать, — говорит Кирьянов.
— Война, Александр, война. Помнишь Белоруссию, Украину? Сколько городов разрушено, сколько деревень сожжено… Просто ли?
Лицо Кирьянова темнеет.
— Ничего, товарищ майор, восстановим, перемучаемся. Потом жить будем лучше.
У здания комендатуры нас догоняет Волохов.
— Ну и попало же мне за вас, хлопцы! Отругали меня в обкоме партии и поделом.
— А что случилось?
— Ничего не случилось. Ждут, просят вас обоих немедленно быть…
— Мы пообедать решили… Может, чуть попозже?.. Волохов и слушать ничего не хочет:
— Что вы! Вас народ ждет! Потерпите немного.
— Хорошо хоть побриться успели, с обедом придется повременить. Как-нибудь потом, — соглашается Кирьянов.
Зал заседаний обкома партии. Здесь собрались партийные и советские работники Уфы, аппарата областного комитета партии, журналисты. К такой встрече я не был подготовлен. Волнуясь, рассказал о ратных делах, о действиях нашей авиации в Великой Отечественной войне, о боевых товарищах. Потом было много вопросов. Отвечал. Встреча закончилась — надо домой.
Кто-то уже позвонил в районный центр Илишевского района, Верхне-Еркеево. Вызвали начальника аэроклуба, договорились о самолете. Его ведет знакомый мне пилот, инструктор аэроклуба Вениамин Карпов. Мне хочется спросить его о Петрове. Я настолько был взволновал событиями этого дня, что никак не мог успокоиться. А тут и дороге конец. Уже пошли на посадку, а я не успел поговорить с Карповым.
Посадка неожиданно оказалась сложной. Небольшое ровное поле сплошь заполнили встречавшие нас люди — самолет посадить негде. Карпов делает один заход, второй, третий. Советую ему выбрать площадку рядом. Покружив еще немного, наконец, садимся.
И снова митинг — прямо в поле, у самолета. Вокруг — женщины, старики, ребятишки. Мужчин почти совсем нет. Ушли на фронт, и многие из них никогда уже не вернутся к родным очагам…
После митинга едем в Таш Чишму. За рулем райкомовской машины — молодая женщина. И опять я думаю о том, что мужчин осталось мало — печальный след войны.
…Машина остановилась, жена осторожно коснулась моего плеча:
— Выходи, Муса, приехали!
Я открываю глаза: наш дом! Даже усталости не чувствую.
Галя уже вышла из машины, ждет меня. Я благодарю водителя.
У дома стоят мальчик и девочка — мои племянники Данилка и Лизочка. С веселым криком бегут они нам навстречу и тут же повисают у меня на шее. Выходит моя сестра, тревожно вскидывает на меня свои большие серые глаза и грустно качает головой:
— Милый Муса, ты совсем седым стал… — И тут же обращает мое внимание на деревья у дома: