Гарин-Михайловский Николай. Инженеры (Семейная хроника - 4)

   Карташев танцевал с удовольствием, обнимая стройный стан Елизаветы Андреевны, держа в своей руке ее маленькую ручку.
   И даже, когда кончили танцевать, несколько мгновений она не отнимала, а он все продолжал держать ее руку, стоя у барьера террасы. Луна взошла, и неясные тени движущимися образами серебрили уходивший к оврагу сад.
   - Правда, что-то волшебное в этом? - спросил ее Карташев.
   В ответ она отняла свою руку, а он сказал:
   - Вот теперь волшебство пропало...
   И оба рассмеялись.
   - Ничего и удивительного нет, - начал было разъяснять Карташев, - раз волшебница...
   - Знаю, знаю, - ответила Елизавета Андреевна, - спокойной ночи.
   - Вам уж там в беседке готово, - сказала, прощаясь, Марья Андреевна.
   - Смотрите, русалки заберутся к вам с Днестра, - сказал, крепко сжимая руку, Петр Матвеевич.
   На скамейке беседки лежал тюфяк, покрытый двумя белыми простынями, и две подушки.
   Когда Карташев разделся, лег и потушил свечу, в дверях беседки показалась чья-то фигура.
   - Кто тут? - окликнул Карташев.
   - Это я, Леонид.
   Старший Сикорский присел возле Карташева на скамью и начал молча вздыхать.
   Карташев помолчал и спросил:
   - В чем дело?
   - В том дело, что сегодня я пулю себе в лоб пущу. Вы понимаете, какое положение: до сих пор я вел расходы по конторе. Теперь назначен Рыбалов. Черт его знает, как я просчитал около пятисот рублей. Прямо физической возможности нет все записать. Я рассчитывал, что меня назначат помощником, дадут двести рублей, а дали всего сто двадцать пять рублей, и теперь у меня двухсот рублей не хватает.
   - Так возьмите у меня.
   - Неужели вы можете? Мне так совестно, я уже должен вам триста... Я отлично помню, как видите, свои долги.
   Карташев полез под изголовье, зажег свечку и отсчитал двести рублей.
   - Пожалуйста, только брату не говорите.
   - Там кто еще?
   - Никитка.
   Проснувшись утром, Карташев полез в портфель, чтобы дать на чай горничной, но в портфеле ни мелких, ни крупных денег не было.
   С выпученными глазами Карташев некоторое время смотрел перед собой.
   Он вспомнил, как вчера сверкнули глаза Сикорского, когда он прятал под подушку портфель, и подумал: неужели? И на мгновенье тенью старшего брата покрылась и вся его семья, и гадливое чувство охватило Карташева. Но он сейчас же и прогнал эту мысль, вспомнив, как Марья Андреевна уговаривала его отдать ей на сохранение все деньги.
   - Хорошо, что хоть тысячу отдал.
   Потом он вспомнил, что и Никитка вчера тут же был, и решил, что украл деньги Никитка.
   В конце концов он подумал, вздохнув:
   "Э, черт с ними! Пропали так пропали... Могли бы еще убить. И как-никак я все-таки перебил дорогу этому старшему Сикорскому, и без меня он, очень может быть, был бы тоже помощником начальника дистанции".
   И к Карташеву опять возвратилось то приятное и веселое настроение, в котором он уже месяц жил. Какая-то безоблачная радостная жизнь, и за все время не было ни разу этого обычного, владевшего им всегда чувства какого-то страха, что вот-вот вдруг случится что-то страшное, неотразимое и непоправимое.
   Было просто весело, легко и радостно на душе, как радостно это утро, река в лучах солнца, куковавшая где-то кукушка, этот сад, манивший своей прохладой, ароматом роз и спелой малиной.
   Хорошо бы перелететь теперь туда на Днестр, выкупаться и возвратиться назад.
   Он еще раз заглянул в маленькое зеркальце, стоявшее на столе беседки, подумал, что надо прежде всего сегодня остричься, и пошел вверх по дорожке к террасе.
