Это также не помогло. Тореадор хмуро смотрел на свои ступни. Англичанин
повернулся к дюне, где, скрестив руки перед небом, лежал скелет. Голый
красно-желто-синий мужчина сидел на песке, запрокинув голову и поднеся
горлышко бутылки к губам, а негр в белом парике и придворном фраке,
стоявший по колено в воде, расстегнул свои белые шелковые трусы и мочился
в Океан.
- Я уверен, что они тоже не помогли, - сказал англичанин, указав
тростью в сторону дюны. - Есть на этой земле уловки, которые превосходят
возможности мужчины. Троих мужчин, я сказал бы... Надеюсь, они не украли
ее украшения. Целое состояние, и страховая компания навряд ли заплатит. Ее
обвинили бы в неосторожности. Однажды кто-нибудь свернет ей шею. Кстати,
вы не скажете, откуда здесь столько мертвых птиц? Их тут тысячи. Я слышал
о кладбищах слонов, но о кладбищах птиц... Уж не эпидемия ли? Все же
должно быть какое-то объяснение.
Он услышал, как сзади открылась дверь, однако не шелохнулся.
- А, вот и вы! - сказал англичанин, слегка поклонившись. - Я уже начал
волноваться, дорогая моя. Мы четыре часа терпеливо ждали в машине, пока
это произойдет, а ведь мы здесь, можно сказать, как бы на краю света...
Беда себя ждать не заставит.
- Оставьте меня. Уходите. Замолчите. Пожалуйста, оставьте меня. Зачем
вы пришли?
- Дорогая моя, опасения вполне оправданны...
- Я вас ненавижу, - сказала она, - вы мне противны. Почему вы ходите за
мной? Вы мне обещали...
- В следующий раз, дорогая, все же оставляйте украшения в отеле. Так
будет лучше.
- Почему вы все время пытаетесь меня унизить?
- Если кто и унижен, так это я, дорогая. По крайней мере, согласно
действующим условностям. Мы, разумеется, выше этого. The happy few...
[здесь: счастливое меньшинство (англ.)] Однако на сей раз вы и впрямь
зашли слишком далеко. Я не говорю о себе! Я готов на все, вы это знаете. Я
вас люблю. И я не раз доказывал вам это. В конце концов, с вами могло
что-нибудь случиться. Единственное, о чем я вас прошу, это быть хоть
чуточку... поразборчивее.
- И вы пьяны. Вы снова пьяны.
- Это от отчаяния, дорогая. Четыре часа в машине, всякие мысли...
Согласитесь, я не самый счастливый человек на земле.
- Замолчите. О Боже мой, замолчите!
Она всхлипывала. Ренье не видел, но был уверен, что она растирает глаза
кулаками: это были всхлипывания ребенка. Он не хотел ни думать, ни
понимать. Он хотел только слышать лай тюленей, крик морских птиц, гул
Океана. Он стоял среди них, неподвижный, с опущенными глазами, и мерз. А
может, просто дрожал от страха.
- Зачем вы меня спасли? - крикнула она. - Не надо было мне мешать. Одна
волна - и конец. Я устала. Я больше не могу так жить. Не надо было мне
мешать.
- Мсье, - произнес англичанин с пафосом, - как мне выразить вам свою
благодарность? Нашу благодарность, если быть точным. Позвольте мне от
имени всех нас... Мы все бесконечно вам признательны... Успокойтесь,
дорогая моя, пойдемте. Уверяю вас, я уже не страдаю... Что же до
остального... Сходим к профессору Гузману, в Монтевидео. Говорят, он
творит чудеса. Не правда ли, Марио?
Тореадор пожал плечами.
- Не правда ли, Марио? Великий человек, настоящий целитель... Наука еще
не сказала последнего слова. Он написал все это в своей книге. Не правда
ли, Марио?
- О, да ладно уж, - сказал тореадор.
- Вспомни светскую даму, у которой по-настоящему получалось лишь с
жокеями весом ровно в пятьдесят два кило... И ту, которая всегда
требовала, чтобы в это время стучали в дверь: три коротких удара, один
долгий. Душа человека - непостижима. А жена банкира, которую возбуждал
только звонок сигнализации, установленной на сейфе: она всегда попадала в
глупое положение, потому что от этого просыпался муж...
- Да ладно вам, Роджер, - сказал тореадор. - Это не смешно. Вы пьяны.
- А та, которая добивалась интересных результатов лишь тогда, когда,
занимаясь любовью, пылко прижимала револьвер к своему виску? Профессор
Гузман всех их вылечил. Он рассказывает об этом в своей книге. Они все
обзавелись семьями, стали превосходными матерями, дорогая моя. Не стоит
так отчаиваться.
Она прошла сбоку, даже не взглянув на него. Шофер почтительно накинул
пальто ей на плечи.
- Впрочем, чего уж там, Мессалина тоже была такой. А она, между прочим,
императрица.
- Роджер, достаточно, - сказал тореадор.
- Правда, о психоанализе тогда еще и слыхом не слыхивали. Профессор
Гузман наверняка бы ее вылечил. Полноте, моя маленькая королева, не
смотрите на меня так. Помнишь, Марио, слегка ворчливую молодую женщину,
которая ничего не могла сделать, если рядом не рычал лев в клетке? И ту,
чей муж всегда должен был играть одной рукой "Послеполуденный отдых
фавна"? Я готов на все, дорогая моя. Моя любовь не знает границ. А та, что
всегда останавливалась в отеле "Ритц", чтобы иметь возможность видеть
Вандомскую колонну? Непостижима и загадочна душа человека! А та, совсем
юная, которая после медового месяца в Марракеше уже не могла обходиться
без пения муэдзина? И та, наконец, молодая невеста, впервые отдавшаяся в
Лондоне во время бомбежки, которая с тех пор всегда требовала, чтобы муж
изображал свист падающей бомбы? Они все стали образцовыми матерями
семейств, дорогая моя.
Молодой человек в костюме тореадора подошел и дал англичанину пощечину.
Англичанин плакал.
- Так не может продолжаться, - сказал он.
Она спускалась по лестнице. Он увидел, как она идет босиком по песку,
среди мертвых птиц. В руке у нее был шарф. Он видел ее профиль, такой
безупречный, что ни рука человека, ни Бога не могла бы ничего к нему
добавить.
- Ладно, Роджер, успокойтесь, - сказал секретарь.
Англичанин взял бокал с коньяком, который она оставила на столе, и
залпом выпил. Он поставил бокал, вынул из бумажника банкноту, положил ее
на блюдце. Затем он пристально посмотрел на дюны и вздохнул.
- Мертвые птицы, - сказал он. - Этому должно быть объяснение.
