образованию имеют доступ все, независимо от расы.
- У нас в Соединенных Штатах, - взвыл Ракюссен, - есть голуби с
дипломом Гарварда, и я лично знаю двенадцать штук, которые заседают в
Сенате!
Он спрыгнул на тротуар. Я последовал за ним. Голубь продолжал стоять
там же, вместе со своими санями, ожидая, по-видимому, когда с ним
расплатятся. Я посмотрел на него, и вот тогда-то меня и посетила эта
роковая мысль. Там, как раз неподалеку от участка, находился филиал
"Универмага". Я забежал внутрь и победоносно вышел с двумя бутылками
водки.
- Ракюссен, дружище, - крикнул я, осуждающе указав пальцем на голубя, -
я нашел ключ к разгадке тайны. Эта птица не существует! Это галлюцинация,
плод чрезмерной трезвости, на которую обрекли нас наши недруги, наши
отравленные организмы не способны перенести этот режим! Выпьем! И этот
голубь растворится в пространстве как дурной сон.
- Выпьем! - обрадованно взревел Ракюссен. Голубь демонстративно
повернулся к нам спиной.
- Ага! - крикнул я. - Он уже потерял свою четкость. Он знает, что его
минуты сочтены.
Мы выпили. Бутылка была опустошена на четверть, но голубь продолжал
упорно существовать.
- Пьем дальше, - крикнул я. - Мужайся, Ракюссен, мы ощиплем его до
последнего перышка!
Когда бутылка была опустошена на треть, голубь повернулся и пристально
взглянул на нас. Я понял этот взгляд.
- Нет-нет! - проговорил я заплетающимся языком. - Никакой жалости!
На половине бутылки голубь вздохнул, а на трех четвертях - сказал
по-американски с ярко выраженным акцентом жителя Бронкса:
- Товарищи туристы, вы находитесь в иностранном государстве, два
представителя великой и прекрасной страны, и вместо того, чтобы своей
корректностью и благовоспитанностью создать у нас высокое мнение о своей
отчизне, вы хлещете водку прямо на улице и уже напились как свиньи. Это,
граждане, просто омерзительно!
...Я пишу эти строки у себя в клубе. Около двадцати лет прошло со
времени этого ужасного приключения, которое явилось для нас началом новой
жизни. Ракюссен сидит на люстре, рядом со мной, и по своему обыкновению
мешает мне работать. Нянечка, няня, вы не могли бы сказать этой проклятой
птице, чтобы она оставила мои крылья в покое. Я пишу.
Пер. с фр. - О.Кустова
Огарок свечи в предсмертном хрипе осел набок. Пламя тут же потонуло в
жирной лужице, обратившись в черную кляксу. И тут в камеру стал медленно
проникать свет. Он струился через квадраты стекол, стекал вдоль стен,
собирался клубками по углам. Свет смотрел и выжидал. Звонар улыбнулся ему,
и свет ему ответил, робко, чуть заметно порозовев.
На плече у Звонара храпел македонец: чтобы согреться, они спали, тесно
прижавшись друг к другу. В помещении стало светлее, и на стенах проступили
нацарапанные послания - Звонар перечитывал их каждое утро, просто так,
чтобы разогнать кровь. Приветствую тебя, Человек, вечный покоритель себя
самого! - Здравко Андрич, студент-филолог Белградского университета.
Человек - лишь предчувствие себя самого, наступит день, и он заявит о
себе. - Павел Павлович, студент юридического факультета, Сараево. А потом
еще гордая цитата из француза Анри Мишо на ту же тему: Тот, кто споткнулся
на камне, шел уже двести тысяч лет, когда до него долетели крики ненависти
и презрения, которыми хотели этого человека напугать. Впрочем, уже другая
рука нацарапала чуть ниже: Югославские патриоты, которые написали здесь
эти высокие слова, были расстреляны немцами сегодня утром.
Фашисты, однако, способствуют духовному подъему, думал Звонар. Они
просто слишком далеко просунули факел, вот и все. Они лишь продолжили то,
что начали наши великие первопроходцы. И сам, в качестве заключения,
добавил к надписям на стене еще одну строчку: История человека - весьма
грязное дело, в котором ни у кого нет алиби. Не написать он не мог, это
было выше его сил: есть такие стенки, на которые тут же хочется нассать.
Прежде чем присоединиться к партизанам Тито, Звонар работал журналистом в
Белграде, у него были жена и трое детей, и ему уже надоело полтора месяца
дожидаться своего последнего утра, когда нет даже детектива, чтобы убить
время.
Македонец, который лежал у него на плече, вдруг застонал, как раненый
зверь. Наверное, опять что-нибудь увидел во сне, подумал Звонар. Он
схватил его за руку и резко дернул. Тот от неожиданности открыл глаза.
- Она снова приходила показывать мне язык, - пробормотал он. - Вот
так... - Македонец высунул длинный воспаленный язык.
Заросший волосами, с непокорной копной на голове и торчащей бородой,
человек этот был похож на какое-то мифологическое существо с бычьей шеей и
громадными руками, которое почему-то оказалось в реальной жизни.
"Политическим" он не был, просто убил какую-то старуху, и вовсе не по
идейным соображениям, а чтобы ограбить. Одним словом, он был совершенно
чист перед законом.
- Странно, что она все время показывает тебе язык...
- Ничего странного, ведь я ее задушил.
- Ах вот как, - произнес Звонар и зевнул. - Когда она тебе покажет свой
зад, это будет означать, что она тебя простила. - Он взглянул на дверь -
ему показалось, что в коридоре кто-то ходит. Наверное, нервы, подумал он и
предложил: - Сыграем?
Великан осклабился: он чувствовал себя непобедимым. С тех пор как они
оказались тут, Звонару ни разу не удалось его обойти. У него, наверное,
температура тела выше, чем у меня, подумал Звонар. Игра была стара как
мир: надо было сосчитать собственных блох, и побеждал тот, у кого их
оказывалось больше.
Пальцы сокамерников тут же начали перебирать волосы, ощупывать складки
одежды.
- Пять, - мгновенно возвестил македонец, открыв счет. Он скреб себя со
знанием дела, и результат тут же был достигнут: - Еще три и две. Выходит
десять. Теперь ты...
Он доверчиво замер. Звонар тщательно ощупывал себя - ни одной. Он
стянул с себя рубаху, внимательно осмотрел ее - безрезультатно.
- Они сгинули, - сказал он. Македонец испуганно настаивал:
- Ищи хорошенько...
Звонар послушался - ни одной. А ведь чесался он всю ночь напролет.
Мужчины переглянулись и македонец опустил глаза.
- Ну что ж, - проговорил Звонар, - понятно. - Значит, сегодня.
- Не надо быть суеверным, - неуверенно возразил македонец.