   Около розовых клумб он еще издали увидел легкое розовое платье и угадал Елизавету Андреевну.
   Она повернулась, и лицо ее сверкнуло ему такой яркой и доброжелательной лаской, что пошлый комплимент, вертевшийся уже в голове Карташева относительно роз и ее розового платья, - так и не сошел с его языка.
   - Хорошо спали?
   - Отлично, - ответил он, горячо пожимая ей руку.
   Она кивнула ему головой и своим нежным голоском сказала:
   - Идите пить кофе, я только цветов нарву.
   За столом была только Марья Андреевна. После обычных вопросов, как спал, хорошо ли себя чувствует, Карташев принялся за кофе, густые с пенкой сливки и свежие бублики с маслом.
   - Знаете, Марья Андреевна, - говорил он, - в вашей Лизочке...
   - Смотрите, пожалуйста!
   - Не считайте меня нахалом. Я говорю в смысле глубочайшего уважения и благоговения к ней. Как к богу, когда говорят ему ты. В ней такая непередаваемая прелесть. Это птичка, это самый нежный цветочек, это волшебница, фея. Я помню, в детстве, наслушавшись сказок, так благоговел перед феей, доброй волшебницей, и радостный ждал, что вот-вот она появится. И если б тогда вошла ваша Лизочка, я бы, вероятно, сразу заболел нервной горячкой. Отчего она такая неземная у вас?
   Марья Андреевна опустила глаза и тихо ответила:
   - У нее чахотка. Она проживет очень недолго.
   Карташев долго молчал, пораженный.
   - Господи! Как это ужасно! Все светлое, все радостное является только для того, чтобы еще мучительнее подчеркивать что-то такое страшное и неотразимое, что сразу руки опускаются и спрашиваешь себя: зачем все это, к чему жить? В этом, конечно, и утешение, что и сам не долго переживешь тех, кто прекрасен, кто дорог, близок, но зато так скучно делается от этого сознания, что готов хоть сейчас в могилу.
   - Ну, эти погребальные разговоры теперь бросьте, потому что идет Лизочка.
   Елизавета Андреевна взошла по ступенькам, держа в руках нарезанные цветы. Она подошла к Карташеву и, откинув голову, показала ему розы, гвоздики, левкои.
   Карташев восторженно смотрел на Елизавету Андреевну, тоже со стыдливым выражением смотревшую на него.
   - Ах, если бы я был художником, я бы так и написал вас с цветами. Я написал бы вас в ста видах и составил бы себе этим одним и громадное имя, и состояние.
   - А все-таки и состояние? - не пропустила Марья Андреевна.
   - Да, конечно, и состояние. Я не денег хочу, но я хочу могущества, хочу сознавать, что я все могу, а без денег этого не будет.
   - Э, стыдно, бросьте. Когда человек только начинает думать о деньгах, он уже пропал.
   - С этим я согласен, и никогда я об них и не думаю, но как-то так уверен, что в один прекрасный день у меня вдруг появятся миллионы, и столько миллионов, сколько я захочу.
   - Для чего?
   - Не знаю. Во всяком случае, не для себя. Этот месяц я жил жизнью дикаря и счастливее никогда себя не чувствовал.
   - И покамест так будете жить и будете счастливы.
   Карташев кончил, и Марья Андреевна сказала ему:
   - Брат вас просил приехать в управление. Вы знаете, где оно?
   - Нет.
   - Всякий извозчик знает. Я пошлю сейчас за извозчиком.
   Марья Андреевна ушла, а Елизавета Андреевна принялась внимательно составлять букет.
   - Вы венок себе сплетите, - предложил Карташев.
   - Когда я умру, вы мне сплетите!
   - Когда вы умрете, тогда все мы сразу, весь свет умрет, и некому будет плести венки.
   Она тихо засмеялась и еще внимательнее принялась за букет.
   - Когда у вас денег будет много, - голос ее глухо звучал из-за цветов, - тогда устройте дворец. И в этом дворце пусть рассказывают блестящие сказки, не похожие на жизнь. Или только сказки жизни, той, которая будет когда-нибудь не там, на небе, а здесь, на земле. Для этих сказок есть уже храмы...