Они ушли. На вершине дюны, перед тем как исчезнуть, она остановилась в
нерешительности, обернулась. Но его уже не было. Она не увидела никого. В
кафе было пусто.
Пер. с фр. - С.Козицкий
В те времена, когда к власти в Германии пришел фюрер Адольф Гитлер, жил
в Мюнхене некто Карл Леви, фабрикант игрушек по роду своих занятий,
человек жизнерадостный, оптимист, верящий в человечество, хорошие сигары и
демократию и не принимающий чересчур близко к сердцу крикливые заявления
нового канцлера, будучи убежденным, что разум, чувство меры и некая
врожденная справедливость, несмотря ни на что, близкая любому человеку, в
самом скором времени возобладают над сиюминутными заблуждениями.
На настойчивые предостережения приятелей, приглашавших его последовать
за ними в эмиграцию, герр Леви отвечал доброй усмешкой и, удобно
устроившись в кресле, не выпуская изо рта сигары, предавался воспоминаниям
о старых друзьях по окопам Первой мировой - некоторые из них, сегодня
высоко поднявшиеся, не преминули бы в случае надобности замолвить за него
словечко. Угостив обеспокоенных приятелей рюмкой ликера, он провозглашал
тост за человечество, в которое, как он выражался, будь оно в нацистской
или прусской форме, в тирольской шляпе или рабочей кепке, он крепко верит.
И факт, что в первые годы нового порядка герр Карл не испытывал ни слишком
больших опасностей, ни даже неудобств. Бывало, конечно... Как-то его
оскорбили, в чем-то притеснили, но то ли окопные друзья и впрямь втайне
помогали ему, а может, его собственное истинно немецкое жизнелюбие и
соответственно внушающий доверие вид сыграли определенную роль, но до поры
до времени власти не проявляли к нему никакого интереса, и, пока те, чьи
свидетельства о рождении оставляли желать лучшего, направлялись в
изгнание, наш друг продолжал спокойную жизнь, деля время между своей
фабрикой, домашней библиотекой, сигарами и прекрасным винным погребом,
поддерживаемый непоколебимым оптимизмом и верой в человечество.
Потом грянула Вторая мировая, и положение несколько ухудшилось. Настал
день, когда его решительным образом не пропустили на собственную фабрику,
а назавтра какие-то молодчики в форме накинулись на него и крепко
потрепали. Герр Леви бросился к телефону, но окопные друзья все как один
куда-то исчезли, и он впервые почувствовал беспокойство. Войдя к себе в
кабинет, он остановился и долгим взглядом окинул стеллажи книг,
закрывавшие стены. Взгляд его был долгим и пристальным; сокровища мудрости
говорили в пользу людей, в их защиту и оправдание, умоляя герра Карла не
терять мужества и не поддаваться отчаянию. Платон, Монтень, Эразм, Декарт,
Гейне... Следовало доверять великим, набраться терпения, дать
человеческому время проявить себя, разобраться в этом хаосе и
недоразумениях, одержать над ними верх. Французами придумано отличное
выражение на этот счет - прогоните естество, говорится у них, оно бегом
вернется к хозяину. Великодушие, справедливость, разум победят и на сей
раз, хотя, очевидно, для этого может потребоваться какой-то срок. Главное,
не терять веру, не впадать в уныние, хотя не мешало бы и принять кое-какие
меры предосторожности.
Герр Карл сел в кресло и задумался.
Это был пухлый розовощекий человек с поблескивающими стеклами очков,
тонкими губами, изгиб которых, казалось, хранил следы всех когда-либо
слетавших с них прекрасных слов.
Долго и внимательно оглядывал он книги, знакомые безделушки, будто
испрашивая совета, и понемногу глаза его стали оживать, лицо засветилось
лукавой улыбкой, и, обращаясь к тысячам томов, герр Карл поднял перед
собой тонкий бокал, как бы заверяя их в своей верности.
На службе у герра Карла уже четверть века состояла чета добрых
мюнхенцев. Она - экономка и кухарка, прекрасно готовившая его любимые
блюда, он - шофер, садовник и сторож. У герра Шульца была единственная
страсть - чтение. По вечерам, когда его супруга принималась за вязание, он
на долгие часы погружался в книгу, взятую по рекомендации герра Карла. В
их маленьком домике в глубине сада нередко звучали зачитываемые вслух
достойнейшие и вдохновеннейшие строки. Любимыми авторами герра Шульца были
Гете, Шиллер, Гейне, Эразм. Случалось, в минуты одиночества герр Карл
приглашал друга Шульца заглянуть к нему в кабинет, где, раскурив сигары,
они подолгу беседовали о бессмертной душе, свободе и прочих прекрасных
вещах, упоминаемых в тех самых книгах, на которые оба поглядывали с
трепетным почтением.
Вот почему именно к другу Шульцу и его супруге обратился герр Карл в
этот трудный для него час. Прихватив с собой коробку сигар и бутылочку
вина, он навестил их в маленьком домике на краю сада и изложил свой план.
На следующий день герр и фрау Шульц принялись за дело. Был скатан в
рулон ковер из кабинета герра Карла, в полу проделано отверстие и
установлена лестница, ведущая в подпол. Прежний вход замуровали. К этому
времени туда уже была перенесена добрая половина всех книг, сигары и вина.
Фрау Шульц с сугубо немецким чувством уюта приложила невероятные старания,
чтобы уже через несколько дней подпол превратился в милую и обустроенную
комнатку. Вход в нее тщательно замаскировали плотно подогнанной крышкой,
закрытой сверху ковром. После чего герр Карл в сопровождении друга Шульца
в последний раз вышел из дому подписать необходимые бумаги и оформить
фиктивную продажу фабрики и дома, дабы уберечь их от конфискации. При этом
герр Шульц настоял на том, чтобы герр Карл сохранил при себе расписки и
документы, которые позволят законному владельцу в нужный момент вступить
во владение своим имуществом. Потом заговорщики вернулись домой, и герр
Карл, хитро улыбаясь, спустился в свое укрытие, чтобы в надежном месте
дождаться наступления лучших времен.
Дважды в день, в полдень и в семь часов вечера, герр Шульц, приподняв
ковер, снимал крышку подпола, и его супруга относила вниз прекрасно
приготовленные блюда и бутылку хорошего вина, а вечером друзья собирались
вместе, чтобы побеседовать о каком-нибудь возвышенном предмете: правах
человека, терпимости, бессмертии души, - и маленький подпол, казалось,
озарялся их по-рыцарски вдохновенными взорами.