Звонар вытащил из кармана письмо, которое приготовил уже полтора месяца
назад, и протянул его своему соседу.
- Это - жене. Не забудь.
- Может, они вернутся?
- Не понимаю, - произнес Звонар, - как им становится заранее известно?
У них, наверное, свои предчувствия. Какое-нибудь шестое чувство,..
Следовало бы когда-нибудь все про это разузнать...
- Они научились, - принялся объяснять македонец. - Они тут не первый
день, всего навидались... Блохи вдруг исчезают, это всем известно.
- Народная мудрость, наверное, - усмехнулся Звонар.
- Но бывает, они ошибаются, - попытался исправить положение македонец.
- Кто угодно может ошибиться.
В коридоре раздались шаги. Заскрежетал в замке ключ. Вошли два
охранника, за ними младший офицер СС и священник с массивным серебряным
крестом на груди. У офицера в руке был список.
- Звонар, журналист?
- Я.
Глаза у македонца испуганно забегали. Он перекрестился, пробормотал:
"Господи помилуй!"
Звонар тоже находился под впечатлением: неплохо все-таки покидать
грешную землю с уверенностью, что на ней еще есть нераскрытые тайны. Если
блохам известно будущее, если существует некая таинственная,
могущественная сила, которая предупреждает их и вовремя спасает, можно еще
надеяться на что угодно. У Звонара было впечатление, что он присутствует
на некоем магическом действе, которое почти что может доказать или, во
всяком случае, сделать более правдоподобным существование Господа Бога...
Всю свою жизнь Звонар был атеистом, но существуют все-таки
предзнаменования, которым можно верить, и такие очевидные вещи, с которыми
нечего спорить. Сверхъестественное откровение, например, перед смертью. Он
взглянул на священника и расхохотался.
- Я готов, - произнес он.
* * *
Наместник Сербии сидел за рабочим столом в огромном кабинете
королевского замка в Белграде, а прямо перед ним, руки по швам и готовый
исполнить любое приказание, стоял верный ординарец из Чехии, бравый солдат
Швейк. Стол был весь заставлен бутылками пива "Пльзенское для знатоков" по
пятьдесят пфеннигов за штуку. На ковре тоже валялись бутылки, но пустые.
Было пять часов утра. Наместник Сербии с отвращением взирал на
зарождающийся день: бледный свет побеждал тьму, жаждал солнца - несмотря
на столь ранний час, у его ног вставал из праха югославский день. Можно
было подумать, что наступает он, чтобы вносить ходатайства, просьбы о
помиловании, чтобы ныть, настаивать... Наместник Сербии пнул этот свет
сапогом, но тот никуда не делся, а стал еще нахальнее - день начинался, в
этом не было никаких сомнений. Именно так, а тут надо еще сидеть за этим
чертовым столом, рыться в этих мерзких бумагах. Наместник Сербии был в
ярости. Свет, пробивавшийся сквозь стекла его кабинета, напомнил ему, что
он всю ночь пил и что его рапорт, этот пресловутый, имеющий первостатейную
важность рапорт так и не написан.
- Читай, Швейк! - приказал он.
- Яволь! - гаркнул преданный бравый солдат Швейк. - "Имею честь
привлечь внимание высоких властей... имею честь довести до вашего
сведения..." - Он замолчал.
- Все?
- Яволь!
- Тогда пей!
Они выпили. Наместник Сербии был пьян, пьян в стельку. А дело было
весьма тонкое и неслыханно запутанное. Оно не шло у него из головы, оно
мучило его несчастный мозг, но никак не соглашалось найти для себя
словесную форму.
- Швейк!
- Яволь!
- Сегодня утром снова должны казнить заложника... И кого они выбирают?
Известного журналиста, автора опасных памфлетов, который, кроме всего
прочего, привык к подрывной деятельности... И чем же, спрашивается,
займется его душа, как только окажется на небесах?
- Яволь?
- Именно так! Она развернет против нас пропагандистскую кампанию!
Начнет издавать газету. Будет публиковать против нас подстрекательские
статейки, настоящие призывы к бунту, она науськает против нас все
человеческие души, населяющие небеса, Швейк!
- Науськает, яволь! - удовлетворенно повторил бравый солдат Швейк.
- Его душа будет возводить на нас поклепы, она будет распространять
клевету, она мобилизует против нас неслыханные силы! Мы сошли с ума,
Швейк, да, просто сошли с ума! Мы отправляем туда миллионы душ-врагов, мы
их даже обеспечиваем транспортом! Мы организуем там пятую колонну из душ
сильных, закаленных, упорных, которые зачастую располагают серьезной
церковной поддержкой, и все они объединятся против нас! Подъем масс!
Единый фронт хорошо вооруженных, хорошо подготовленных и хорошо
экипированных душ!
- Яволь!
- Пиши: "Имею честь напомнить вам, что казнь лишь высвобождает из
каждого политического заключенного преимущественно революционный элемент,
который представляет собой заклятого врага национал-социализма, то есть их
душу... Ну так, и чем же начинают заниматься эти души, как только попадают
на небеса? Они объединяются. Они солидаризируются. Они начинают выпускать
газеты, они распространяют листовки, собираются на митинги, создают
военные отряды, формируют против нас единый блок, нацеленный на
политическую борьбу и поддерживаемый евреями и христианами, и блок этот мы
сформировали своими собственными руками, и мы же его и множим..." Точка.
- Яволь!
- Тогда пей! Они выпили.
- "Имею честь спросить у высококомпетентных властей: хорошо ли
организованы у нас там полицейские силы? Какие даны им указания и какова
эффективность их работы? Благоприятно ли расположены к нам местные власти?
Существуют ли там концентрационные лагеря и тюрьмы для этих душ и
достаточно ли там военного состава, чтобы поддерживать в них порядок?
Позволю себе ответить: бэ-э-э!"
- Битте?
- Ничего не было сделано! Ничего не было предусмотрено! Ничего не было
организовано. Ни-че-го. А ведь нам нужна поддержка там, на небесах.
Надежная... И чтобы разбирались в обстановке... Потому что взойдем мы
туда, когда наступит наш час, не во главе победоносных армий, не под
защитой танков и самолетов, мы... Взойдем мы туда... одни! - Голос изменил
наместнику. - Одни... - повторил он. - И я туда взойду... один!
- Один! - подобострастно отрапортовал бравый солдат Швейк. - Яволь!
Наместник Сербии осушил еще одну бутылку.
- Мы можем сколько угодно завоевывать Европу, владеть ею с одного конца
до другого, мы можем быть победоносны, опасны, даже могучи, но все это
зря: туда мы взойдем в одиночку... Все... даже самые великие из нас...
Даже сам фюрер... чур меня... чур меня...
- Чур, яволь!
- Чур меня! Фюрер взойдет туда в одиночку!
- Чур!