   Она остановилась и смотрела, спрашивая, немного испуганно, своими прекрасными глазами на Карташева.
   - Всякого другого, кто бы это сказал, я бы иначе слушал. Но чувствую, что вы сказали мне самую свою сокровенную мечту. И, конечно, - вы можете верить или не верить мне, - но если у меня когда-нибудь будут действительно миллионы, я выстрою такой дворец. А над входом этого дворца будет жемчугом выбито "Богине любви", и под этой надписью будете вы с цветами в платье. У меня сестра была, Наташа...
   - Я ее знала...
   - Она на вас похожа, но... без ваших горизонтов. Она запуталась в религии, как и Зина. Мать их запутала. Но она из такого же теста. Я и ее портрет помещу у входа в замок. Только будут женские портреты, и именно таких женщин.
   - Поместите и Корде... которая убила Марата...
   И в лице ее вдруг появилось странное сочетание нежной прелести глаз с чем-то хищным, сверкнувшим в улыбке белоснежных мелких и острых зубов.
   - Ну, извозчик готов, - сказала, входя, Марья Андреевна.
   Управление занимало большой двухэтажный, плохо устроенный, плохо ремонтированный, какой-то полицейский дом. Штукатурка на стенах обвалилась, на потолках растрескалась и грозила упасть на головы, полы рассохлись, и половицы так и ходили под ногами.
   В громадной зале, где прежде, вероятно, веселились и танцевали, теперь стояли ряды столов с чертежами и торчавшими над ними головами чертежников.
   Как в муравейнике, кипела работа в обоих этажах.
   Толстый главный инженер, тот, который принял Карташева на службу, не видимый ни для кого, заседал в одной из нижних комнат.
   Пахомов был его помощник и начальник технического отделения.
   Помощником его был инженер Борисов, полный, большой, с большими, умными и добродушными и лукавыми глазами. Он был красив, с густыми русыми волосами, лет тридцати.
   Младший Сикорский, представляя ему Карташева, захотел было сказать несколько лестных слов о своем помощнике. Борисов, со своей пренебрежительной манерой, немного заикаясь при начале каждой фразы, махнул рукой и сказал:
   - Знаем, все знаем уже и просим вас больше не беспокоиться по этому предмету.
   - Кстати, - обратился он к Карташеву, - тут на вас ссылается машинист Григорьев, говорит, что вы ездили у него кочегаром. Дельный он господин?
   - О, очень дельный.
   И Карташев одушевленно стал характеризовать Григорьева.
   - По тракции у нас пока никого еще нет...
   Борисов позвонил и сказал вошедшему курьеру:
   - Позовите машиниста Григорьева.
   - Григорьев! - крикнул в коридор курьер и пропустил его в комнату.
   Вошел приземистый, с большим красным носом, с загорелым лицом, пожилой человек в пиджаке. Входя, он усердно вытирал цветным темным платком лившийся по его лицу пот. Ему было, очевидно, невыносимо жарко в его пиджаке из толстого кастора, таких же штанах и жилетке.
   Увидев Карташева, он и радостно и нерешительно кивнул ему головой.
   - Здравствуйте, - весело поздоровался с ним Карташев, горячо пожимая его руку. - Как поживаете?
   - Да вот, нос все лупится, - угрюмо ответил Григорьев.
   - Ну вот, - обратился к машинисту Борисов, - инженер...
   Он показал на Карташева.
   - Ого... - довольно перебил его Григорьев.
   - ...дал о вас блестящую аттестацию...
   - Я же говорил вам, - перебил его опять Григорьев.
   - ...и мы принимаем вас на службу.
   - Ну, вот и слава богу. А то так, - обратился он к Карташеву, - нашего брата гоняли: ты, говорят, только испытанный кочегар, в школе не был - не ученый.
   - Жалованье сто рублей, а поверстных и премии то же, что и на Одесской дороге.
   Григорьев, все вытирая пот, кивнул головой.