В первое время герр Карл просил также приносить ему газеты и держал у
себя радиоприемник, но примерно через полгода, поняв, что известия
становятся все более и более тревожными и мир, как видно, действительно
катится к своей гибели, он приказал радио убрать, чтобы ни единым
упоминанием о сиюминутных переменах не подорвать желанную веру в
человечество. Так, скрестив на груди руки, поигрывая улыбкой на губах,
герр Карл продолжал оставаться твердым в своих убеждениях, отказываясь
иметь в своем подполе малейший контакт с тревожной действительностью,
лишенной будущего. Под конец он отказался даже от чтения угнетавших его
газет и довольствовался перечитыванием шедевров, черпая из них вечную силу
противостоять временному во имя поддержания своей веры.
Герр Шульц с супругой перебрались в дом герра Карла, чудесным образом
сохранившийся от бомбардировок. На фабрике у герра Шульца поначалу были
сложности, но бумаги существуют именно на такой случай, и они подтвердили,
что он вступил в законное владение делом после бегства герра Карла за
границу.
Жизнь при искусственном освещении и недостатке свежего воздуха
прибавила герру Карлу полноты, щеки его по прошествии нескольких лет
потеряли прежний румянец; тем не менее оптимизм и вера в человечество
крепли, он мужественно держался в своем погребе, ожидая, пока на земле
восторжествуют великодушие и справедливость, и, несмотря на то что
известия, которые приносил ему из внешнего мира друг Шульц, были крайне
плохи, он не поддавался отчаянию.
...Несколько лет спустя после падения третьего рейха некий друг герра
Карла, возвратясь из эмиграции, навестил особнячок на Шиллерштрассе.
Дверь ему открыл высокий, седеющий, слегка сгорбленный господин
профессорской наружности. В руках он держал раскрытый томик Гете. Нет,
герр Леви здесь больше не живет. Он не оставил никакого адреса, и все
поиски после окончания войны не дали никакого результата. Всего доброго!
Дверь закрылась. Герр Шульц поднялся в дом и направился в библиотеку. Его
супруга уже приготовила поднос. Теперь, когда в Германии вновь заговорили
об изобилии, она баловала герра Карла самыми изысканными блюдами. Ковер
был скатан, крышка подпола поднята. Герр Шульц отложил томик Гете, взял
поднос и спустился вниз.
Герр Карл сильно ослаб и страдает флебитом. К тому же стало пошаливать
сердце. Следовало позвать врача, но нельзя подвергать Шульцев такой
опасности, их расстреляют, если кто-то прослышит, что они уже многие годы
кого-то прячут у себя в подполе. Надо терпеть и не сомневаться, что совсем
скоро справедливость, разум и человеческое великодушие победят. Главное -
не терять надежду.
Каждый день, когда герр Шульц приносил в подпол плохие новости -
оккупация Гитлером Англии особенно сильно огорчила герра Карла, - он
старался найти для друга Шульца доброе словечко и подбодрить его. Он
жестом показывает на книги, напоминая, что человеческое побеждало всегда,
и только так могли родиться великие шедевры. Герр Шульц возвращается
наверх значительно успокоившимся.
Дела на фабрике игрушек идут замечательно. В 1950 году герр Шульц сумел
расширить производство и удвоить оборот, он компетентный руководитель.
Каждое утро фрау Шульц относит вниз букетик живых цветов, которые она
ставит у изголовья кровати герра Карла. Она поправляет ему подушки,
помогает переменить позу и кормит его с ложечки, поскольку у самого у него
уже не хватает сил. Теперь он едва может говорить; но порой глаза его
наполняются слезами, и благодарный взгляд останавливается на лицах
прекрасных людей, которые столько лет помогают ему сберечь веру в них и в
человечество вообще, и чувствуется, что умрет он счастливым и
удовлетворенным, полагая, что все-таки был прав.
Пер. с фр. - Л.Бондаренко, А.Фарафонов
Мы уже пять часов летели над Атлантическим океаном, и в течение всего
этого времени Карлос буквально не закрывал рта. Самолет "Боинг" был
арендован профсоюзом специально для того, чтобы доставить нас в Рим, и мы
являлись единственными пассажирами; было маловероятно, что на борту
спрятаны микрофоны, и Карлос так самозабвенно рассказывал нам о перипетиях
профсоюзной борьбы за последние сорок лет, безбоязненно вскрывая по ходу
дела тот или иной пребывавший до сих пор в тени факт из истории
американского рабочего движения - я, например, не знал, что казнь
Анастазиа в кресле салона причесок отеля "Шератон" и "исчезновение" Супи
Фирека имели самое прямое отношение к усилиям федеральных властей
разобщить рабочих-докеров, - что у меня то и дело пробегал холодок по
спине: есть все-таки вещи, которых лучше иногда не знать. Карлос порядочно
выпил, но вовсе не из-за алкоголя он с таким упоением и словоохотливостью
предавался душевным излияниям. Я даже не уверен, что он обращался именно к
нам: временами у меня складывалось впечатление, что он рассуждает вслух,
охваченный нешуточным волнением, которое становилось все сильнее по мере
того, как самолет приближался к Риму.
Разумеется, неизбежность предстоящей встречи ни одного из нас не
оставляла равнодушным, однако в Карлосе угадывалась внутренняя тревога,
граничившая со страхом, и мы, кто хорошо его знал, находили нечто поистине
впечатляющее в этих нотках покорности и почти обожания, сквозивших в его
голосе, когда он вспоминал о легендарном облике Майка Сарфати - гиганта из
Хобокена, который однажды возник на морском фасаде Нью-Йорка и совершил
то, о чем ни один из выдающихся пионеров американского рабочего движения
никогда даже и не мечтал. Надо было слышать, как Карлос произносил это
имя: он понижал голос, и почти умильная улыбка смягчала это неподвижное и
одутловатое лицо, отмеченное печатью суровости после сорока лет,
проведенных в очаге столкновения социальных интересов.
- Это была решающая эпоха - решающая, вот самое точное слово. Профсоюз
как раз менял политику. Все были настроены против нас. Пресса обливала нас
грязью, политиканы пытались прибрать нас к рукам, ФБР совало нос в наши
дела, и докеры были разобщены. Размер профсоюзного взноса только что
установили на уровне двадцати процентов от зарплаты, и каждый стремился
контролировать кассу и извлечь из этого пользу прежде всего для себя. В
одном только нью-йоркском порту имелось семь профсоюзных объединений,
каждое из которых норовило урвать кусок пирога пожирнее. Так вот, Майку
хватило одного года, чтобы навести там порядок. И действовал он совсем не
так, как чикагские заправилы, эти Капоне, Гузики, Музика, только и
знавшие, что хорошо платить своим людям и отдавать приказы по телефону -
нет, он не гнушался трудиться и сам, В тот день, когда кому-нибудь
вздумается очистить дно Гудзона перед Хобокеном, в иле найдут не менее
сотни цементных бочонков, и Майк всегда наблюдал сам, как парня
замуровывали в цемент, Случалось, типы были еще живы и даже барахтались.
