выйти, на минуту замер, прислушиваясь. Но за стеной все было тихо. Без
сомнения, любовные игры кончились и сменились здоровым сном. Человеческая
природа имеет все же свои пределы. Я спрятал вечное перо, взял свой
докторский саквояж и стал спускаться по лестнице, сопровождаемый
полицейским и домохозяйкой. Она еще не вполне проснулась и была в дурном
расположении духа. И тогда у меня появилось - ну, как вам сказать? -
любопытство, что ли... Разумеется, я нашел себе тысячу оправданий,
приличных и основательных... В конце концов, эта юная дама и ее
сладострастник были отделены лишь стеной, и, как мы знаем, довольно
тонкой, от комнаты, где произошла драма, и после всего, что произошло,
может быть, у них было, что нам сказать - может быть, какие-нибудь новые
подробности... Хотя, не стану от вас скрывать, главным образом влекло меня
все же любопытство - нездоровое или циничное, как вам угодно, - мне
захотелось взглянуть на это "ангельское создание", чьи стоны и вскрики
имели столь трагические последствия. Короче, я постучал в дверь. Никакого
ответа. Без сомнения, подумал я, он все еще в ее объятиях. Я очень живо
представил себе обезумевшую от страсти парочку под одеялом. Я пожал
плечами и стал спускаться, но хозяйка, постучав два или три раза и
покричав "Мисс Джонс! Мисс Джонс!"-взяла свою связку ключей и сама
открыла. Я услышал ее громкий крик, она выскочила из комнаты с искаженным
лицом. Я вошел и отдернул портьеру. Посмотрев на кровать, я понял, что
юный студент жестоко ошибся относительно природы рыданий, стонов и
скрипов, которые доносились до него через стену и которые толкнули его на
отчаянный шаг. Я увидел на подушке голову со светлыми волосами и лицо,
чудесную красоту которого не смогли уничтожить ни тяжкие страдания, ни
очевидные следы отравления мышьяком. Малышка умерла несколько часов назад,
агония была, судя по всему, долгой и бурной.
На столе лежало письмо, которое не оставляло никаких сомнений по поводу
мотивов самоубийства. Разумеется, это был случай острого одиночества и
разочарования в жизни...
Доктор Рэй замолчал и дружески взглянул на меня.
Пораженный вопиющей несправедливостью судьбы, я как будто окаменел в
своем кресле, и бессвязный ропот замер у меня на устах.
- Да... Стена... - задумчиво пробормотал доктор, - я думаю, это стоит
внимания. Да и название готово: "Стена"... Вполне подойдет для вашей
рождественской сказочки... Потому что приближается Рождество, а это для
людского сердца пора чудес и тайны.
Пер. с фр. - Ю.Винер
По дороге в Экс, в десяти километрах от Марселя, есть небольшая деревня
Тушаг. Посреди ее главной площади высится бронзовый монумент. Он
изображает мужчину в позе завоевателя - голова гордо откинута назад, одна
нога выставлена вперед, левая рука упирается в бедро, правая - покоится на
посохе. С первого же взгляда угадываешь в нем человека, только что
покорившего пустыню, дотоле недоступную, и готового помериться силами с
горной вершиной, на которую никто еще не поднимался. На табличке надпись:
"Альберу Мезигу, славному первооткрывателю, покорителю неисследованных
земель (1860-18...), его тушагские сограждане".
Музея в деревне нет, но в мэрии есть зал, отведенный специально под
реликвии, принадлежавшие путешественнику. Там хранится, в частности, более
тысячи открыток, присланных Альбером Мезигом своим согражданам со всех
концов земли. На вид это весьма обыкновенные открытки, отпечатанные в
середине века марсельской фирмой "Братья Салим" и изображающие различные
"чудеса света"; к таким открыткам бывший ученик парикмахера из Тушага
питал, по-видимому, особую привязанность и запас их брал с собой во все
свои путешествия.
Но если открытки, лишенные к тому же марок, содранных коллекционерами,
ничем не примечательны, то сами послания, пестрящие экзотическими именами,
нацарапанные наспех при самых удивительных обстоятельствах, захватывающе
интересны: "Сезару Бируэтту, сыры, вина, площадь Пти-Постийон, с приветом.
На Килиманджаро все в порядке. Здесь все покрыто вечными снегами.
Наилучшие пожелания. Альбер Мезиг".
Или: "Жозефу Тантиньолю, домовладельцу, особняк Тантиньоль, проезд
Тантиньоль. 80 градусов северной широты. Мы попали в ужасный шквал.
Суждено ли нам спастись или нам уготована участь Ларусса и его отважных
спутников? Соблаговолите принять уверения в моем совершеннейшем почтении.
Альбер Мезиг".
Есть даже открытка, адресованная смертельному врагу путешественника,
коварному сопернику, который оспаривал у него сердце одной из тушагских
девиц, Мариусу Пишардону, парикмахеру, улица Оливье: "Привет из Конго.
Здесь все кишит боа-констрикторами, и я думаю о тебе". Справедливости ради
следует заметить, что именно парикмахер Пишардон был тем человеком,
которому удалось убедить членов Тушагского муниципалитета воздвигнуть
статую своему знаменитому соотечественнику. Это доказывает лишний раз, что
истинное величие завоевывает в конце концов даже самые заурядные души.
Но большая часть открыток адресована "мадемуазель Аделине Писсон,
бакалейные товары Писсон, проезд Мимоз". Для туристов, которые
интересуются любовными историями, особенно если они слегка приправлены
грустью, чтение этих открыток - поистине царский пир. "Аделина, я начертал
твое имя на троне далай-ламы (это что-то вроде живого бога у жителей
Тибета, исповедующих буддизм). Почтительный привет твоей дорогой маме. Я
надеюсь, что ревматизм мучит ее меньше. Твой Альбер".
Другая открытка, датированная двумя годами позже: "Нежные поцелуи с
озера Чад (большое, постепенно пересыхающее озеро в центре Черной Африки.
Крокодилы. Негритянки с корзинами. Охота на слонов, на антилоп, на
кабанов. Основные сельскохозяйственные культуры отсутствуют). Туземцы
весьма рекомендуют против ревматизма маниоковое масло. Скажи это своей
дорогой маме". Никогда, ни при каких, даже самых драматических,
обстоятельствах не забывает он о ревматизме дорогой мамы.
"Мы заблудились в Аравийской пустыне. Я пишу твое имя на песке. Мне
нравится пустыня: здесь столько места, чтобы писать твое имя. Мы
испытываем ужасную жажду, но настроение бодрое: спасение всегда приходит в
последний момент, таково мнение всех путешественников. Я надеюсь, что твоя
дорогая мама не слишком страдает от сырости".