   - Завтра приходите сюда получить подъемные и инструкцию.
   Григорьев опять кивнул головой, тяжело подошел к Карташеву, - протянул ему руку и, подмигнув добродушно, сказал:
   - Инженер?
   - Как ваша дочка поживает?
   - Тут, тоже с нами: куда ж ее денешь? И Лермонтов с нами. Помните, тот, что вы мне подарили. И старый есть. Что не хватало - я списал с нового и вставил. Старый читаю по будням, а новый по воскресеньям. Дочка так и знает уж, так и готовит мне. Заходите, если не побрезгаете.
   - А где вы живете?
   - Да покамест тут в одном заезжем дворе устроились. Нет, уж лучше я сперва квартиру найду: увидимся еще, а покамест прощайте.
   - Дочке вашей Анне Васильевне кланяйтесь.
   - Ишь, помните все-таки... - кивнул головой Григорьев, скрываясь в дверях.
   Прощаясь с Карташевым, Борисов ласково и серьезно сказал ему:
   - Часа в четыре сегодня не придете чайку напиться?
   - С удовольствием, - ответил Карташев и записал его адрес.
   - Ба, ба, ба! - встретил Карташева угрюмо-приветливо Пахомов, со своим обычным широким размахом руки. - Кого я вижу. Кончили?
   - Кончил, Семен Васильевич.
   - Наврал? - показал Пахомов на младшего Сикорского.
   - Нет.
   - Ну, и отлично. Вы знаете уже, конечно, что вы у него помощником.
   - Знаю, от души благодарю и употреблю все усилия...
   - Не сомневаюсь.
   - Я сейчас с ним поговорю о вашей поездке в Одессу, - шепнул Сикорский Карташеву, - а вы пока идите в кассу и получайте свои деньги.
   Карташев получил всего тысячу триста рублей и, в ожидании Сикорского, подсчитывал свои капиталы. Итого у него теперь - две тысячи триста рублей, то есть на триста рублей больше того, что он привез с собой месяц назад. А могло бы быть три тысячи триста рублей. Из этой тысячи двести рублей ушло на рабочих, триста с мелочью украдено из портфеля сегодня ночью, около пятисот взял Сикорский. Ну, двести на рабочих не жаль, а восемьсот могло бы быть в кармане. Сколько подарков он мог бы накупить на эти деньги матери, сестре, брату!
   Он стал думать о том, что подарить, когда пришел Сикорский.
   - Вас зовет главный инженер. Вас отпускают и дают вам письмо к инженеру Савинскому, главному поверенному Полякова, который теперь в Одессе.
   - Ну, здравствуйте, - встретил его главный инженер в своем кабинете, сидя в широком кресле за большим столом.
   Главный инженер был все такой же толстый. Очевидно, изнывая от жары, он сидел в одной рубахе из чесунчи, уже довольно грязной или казавшейся такой, потому что рубаха была покрыта обильными пятнами пота.
   - Присаживайтесь!
   Карташев пожал через стол широкую пухлую руку Данилова и смотрел в прищурившееся, ласковое лицо инженера.
   - Ну, что же, наладились? Не так черт страшен, как его малюют? И все дело наше легче ремесла сапожника, была бы только охота. Вот это письмо передайте, пожалуйста, Николаю Тимофеевичу. Он живет в Лондонской гостинице, знаете, на бульваре? Кланяйтесь ему, расскажите, что знаете, и ответ привезите.
   Когда Карташев уже откланялся, Данилов сказал ему:
   - Кстати, ведь ваши вещи у меня. Вы где здесь остановились?
   - Пока еще нигде.
   - Останавливайтесь у меня. Вещи ваши так и лежат в отдельной комнате, там и живите.
   Карташев начал было говорить, что стеснит его, но Данилов перебил:
   - Если бы стеснили, то и не звал бы вас. Я один в пяти комнатах. И обедайте у меня.
   Карташев поблагодарил и вышел.
   Вместе с Сикорским они возвратились на дачу обедать. Когда Карташев рассказал за столом о своем свидании с главным инженером, Петр Матвеевич воскликнул:
   - О-го! В гору идет человек; надо выпить...