Майку очень нравилось, когда они выражали несогласие: ведь так, когда их
цементировали, получались интересные позы. Майк говорил, что они чем-то
похожи на жителей Помпеи, когда их нашли в лаве, две тысячи лет спустя
после трагедии: он называл это "работать для потомков". Если какой-то
паренек становился чересчур шумлив, Майк всегда старался его урезонить.
"Ну что ты вопишь? - говорил он ему. - Ты станешь частью нашего
художественного наследия". Под конец он стал привередничать. Ему нужен был
специальный, быстросхватывающий цемент: так он мог видеть результат сразу
после окончания работы. В Хобокене обычно ограничиваются тем, что
запихивают бедолагу в раствор, заколачивают бочонок, бросают его в воду, и
дело сделано. Но с Майком это было нечто особенное, очень личное. Он
требовал, чтобы на парня выливали очень тонкий слой раствора, чтобы он
хорошо схватился, чтобы можно было видеть четко обозначенное выражение
лица и потом все положение тела, как будто это статуя. Типы, как я уже
сказал, во время операции немного извивались, и это иногда давало весьма
забавные результаты. Но чаще всего одна рука у них была прижата к сердцу,
а рот - раскрыт, словно они произносили красивые речи и клялись в том, что
вовсе и не пытались конкурировать с профсоюзом, что они за единство
рабочего класса и безобидны, как овечки, и это очень расстраивало Майка,
потому как у них у всех тогда были одинаковые лица и одинаковые жесты, и
когда раствор застывал, они все были похожи друг на друга, а Майк считал,
что так быть не должно. "Халтурная работа", - говорил он нам. Мы же хотели
только одного: как можно скорее опустить бедолагу в бочонок, бочонок - в
воду и больше об этом не думать.
Не скажу, что мы очень рисковали: доки хорошо охранялись ребятами из
объединения, полиция нос туда не совала - это были внутренние дела
профсоюза, и блюстителей порядка они не касались. Но работенка нам не
нравилась: облитый раствором с ног до головы парень вопит, тогда как он
уже весь белый и затвердевает, а черная дыра рта продолжает высказывать
пожелания, - тут надо иметь поистине крепкие нервы. Майк, бывало, брал
молоток и зубило и тщательно отделывал детали. В частности, мне
вспоминается Большой Сахарный Билл, грек из Сан-Франциско, тот, который
хотел сохранить западное побережье независимым и отказывался
присоединиться, - Лу Любик пытался сделать то же самое с чикагскими доками
годом раньше, результат вам известен. Только в отличие от Лу Большой
Сахарный Билл сидел очень крепко, его поддерживало все местное
руководство, и он остерегался. Он был даже чертовски осторожен.
Разумеется, он не хотел разъединять трудящихся, он выступал за единство
рабочих и все такое, но только с выгодой для себя, ну, вы понимаете. Перед
тем как встретиться с Майком и обсудить ситуацию, он потребовал
заложников: брата Майка, который тогда отвечал за связи с политическими
кругами, плюс двух профсоюзных боссов. Ему их прислали. Он приехал в
Хобокен. Однако когда все собрались, то сразу увидели, что дискуссия Майка
совсем не интересует. Он мечтательно смотрел на Большого Сахарного Билла и
никого не слушал. Надо сказать, что грек был на удивление хорошо сложен:
метр девяносто, смазливая физиономия, которая волновала сердца девиц, -
чем он и завоевал свое прозвище. Тем не менее крепко спорили целых семь
часов, разбирали по косточкам единство рабочих и необходимость борьбы с
уклонистами и социал-предателями, которые не желали ограничиваться защитой
своих профсоюзных интересов и норовили втянуть движение в политические
махинации, и в течение всего этого времени Майк не спускал глаз с Большого
Билла.
В перерыве заседания он подошел ко мне и сказал: "Не вижу смысла
дискутировать с этим подонком, будем с ним кончать". Я хотел было открыть
рот, чтобы напомнить ему о его брате и двух других заложниках, но сразу
почувствовал, что это бесполезно: Майк знал, что делает, да и к тому же
это правда, что были затронуты высшие интересы профсоюза. Мы продолжали
разглагольствовать ради проформы, и после окончания работы, когда Большой
Сахарный Билл вышел из ангара, мы их всех укокошили, его, адвоката и двух
других делегатов - рабочих из Окленда. Вечером Майк прибыл самолично
понаблюдать за операцией, и, когда грек был полностью залит цементным
раствором, вместо того чтобы бросить его в Гудзон, он подумал секунду,
улыбнулся и сказал: "Отложите его в сторону. Надо, чтобы он затвердел. На
это уйдет не меньше трех дней". Мы оставили Большого Сахарного Билла в
ангаре под присмотром одного активиста и вернулись туда через три дня.
Майк тщательно его осмотрел, ощупал цемент, еще немного его обработал -
тут постучал молоточком, там - зубилом, и остался как будто бы доволен. Он
выпрямился, еще раз оглядел его и сказал: "Ладно, положите его в мою
машину". Мы сперва не поняли, он повторил: "Положите его в мою машину.
Рядом с шофером".
Мы переглянулись, но спорить с Майком никто не собирался. Мы перенесли
Большого Сахарного Билла в "кадиллак", поместили его рядом с шофером, все
сели в машину и принялись ждать. "Домой", - сказал Майк. Ладно, приезжаем
на Парк-авеню, останавливаемся во дворе дома, вытаскиваем Большого
Сахарного Билла из тачки, привратник нам улыбается, держит фуражку в руке.
"Красивая у вас статуя, господин Сарфати, - почтительно говорит он. - По
крайней мере понятно, что это. Не то что эти современные штучки с тремя
головами и семью руками".
"Да, - говорит Майк, смеясь. - Это классика. Греческая, если быть
точным". Впихиваем Большого Сахарного Билла в лифт, поднимаемся, Майк
открывает дверь, входим, смотрим на патрона. "В гостиную", - приказывает
он нам. Входим в гостиную, ставим Большого Сахарного Билла у стены, ждем.
Майк внимательно разглядывает стены, раздумывает и потом вдруг протягивает
руку. "Туда, - говорит он. - На камин". Мы сразу не сообразили, но Майк
пошел, снял картину, которая там висела, большая такая картина, которая
изображала разбойников, нападающих на дилижанс. Ладно, решили мы, делать
нечего. Ну и водрузили Большого Сахарного Билла на камин, там его и
оставили. С Майком главное - не пытаться спорить.