- Чур! В тот день, когда он окажется там, нам не хватит всех наших
тамошних друзей! Нам нужна будет поддержка... нам будет необходима
протекция! - Наместник наклонился вперед и прошептал: - Итак, кого мы
отправляем вперед, чтобы подготовить почву? Кого? Наших самых заклятых
врагов - человеческие души! Души казненных, души умерших от голода, от
отчаяния... Они все уже там. Они ждут нас. Солидаризируются. Множат ряды.
Вооружаются. Готовятся... Они занимают все стратегические позиции... Они
берут на изготовку... - Неожиданно он взвизгнул: - Каюк нам! Запиши это,
Швейк!
- Яволь! - удовлетворенно произнес бравый солдат Швейк. - Каюк нам!
* * *
Михайлик открыл глаза. Взгляд его скользнул по противоположной стене,
уперся в пол и застыл на крысе, которая как раз в этот момент пересекала
камеру. Шла она неторопливо, с достоинством. Она даже остановилась на
мгновение, бросив на Михайлика вызывающий, в некоторой мере оскорбительный
взгляд. Михайлик наклонился, потянулся за ботинком.
- Оставь в покое эту крысу! - услышал он. - Мы здесь у нее в гостях!
Михайлик в изумлении выпрямился. На незанятых прежде нарах сидел
незнакомец. Из приличных господ, немолодой, очень аккуратно одетый: на
носу у него поблескивало пенсне, на шее - галстук-бабочка, белый
воротничок. Пальто он не снял, а шляпу так и держал в руке. Михайлик
почесал себе спину и бросил на новоприбывшего меланхолический взгляд.
- Прошу заметить, что я постарался как можно меньше шуметь этой ночью.
Короче говоря, дорогой сударь, я проник в ваше убежище на носочках!
Голос незнакомца звучал уверенно, говорил он отчетливо, как человек,
который привык, что его слушают. Михайлику стало не по себе.
- Кто вы? - спросил он с той суровостью, которой всегда стараются
компенсировать собственную неуверенность.
- Кто я? - переспросил господин в пенсне. - Я - железнодорожный узел
Молинек - Клиши! К вашим услугам.
Он приподнял шляпу. Тронутый, подумал Михайлик с некоторым осуждением.
Он снова на всякий случай ухватился за свой ботинок.
- Я, судя по всему, персона весьма важная, - произнес железнодорожный
узел без ложной скромности. - Когда я думаю обо всех поставках фронту,
которые идут через меня в Италию... Известно ли вам, что только за
последнюю неделю через меня проследовало пять немецких военных эшелонов с
людьми и пушками? Осознание той важной роли, которую мне довелось играть в
сражении за Европу, лишило меня сна. У меня прелестный вокзальчик у
переезда, - мечтательно продолжал господин в пенсне, как будто говорил о
чем-то очень личном. - Через Молинек - Клиши протекает речка. Одним концом
я упираюсь в туннель, другим - в подвесной мост...
Во взгляде Михайлика зажегся профессиональный интерес.
- Пять эшелонов в день, - пробормотал он, - вас что, ни разу не
взрывали?
- Четырежды, - гордо заявил железнодорожный узел, поправляя на носу
пенсне. - Но работали любители. Я получил лишь незначительные повреждения.
Небольшая задержка - и немецкие эшелоны снова начали двигаться в сторону
фронта. Тогда я решил взять дело в собственные руки. Составил план. Достал
материалы. За начальной фазой работ я следил лично... Достославные власти
протектората о чем-то пронюхали. Поскольку вы являетесь мэром Молинек -
Клиши, вы поступаете в наше распоряжение в качестве заложника. За сей
важнейший железнодорожный узел вы отвечаете собственной головой.
- Ну и...
- Ну и, к счастью, у меня есть сын, и он - на свободе. Он опытный
инженер, его образование стоило мне немало... - Он взглянул на часы. -
Работа должна была быть закончена сегодня в три ночи... То есть ровно два
часа назад. Итальянский фронт не дождется подкрепления... Мне же
дожидаться, судя по всему, долго не придется!
В коридоре загрохотали сапоги... в замке повернулся ключ. Мужчина
поднялся, поправил пенсне, надел шляпу.
- Железнодорожный узел Молинек - Клиши имеет честь проститься с вами,
товарищ!
* * *
- Швейк!
- Яволь!
- Я все их вижу, эти души! Они всюду! Так и кишат! Карабкаются...
Визжат... По-сербски... По-польски... По-французски... По-русски... На
идише! Смерть фашистам! Смерть палачам! Смерть бессердечным, безжалостным,
безбожным! Смерть... - наместник упер палец себе в грудь. - Смерть
наместнику Сербии! Пусть нам отдадут его душу! Пусть бросят нам его душу!
Мы заключим ее в вонючий карцер! Будем морить голодом, будем пытать. Мы
сведем ее с ума... Швейк, ты где?
- Яволь?
- Я ведь еще не умер, а? Я все еще на земле? Еще ведь не началось? Или
это... Швейк!
- Яволь! - гаркнул верный Швейк. - Вы еще не умерли, но это уже
началось.
- Я слышу их, все эти души... Свобода! Равенство! Братство!
Справедливость! Человечность! Они снуют повсюду, движение останавливается,
службы порядка не могут справиться... Они карабкаются на уличные фонари,
на общественные памятники... Право на жизнь! Право на мир! Право на мысль,
право на слово, на крик! Право быть горбатым, косым, право быть негром,
евреем, человеком! Право быть шатеном! Рыжим, зеленым, желтым, черным! Мы
требуем для наших детей естественной смерти! Души кишат повсюду, вырывают
из мостовой булыжники, они подожгли Дом культуры, они теснят полицейские
кордоны, перевернули трамваи... Душа, награжденная железным крестом,
растоптана и брошена в сточную канаву. Все облака увешаны плакатами:
"Свободные души, вперед!" и "Души, объединяйтесь, скажем еда" единому
фронту!". Швейк!
- Битте?
- Плохо мне, Швейк! Они заняли электростанцию и телеграф. Никто не
может устоять против них. Папа выступил с приветственным посланием! Да где
же национал-социалистические души, Швейк?
- Имею честь доложить: нет их! Яволь!
- Это конец! Они захватывают все на своем пути. Подтягиваются
неожиданные резервы! Святой Петр вскарабкался на облако, речь произносит!
Он бросает им ключи от рая! "Вход свободный без различия цвета кожи!" -
скандирует он. Его несут на руках. Толпа орет на манер болельщиков: "Бог с
нами! С нами Бог!" Швейк, ты тоже думаешь, что Бог...?
- Яволь!
- Заткнись! До меня доносится грохот сапог... Души врагов порядка,
кажется, в смятении... Они останавливаются-Что это за песня? Это "Хорст
Вессель"! Наши наступают, Швейк! Это души наших погибших солдат! Легионы
душ борцов с большевиками. Они приближаются - гусиный шаг, плечо к плечу.