   - Это очень важно, что вы теперь познакомитесь с Савинским; это гога и магога всего поляковского дела. Я четвертый год у Полякова работаю, а Савинского и в глаза не видал.
   - Он наш инженер?
   - Ваш, но умный. Умнее всех остальных ваших инженеров, за исключением Данилова, всех вместе взятых. Если понравитесь ему...
   Сикорский покачал головой.
   - Понравится, - махнула рукой Марья Андреевна и рассмеялась.
   - Ну, нет, это не дамы, - сказал старший Сикорский.
   Старший Сикорский как будто чувствовал себя не совсем в обычной тарелке.
   - Не дамы? - огрызнулся Петр Матвеевич. - А Данилов, у которого он жить теперь будет? А Пахомов? А Борисов, который на чай уже позвал его? Борисов порядочная колючка... Пахомовым вертит. - Петр Матвеевич махнул рукой и весело сказал: - Понравится и Савинскому, уж видно, что пролаза. Ну, за нашего пролаза...
   Обед прошел весело. Карташев разошелся и рассказывал про себя всякие свои похождения.
   Иногда, чувствуя, что надо усилить эффект, он прибавлял что-нибудь, особенно в комическую сторону.
   Благодарная аудитория не оставалась в долгу, все весело смеялись, а веселее всех, до слез, по-детски, смеялась Елизавета Андреевна.
   В три часа Карташев начал прощаться.
   - Куда же вы так рано? - спросила Марья Андреевна.
   - Я хочу сперва заехать на квартиру Данилова, немного одеться, уложить и приготовить вещи, а оттуда поеду к Борисову.
   - А оттуда к нам?
   - Конечно!
   - Вы успеете еще поужинать с нами. Поезд идет только в двенадцать часов ночи.
   Пять комнат Данилова - тоже в каком-то необитаемом доме - были почти пусты.
   В комнате Карташева стояла кровать, неокрашенный деревянный столик, такая же табуретка с простым умывальником, и на полу лежал его чемодан, покрытый толстым слоем пыли.
   Карташев раскрыл чемодан, стал искать свой черный сюртук и не нашел его там.
   Данилов, уже выспавшийся, в одной рубахе без подштанников, босой, заглянул к Карташеву в комнату.
   - Вы что ищете?
   - Да вот не знаю, куда девал свой сюртук...
   - Семен! - крикнул Данилов.
   В коридоре показался заспанный угрюмый человек.
   - Сюртук инженера не видал?
   Семен, отгоняя мух, сонно махнул головой с шапкой густых волос, подумал немного и безучастно ответил:
   - Не видал.
   Данилов ушел к себе, а Карташев, убедившись, что сюртука нет, начал запирать чемодан.
   - Это не ваш сюртук? - спросил Карташева Данилов, появившись в дверях и держа что-то очень грязное и замазанное в руках.
   Карташев сперва отказался было, но, всмотревшись внимательно, сказал:
   - Нет, мой!
   - Под кроватью у меня был, - сказал, уходя, Данилов.
   В дверях появился Семен и все тем же безучастным голосом сказал:
   - Давайте почищу.
   - Так вот что, пожалуйста, Семен. Вы его почистите и уложите в чемодан и заприте его. Я сегодня еду в Одессу и перед поездом в половине двенадцатого зайду. Постойте еще... - Карташев слазил в карман, достал трехрублевую и передал ее Семену.
   Затем, взяв шляпу, стараясь быть незамеченным, юркнул в коридор, а оттуда на улицу, где ждал его извозчик. С извозчиком он уже подружился, и теперь извозчик, молодой веселый парень из великорусов, фамильярно спросил его, взбираясь на высокие козлы своего фаэтончика:
   - Ну что, потрафил в аккурат?
   - В аккурат.
   - Скоро вы!
   Железный, точно весь из бубенчиков, экипаж загрохотал по мостовой, и, разговаривая, и извозчик и Карташев должны были кричать чуть не во все горло.