Потом уже, конечно, мы долго это обсуждали между собой, чтобы выяснить,
повернулся к дюне, где, скрестив руки перед небом, лежал скелет. Голый
красно-желто-синий мужчина сидел на песке, запрокинув голову и поднеся
горлышко бутылки к губам, а негр в белом парике и придворном фраке,
стоявший по колено в воде, расстегнул свои белые шелковые трусы и мочился
в Океан.
- Я уверен, что они тоже не помогли, - сказал англичанин, указав
тростью в сторону дюны. - Есть на этой земле уловки, которые превосходят
возможности мужчины. Троих мужчин, я сказал бы... Надеюсь, они не украли
ее украшения. Целое состояние, и страховая компания навряд ли заплатит. Ее
обвинили бы в неосторожности. Однажды кто-нибудь свернет ей шею. Кстати,
вы не скажете, откуда здесь столько мертвых птиц? Их тут тысячи. Я слышал
о кладбищах слонов, но о кладбищах птиц... Уж не эпидемия ли? Все же
должно быть какое-то объяснение.
Он услышал, как сзади открылась дверь, однако не шелохнулся.
- А, вот и вы! - сказал англичанин, слегка поклонившись. - Я уже начал
волноваться, дорогая моя. Мы четыре часа терпеливо ждали в машине, пока
это произойдет, а ведь мы здесь, можно сказать, как бы на краю света...
Беда себя ждать не заставит.
- Оставьте меня. Уходите. Замолчите. Пожалуйста, оставьте меня. Зачем
вы пришли?
- Дорогая моя, опасения вполне оправданны...
- Я вас ненавижу, - сказала она, - вы мне противны. Почему вы ходите за
мной? Вы мне обещали...
- В следующий раз, дорогая, все же оставляйте украшения в отеле. Так
будет лучше.
- Почему вы все время пытаетесь меня унизить?
- Если кто и унижен, так это я, дорогая. По крайней мере, согласно
действующим условностям. Мы, разумеется, выше этого. The happy few...
[здесь: счастливое меньшинство (англ.)] Однако на сей раз вы и впрямь
зашли слишком далеко. Я не говорю о себе! Я готов на все, вы это знаете. Я
вас люблю. И я не раз доказывал вам это. В конце концов, с вами могло
что-нибудь случиться. Единственное, о чем я вас прошу, это быть хоть
чуточку... поразборчивее.
- И вы пьяны. Вы снова пьяны.
- Это от отчаяния, дорогая. Четыре часа в машине, всякие мысли...
Согласитесь, я не самый счастливый человек на земле.
- Замолчите. О Боже мой, замолчите!
Она всхлипывала. Ренье не видел, но был уверен, что она растирает глаза
кулаками: это были всхлипывания ребенка. Он не хотел ни думать, ни
понимать. Он хотел только слышать лай тюленей, крик морских птиц, гул
Океана. Он стоял среди них, неподвижный, с опущенными глазами, и мерз. А
может, просто дрожал от страха.
- Зачем вы меня спасли? - крикнула она. - Не надо было мне мешать. Одна
волна - и конец. Я устала. Я больше не могу так жить. Не надо было мне
мешать.
- Мсье, - произнес англичанин с пафосом, - как мне выразить вам свою
благодарность? Нашу благодарность, если быть точным. Позвольте мне от
имени всех нас... Мы все бесконечно вам признательны... Успокойтесь,
дорогая моя, пойдемте. Уверяю вас, я уже не страдаю... Что же до
остального... Сходим к профессору Гузману, в Монтевидео. Говорят, он
творит чудеса. Не правда ли, Марио?
Тореадор пожал плечами.
- Не правда ли, Марио? Великий человек, настоящий целитель... Наука еще
не сказала последнего слова. Он написал все это в своей книге. Не правда
ли, Марио?
- О, да ладно уж, - сказал тореадор.
- Вспомни светскую даму, у которой по-настоящему получалось лишь с
жокеями весом ровно в пятьдесят два кило... И ту, которая всегда
требовала, чтобы в это время стучали в дверь: три коротких удара, один
долгий. Душа человека - непостижима. А жена банкира, которую возбуждал
только звонок сигнализации, установленной на сейфе: она всегда попадала в
глупое положение, потому что от этого просыпался муж...
- Да ладно вам, Роджер, - сказал тореадор. - Это не смешно. Вы пьяны.
- А та, которая добивалась интересных результатов лишь тогда, когда,
занимаясь любовью, пылко прижимала револьвер к своему виску? Профессор
Гузман всех их вылечил. Он рассказывает об этом в своей книге. Они все
обзавелись семьями, стали превосходными матерями, дорогая моя. Не стоит
так отчаиваться.
Она прошла сбоку, даже не взглянув на него. Шофер почтительно накинул
пальто ей на плечи.
- Впрочем, чего уж там, Мессалина тоже была такой. А она, между прочим,
императрица.
- Роджер, достаточно, - сказал тореадор.
- Правда, о психоанализе тогда еще и слыхом не слыхивали. Профессор
Гузман наверняка бы ее вылечил. Полноте, моя маленькая королева, не
смотрите на меня так. Помнишь, Марио, слегка ворчливую молодую женщину,
которая ничего не могла сделать, если рядом не рычал лев в клетке? И ту,
чей муж всегда должен был играть одной рукой "Послеполуденный отдых
фавна"? Я готов на все, дорогая моя. Моя любовь не знает границ. А та, что
всегда останавливалась в отеле "Ритц", чтобы иметь возможность видеть
Вандомскую колонну? Непостижима и загадочна душа человека! А та, совсем
юная, которая после медового месяца в Марракеше уже не могла обходиться
без пения муэдзина? И та, наконец, молодая невеста, впервые отдавшаяся в
Лондоне во время бомбежки, которая с тех пор всегда требовала, чтобы муж
изображал свист падающей бомбы? Они все стали образцовыми матерями
семейств, дорогая моя.
Молодой человек в костюме тореадора подошел и дал англичанину пощечину.
Англичанин плакал.
- Так не может продолжаться, - сказал он.
Она спускалась по лестнице. Он увидел, как она идет босиком по песку,
среди мертвых птиц. В руке у нее был шарф. Он видел ее профиль, такой
безупречный, что ни рука человека, ни Бога не могла бы ничего к нему
добавить.
- Ладно, Роджер, успокойтесь, - сказал секретарь.
Англичанин взял бокал с коньяком, который она оставила на столе, и
залпом выпил. Он поставил бокал, вынул из бумажника банкноту, положил ее
на блюдце. Затем он пристально посмотрел на дюны и вздохнул.
- Мертвые птицы, - сказал он. - Этому должно быть объяснение.