Как они идут! Черт возьми, как они идут! Что за блеск! Искры во все
стороны! Кинжалы, сапоги, портупеи... Однако... Однако где наши
руководители, Швейк?
- Внизу, - холодно заметил бравый солдат Швейк.
Он с некоторой надеждой воззрился на хозяина.
Наместник Сербии сделал усилие, чтобы подняться.
- Нельзя терять ни минуты! - бормотал он, скидывая китель и начиная
снимать подтяжки. - Их надо вести в бой, - икнул он. - Нашим героическим
первопроходцам нужен руководитель... Швейк, помоги мне.
- С удовольствием, - рявкнул Швейк. - Яволь!
Он взобрался на стол. Затянул на подтяжках петлю и закрепил их на
люстре, затем помог своему хозяину влезть на стол и преданно протянул ему
руку помощи.
- Никаких колебаний, вперед! - бормотал наместник Сербии, пока верный
Швейк просовывал его голову в петлю. - Надо быть мужественным...
Инициативным... Зиг хайль! Командование беру на себя!
Верный Швейк услужливо подтолкнул наместника. Тот подпрыгнул и повис на
подтяжках. От толчка он немного протрезвел и начал дергаться. Бравый
солдат Швейк равнодушно взирал на то, что происходит с его хозяином. Тело
его, однако, продолжало раскачиваться, и от этого равномерного движения у
ординарца начала кружиться голова. Швейк схватил наместника за ноги и
солидно придержал его тело, пока оно не перестало дергаться. Потом он
повернулся к нему спиной.
Пер. с фр. - И.Макаров
В клубе мой друг доктор Рэй уселся передо мной в одно из тех старых
клубных кресел, в которых достойно проводили время столько именитых
англичан. Мы расположились в углу у огня, но не слишком близко, как раз
так, чтобы было не слишком жарко, а приятно тепло.
- И что же? Ничего? - заботливо спросил меня доктор.
- Ничего, - ответил я, - вот уже две недели, как передо мной стена...
Я пришел встретиться со старым другом, чтобы он рассказал мне одну из
тех чудесных историй, которые пробуждают энергию, внушают оптимизм и
помогают собраться с мыслями. Приближался декабрь, и я обещал редактору
большой молодежной газеты рождественскую сказку, одну их тех поучительных
и красивых историй, которые моя юная публика уже привыкла ждать от меня к
праздникам.
Обычно, когда подходит Рождество, я всегда нахожу милую и нежную
историю, это выходит у меня совершенно естественно, когда вечера такие
длинные, а витрины магазинов светятся и полны игрушек, уныло объяснял я
доктору, но на этот раз вдохновение меня, кажется, совсем покинуло...
Передо мной стена...
- Ну что ж... - Доктор смотрел задумчиво. - Я как будто нашел для вас
замечательный сюжет.
- Какой?
- ...Стена... Я не хочу ничего предписывать вам как врач, тем более что
здесь, в клубе, я не веду приема, если захотите какую-нибудь дурацкую
пилюлю, прошу пожаловать ко мне в клинику, это будет вам стоить пять
гиней, а сейчас я могу рассказать вам совершенно правдивую историю,
действительно о стене - ив прямом, и в переносном смысле.
Это случилось в одну из тех ледяных ночей накануне дня святого
Сильвестра, когда сердца людей сжимаются от невыносимой необходимости
любви и дружбы, тепла и чуда. А произошло вот что.
Я начинал свою практику, был прикреплен к Скотленд-Ярду в качестве
судебного врача, и нередко среди ночи меня поднимали с постели к
какому-нибудь бедолаге, которого ничто уже не могло разбудить. Был желтый,
тусклый декабрьский рассвет - а лучше в Лондоне и не бывает, - меня
позвали засвидетельствовать смерть в одном из страшных меблированных домов
на Графском дворе - нет нужды вам описывать, как там все отвратительно и
печально. Я присутствовал при освидетельствовании тела молодого студента,
юноши лет двадцати, который накануне ночью повесился в одной из тех жалких
комнатушек, где, чтобы включить отопление, нужно бросить шиллинг в щель
газового автомата. В комнате было смертельно холодно, я сел за стол
составлять свидетельство, и на глаза мне попалось несколько листов бумаги,
исписанных нервным почерком. Я взглянул на них, потом стал читать с
неожиданным вниманием. Несчастный молодой человек оставил нам подробные
объяснения своего отчаянного поступка. Разумеется, он жестоко страдал от
приступа острого одиночества. У него не было ни семьи, ни друзей, ни
денег. Приближалось Рождество, и все его существо страстно желало
нежности, любви, счастья и... и здесь история, собственно говоря, и
завязывается. В соседней комнате жила молодая девушка, он с ней не был
знаком, но встречал иногда на лестнице... И "ее ангельская красота" - вы
узнаете этот юношески пылкий стиль - поразила его в самое сердце. И вот,
когда он боролся со своим отчаянием и тоской, он услышал за стеной, в
комнате своей соседки некие звуки, какой-то шорох, скрип, стоны, которые
он в своем последнем письме определил как "характерные", природу их
нетрудно было угадать. Вероятно, эти шумы продолжались непрерывно, пока он
писал, потому что славный мальчик рассказал о них во всех подробностях. Он
как будто хотел освободиться от охватившего его бешенства и презрения -
почерк выдавал очень возбужденное состояние. Для молодого англичанина его
лет письмо, надо сказать, было довольно смелое. С безумной и безнадежной
иронией он не упустил ни одной детали. Он писал, как в течение по крайней
мере часа слышал стоны истинного сладострастия и как скрипела и ходила
ходуном кровать... Вам не надо это подробно рассказывать. Все мы это
когда-то испытали: звуки одиозных резвостей хоть раз звучали в ваших ушах
в то время, когда вы приникали одним из них к стене. Похоже,
сладострастные стоны "ангелоподобной" соседки больно уязвили его, особенно
если принять во внимание, в каком он был состоянии - одиночество, уныние,
общее неустройство... Он признался даже, что был тайно влюблен в
незнакомку. "По она была так красива, что я и заговорить с ней не смел", -
писал он. Он бросил несколько горьких проклятий (естественных для хорошо
воспитанного англичанина его возраста) "этому неблагородному миру",
который "терзает и разрывает" его сердце и в котором он больше "не хочет
пребывать". Короче говоря, ясно было, что все это происходило в очень
чувствительной и очень чистой душе, безумно одинокой, истерзанной жаждой
любви и плененной таинственным "ангелом", заговорить с которым мешала
застенчивость. И вот теперь он услышал через стену ее весьма земной голос.
Он оторвал от занавески веревку и совершил непоправимое.