   У Борисова обстановка была иная.
   Белый одноэтажный домик опрятно выглядывал из маленького скромного садика. Только по ограде росли в нем деревья, а остальное пространство было занято огородными грядками клубники.
   И внутри домика в маленьких комнатах было сравнительно чисто.
   Сам хозяин сидел с книгой за столом на большой террасе, выходившей в сад. На столе уже кипел самовар. Хозяин был тоже только в рубахе. При входе Карташева он положил на стол книгу и, здороваясь, спросил:
   - Прикажете одеться?
   На просьбу оставаться так он сказал:
   - Ну, тогда и вы снимайте ваш пиджак. Постойте, постойте...
   Борисов внимательно всмотрелся в пятно пиджака и сказал добродушно, заикаясь:
   - А ведь я сейчас городового позову: пиджак-то этот Петрова.
   Карташев рассмеялся и подтвердил, что пиджак действительно Петрова.
   - Ну, повинную голову и меч не сечет. Снимайте и садитесь. Чаю хотите?
   И, наливая Карташеву чаю, он говорил:
   - Вот, как видите, так и живем. Захочется огурца, клубники, пойдешь в сад...
   Перед Борисовым лежала открытая книга. Карташев заглянул в нее и увидел, что это не беллетристика, да к тому же и написано было по-немецки. Подняв взгляд на Карташева, хозяин сказал шутливо:
   - У меня, надо вам знать, пунктик своего рода - философия. Теперь вот одолеваю Гегеля.
   Хозяин махнул рукой.
   - И сам по себе он невыносимый господин со своей тарабарщиной, а в такую жару просто нестерпимо. Спасибо, что пришли и выручили.
   Карташев вспомнил лекцию Редкина и сказал:
   - Да, повозился и я с ними. Тез, антитез, синтез, бытье, становление, небытье, диалектический метод...
   - Э! Да вы откуда знаете всю эту премудрость?
   - В свое время зубрил их всех от Фалеса до Тренделенбурга.
   - Батюшки, караул, такого и не слыхал.
   Он усмехнулся и заговорил:
   - Это чтение своего рода отвлечение. Самое интересное было бы проникнуть в сущность современной жизни, но... - он широко развел руками. О чем позволяет говорить цензура, то никому, конечно, не интересно. Экивоки и эзоповский язык литературы дает мало, совсем не дает понятия, что творится там, в тайниках нашей жизни. Тайники эти такой заколдованный круг, что мне при всем желании так никогда и не удалось соприкоснуться с ними. За границей ни разу не был... А мозги требуют пищи. Мозги ли одни? Вот так, волей-неволей, и отвлекаешь себя такой отвлеченностью. Как почитаешь часа два, ну и не захочется на тот день ломать себе больше голову, как быть, как жить, чтобы уважать и себя и людей. А вы соприкасались с нашим революционным миром?
   - Почти нет.
   Борисов усмехнулся.
   - Положим, не так-то просто и открыться первому встречному...
   Пришли еще два инженера. Оба молодые. Один худой, в темных очках, маленький и угрюмый, Адам Людвигович Лепуховский. Другой, полный и жизнерадостный, Владимир Николаевич Панов.
   - Это вот две мои свинки, - говорил хозяин, - одна грустная, другая веселая. Называется этот веселый господин Володенькой, знаете, про которого в песне поется:
   Инженер молоденький, а зовут Володенькой.
   Он не курит и не пьет...
   Жизнерадостный инженер хлопнул хозяина по спине и сказал:
   - Ну, будет тебе...
   - Вы знаете, мы все - и еще есть два - называемся бандуристами. Вы знаете, что такое бандуристы? Непокойный народ, которому нигде не сиделось, точно шило у них было, скандальники первоклассные, которых в конце концов всегда выставляли из компаний. Несмотря на нашу молодость, и нас уже с нескольких дорог выставили. Выставят и отсюда. И мы уже начали выводить свою пинию, решив на первый случай осадить всю правительственную инспекцию. Мало того что они помимо своего казенного жалованья получают и от нас, они вздумали изображать из себя настоящее начальство. Вот мы и решили их осаживать. Во-первых, ни одного проекта им на утверждение не посылаем; во-вторых, наотрез отказались носить форму - и вы тоже, очевидно, не ее поклонник; в-третьих, демонстративно им визитов не делаем... Вы уже были у них? - спросил он у Карташева.