Они ушли. На вершине дюны, перед тем как исчезнуть, она остановилась в
нерешительности, обернулась. Но его уже не было. Она не увидела никого. В
кафе было пусто.
Пер. с фр. - С.Козицкий
В те времена, когда к власти в Германии пришел фюрер Адольф Гитлер, жил
в Мюнхене некто Карл Леви, фабрикант игрушек по роду своих занятий,
человек жизнерадостный, оптимист, верящий в человечество, хорошие сигары и
демократию и не принимающий чересчур близко к сердцу крикливые заявления
нового канцлера, будучи убежденным, что разум, чувство меры и некая
врожденная справедливость, несмотря ни на что, близкая любому человеку, в
самом скором времени возобладают над сиюминутными заблуждениями.
На настойчивые предостережения приятелей, приглашавших его последовать
за ними в эмиграцию, герр Леви отвечал доброй усмешкой и, удобно
устроившись в кресле, не выпуская изо рта сигары, предавался воспоминаниям
о старых друзьях по окопам Первой мировой - некоторые из них, сегодня
высоко поднявшиеся, не преминули бы в случае надобности замолвить за него
словечко. Угостив обеспокоенных приятелей рюмкой ликера, он провозглашал
тост за человечество, в которое, как он выражался, будь оно в нацистской
или прусской форме, в тирольской шляпе или рабочей кепке, он крепко верит.
И факт, что в первые годы нового порядка герр Карл не испытывал ни слишком
больших опасностей, ни даже неудобств. Бывало, конечно... Как-то его
оскорбили, в чем-то притеснили, но то ли окопные друзья и впрямь втайне
помогали ему, а может, его собственное истинно немецкое жизнелюбие и
соответственно внушающий доверие вид сыграли определенную роль, но до поры
до времени власти не проявляли к нему никакого интереса, и, пока те, чьи
свидетельства о рождении оставляли желать лучшего, направлялись в
изгнание, наш друг продолжал спокойную жизнь, деля время между своей
фабрикой, домашней библиотекой, сигарами и прекрасным винным погребом,
поддерживаемый непоколебимым оптимизмом и верой в человечество.
Потом грянула Вторая мировая, и положение несколько ухудшилось. Настал
день, когда его решительным образом не пропустили на собственную фабрику,
а назавтра какие-то молодчики в форме накинулись на него и крепко
потрепали. Герр Леви бросился к телефону, но окопные друзья все как один
куда-то исчезли, и он впервые почувствовал беспокойство. Войдя к себе в
кабинет, он остановился и долгим взглядом окинул стеллажи книг,
закрывавшие стены. Взгляд его был долгим и пристальным; сокровища мудрости
говорили в пользу людей, в их защиту и оправдание, умоляя герра Карла не
терять мужества и не поддаваться отчаянию. Платон, Монтень, Эразм, Декарт,
Гейне... Следовало доверять великим, набраться терпения, дать
человеческому время проявить себя, разобраться в этом хаосе и
недоразумениях, одержать над ними верх. Французами придумано отличное
выражение на этот счет - прогоните естество, говорится у них, оно бегом
вернется к хозяину. Великодушие, справедливость, разум победят и на сей
раз, хотя, очевидно, для этого может потребоваться какой-то срок. Главное,
не терять веру, не впадать в уныние, хотя не мешало бы и принять кое-какие
меры предосторожности.
Герр Карл сел в кресло и задумался.
Это был пухлый розовощекий человек с поблескивающими стеклами очков,
тонкими губами, изгиб которых, казалось, хранил следы всех когда-либо
слетавших с них прекрасных слов.
Долго и внимательно оглядывал он книги, знакомые безделушки, будто
испрашивая совета, и понемногу глаза его стали оживать, лицо засветилось
лукавой улыбкой, и, обращаясь к тысячам томов, герр Карл поднял перед
собой тонкий бокал, как бы заверяя их в своей верности.
На службе у герра Карла уже четверть века состояла чета добрых
мюнхенцев. Она - экономка и кухарка, прекрасно готовившая его любимые
блюда, он - шофер, садовник и сторож. У герра Шульца была единственная
страсть - чтение. По вечерам, когда его супруга принималась за вязание, он
на долгие часы погружался в книгу, взятую по рекомендации герра Карла. В
их маленьком домике в глубине сада нередко звучали зачитываемые вслух
достойнейшие и вдохновеннейшие строки. Любимыми авторами герра Шульца были
Гете, Шиллер, Гейне, Эразм. Случалось, в минуты одиночества герр Карл
приглашал друга Шульца заглянуть к нему в кабинет, где, раскурив сигары,
они подолгу беседовали о бессмертной душе, свободе и прочих прекрасных
вещах, упоминаемых в тех самых книгах, на которые оба поглядывали с
трепетным почтением.
Вот почему именно к другу Шульцу и его супруге обратился герр Карл в
этот трудный для него час. Прихватив с собой коробку сигар и бутылочку
вина, он навестил их в маленьком домике на краю сада и изложил свой план.
На следующий день герр и фрау Шульц принялись за дело. Был скатан в
рулон ковер из кабинета герра Карла, в полу проделано отверстие и
установлена лестница, ведущая в подпол. Прежний вход замуровали. К этому
времени туда уже была перенесена добрая половина всех книг, сигары и вина.
Фрау Шульц с сугубо немецким чувством уюта приложила невероятные старания,
чтобы уже через несколько дней подпол превратился в милую и обустроенную
комнатку. Вход в нее тщательно замаскировали плотно подогнанной крышкой,
закрытой сверху ковром. После чего герр Карл в сопровождении друга Шульца
в последний раз вышел из дому подписать необходимые бумаги и оформить
фиктивную продажу фабрики и дома, дабы уберечь их от конфискации. При этом
герр Шульц настоял на том, чтобы герр Карл сохранил при себе расписки и
документы, которые позволят законному владельцу в нужный момент вступить
во владение своим имуществом. Потом заговорщики вернулись домой, и герр
Карл, хитро улыбаясь, спустился в свое укрытие, чтобы в надежном месте
дождаться наступления лучших времен.
Дважды в день, в полдень и в семь часов вечера, герр Шульц, приподняв
ковер, снимал крышку подпола, и его супруга относила вниз прекрасно
приготовленные блюда и бутылку хорошего вина, а вечером друзья собирались
вместе, чтобы побеседовать о каком-нибудь возвышенном предмете: правах
человека, терпимости, бессмертии души, - и маленький подпол, казалось,
озарялся их по-рыцарски вдохновенными взорами.