Еще одна открытка: "Джунгли Амазонки полны жужжания комаров. Я назвал
твоим именем реку и бабочку. Пишардон, без сомнения, старается переманить
к себе моих клиентов".
И еще: "В открытом море. Аделина, ты обещала стать моей на всю жизнь,
когда я буду знаменит. С высоты бушующих валов говорю тебе: скоро!"
Впрочем, все эти открытки давно собраны и изданы в виде книги под
названием "Странствия и приключения Альбера Мезига"; сборник этот
справедливо относят к сокровищам провансальской литературы. Что касается
подлинной жизни и удивительной смерти знаменитого гражданина деревни
Тушаг, то о них известно значительно меньше. Все хорошо знают, что
двадцати лет от роду он покинул родную деревню, поскольку местная девушка,
которую он любил, мечтала выйти замуж за великого путешественника...
Однако похоже, что с тех пор никто нигде и никогда его не встречал. Ни
в одном географическом обществе в списке членов нет его имени. О нем не
упоминает ни одна газета того времени. Никогда больше не вернулся он в
родную деревню, где тщетно ожидает его статуя. Правда, марсельские матросы
утверждают, что некий господин, по описанию очень похожий на "великого
исследователя", часто расспрашивал их о путешествиях. Он угощал их
наливкой и давал открытки, прося: "Отправьте, пожалуйста, эту открытку из
Мехико".
Но кто же пишет историю великого человека, основываясь на матросских
россказнях? Его недруги - а у каждого льва есть свои блохи - злорадно
повторяют несколько фраз, действительно загадочных, из одной открытки
Мезига к мадемуазель Писсон, отправленной на восьмом году его великого
странствия: "Итак, они воздвигли мне памятник. Все погибло, я никогда
больше не смогу вернуться. Аделина, я осуществил твои мечты о славе, но
какой ценой!"
Так или иначе, остается фактом, что вплоть до 1913 года никто не мог
сказать, что произошло с человеком, который впоследствии за свой
эпистолярный дар был прозван "Провансальским бардом". Граждане Тушага
утверждают, что он погиб от недостатка кислорода во время восхождения на
Эверест; то же мнение высказывает и профессор Корню в предисловии к
первому изданию "Странствий и приключений".
Однако опубликованные в 1913 году полицейским комиссаром Пюжолем
"Воспоминания о старом Марселе" бросают новый свет на "Провансальского
барда" и его печальную участь: "20 июня 1910 года, четверг (запись
полицейского). Сегодня скончался от разрыва сердца Альбер, парикмахер из
квартала Вье-Пор, который подстригал мне бороду и усы целых двадцать лет.
Я нашел беднягу в его мансарде, окна которой выходят на пристань. В руке
он сжимал письмо, смысл которого, признаться, остался для меня темен.
"Дорогой господин Мезиг Альбер, - говорилось в письме. - Я получила вашу
последнюю открытку из Рио-де-Жанейро (Бразилия), за которую спасибо. Вы
можете продолжать, но знайте, что вот уже двадцать лет меня зовут мадам
Аделина Пишардон, ибо я сочеталась узами законного брака с Пишардоном
Мариусом, известным парикмахером, которому подарила уже семерых детей.
Вследствие этого разрешите рассматривать ваше брачное предложение,
сделанное в присутствии свидетелей 2.6.1885 года, как несуществующее и не
влекущее последствий. Я хотела сообщить вам об этом раньше до
востребования, как обычно, но г-н Пишардон каждый раз был против, ибо,
во-первых, он получает большое удовольствие от чтения ваших открыток, а
во-вторых, благодаря вашим трудам у него собралась отличная коллекция
марок. Должна, однако, с сожалением сообщить, что в ней недостает розовой
Мадагаскарской за пятьдесят сантимов, на что он постоянно горько сетует, и
это отравляет мне жизнь. Я уверена, что вы не сделали это нарочно, чтоб
его позлить, как он думает, и что это простая забывчивость с вашей
стороны. Вот почему я прошу вас немедленно восполнить пробел". И подпись:
"Навеки ваша Аделина Пишардон", подпись, которая сводит вечность к ее
истинным размерам.
Пер. с фр. - Ю.Винер
Несколько лет назад меня пригласили на Гаити прочесть в тамошнем
Французском институте публичную лекцию на любую интересующую меня тему.
Выбор темы не представлял для меня труда: я решил говорить о героизме.
Тема эта отлично мне знакома. Я провел долгие часы в своей библиотеке,
пристально изучая этот вопрос; такие явления, как опасность, мужество,
способность к самопожертвованию, исследованы мной вдоль и поперек, и
потому, прибыв в Порт-о-Пренс, я воистину был готов наилучшим образом
выполнить стоявшую передо мной задачу.
Поскольку публика в Порт-о-Пренсе в высшей степени просвещенная и
изысканная, я сделал правильно, выбрав для выступления темный костюм,
украшенный лишь академической ленточкой в петлице. В зале, кстати,
присутствовало немало хорошеньких женщин, и я не без удовольствия
вспомнил, что совсем недавно прошел небольшой курс лечения, во время
которого мне удалось сбросить килограммов двадцать весу.
В своей лекции я упоминал Сент-Экзюпери, Мальро, Ричарда Хиллари, и мне
удалось, право же весьма непринужденно, ни разу не говоря о моем личном
опыте в качестве пассажира крупных авиалиний, вставить несколько раз "мы",
что прозвучало скромно, но многозначительно. Акустика в зале была
великолепная, прожектор освещал меня в наиболее выгодном ракурсе, и,
уверенно объясняя слушателям, каким образом смерть, отважно встреченная
лицом к лицу, может придать смысл всей жизни, я попутно удостоверился, что
от нашего посольства явилось достаточно представителей, и попробовал
определить количество хорошеньких женщин среди слушателей.
Внезапно я почувствовал на своем лице чей-то пристальный взгляд. В
первом ряду сидел человек в черной одежде, выделявшейся даже на фоне
темного зала, и ни на секунду не отрывал от меня внимательных глаз. Эта
назойливость рассердила меня, тем более что в его взгляде мне почудился
оттенок насмешки. Однако я не позволил выбить себя из колеи и закончил
свою лекцию рассуждением о том, что современный герой, столкнувшись со
смертельной опасностью, в свой последний час вновь открывает для себя все
утраченные им ценности, и о том, сколь плодотворно такое переживание для
произведения искусства и для человеческой жизни. Когда я спустился с
эстрады, человек, который так внимательно меня слушал, первый подошел с
поздравлениями.
- Доктор Бомбон, - представился он. - Прекрасная лекция. Чувствуется
глубокое личное знакомство с предметом.
Я сказал ему, что действительно был лично знаком с Жюлем Руа и что у
нас с ним был один издатель.