Я прочел все его листочки, подписал свидетельство и, перед тем как
- У нас в Соединенных Штатах, - взвыл Ракюссен, - есть голуби с
дипломом Гарварда, и я лично знаю двенадцать штук, которые заседают в
Сенате!
Он спрыгнул на тротуар. Я последовал за ним. Голубь продолжал стоять
там же, вместе со своими санями, ожидая, по-видимому, когда с ним
расплатятся. Я посмотрел на него, и вот тогда-то меня и посетила эта
роковая мысль. Там, как раз неподалеку от участка, находился филиал
"Универмага". Я забежал внутрь и победоносно вышел с двумя бутылками
водки.
- Ракюссен, дружище, - крикнул я, осуждающе указав пальцем на голубя, -
я нашел ключ к разгадке тайны. Эта птица не существует! Это галлюцинация,
плод чрезмерной трезвости, на которую обрекли нас наши недруги, наши
отравленные организмы не способны перенести этот режим! Выпьем! И этот
голубь растворится в пространстве как дурной сон.
- Выпьем! - обрадованно взревел Ракюссен. Голубь демонстративно
повернулся к нам спиной.
- Ага! - крикнул я. - Он уже потерял свою четкость. Он знает, что его
минуты сочтены.
Мы выпили. Бутылка была опустошена на четверть, но голубь продолжал
упорно существовать.
- Пьем дальше, - крикнул я. - Мужайся, Ракюссен, мы ощиплем его до
последнего перышка!
Когда бутылка была опустошена на треть, голубь повернулся и пристально
взглянул на нас. Я понял этот взгляд.
- Нет-нет! - проговорил я заплетающимся языком. - Никакой жалости!
На половине бутылки голубь вздохнул, а на трех четвертях - сказал
по-американски с ярко выраженным акцентом жителя Бронкса:
- Товарищи туристы, вы находитесь в иностранном государстве, два
представителя великой и прекрасной страны, и вместо того, чтобы своей
корректностью и благовоспитанностью создать у нас высокое мнение о своей
отчизне, вы хлещете водку прямо на улице и уже напились как свиньи. Это,
граждане, просто омерзительно!
...Я пишу эти строки у себя в клубе. Около двадцати лет прошло со
времени этого ужасного приключения, которое явилось для нас началом новой
жизни. Ракюссен сидит на люстре, рядом со мной, и по своему обыкновению
мешает мне работать. Нянечка, няня, вы не могли бы сказать этой проклятой
птице, чтобы она оставила мои крылья в покое. Я пишу.
Пер. с фр. - О.Кустова
Огарок свечи в предсмертном хрипе осел набок. Пламя тут же потонуло в
жирной лужице, обратившись в черную кляксу. И тут в камеру стал медленно
проникать свет. Он струился через квадраты стекол, стекал вдоль стен,
собирался клубками по углам. Свет смотрел и выжидал. Звонар улыбнулся ему,
и свет ему ответил, робко, чуть заметно порозовев.
На плече у Звонара храпел македонец: чтобы согреться, они спали, тесно
прижавшись друг к другу. В помещении стало светлее, и на стенах проступили
нацарапанные послания - Звонар перечитывал их каждое утро, просто так,
чтобы разогнать кровь. Приветствую тебя, Человек, вечный покоритель себя
самого! - Здравко Андрич, студент-филолог Белградского университета.
Человек - лишь предчувствие себя самого, наступит день, и он заявит о
себе. - Павел Павлович, студент юридического факультета, Сараево. А потом
еще гордая цитата из француза Анри Мишо на ту же тему: Тот, кто споткнулся
на камне, шел уже двести тысяч лет, когда до него долетели крики ненависти
и презрения, которыми хотели этого человека напугать. Впрочем, уже другая
рука нацарапала чуть ниже: Югославские патриоты, которые написали здесь
эти высокие слова, были расстреляны немцами сегодня утром.
Фашисты, однако, способствуют духовному подъему, думал Звонар. Они
просто слишком далеко просунули факел, вот и все. Они лишь продолжили то,
что начали наши великие первопроходцы. И сам, в качестве заключения,
добавил к надписям на стене еще одну строчку: История человека - весьма
грязное дело, в котором ни у кого нет алиби. Не написать он не мог, это
было выше его сил: есть такие стенки, на которые тут же хочется нассать.
Прежде чем присоединиться к партизанам Тито, Звонар работал журналистом в
Белграде, у него были жена и трое детей, и ему уже надоело полтора месяца
дожидаться своего последнего утра, когда нет даже детектива, чтобы убить
время.
Македонец, который лежал у него на плече, вдруг застонал, как раненый
зверь. Наверное, опять что-нибудь увидел во сне, подумал Звонар. Он
схватил его за руку и резко дернул. Тот от неожиданности открыл глаза.
- Она снова приходила показывать мне язык, - пробормотал он. - Вот
так... - Македонец высунул длинный воспаленный язык.
Заросший волосами, с непокорной копной на голове и торчащей бородой,
человек этот был похож на какое-то мифологическое существо с бычьей шеей и
громадными руками, которое почему-то оказалось в реальной жизни.
"Политическим" он не был, просто убил какую-то старуху, и вовсе не по
идейным соображениям, а чтобы ограбить. Одним словом, он был совершенно
чист перед законом.
- Странно, что она все время показывает тебе язык...
- Ничего странного, ведь я ее задушил.
- Ах вот как, - произнес Звонар и зевнул. - Когда она тебе покажет свой
зад, это будет означать, что она тебя простила. - Он взглянул на дверь -
ему показалось, что в коридоре кто-то ходит. Наверное, нервы, подумал он и
предложил: - Сыграем?
Великан осклабился: он чувствовал себя непобедимым. С тех пор как они
оказались тут, Звонару ни разу не удалось его обойти. У него, наверное,
температура тела выше, чем у меня, подумал Звонар. Игра была стара как
мир: надо было сосчитать собственных блох, и побеждал тот, у кого их
оказывалось больше.
Пальцы сокамерников тут же начали перебирать волосы, ощупывать складки
одежды.
- Пять, - мгновенно возвестил македонец, открыв счет. Он скреб себя со
знанием дела, и результат тут же был достигнут: - Еще три и две. Выходит
десять. Теперь ты...
Он доверчиво замер. Звонар тщательно ощупывал себя - ни одной. Он
стянул с себя рубаху, внимательно осмотрел ее - безрезультатно.
- Они сгинули, - сказал он. Македонец испуганно настаивал:
- Ищи хорошенько...
Звонар послушался - ни одной. А ведь чесался он всю ночь напролет.
Мужчины переглянулись и македонец опустил глаза.
- Ну что ж, - проговорил Звонар, - понятно. - Значит, сегодня.
- Не надо быть суеверным, - неуверенно возразил македонец.
Звонар вытащил из кармана письмо, которое приготовил уже полтора месяца
назад, и протянул его своему соседу.