В первое время герр Карл просил также приносить ему газеты и держал у
себя радиоприемник, но примерно через полгода, поняв, что известия
становятся все более и более тревожными и мир, как видно, действительно
катится к своей гибели, он приказал радио убрать, чтобы ни единым
упоминанием о сиюминутных переменах не подорвать желанную веру в
человечество. Так, скрестив на груди руки, поигрывая улыбкой на губах,
герр Карл продолжал оставаться твердым в своих убеждениях, отказываясь
иметь в своем подполе малейший контакт с тревожной действительностью,
лишенной будущего. Под конец он отказался даже от чтения угнетавших его
газет и довольствовался перечитыванием шедевров, черпая из них вечную силу
противостоять временному во имя поддержания своей веры.
Герр Шульц с супругой перебрались в дом герра Карла, чудесным образом
сохранившийся от бомбардировок. На фабрике у герра Шульца поначалу были
сложности, но бумаги существуют именно на такой случай, и они подтвердили,
что он вступил в законное владение делом после бегства герра Карла за
границу.
Жизнь при искусственном освещении и недостатке свежего воздуха
прибавила герру Карлу полноты, щеки его по прошествии нескольких лет
потеряли прежний румянец; тем не менее оптимизм и вера в человечество
крепли, он мужественно держался в своем погребе, ожидая, пока на земле
восторжествуют великодушие и справедливость, и, несмотря на то что
известия, которые приносил ему из внешнего мира друг Шульц, были крайне
плохи, он не поддавался отчаянию.
...Несколько лет спустя после падения третьего рейха некий друг герра
Карла, возвратясь из эмиграции, навестил особнячок на Шиллерштрассе.
Дверь ему открыл высокий, седеющий, слегка сгорбленный господин
профессорской наружности. В руках он держал раскрытый томик Гете. Нет,
герр Леви здесь больше не живет. Он не оставил никакого адреса, и все
поиски после окончания войны не дали никакого результата. Всего доброго!
Дверь закрылась. Герр Шульц поднялся в дом и направился в библиотеку. Его
супруга уже приготовила поднос. Теперь, когда в Германии вновь заговорили
об изобилии, она баловала герра Карла самыми изысканными блюдами. Ковер
был скатан, крышка подпола поднята. Герр Шульц отложил томик Гете, взял
поднос и спустился вниз.
Герр Карл сильно ослаб и страдает флебитом. К тому же стало пошаливать
сердце. Следовало позвать врача, но нельзя подвергать Шульцев такой
опасности, их расстреляют, если кто-то прослышит, что они уже многие годы
кого-то прячут у себя в подполе. Надо терпеть и не сомневаться, что совсем
скоро справедливость, разум и человеческое великодушие победят. Главное -
не терять надежду.
Каждый день, когда герр Шульц приносил в подпол плохие новости -
оккупация Гитлером Англии особенно сильно огорчила герра Карла, - он
старался найти для друга Шульца доброе словечко и подбодрить его. Он
жестом показывает на книги, напоминая, что человеческое побеждало всегда,
и только так могли родиться великие шедевры. Герр Шульц возвращается
наверх значительно успокоившимся.
Дела на фабрике игрушек идут замечательно. В 1950 году герр Шульц сумел
расширить производство и удвоить оборот, он компетентный руководитель.
Каждое утро фрау Шульц относит вниз букетик живых цветов, которые она
ставит у изголовья кровати герра Карла. Она поправляет ему подушки,
помогает переменить позу и кормит его с ложечки, поскольку у самого у него
уже не хватает сил. Теперь он едва может говорить; но порой глаза его
наполняются слезами, и благодарный взгляд останавливается на лицах
прекрасных людей, которые столько лет помогают ему сберечь веру в них и в
человечество вообще, и чувствуется, что умрет он счастливым и
удовлетворенным, полагая, что все-таки был прав.
Пер. с фр. - Л.Бондаренко, А.Фарафонов
Мы уже пять часов летели над Атлантическим океаном, и в течение всего
этого времени Карлос буквально не закрывал рта. Самолет "Боинг" был
арендован профсоюзом специально для того, чтобы доставить нас в Рим, и мы
являлись единственными пассажирами; было маловероятно, что на борту
спрятаны микрофоны, и Карлос так самозабвенно рассказывал нам о перипетиях
профсоюзной борьбы за последние сорок лет, безбоязненно вскрывая по ходу
дела тот или иной пребывавший до сих пор в тени факт из истории
американского рабочего движения - я, например, не знал, что казнь
Анастазиа в кресле салона причесок отеля "Шератон" и "исчезновение" Супи
Фирека имели самое прямое отношение к усилиям федеральных властей
разобщить рабочих-докеров, - что у меня то и дело пробегал холодок по
спине: есть все-таки вещи, которых лучше иногда не знать. Карлос порядочно
выпил, но вовсе не из-за алкоголя он с таким упоением и словоохотливостью
предавался душевным излияниям. Я даже не уверен, что он обращался именно к
нам: временами у меня складывалось впечатление, что он рассуждает вслух,
охваченный нешуточным волнением, которое становилось все сильнее по мере
того, как самолет приближался к Риму.
Разумеется, неизбежность предстоящей встречи ни одного из нас не
оставляла равнодушным, однако в Карлосе угадывалась внутренняя тревога,
граничившая со страхом, и мы, кто хорошо его знал, находили нечто поистине
впечатляющее в этих нотках покорности и почти обожания, сквозивших в его
голосе, когда он вспоминал о легендарном облике Майка Сарфати - гиганта из
Хобокена, который однажды возник на морском фасаде Нью-Йорка и совершил
то, о чем ни один из выдающихся пионеров американского рабочего движения
никогда даже и не мечтал. Надо было слышать, как Карлос произносил это
имя: он понижал голос, и почти умильная улыбка смягчала это неподвижное и
одутловатое лицо, отмеченное печатью суровости после сорока лет,
проведенных в очаге столкновения социальных интересов.
- Это была решающая эпоха - решающая, вот самое точное слово. Профсоюз
как раз менял политику. Все были настроены против нас. Пресса обливала нас
грязью, политиканы пытались прибрать нас к рукам, ФБР совало нос в наши
дела, и докеры были разобщены. Размер профсоюзного взноса только что
установили на уровне двадцати процентов от зарплаты, и каждый стремился
контролировать кассу и извлечь из этого пользу прежде всего для себя. В
одном только нью-йоркском порту имелось семь профсоюзных объединений,
каждое из которых норовило урвать кусок пирога пожирнее. Так вот, Майку
хватило одного года, чтобы навести там порядок. И действовал он совсем не
так, как чикагские заправилы, эти Капоне, Гузики, Музика, только и
знавшие, что хорошо платить своим людям и отдавать приказы по телефону -
нет, он не гнушался трудиться и сам, В тот день, когда кому-нибудь
вздумается очистить дно Гудзона перед Хобокеном, в иле найдут не менее
сотни цементных бочонков, и Майк всегда наблюдал сам, как парня
замуровывали в цемент, Случалось, типы были еще живы и даже барахтались.