- Кстати, - сказал он, - несколько ваших здешних читателей поручили мне
сделать ваше пребывание на Гаити как можно более приятным. Вот я и
подумал, может, вам будет любопытно поохотиться на акул возле рифа Ирокуа.
Вам ведь, должно быть, по вкусу острые ощущения...
И правда, эта мысль пришлась мне по вкусу. Каждый литератор должен
заботиться о том, чтобы создать вокруг своего имени легенду. Охота на акул
в Карибском море могла представить в этом смысле известный интерес для
будущих биографов. Поэтому я охотно принял предложение, сделанное любезным
доктором. Мне представилось, как я, крепко привязанный к сиденью лодки, из
последних сил сражаюсь с гигантской рыбиной, извивающейся на моем
крючке... Назавтра вечером я должен был повторить лекцию в Кап-Гаитьене, и
мы с доктором решили выйти в море в шесть часов утра.
В назначенный час мы были на месте, и лодка доктора взяла курс в
открытое море, цвет которого при всем своем отвращении к штампам я
вынужден определить как изумрудный. Доктор курил коротенькую трубку и
благодушно посматривал на меня.
- Кстати, - сказал он, - может быть, вы опробуете вашего "Кусто"?
- Моего... что?
- Вы должны опробовать ваш дыхательный аппарат, - объяснил доктор. - Вы
спуститесь примерно на глубину пяти метров, прямо на коралловый риф, и
баллоны с кислородом дадут вам по меньшей мере двадцать минут полной
независимости. Сейчас я вам покажу, как обращаться с подводным ружьем. Это
очень просто.
Он внимательно посмотрел на меня.
- Что случилось? - ласково спросил он. - Что-нибудь не в порядке?
Я вынужден был сесть. В течение нескольких секунд я еще пытался
обмануть себя. Но матросы уже собирали аппарат, а доктор, держа в руках
ружье, предупредительно объяснял мне технику стрельбы. Сомнений быть не
могло. Речь шла не о ловле на крючок.
Эти люди собирались опустить меня в это самое Карибское море, кишащее
акулами, и бросить одного с ружьем в руках среди этих гнусных тварей! Я
открыл рот, чтобы отказаться...
- Вы знаете, - сказал доктор отвратительно нежным голосом, - я не могу
передать вам, как мы все наслаждались вашей волнующей лекцией. О ней
заговорит весь Гаити, это уж я беру на себя...
Мы посмотрели друг на друга. Я ничего не сказал и выдержал его взгляд.
Бывают в жизни моменты, когда приходится грудью вставать на защиту своего
ремесла. Единственное, чем я обладал в этом низком мире, была моя
репутация лектора, и, если, для того чтобы ее сохранить, нужно было
отдаться на съедение акулам, я не испытывал колебаний. Примерил маску -
она была в самый раз. Я мрачно смотрел на зеленые волны. Погибнуть здесь,
так нелепо, ни разу не издавшись стотысячным тиражом...
- Теперь наденьте свинцовый пояс. Он поможет быстрей погрузиться.
В его добродушном лице мне вдруг почудилось что-то дьявольское. Я
предоставил ему возиться с моим обмундированием.
- Эти ребята спустятся вместе с вами, - прибавил он, указывая на
четверых великолепно сложенных гаитян, которые суетились вокруг меня.
"А! - с облегчением подумал я. - Телохранители!" Я почувствовал себя
лучше.
- Это загонщики, - объяснил доктор. - Они поплывут справа и слева от
вас и будут гнать на вас акул. Вам останется только стрелять.
У меня не хватило духу даже на протест. Все мне стало вдруг
безразлично. Мне прицепили к ногам огромные ласты, напялили на меня пояс,
маску и любезно помогли перебраться через борт.
Плюх!
Первые несколько минут я волчком крутился вокруг собственной оси,
стремясь обезопасить себя со всех сторон одновременно. Я достиг, по-моему,
весьма внушительной скорости вращения. Однако вскоре выдохся и вынужден
был опуститься на песок, в гущу зеленого тумана, в котором ничего не было
видно. Через несколько секунд я заметил справа коралловый риф и на
четвереньках направился к нему, рассчитывая прикрыть хотя бы тылы. В то же
мгновение я увидел длинную и узкую рыбу, которая выскользнула из расщелины
в скале и замерла в нескольких сантиметрах от моего носа. Я издал громкий
вопль, но это была не акула.
Это была барракуда.
Никогда в жизни я не видел барракуд, но эту узнал немедленно.
Существуют признаки, которые никогда не обманывают, и все они были налицо.
Я не слишком хорошо припоминаю последующие мгновения, могу только сказать,
что в противоположность тому, что я говорил в своей лекции, в минуту
смертельной опасности герой вовсе не открывает для себя вечные жизненные
ценности. Он делает совсем не то - вот и все, что я могу сказать. Когда я
открыл глаза, барракуда уже удалилась. Я был один.
Я стал барахтаться, чтобы подняться на поверхность, и уже почти достиг
ее, как вдруг увидел у себя над головой черное, огромных размеров тело,
стремительно двигавшееся в моем направлении. Я завизжал, схватил ружье,
закрыл глаза и нажал на спуск.
Ружье рванулось от меня со страшной силой, и мои руки едва не
последовали за ним.
В мгновение ока я очутился на поверхности и энергично замахал руками. К
моему великому счастью, лодка была совсем рядом и с медлительностью,
приводившей меня в отчаяние, направилась ко мне. Я же тем временем пытался
подтащить ноги поближе к подбородку. Лодка подошла, и я с резвостью,
удивительной для человека моего возраста, моментально вскарабкался в нее.
- А ружье?
Я перевел дыхание. Затем объяснил доктору, что со мной произошло. Я
попал в акулу, и она, дернув за линь, вырвала ружье у меня из рук. Тут в
лодку влезли чернокожие матросы.
Один из них держал мое ружье. Он сказал доктору несколько слов
по-креольски. Тот весело посмотрел на меня.
- Судя по всему, - сказал он, - ваш гарпун воткнулся в днище лодки.
Этот бессовестный тип хотел, по-видимому, таким образом внушить мне,
что я со страху принял проходившую надо мной лодку за акулу. "Ладно,
ладно, - подумал я, - попробуй-ка это доказать".
- Я отчетливо видел акулу, проплывающую между моей головой и лодкой. Я
промахнулся. Что ж, это бывает. В следующий раз постараюсь целиться лучше.
В тот же вечер в Кап-Гаитьене я преспокойно рассказал директору нашего
института о своей утренней охоте на акул возле Ирокуа.
- Возле Ирокуа? - сказал он. - Помилуйте, сколько я себя помню, возле
Ирокуа никогда не было акул. Они не переплывают через рифы.