- Это - жене. Не забудь.
- Может, они вернутся?
- Не понимаю, - произнес Звонар, - как им становится заранее известно?
У них, наверное, свои предчувствия. Какое-нибудь шестое чувство,..
Следовало бы когда-нибудь все про это разузнать...
- Они научились, - принялся объяснять македонец. - Они тут не первый
день, всего навидались... Блохи вдруг исчезают, это всем известно.
- Народная мудрость, наверное, - усмехнулся Звонар.
- Но бывает, они ошибаются, - попытался исправить положение македонец.
- Кто угодно может ошибиться.
В коридоре раздались шаги. Заскрежетал в замке ключ. Вошли два
охранника, за ними младший офицер СС и священник с массивным серебряным
крестом на груди. У офицера в руке был список.
- Звонар, журналист?
- Я.
Глаза у македонца испуганно забегали. Он перекрестился, пробормотал:
"Господи помилуй!"
Звонар тоже находился под впечатлением: неплохо все-таки покидать
грешную землю с уверенностью, что на ней еще есть нераскрытые тайны. Если
блохам известно будущее, если существует некая таинственная,
могущественная сила, которая предупреждает их и вовремя спасает, можно еще
надеяться на что угодно. У Звонара было впечатление, что он присутствует
на некоем магическом действе, которое почти что может доказать или, во
всяком случае, сделать более правдоподобным существование Господа Бога...
Всю свою жизнь Звонар был атеистом, но существуют все-таки
предзнаменования, которым можно верить, и такие очевидные вещи, с которыми
нечего спорить. Сверхъестественное откровение, например, перед смертью. Он
взглянул на священника и расхохотался.
- Я готов, - произнес он.
* * *
Наместник Сербии сидел за рабочим столом в огромном кабинете
королевского замка в Белграде, а прямо перед ним, руки по швам и готовый
исполнить любое приказание, стоял верный ординарец из Чехии, бравый солдат
Швейк. Стол был весь заставлен бутылками пива "Пльзенское для знатоков" по
пятьдесят пфеннигов за штуку. На ковре тоже валялись бутылки, но пустые.
Было пять часов утра. Наместник Сербии с отвращением взирал на
зарождающийся день: бледный свет побеждал тьму, жаждал солнца - несмотря
на столь ранний час, у его ног вставал из праха югославский день. Можно
было подумать, что наступает он, чтобы вносить ходатайства, просьбы о
помиловании, чтобы ныть, настаивать... Наместник Сербии пнул этот свет
сапогом, но тот никуда не делся, а стал еще нахальнее - день начинался, в
этом не было никаких сомнений. Именно так, а тут надо еще сидеть за этим
чертовым столом, рыться в этих мерзких бумагах. Наместник Сербии был в
ярости. Свет, пробивавшийся сквозь стекла его кабинета, напомнил ему, что
он всю ночь пил и что его рапорт, этот пресловутый, имеющий первостатейную
важность рапорт так и не написан.
- Читай, Швейк! - приказал он.
- Яволь! - гаркнул преданный бравый солдат Швейк. - "Имею честь
привлечь внимание высоких властей... имею честь довести до вашего
сведения..." - Он замолчал.
- Все?
- Яволь!
- Тогда пей!
Они выпили. Наместник Сербии был пьян, пьян в стельку. А дело было
весьма тонкое и неслыханно запутанное. Оно не шло у него из головы, оно
мучило его несчастный мозг, но никак не соглашалось найти для себя
словесную форму.
- Швейк!
- Яволь!
- Сегодня утром снова должны казнить заложника... И кого они выбирают?
Известного журналиста, автора опасных памфлетов, который, кроме всего
прочего, привык к подрывной деятельности... И чем же, спрашивается,
займется его душа, как только окажется на небесах?
- Яволь?
- Именно так! Она развернет против нас пропагандистскую кампанию!
Начнет издавать газету. Будет публиковать против нас подстрекательские
статейки, настоящие призывы к бунту, она науськает против нас все
человеческие души, населяющие небеса, Швейк!
- Науськает, яволь! - удовлетворенно повторил бравый солдат Швейк.
- Его душа будет возводить на нас поклепы, она будет распространять
клевету, она мобилизует против нас неслыханные силы! Мы сошли с ума,
Швейк, да, просто сошли с ума! Мы отправляем туда миллионы душ-врагов, мы
их даже обеспечиваем транспортом! Мы организуем там пятую колонну из душ
сильных, закаленных, упорных, которые зачастую располагают серьезной
церковной поддержкой, и все они объединятся против нас! Подъем масс!
Единый фронт хорошо вооруженных, хорошо подготовленных и хорошо
экипированных душ!
- Яволь!
- Пиши: "Имею честь напомнить вам, что казнь лишь высвобождает из
каждого политического заключенного преимущественно революционный элемент,
который представляет собой заклятого врага национал-социализма, то есть их
душу... Ну так, и чем же начинают заниматься эти души, как только попадают
на небеса? Они объединяются. Они солидаризируются. Они начинают выпускать
газеты, они распространяют листовки, собираются на митинги, создают
военные отряды, формируют против нас единый блок, нацеленный на
политическую борьбу и поддерживаемый евреями и христианами, и блок этот мы
сформировали своими собственными руками, и мы же его и множим..." Точка.
- Яволь!
- Тогда пей! Они выпили.
- "Имею честь спросить у высококомпетентных властей: хорошо ли
организованы у нас там полицейские силы? Какие даны им указания и какова
эффективность их работы? Благоприятно ли расположены к нам местные власти?
Существуют ли там концентрационные лагеря и тюрьмы для этих душ и
достаточно ли там военного состава, чтобы поддерживать в них порядок?
Позволю себе ответить: бэ-э-э!"
- Битте?
- Ничего не было сделано! Ничего не было предусмотрено! Ничего не было
организовано. Ни-че-го. А ведь нам нужна поддержка там, на небесах.
Надежная... И чтобы разбирались в обстановке... Потому что взойдем мы
туда, когда наступит наш час, не во главе победоносных армий, не под
защитой танков и самолетов, мы... Взойдем мы туда... одни! - Голос изменил
наместнику. - Одни... - повторил он. - И я туда взойду... один!
- Один! - подобострастно отрапортовал бравый солдат Швейк. - Яволь!
Наместник Сербии осушил еще одну бутылку.
- Мы можем сколько угодно завоевывать Европу, владеть ею с одного конца
до другого, мы можем быть победоносны, опасны, даже могучи, но все это
зря: туда мы взойдем в одиночку... Все... даже самые великие из нас...
Даже сам фюрер... чур меня... чур меня...
- Чур, яволь!
- Чур меня! Фюрер взойдет туда в одиночку!
- Чур!