Майку очень нравилось, когда они выражали несогласие: ведь так, когда их
цементировали, получались интересные позы. Майк говорил, что они чем-то
похожи на жителей Помпеи, когда их нашли в лаве, две тысячи лет спустя
после трагедии: он называл это "работать для потомков". Если какой-то
паренек становился чересчур шумлив, Майк всегда старался его урезонить.
"Ну что ты вопишь? - говорил он ему. - Ты станешь частью нашего
художественного наследия". Под конец он стал привередничать. Ему нужен был
специальный, быстросхватывающий цемент: так он мог видеть результат сразу
после окончания работы. В Хобокене обычно ограничиваются тем, что
запихивают бедолагу в раствор, заколачивают бочонок, бросают его в воду, и
дело сделано. Но с Майком это было нечто особенное, очень личное. Он
требовал, чтобы на парня выливали очень тонкий слой раствора, чтобы он
хорошо схватился, чтобы можно было видеть четко обозначенное выражение
лица и потом все положение тела, как будто это статуя. Типы, как я уже
сказал, во время операции немного извивались, и это иногда давало весьма
забавные результаты. Но чаще всего одна рука у них была прижата к сердцу,
а рот - раскрыт, словно они произносили красивые речи и клялись в том, что
вовсе и не пытались конкурировать с профсоюзом, что они за единство
рабочего класса и безобидны, как овечки, и это очень расстраивало Майка,
потому как у них у всех тогда были одинаковые лица и одинаковые жесты, и
когда раствор застывал, они все были похожи друг на друга, а Майк считал,
что так быть не должно. "Халтурная работа", - говорил он нам. Мы же хотели
только одного: как можно скорее опустить бедолагу в бочонок, бочонок - в
воду и больше об этом не думать.
Не скажу, что мы очень рисковали: доки хорошо охранялись ребятами из
объединения, полиция нос туда не совала - это были внутренние дела
профсоюза, и блюстителей порядка они не касались. Но работенка нам не
нравилась: облитый раствором с ног до головы парень вопит, тогда как он
уже весь белый и затвердевает, а черная дыра рта продолжает высказывать
пожелания, - тут надо иметь поистине крепкие нервы. Майк, бывало, брал
молоток и зубило и тщательно отделывал детали. В частности, мне
вспоминается Большой Сахарный Билл, грек из Сан-Франциско, тот, который
хотел сохранить западное побережье независимым и отказывался
присоединиться, - Лу Любик пытался сделать то же самое с чикагскими доками
годом раньше, результат вам известен. Только в отличие от Лу Большой
Сахарный Билл сидел очень крепко, его поддерживало все местное
руководство, и он остерегался. Он был даже чертовски осторожен.
Разумеется, он не хотел разъединять трудящихся, он выступал за единство
рабочих и все такое, но только с выгодой для себя, ну, вы понимаете. Перед
тем как встретиться с Майком и обсудить ситуацию, он потребовал
заложников: брата Майка, который тогда отвечал за связи с политическими
кругами, плюс двух профсоюзных боссов. Ему их прислали. Он приехал в
Хобокен. Однако когда все собрались, то сразу увидели, что дискуссия Майка
совсем не интересует. Он мечтательно смотрел на Большого Сахарного Билла и
никого не слушал. Надо сказать, что грек был на удивление хорошо сложен:
метр девяносто, смазливая физиономия, которая волновала сердца девиц, -
чем он и завоевал свое прозвище. Тем не менее крепко спорили целых семь
часов, разбирали по косточкам единство рабочих и необходимость борьбы с
уклонистами и социал-предателями, которые не желали ограничиваться защитой
своих профсоюзных интересов и норовили втянуть движение в политические
махинации, и в течение всего этого времени Майк не спускал глаз с Большого
Билла.
В перерыве заседания он подошел ко мне и сказал: "Не вижу смысла
дискутировать с этим подонком, будем с ним кончать". Я хотел было открыть
рот, чтобы напомнить ему о его брате и двух других заложниках, но сразу
почувствовал, что это бесполезно: Майк знал, что делает, да и к тому же
это правда, что были затронуты высшие интересы профсоюза. Мы продолжали
разглагольствовать ради проформы, и после окончания работы, когда Большой
Сахарный Билл вышел из ангара, мы их всех укокошили, его, адвоката и двух
других делегатов - рабочих из Окленда. Вечером Майк прибыл самолично
понаблюдать за операцией, и, когда грек был полностью залит цементным
раствором, вместо того чтобы бросить его в Гудзон, он подумал секунду,
улыбнулся и сказал: "Отложите его в сторону. Надо, чтобы он затвердел. На
это уйдет не меньше трех дней". Мы оставили Большого Сахарного Билла в
ангаре под присмотром одного активиста и вернулись туда через три дня.
Майк тщательно его осмотрел, ощупал цемент, еще немного его обработал -
тут постучал молоточком, там - зубилом, и остался как будто бы доволен. Он
выпрямился, еще раз оглядел его и сказал: "Ладно, положите его в мою
машину". Мы сперва не поняли, он повторил: "Положите его в мою машину.
Рядом с шофером".
Мы переглянулись, но спорить с Майком никто не собирался. Мы перенесли
Большого Сахарного Билла в "кадиллак", поместили его рядом с шофером, все
сели в машину и принялись ждать. "Домой", - сказал Майк. Ладно, приезжаем
на Парк-авеню, останавливаемся во дворе дома, вытаскиваем Большого
Сахарного Билла из тачки, привратник нам улыбается, держит фуражку в руке.
"Красивая у вас статуя, господин Сарфати, - почтительно говорит он. - По
крайней мере понятно, что это. Не то что эти современные штучки с тремя
головами и семью руками".
"Да, - говорит Майк, смеясь. - Это классика. Греческая, если быть
точным". Впихиваем Большого Сахарного Билла в лифт, поднимаемся, Майк
открывает дверь, входим, смотрим на патрона. "В гостиную", - приказывает
он нам. Входим в гостиную, ставим Большого Сахарного Билла у стены, ждем.
Майк внимательно разглядывает стены, раздумывает и потом вдруг протягивает
руку. "Туда, - говорит он. - На камин". Мы сразу не сообразили, но Майк
пошел, снял картину, которая там висела, большая такая картина, которая
изображала разбойников, нападающих на дилижанс. Ладно, решили мы, делать
нечего. Ну и водрузили Большого Сахарного Билла на камин, там его и
оставили. С Майком главное - не пытаться спорить.
Потом уже, конечно, мы долго это обсуждали между собой, чтобы выяснить,