Поднявшись на кафедру, я, к величайшему моему удивлению - от
Порт-о-Пренса до Кап-Гаитьена нужно целый час лететь на самолете, - увидел
спокойно сидящего в первом ряду доктора Бомбона. По-видимому, он
специально летел сюда, чтобы еще раз послушать мою лекцию о героизме. Наши
взгляды скрестились. Но этот тип при всех своих дьявольских повадках плохо
знал меня, если думал, что ему удастся меня смутить или обескуражить.
Существует одно качество, наличие которого у меня никто не осмелится
отрицать, - это моральное мужество. Он мог вкладывать в свои взгляды
сколько угодно иронии - я был твердо намерен вновь подняться на высоту
моей темы.
- Дамы и господа! - начал я. - Когда в своем одиночестве современный
герой сталкивается со смертельной опасностью, то прежде всего он вновь
открывает для себя...
Доктор Бомбон смотрел на меня, и в его взгляде можно было прочесть
что-то вроде восхищения.
Пер. с фр. - М.Аннинская
Стоял когда-то до войны на дороге между Гамбургом и Нейгерном
городишко, называемый Патерностеркирхен. Славился он стеклодувным
производством, и на главной площади, прямо против Бургомистерского дворца,
заезжие могли лицезреть легендарный фонтан, изображавший Стеклодува, то
бишь приснопамятного мастера Иоганна Крулла, поклявшегося выдуть из стекла
собственную душу, дабы стеклолитейное дело, гордость целого края, было
подобающим образом представлено в раю. Но скульптура бравого Иоганна,
свершающего свой подвиг, равно как и прелюбопытнейший, XIII века,
Бургомистерский дворец, хранивший образцы всех шедевров, выдутых в
Патерностеркирхене, да и весь крошечный городок, канули в небытие в годы
последнего мирового конфликта - случайно, во время бомбежки.
Было четыре часа пополудни, и площадь Стеклодува пустовала. На западе
желтое распухшее солнце медленно садилось в пелену черной пыли, накрывшую
то место, где был недавно жилой квартал. Команда по расчистке доламывала
остатки Schola Cantorum, Певческой школы, которая славилась некогда по
всей Германии тем, что сформировала известные на всю страну немецкие
хоровые ансамбли. Школа была основана в 1760 году владельцами стеклодувных
цехов, и дети рабочих с малолетства ходили туда разрабатывать легкие под
руководством местного кюре. Падал редкий снег: снежинки медленно кружились
и в нерешительности замирали, прежде чем коснуться земли. На площади
по-прежнему не было ни души: вот пробежала по своим делам, уткнув нос в
землю, тощая псина; воровато присела ворона и, подцепив что-то клювом,
улетела прочь. На пустыре, где некогда начиналась Ganzgemtitlichgasschen
[маленькая уютная улочка (нем.)], появилась пара. Мужчина нес в руке
чемодан; был он сильно в годах и невысок ростом, без шапки, в потертом
пальто, на шее - старательно замотанный шарф. Скорее всего, от холода он
изо всех сил втягивал голову в плечи. Круглое сморщенное лицо с
беспомощными глазами поросло седой щетиной. Выглядел он совершенно
потерянным. Старик вел за руку молоденькую белокурую девушку; ее
остановившиеся глаза смотрели перед собой, а на губах застыла странная
улыбка. На девушке была короткая юбка, слишком короткая для ее возраста, и
детский бантик в волосах - будто она сама не заметила, как выросла. На вид
ей казалось около двадцати. Девушка была ярко и неумело накрашена: на
щеках рдели плохо размазанные пятна румян, толстый слой помады кривил рот.
Видно, пальцы, наносившие грим, вконец закоченели. Туалет довершали
облезлая короткая шубка с куцыми рукавами и рваные перчатки; ноги в
шерстяных чулках были обуты в мужские башмаки.
Сделав несколько шагов по расчищенной площади, пара остановилась как
раз в том месте, где прежде стоял бравый Иоганн, а теперь мокрая земля
была изрыта колесами грузовиков, выезжавших на Гамбургскую дорогу.
Снежинки нехотя садились на волосы и плечи путников. Снегопад был не
снегопад, а так - он даже не мог выбелить город, а лишь подчеркивал
разлитую кругом грязь.
- Где мы? - спросила девушка. - Вы нашли статую?
Старик окинул взглядом пустое пространство и вздохнул.
- Нашел, - сказал он. - Вот она, перед нами, где и должна быть.
- Она красивая?
- Очень.
- Теперь вы довольны?
- Еще бы.
Он поставил чемоданчик на землю.
- Присядем на минутку, - сказал он. - Тут мимо проезжают грузовики,
авось какой и подберет нас. Конечно, можно просто выйти на дорогу... Но
разве мог я побывать здесь и не увидеть снова Иоганна Крулла? Я часто
играл около него, когда был мальчишкой.
- Ну что ж, любуйтесь на свою статую, - сказала девушка. - Мы ведь не
торопимся.
Они уселись вдвоем на чемоданчик и сидели некоторое время молча,
прижавшись друг к другу. У них был спокойный и вполне домашний вид людей
без крова. Девушка по-прежнему улыбалась, а мужчина задумчиво созерцал
снежинки. Время от времени он выходил из оцепенения, бил себя руками в
грудь и шумно дышал, затем стихал. Казалось, эти действия ненадолго
согревали его. Девушка не двигалась вовсе, будто и не мерзла. Ее спутник
стащил с себя правый башмак и, морщась, принялся растирать ступню. Порой
на площадь вдруг выезжал грузовик, груженный обломками; мужчина вскакивал
и начинал судорожно махать руками. Но грузовик не останавливался. Тогда он
садился и опять старательно разминал закоченевшую ступню.
Грузовики оставляли позади себя облака пыли и копоти, и проходило
немало времени, прежде чем глаз вновь начинал различать падающий снег.
- Снег все еще идет? - спросила девушка.
- Не то слово! Скоро все будет белым-бело!
- Вот и славно.
- Что-что?
- Это славно, говорю.
Мужчина грустно глянул на худосочную снежинку, подставил ладонь и зажал
в кулаке ледяную слезку.
- Красиво, должно быть, - сказала девушка. - Я люблю снег. А еще мне
хотелось бы увидеть статую.
Мужчина не ответил ей, достал из кармана небольшую бутылку шнапса и
сделал аккуратный глоток. Потом повел вокруг пугливыми глазами и снова
прильнул к горлышку.
- Спиртным пахнет, - сказала девушка. Старик поспешно спрятал бутылку в
карман.
- Это прохожий. Выпил, должно. А ты как думала, завтра небось
Рождество!