- Чур! В тот день, когда он окажется там, нам не хватит всех наших
тамошних друзей! Нам нужна будет поддержка... нам будет необходима
протекция! - Наместник наклонился вперед и прошептал: - Итак, кого мы
отправляем вперед, чтобы подготовить почву? Кого? Наших самых заклятых
врагов - человеческие души! Души казненных, души умерших от голода, от
отчаяния... Они все уже там. Они ждут нас. Солидаризируются. Множат ряды.
Вооружаются. Готовятся... Они занимают все стратегические позиции... Они
берут на изготовку... - Неожиданно он взвизгнул: - Каюк нам! Запиши это,
Швейк!
- Яволь! - удовлетворенно произнес бравый солдат Швейк. - Каюк нам!
* * *
Михайлик открыл глаза. Взгляд его скользнул по противоположной стене,
уперся в пол и застыл на крысе, которая как раз в этот момент пересекала
камеру. Шла она неторопливо, с достоинством. Она даже остановилась на
мгновение, бросив на Михайлика вызывающий, в некоторой мере оскорбительный
взгляд. Михайлик наклонился, потянулся за ботинком.
- Оставь в покое эту крысу! - услышал он. - Мы здесь у нее в гостях!
Михайлик в изумлении выпрямился. На незанятых прежде нарах сидел
незнакомец. Из приличных господ, немолодой, очень аккуратно одетый: на
носу у него поблескивало пенсне, на шее - галстук-бабочка, белый
воротничок. Пальто он не снял, а шляпу так и держал в руке. Михайлик
почесал себе спину и бросил на новоприбывшего меланхолический взгляд.
- Прошу заметить, что я постарался как можно меньше шуметь этой ночью.
Короче говоря, дорогой сударь, я проник в ваше убежище на носочках!
Голос незнакомца звучал уверенно, говорил он отчетливо, как человек,
который привык, что его слушают. Михайлику стало не по себе.
- Кто вы? - спросил он с той суровостью, которой всегда стараются
компенсировать собственную неуверенность.
- Кто я? - переспросил господин в пенсне. - Я - железнодорожный узел
Молинек - Клиши! К вашим услугам.
Он приподнял шляпу. Тронутый, подумал Михайлик с некоторым осуждением.
Он снова на всякий случай ухватился за свой ботинок.
- Я, судя по всему, персона весьма важная, - произнес железнодорожный
узел без ложной скромности. - Когда я думаю обо всех поставках фронту,
которые идут через меня в Италию... Известно ли вам, что только за
последнюю неделю через меня проследовало пять немецких военных эшелонов с
людьми и пушками? Осознание той важной роли, которую мне довелось играть в
сражении за Европу, лишило меня сна. У меня прелестный вокзальчик у
переезда, - мечтательно продолжал господин в пенсне, как будто говорил о
чем-то очень личном. - Через Молинек - Клиши протекает речка. Одним концом
я упираюсь в туннель, другим - в подвесной мост...
Во взгляде Михайлика зажегся профессиональный интерес.
- Пять эшелонов в день, - пробормотал он, - вас что, ни разу не
взрывали?
- Четырежды, - гордо заявил железнодорожный узел, поправляя на носу
пенсне. - Но работали любители. Я получил лишь незначительные повреждения.
Небольшая задержка - и немецкие эшелоны снова начали двигаться в сторону
фронта. Тогда я решил взять дело в собственные руки. Составил план. Достал
материалы. За начальной фазой работ я следил лично... Достославные власти
протектората о чем-то пронюхали. Поскольку вы являетесь мэром Молинек -
Клиши, вы поступаете в наше распоряжение в качестве заложника. За сей
важнейший железнодорожный узел вы отвечаете собственной головой.
- Ну и...
- Ну и, к счастью, у меня есть сын, и он - на свободе. Он опытный
инженер, его образование стоило мне немало... - Он взглянул на часы. -
Работа должна была быть закончена сегодня в три ночи... То есть ровно два
часа назад. Итальянский фронт не дождется подкрепления... Мне же
дожидаться, судя по всему, долго не придется!
В коридоре загрохотали сапоги... в замке повернулся ключ. Мужчина
поднялся, поправил пенсне, надел шляпу.
- Железнодорожный узел Молинек - Клиши имеет честь проститься с вами,
товарищ!
* * *
- Швейк!
- Яволь!
- Я все их вижу, эти души! Они всюду! Так и кишат! Карабкаются...
Визжат... По-сербски... По-польски... По-французски... По-русски... На
идише! Смерть фашистам! Смерть палачам! Смерть бессердечным, безжалостным,
безбожным! Смерть... - наместник упер палец себе в грудь. - Смерть
наместнику Сербии! Пусть нам отдадут его душу! Пусть бросят нам его душу!
Мы заключим ее в вонючий карцер! Будем морить голодом, будем пытать. Мы
сведем ее с ума... Швейк, ты где?
- Яволь?
- Я ведь еще не умер, а? Я все еще на земле? Еще ведь не началось? Или
это... Швейк!
- Яволь! - гаркнул верный Швейк. - Вы еще не умерли, но это уже
началось.
- Я слышу их, все эти души... Свобода! Равенство! Братство!
Справедливость! Человечность! Они снуют повсюду, движение останавливается,
службы порядка не могут справиться... Они карабкаются на уличные фонари,
на общественные памятники... Право на жизнь! Право на мир! Право на мысль,
право на слово, на крик! Право быть горбатым, косым, право быть негром,
евреем, человеком! Право быть шатеном! Рыжим, зеленым, желтым, черным! Мы
требуем для наших детей естественной смерти! Души кишат повсюду, вырывают
из мостовой булыжники, они подожгли Дом культуры, они теснят полицейские
кордоны, перевернули трамваи... Душа, награжденная железным крестом,
растоптана и брошена в сточную канаву. Все облака увешаны плакатами:
"Свободные души, вперед!" и "Души, объединяйтесь, скажем еда" единому
фронту!". Швейк!
- Битте?
- Плохо мне, Швейк! Они заняли электростанцию и телеграф. Никто не
может устоять против них. Папа выступил с приветственным посланием! Да где
же национал-социалистические души, Швейк?
- Имею честь доложить: нет их! Яволь!
- Это конец! Они захватывают все на своем пути. Подтягиваются
неожиданные резервы! Святой Петр вскарабкался на облако, речь произносит!
Он бросает им ключи от рая! "Вход свободный без различия цвета кожи!" -
скандирует он. Его несут на руках. Толпа орет на манер болельщиков: "Бог с
нами! С нами Бог!" Швейк, ты тоже думаешь, что Бог...?
- Яволь!
- Заткнись! До меня доносится грохот сапог... Души врагов порядка,
кажется, в смятении... Они останавливаются-Что это за песня? Это "Хорст
Вессель"! Наши наступают, Швейк! Это души наших погибших солдат! Легионы
душ борцов с большевиками. Они приближаются - гусиный шаг, плечо к плечу.