   - Во-первых, я еще первый раз о них слышу, а во-вторых, раз решили вы, чтобы не делать визитов - и я, конечно, не буду делать.
   - Как будто тоже наш, бандурист! - обратился Борисов к товарищам.
   Лепуховский, в своих темных очках похожий на скелет, бледно улыбался, оскалив большие зубы, а потом сказал:
   - А коли наш, так пива давай!
   Принесли пива, и Панов выпил первый стакан залпом.
   Остальные отказались от пива.
   - Вы и Сикорского предупредите, чтобы не смел с визитами ездить. Он что за человек в этом отношении?
   - Он человек осведомленный, - авторитетно ответил Карташев, - и, конечно, относится отрицательно ко всей нашей русской жизни.
   - Что до Петрова, - продолжал хозяин, - то уж бог с ним; он и семейный человек, и позиция его здесь на первой дистанции, где всякий может совать свой нос, опасная...
   - Я к вам с большой просьбой, Борис Платонович, - сказал Карташев. Еду я в Одессу и должен передать письмо Савинскому. И Данилов просил, чтобы я ему рассказал, что у нас делается. Но я, собственно, ничего не знаю, что у нас делается.
   - Извольте, это мы вам расскажем.
   Борисов обстоятельно сообщил Карташеву о положении дел.
   - Ну, не забывайте, - сказал, прощаясь с Карташевым, Борисов, - из Одессы привезите гостинцев.
   - А вы что любите?
   - Семитаки и альвачик.
   - Привезу.
   - Да не стоит, я шучу.
   От Борисова Карташев заехал остричься, потом купил себе новую шляпу и поехал к Петровым. Он ехал и думал, что как странно, что все принимают его за красного. И это не только не вредит, а, напротив, вызывает к нему интерес и даже уважение. Борисов даже думает, что он ближе к революционным кружкам, чем хочет показаться. А собственно, и то, что он, Карташев, сказал там, ложь: ведь решительно же никакого отношения к революционным кружкам не имел и тем паче не имеет.
   Карташеву стало неприятно, и он подумал:
   "Ну, все-таки с Ивановым встречался... А Маня! - радостно вспомнил он о своей сестре. - Маня говорила, что она и до сих пор поддерживала прежние отношения. Ах, как жаль, что я про нее не вспомнил у Борисова. Ну, ничего, когда приеду - брошу вскользь, это еще сильнее будет, и надо будет с Маней поближе сойтись..."
   На террасе Карташев застал младшего Сикорского и двух сестер.
   - Ну, рассказывайте, - сказала ему Марья Андреевна. - Малины со сливками хотите?
   Карташев стал есть малину и рассказывать.
   Рассмешил своим визитом к Данилову и передал свое чаепитие у Борисова.
   - Они меня спрашивали, кто вы и что вы, - обратился он к Сикорскому, и высказали предположение, что раз вы были за границей, то глаза у вас должны быть открытые. Я сказал, что, по-моему, это так и что вы относитесь ко всей нашей жизни отрицательно.
   Сикорский безнадежно махнул рукой.
   - Видите, я одинаково отрицательно отношусь и к вашему правительству, и к вам, красным, и ко всему русскому народу, потому что вековое рабство так сгноило его, что я уже не верю, чтоб этот народ мог когда-нибудь встать на ноги.
   - Этот народ? - переспросил Карташев. - Ваш народ?..
   - Нет. Мой народ, моя родина там, где мне хорошо. Для меня нет ни француза, ни немца, ни англичанина, ни тем менее русского, румына, турка, китайца.
   - Почему же вы живете в России?
   - Потому что здесь легче всего заработать столько денег, чтобы потом жить, где хочешь и как хочешь.