- Припудрите мне лицо, - попросила девушка, - мне кажется, оно у меня
сомнения, любовные игры кончились и сменились здоровым сном. Человеческая
природа имеет все же свои пределы. Я спрятал вечное перо, взял свой
докторский саквояж и стал спускаться по лестнице, сопровождаемый
полицейским и домохозяйкой. Она еще не вполне проснулась и была в дурном
расположении духа. И тогда у меня появилось - ну, как вам сказать? -
любопытство, что ли... Разумеется, я нашел себе тысячу оправданий,
приличных и основательных... В конце концов, эта юная дама и ее
сладострастник были отделены лишь стеной, и, как мы знаем, довольно
тонкой, от комнаты, где произошла драма, и после всего, что произошло,
может быть, у них было, что нам сказать - может быть, какие-нибудь новые
подробности... Хотя, не стану от вас скрывать, главным образом влекло меня
все же любопытство - нездоровое или циничное, как вам угодно, - мне
захотелось взглянуть на это "ангельское создание", чьи стоны и вскрики
имели столь трагические последствия. Короче, я постучал в дверь. Никакого
ответа. Без сомнения, подумал я, он все еще в ее объятиях. Я очень живо
представил себе обезумевшую от страсти парочку под одеялом. Я пожал
плечами и стал спускаться, но хозяйка, постучав два или три раза и
покричав "Мисс Джонс! Мисс Джонс!"-взяла свою связку ключей и сама
открыла. Я услышал ее громкий крик, она выскочила из комнаты с искаженным
лицом. Я вошел и отдернул портьеру. Посмотрев на кровать, я понял, что
юный студент жестоко ошибся относительно природы рыданий, стонов и
скрипов, которые доносились до него через стену и которые толкнули его на
отчаянный шаг. Я увидел на подушке голову со светлыми волосами и лицо,
чудесную красоту которого не смогли уничтожить ни тяжкие страдания, ни
очевидные следы отравления мышьяком. Малышка умерла несколько часов назад,
агония была, судя по всему, долгой и бурной.
На столе лежало письмо, которое не оставляло никаких сомнений по поводу
мотивов самоубийства. Разумеется, это был случай острого одиночества и
разочарования в жизни...
Доктор Рэй замолчал и дружески взглянул на меня.
Пораженный вопиющей несправедливостью судьбы, я как будто окаменел в
своем кресле, и бессвязный ропот замер у меня на устах.
- Да... Стена... - задумчиво пробормотал доктор, - я думаю, это стоит
внимания. Да и название готово: "Стена"... Вполне подойдет для вашей
рождественской сказочки... Потому что приближается Рождество, а это для
людского сердца пора чудес и тайны.
Пер. с фр. - Ю.Винер
По дороге в Экс, в десяти километрах от Марселя, есть небольшая деревня
Тушаг. Посреди ее главной площади высится бронзовый монумент. Он
изображает мужчину в позе завоевателя - голова гордо откинута назад, одна
нога выставлена вперед, левая рука упирается в бедро, правая - покоится на
посохе. С первого же взгляда угадываешь в нем человека, только что
покорившего пустыню, дотоле недоступную, и готового помериться силами с
горной вершиной, на которую никто еще не поднимался. На табличке надпись:
"Альберу Мезигу, славному первооткрывателю, покорителю неисследованных
земель (1860-18...), его тушагские сограждане".
Музея в деревне нет, но в мэрии есть зал, отведенный специально под
реликвии, принадлежавшие путешественнику. Там хранится, в частности, более
тысячи открыток, присланных Альбером Мезигом своим согражданам со всех
концов земли. На вид это весьма обыкновенные открытки, отпечатанные в
середине века марсельской фирмой "Братья Салим" и изображающие различные
"чудеса света"; к таким открыткам бывший ученик парикмахера из Тушага
питал, по-видимому, особую привязанность и запас их брал с собой во все
свои путешествия.
Но если открытки, лишенные к тому же марок, содранных коллекционерами,
ничем не примечательны, то сами послания, пестрящие экзотическими именами,
нацарапанные наспех при самых удивительных обстоятельствах, захватывающе
интересны: "Сезару Бируэтту, сыры, вина, площадь Пти-Постийон, с приветом.
На Килиманджаро все в порядке. Здесь все покрыто вечными снегами.
Наилучшие пожелания. Альбер Мезиг".
Или: "Жозефу Тантиньолю, домовладельцу, особняк Тантиньоль, проезд
Тантиньоль. 80 градусов северной широты. Мы попали в ужасный шквал.
Суждено ли нам спастись или нам уготована участь Ларусса и его отважных
спутников? Соблаговолите принять уверения в моем совершеннейшем почтении.
Альбер Мезиг".
Есть даже открытка, адресованная смертельному врагу путешественника,
коварному сопернику, который оспаривал у него сердце одной из тушагских
девиц, Мариусу Пишардону, парикмахеру, улица Оливье: "Привет из Конго.
Здесь все кишит боа-констрикторами, и я думаю о тебе". Справедливости ради
следует заметить, что именно парикмахер Пишардон был тем человеком,
которому удалось убедить членов Тушагского муниципалитета воздвигнуть
статую своему знаменитому соотечественнику. Это доказывает лишний раз, что
истинное величие завоевывает в конце концов даже самые заурядные души.
Но большая часть открыток адресована "мадемуазель Аделине Писсон,
бакалейные товары Писсон, проезд Мимоз". Для туристов, которые
интересуются любовными историями, особенно если они слегка приправлены
грустью, чтение этих открыток - поистине царский пир. "Аделина, я начертал
твое имя на троне далай-ламы (это что-то вроде живого бога у жителей
Тибета, исповедующих буддизм). Почтительный привет твоей дорогой маме. Я
надеюсь, что ревматизм мучит ее меньше. Твой Альбер".
Другая открытка, датированная двумя годами позже: "Нежные поцелуи с
озера Чад (большое, постепенно пересыхающее озеро в центре Черной Африки.
Крокодилы. Негритянки с корзинами. Охота на слонов, на антилоп, на
кабанов. Основные сельскохозяйственные культуры отсутствуют). Туземцы
весьма рекомендуют против ревматизма маниоковое масло. Скажи это своей
дорогой маме". Никогда, ни при каких, даже самых драматических,
обстоятельствах не забывает он о ревматизме дорогой мамы.
"Мы заблудились в Аравийской пустыне. Я пишу твое имя на песке. Мне
нравится пустыня: здесь столько места, чтобы писать твое имя. Мы
испытываем ужасную жажду, но настроение бодрое: спасение всегда приходит в
последний момент, таково мнение всех путешественников. Я надеюсь, что твоя
дорогая мама не слишком страдает от сырости".