Как они идут! Черт возьми, как они идут! Что за блеск! Искры во все
стороны! Кинжалы, сапоги, портупеи... Однако... Однако где наши
руководители, Швейк?
- Внизу, - холодно заметил бравый солдат Швейк.
Он с некоторой надеждой воззрился на хозяина.
Наместник Сербии сделал усилие, чтобы подняться.
- Нельзя терять ни минуты! - бормотал он, скидывая китель и начиная
снимать подтяжки. - Их надо вести в бой, - икнул он. - Нашим героическим
первопроходцам нужен руководитель... Швейк, помоги мне.
- С удовольствием, - рявкнул Швейк. - Яволь!
Он взобрался на стол. Затянул на подтяжках петлю и закрепил их на
люстре, затем помог своему хозяину влезть на стол и преданно протянул ему
руку помощи.
- Никаких колебаний, вперед! - бормотал наместник Сербии, пока верный
Швейк просовывал его голову в петлю. - Надо быть мужественным...
Инициативным... Зиг хайль! Командование беру на себя!
Верный Швейк услужливо подтолкнул наместника. Тот подпрыгнул и повис на
подтяжках. От толчка он немного протрезвел и начал дергаться. Бравый
солдат Швейк равнодушно взирал на то, что происходит с его хозяином. Тело
его, однако, продолжало раскачиваться, и от этого равномерного движения у
ординарца начала кружиться голова. Швейк схватил наместника за ноги и
солидно придержал его тело, пока оно не перестало дергаться. Потом он
повернулся к нему спиной.
Пер. с фр. - И.Макаров
В клубе мой друг доктор Рэй уселся передо мной в одно из тех старых
клубных кресел, в которых достойно проводили время столько именитых
англичан. Мы расположились в углу у огня, но не слишком близко, как раз
так, чтобы было не слишком жарко, а приятно тепло.
- И что же? Ничего? - заботливо спросил меня доктор.
- Ничего, - ответил я, - вот уже две недели, как передо мной стена...
Я пришел встретиться со старым другом, чтобы он рассказал мне одну из
тех чудесных историй, которые пробуждают энергию, внушают оптимизм и
помогают собраться с мыслями. Приближался декабрь, и я обещал редактору
большой молодежной газеты рождественскую сказку, одну их тех поучительных
и красивых историй, которые моя юная публика уже привыкла ждать от меня к
праздникам.
Обычно, когда подходит Рождество, я всегда нахожу милую и нежную
историю, это выходит у меня совершенно естественно, когда вечера такие
длинные, а витрины магазинов светятся и полны игрушек, уныло объяснял я
доктору, но на этот раз вдохновение меня, кажется, совсем покинуло...
Передо мной стена...
- Ну что ж... - Доктор смотрел задумчиво. - Я как будто нашел для вас
замечательный сюжет.
- Какой?
- ...Стена... Я не хочу ничего предписывать вам как врач, тем более что
здесь, в клубе, я не веду приема, если захотите какую-нибудь дурацкую
пилюлю, прошу пожаловать ко мне в клинику, это будет вам стоить пять
гиней, а сейчас я могу рассказать вам совершенно правдивую историю,
действительно о стене - ив прямом, и в переносном смысле.
Это случилось в одну из тех ледяных ночей накануне дня святого
Сильвестра, когда сердца людей сжимаются от невыносимой необходимости
любви и дружбы, тепла и чуда. А произошло вот что.
Я начинал свою практику, был прикреплен к Скотленд-Ярду в качестве
судебного врача, и нередко среди ночи меня поднимали с постели к
какому-нибудь бедолаге, которого ничто уже не могло разбудить. Был желтый,
тусклый декабрьский рассвет - а лучше в Лондоне и не бывает, - меня
позвали засвидетельствовать смерть в одном из страшных меблированных домов
на Графском дворе - нет нужды вам описывать, как там все отвратительно и
печально. Я присутствовал при освидетельствовании тела молодого студента,
юноши лет двадцати, который накануне ночью повесился в одной из тех жалких
комнатушек, где, чтобы включить отопление, нужно бросить шиллинг в щель
газового автомата. В комнате было смертельно холодно, я сел за стол
составлять свидетельство, и на глаза мне попалось несколько листов бумаги,
исписанных нервным почерком. Я взглянул на них, потом стал читать с
неожиданным вниманием. Несчастный молодой человек оставил нам подробные
объяснения своего отчаянного поступка. Разумеется, он жестоко страдал от
приступа острого одиночества. У него не было ни семьи, ни друзей, ни
денег. Приближалось Рождество, и все его существо страстно желало
нежности, любви, счастья и... и здесь история, собственно говоря, и
завязывается. В соседней комнате жила молодая девушка, он с ней не был
знаком, но встречал иногда на лестнице... И "ее ангельская красота" - вы
узнаете этот юношески пылкий стиль - поразила его в самое сердце. И вот,
когда он боролся со своим отчаянием и тоской, он услышал за стеной, в
комнате своей соседки некие звуки, какой-то шорох, скрип, стоны, которые
он в своем последнем письме определил как "характерные", природу их
нетрудно было угадать. Вероятно, эти шумы продолжались непрерывно, пока он
писал, потому что славный мальчик рассказал о них во всех подробностях. Он
как будто хотел освободиться от охватившего его бешенства и презрения -
почерк выдавал очень возбужденное состояние. Для молодого англичанина его
лет письмо, надо сказать, было довольно смелое. С безумной и безнадежной
иронией он не упустил ни одной детали. Он писал, как в течение по крайней
мере часа слышал стоны истинного сладострастия и как скрипела и ходила
ходуном кровать... Вам не надо это подробно рассказывать. Все мы это
когда-то испытали: звуки одиозных резвостей хоть раз звучали в ваших ушах
в то время, когда вы приникали одним из них к стене. Похоже,
сладострастные стоны "ангелоподобной" соседки больно уязвили его, особенно
если принять во внимание, в каком он был состоянии - одиночество, уныние,
общее неустройство... Он признался даже, что был тайно влюблен в
незнакомку. "По она была так красива, что я и заговорить с ней не смел", -
писал он. Он бросил несколько горьких проклятий (естественных для хорошо
воспитанного англичанина его возраста) "этому неблагородному миру",
который "терзает и разрывает" его сердце и в котором он больше "не хочет
пребывать". Короче говоря, ясно было, что все это происходило в очень
чувствительной и очень чистой душе, безумно одинокой, истерзанной жаждой
любви и плененной таинственным "ангелом", заговорить с которым мешала
застенчивость. И вот теперь он услышал через стену ее весьма земной голос.
Он оторвал от занавески веревку и совершил непоправимое.
Я прочел все его листочки, подписал свидетельство и, перед тем как