Еще одна открытка: "Джунгли Амазонки полны жужжания комаров. Я назвал
твоим именем реку и бабочку. Пишардон, без сомнения, старается переманить
к себе моих клиентов".
И еще: "В открытом море. Аделина, ты обещала стать моей на всю жизнь,
когда я буду знаменит. С высоты бушующих валов говорю тебе: скоро!"
Впрочем, все эти открытки давно собраны и изданы в виде книги под
названием "Странствия и приключения Альбера Мезига"; сборник этот
справедливо относят к сокровищам провансальской литературы. Что касается
подлинной жизни и удивительной смерти знаменитого гражданина деревни
Тушаг, то о них известно значительно меньше. Все хорошо знают, что
двадцати лет от роду он покинул родную деревню, поскольку местная девушка,
которую он любил, мечтала выйти замуж за великого путешественника...
Однако похоже, что с тех пор никто нигде и никогда его не встречал. Ни
в одном географическом обществе в списке членов нет его имени. О нем не
упоминает ни одна газета того времени. Никогда больше не вернулся он в
родную деревню, где тщетно ожидает его статуя. Правда, марсельские матросы
утверждают, что некий господин, по описанию очень похожий на "великого
исследователя", часто расспрашивал их о путешествиях. Он угощал их
наливкой и давал открытки, прося: "Отправьте, пожалуйста, эту открытку из
Мехико".
Но кто же пишет историю великого человека, основываясь на матросских
россказнях? Его недруги - а у каждого льва есть свои блохи - злорадно
повторяют несколько фраз, действительно загадочных, из одной открытки
Мезига к мадемуазель Писсон, отправленной на восьмом году его великого
странствия: "Итак, они воздвигли мне памятник. Все погибло, я никогда
больше не смогу вернуться. Аделина, я осуществил твои мечты о славе, но
какой ценой!"
Так или иначе, остается фактом, что вплоть до 1913 года никто не мог
сказать, что произошло с человеком, который впоследствии за свой
эпистолярный дар был прозван "Провансальским бардом". Граждане Тушага
утверждают, что он погиб от недостатка кислорода во время восхождения на
Эверест; то же мнение высказывает и профессор Корню в предисловии к
первому изданию "Странствий и приключений".
Однако опубликованные в 1913 году полицейским комиссаром Пюжолем
"Воспоминания о старом Марселе" бросают новый свет на "Провансальского
барда" и его печальную участь: "20 июня 1910 года, четверг (запись
полицейского). Сегодня скончался от разрыва сердца Альбер, парикмахер из
квартала Вье-Пор, который подстригал мне бороду и усы целых двадцать лет.
Я нашел беднягу в его мансарде, окна которой выходят на пристань. В руке
он сжимал письмо, смысл которого, признаться, остался для меня темен.
"Дорогой господин Мезиг Альбер, - говорилось в письме. - Я получила вашу
последнюю открытку из Рио-де-Жанейро (Бразилия), за которую спасибо. Вы
можете продолжать, но знайте, что вот уже двадцать лет меня зовут мадам
Аделина Пишардон, ибо я сочеталась узами законного брака с Пишардоном
Мариусом, известным парикмахером, которому подарила уже семерых детей.
Вследствие этого разрешите рассматривать ваше брачное предложение,
сделанное в присутствии свидетелей 2.6.1885 года, как несуществующее и не
влекущее последствий. Я хотела сообщить вам об этом раньше до
востребования, как обычно, но г-н Пишардон каждый раз был против, ибо,
во-первых, он получает большое удовольствие от чтения ваших открыток, а
во-вторых, благодаря вашим трудам у него собралась отличная коллекция
марок. Должна, однако, с сожалением сообщить, что в ней недостает розовой
Мадагаскарской за пятьдесят сантимов, на что он постоянно горько сетует, и
это отравляет мне жизнь. Я уверена, что вы не сделали это нарочно, чтоб
его позлить, как он думает, и что это простая забывчивость с вашей
стороны. Вот почему я прошу вас немедленно восполнить пробел". И подпись:
"Навеки ваша Аделина Пишардон", подпись, которая сводит вечность к ее
истинным размерам.
Пер. с фр. - Ю.Винер
Несколько лет назад меня пригласили на Гаити прочесть в тамошнем
Французском институте публичную лекцию на любую интересующую меня тему.
Выбор темы не представлял для меня труда: я решил говорить о героизме.
Тема эта отлично мне знакома. Я провел долгие часы в своей библиотеке,
пристально изучая этот вопрос; такие явления, как опасность, мужество,
способность к самопожертвованию, исследованы мной вдоль и поперек, и
потому, прибыв в Порт-о-Пренс, я воистину был готов наилучшим образом
выполнить стоявшую передо мной задачу.
Поскольку публика в Порт-о-Пренсе в высшей степени просвещенная и
изысканная, я сделал правильно, выбрав для выступления темный костюм,
украшенный лишь академической ленточкой в петлице. В зале, кстати,
присутствовало немало хорошеньких женщин, и я не без удовольствия
вспомнил, что совсем недавно прошел небольшой курс лечения, во время
которого мне удалось сбросить килограммов двадцать весу.
В своей лекции я упоминал Сент-Экзюпери, Мальро, Ричарда Хиллари, и мне
удалось, право же весьма непринужденно, ни разу не говоря о моем личном
опыте в качестве пассажира крупных авиалиний, вставить несколько раз "мы",
что прозвучало скромно, но многозначительно. Акустика в зале была
великолепная, прожектор освещал меня в наиболее выгодном ракурсе, и,
уверенно объясняя слушателям, каким образом смерть, отважно встреченная
лицом к лицу, может придать смысл всей жизни, я попутно удостоверился, что
от нашего посольства явилось достаточно представителей, и попробовал
определить количество хорошеньких женщин среди слушателей.
Внезапно я почувствовал на своем лице чей-то пристальный взгляд. В
первом ряду сидел человек в черной одежде, выделявшейся даже на фоне
темного зала, и ни на секунду не отрывал от меня внимательных глаз. Эта
назойливость рассердила меня, тем более что в его взгляде мне почудился
оттенок насмешки. Однако я не позволил выбить себя из колеи и закончил
свою лекцию рассуждением о том, что современный герой, столкнувшись со
смертельной опасностью, в свой последний час вновь открывает для себя все
утраченные им ценности, и о том, сколь плодотворно такое переживание для
произведения искусства и для человеческой жизни. Когда я спустился с
эстрады, человек, который так внимательно меня слушал, первый подошел с
поздравлениями.
- Доктор Бомбон, - представился он. - Прекрасная лекция. Чувствуется
глубокое личное знакомство с предметом.
Я сказал ему, что действительно был лично знаком с Жюлем Руа и что у
нас с ним был один издатель.
- Кстати, - сказал он, - несколько ваших здешних читателей поручили мне
сделать ваше пребывание на Гаити как можно более приятным. Вот я и
подумал, может, вам будет любопытно поохотиться на акул возле рифа Ирокуа.
Вам ведь, должно быть, по вкусу острые ощущения...
И правда, эта мысль пришлась мне по вкусу. Каждый литератор должен
заботиться о том, чтобы создать вокруг своего имени легенду. Охота на акул
в Карибском море могла представить в этом смысле известный интерес для
будущих биографов. Поэтому я охотно принял предложение, сделанное любезным
доктором. Мне представилось, как я, крепко привязанный к сиденью лодки, из
последних сил сражаюсь с гигантской рыбиной, извивающейся на моем
крючке... Назавтра вечером я должен был повторить лекцию в Кап-Гаитьене, и
мы с доктором решили выйти в море в шесть часов утра.
В назначенный час мы были на месте, и лодка доктора взяла курс в
открытое море, цвет которого при всем своем отвращении к штампам я
вынужден определить как изумрудный. Доктор курил коротенькую трубку и
благодушно посматривал на меня.
- Кстати, - сказал он, - может быть, вы опробуете вашего "Кусто"?
- Моего... что?
- Вы должны опробовать ваш дыхательный аппарат, - объяснил доктор. - Вы
спуститесь примерно на глубину пяти метров, прямо на коралловый риф, и
баллоны с кислородом дадут вам по меньшей мере двадцать минут полной
независимости. Сейчас я вам покажу, как обращаться с подводным ружьем. Это
очень просто.
Он внимательно посмотрел на меня.
- Что случилось? - ласково спросил он. - Что-нибудь не в порядке?
Я вынужден был сесть. В течение нескольких секунд я еще пытался
обмануть себя. Но матросы уже собирали аппарат, а доктор, держа в руках
ружье, предупредительно объяснял мне технику стрельбы. Сомнений быть не
могло. Речь шла не о ловле на крючок.
Эти люди собирались опустить меня в это самое Карибское море, кишащее
акулами, и бросить одного с ружьем в руках среди этих гнусных тварей! Я
открыл рот, чтобы отказаться...
- Вы знаете, - сказал доктор отвратительно нежным голосом, - я не могу
передать вам, как мы все наслаждались вашей волнующей лекцией. О ней
заговорит весь Гаити, это уж я беру на себя...
Мы посмотрели друг на друга. Я ничего не сказал и выдержал его взгляд.
Бывают в жизни моменты, когда приходится грудью вставать на защиту своего
ремесла. Единственное, чем я обладал в этом низком мире, была моя
репутация лектора, и, если, для того чтобы ее сохранить, нужно было
отдаться на съедение акулам, я не испытывал колебаний. Примерил маску -
она была в самый раз. Я мрачно смотрел на зеленые волны. Погибнуть здесь,
так нелепо, ни разу не издавшись стотысячным тиражом...
- Теперь наденьте свинцовый пояс. Он поможет быстрей погрузиться.
В его добродушном лице мне вдруг почудилось что-то дьявольское. Я
предоставил ему возиться с моим обмундированием.
- Эти ребята спустятся вместе с вами, - прибавил он, указывая на
четверых великолепно сложенных гаитян, которые суетились вокруг меня.
"А! - с облегчением подумал я. - Телохранители!" Я почувствовал себя
лучше.
- Это загонщики, - объяснил доктор. - Они поплывут справа и слева от
вас и будут гнать на вас акул. Вам останется только стрелять.
У меня не хватило духу даже на протест. Все мне стало вдруг
безразлично. Мне прицепили к ногам огромные ласты, напялили на меня пояс,
маску и любезно помогли перебраться через борт.
Плюх!
Первые несколько минут я волчком крутился вокруг собственной оси,
стремясь обезопасить себя со всех сторон одновременно. Я достиг, по-моему,
весьма внушительной скорости вращения. Однако вскоре выдохся и вынужден
был опуститься на песок, в гущу зеленого тумана, в котором ничего не было
видно. Через несколько секунд я заметил справа коралловый риф и на
четвереньках направился к нему, рассчитывая прикрыть хотя бы тылы. В то же
мгновение я увидел длинную и узкую рыбу, которая выскользнула из расщелины
в скале и замерла в нескольких сантиметрах от моего носа. Я издал громкий
вопль, но это была не акула.
Это была барракуда.
Никогда в жизни я не видел барракуд, но эту узнал немедленно.
Существуют признаки, которые никогда не обманывают, и все они были налицо.
Я не слишком хорошо припоминаю последующие мгновения, могу только сказать,
что в противоположность тому, что я говорил в своей лекции, в минуту
смертельной опасности герой вовсе не открывает для себя вечные жизненные
ценности. Он делает совсем не то - вот и все, что я могу сказать. Когда я
открыл глаза, барракуда уже удалилась. Я был один.
Я стал барахтаться, чтобы подняться на поверхность, и уже почти достиг
ее, как вдруг увидел у себя над головой черное, огромных размеров тело,
стремительно двигавшееся в моем направлении. Я завизжал, схватил ружье,
закрыл глаза и нажал на спуск.
Ружье рванулось от меня со страшной силой, и мои руки едва не
последовали за ним.
В мгновение ока я очутился на поверхности и энергично замахал руками. К
моему великому счастью, лодка была совсем рядом и с медлительностью,
приводившей меня в отчаяние, направилась ко мне. Я же тем временем пытался
подтащить ноги поближе к подбородку. Лодка подошла, и я с резвостью,
удивительной для человека моего возраста, моментально вскарабкался в нее.
- А ружье?
Я перевел дыхание. Затем объяснил доктору, что со мной произошло. Я
попал в акулу, и она, дернув за линь, вырвала ружье у меня из рук. Тут в
лодку влезли чернокожие матросы.
Один из них держал мое ружье. Он сказал доктору несколько слов
по-креольски. Тот весело посмотрел на меня.
- Судя по всему, - сказал он, - ваш гарпун воткнулся в днище лодки.
Этот бессовестный тип хотел, по-видимому, таким образом внушить мне,
что я со страху принял проходившую надо мной лодку за акулу. "Ладно,
ладно, - подумал я, - попробуй-ка это доказать".
- Я отчетливо видел акулу, проплывающую между моей головой и лодкой. Я
промахнулся. Что ж, это бывает. В следующий раз постараюсь целиться лучше.
В тот же вечер в Кап-Гаитьене я преспокойно рассказал директору нашего
института о своей утренней охоте на акул возле Ирокуа.
- Возле Ирокуа? - сказал он. - Помилуйте, сколько я себя помню, возле
Ирокуа никогда не было акул. Они не переплывают через рифы.
Поднявшись на кафедру, я, к величайшему моему удивлению - от
Порт-о-Пренса до Кап-Гаитьена нужно целый час лететь на самолете, - увидел
спокойно сидящего в первом ряду доктора Бомбона. По-видимому, он
специально летел сюда, чтобы еще раз послушать мою лекцию о героизме. Наши
взгляды скрестились. Но этот тип при всех своих дьявольских повадках плохо
знал меня, если думал, что ему удастся меня смутить или обескуражить.
Существует одно качество, наличие которого у меня никто не осмелится
отрицать, - это моральное мужество. Он мог вкладывать в свои взгляды
сколько угодно иронии - я был твердо намерен вновь подняться на высоту
моей темы.
- Дамы и господа! - начал я. - Когда в своем одиночестве современный
герой сталкивается со смертельной опасностью, то прежде всего он вновь
открывает для себя...
Доктор Бомбон смотрел на меня, и в его взгляде можно было прочесть
что-то вроде восхищения.
Пер. с фр. - М.Аннинская
Стоял когда-то до войны на дороге между Гамбургом и Нейгерном
городишко, называемый Патерностеркирхен. Славился он стеклодувным
производством, и на главной площади, прямо против Бургомистерского дворца,
заезжие могли лицезреть легендарный фонтан, изображавший Стеклодува, то
бишь приснопамятного мастера Иоганна Крулла, поклявшегося выдуть из стекла
собственную душу, дабы стеклолитейное дело, гордость целого края, было
подобающим образом представлено в раю. Но скульптура бравого Иоганна,
свершающего свой подвиг, равно как и прелюбопытнейший, XIII века,
Бургомистерский дворец, хранивший образцы всех шедевров, выдутых в
Патерностеркирхене, да и весь крошечный городок, канули в небытие в годы
последнего мирового конфликта - случайно, во время бомбежки.
Было четыре часа пополудни, и площадь Стеклодува пустовала. На западе
желтое распухшее солнце медленно садилось в пелену черной пыли, накрывшую
то место, где был недавно жилой квартал. Команда по расчистке доламывала
остатки Schola Cantorum, Певческой школы, которая славилась некогда по
всей Германии тем, что сформировала известные на всю страну немецкие
хоровые ансамбли. Школа была основана в 1760 году владельцами стеклодувных
цехов, и дети рабочих с малолетства ходили туда разрабатывать легкие под
руководством местного кюре. Падал редкий снег: снежинки медленно кружились
и в нерешительности замирали, прежде чем коснуться земли. На площади
по-прежнему не было ни души: вот пробежала по своим делам, уткнув нос в
землю, тощая псина; воровато присела ворона и, подцепив что-то клювом,
улетела прочь. На пустыре, где некогда начиналась Ganzgemtitlichgasschen
[маленькая уютная улочка (нем.)], появилась пара. Мужчина нес в руке
чемодан; был он сильно в годах и невысок ростом, без шапки, в потертом
пальто, на шее - старательно замотанный шарф. Скорее всего, от холода он
изо всех сил втягивал голову в плечи. Круглое сморщенное лицо с
беспомощными глазами поросло седой щетиной. Выглядел он совершенно
потерянным. Старик вел за руку молоденькую белокурую девушку; ее
остановившиеся глаза смотрели перед собой, а на губах застыла странная
улыбка. На девушке была короткая юбка, слишком короткая для ее возраста, и
детский бантик в волосах - будто она сама не заметила, как выросла. На вид
ей казалось около двадцати. Девушка была ярко и неумело накрашена: на
щеках рдели плохо размазанные пятна румян, толстый слой помады кривил рот.
Видно, пальцы, наносившие грим, вконец закоченели. Туалет довершали
облезлая короткая шубка с куцыми рукавами и рваные перчатки; ноги в
шерстяных чулках были обуты в мужские башмаки.
Сделав несколько шагов по расчищенной площади, пара остановилась как
раз в том месте, где прежде стоял бравый Иоганн, а теперь мокрая земля
была изрыта колесами грузовиков, выезжавших на Гамбургскую дорогу.
Снежинки нехотя садились на волосы и плечи путников. Снегопад был не
снегопад, а так - он даже не мог выбелить город, а лишь подчеркивал
разлитую кругом грязь.
- Где мы? - спросила девушка. - Вы нашли статую?
Старик окинул взглядом пустое пространство и вздохнул.
- Нашел, - сказал он. - Вот она, перед нами, где и должна быть.
- Она красивая?
- Очень.
- Теперь вы довольны?
- Еще бы.
Он поставил чемоданчик на землю.
- Присядем на минутку, - сказал он. - Тут мимо проезжают грузовики,
авось какой и подберет нас. Конечно, можно просто выйти на дорогу... Но
разве мог я побывать здесь и не увидеть снова Иоганна Крулла? Я часто
играл около него, когда был мальчишкой.
- Ну что ж, любуйтесь на свою статую, - сказала девушка. - Мы ведь не
торопимся.
Они уселись вдвоем на чемоданчик и сидели некоторое время молча,
прижавшись друг к другу. У них был спокойный и вполне домашний вид людей
без крова. Девушка по-прежнему улыбалась, а мужчина задумчиво созерцал
снежинки. Время от времени он выходил из оцепенения, бил себя руками в
грудь и шумно дышал, затем стихал. Казалось, эти действия ненадолго
согревали его. Девушка не двигалась вовсе, будто и не мерзла. Ее спутник
стащил с себя правый башмак и, морщась, принялся растирать ступню. Порой
на площадь вдруг выезжал грузовик, груженный обломками; мужчина вскакивал
и начинал судорожно махать руками. Но грузовик не останавливался. Тогда он
садился и опять старательно разминал закоченевшую ступню.
Грузовики оставляли позади себя облака пыли и копоти, и проходило
немало времени, прежде чем глаз вновь начинал различать падающий снег.
- Снег все еще идет? - спросила девушка.
- Не то слово! Скоро все будет белым-бело!
- Вот и славно.
- Что-что?
- Это славно, говорю.
Мужчина грустно глянул на худосочную снежинку, подставил ладонь и зажал
в кулаке ледяную слезку.
- Красиво, должно быть, - сказала девушка. - Я люблю снег. А еще мне
хотелось бы увидеть статую.
Мужчина не ответил ей, достал из кармана небольшую бутылку шнапса и
сделал аккуратный глоток. Потом повел вокруг пугливыми глазами и снова
прильнул к горлышку.
- Спиртным пахнет, - сказала девушка. Старик поспешно спрятал бутылку в
карман.
- Это прохожий. Выпил, должно. А ты как думала, завтра небось
Рождество!
- Припудрите мне лицо, - попросила девушка, - мне кажется, оно у меня