Гарин-Михайловский Николай. Инженеры (Семейная хроника - 4)

   Он выследил, например, в одном месте этого зверя. Пахомов, доверяясь карте, повел линию иначе, но Карташев все-таки выгадал время, успел сделать изыскание, и его направление было и более выгодное, и более короткое. И, вопреки карте, при этом не оказалось болота, а, напротив, твердые, засеянные хлебами поля. Вечером Пахомов выслушал Карташева, а на другой день утром, осмотрев его линию, согласился с ним.
   Кончив осмотр, он угрюмо протянул ему руку и сказал:
   - Поздравляю и предсказываю вам в будущем хорошего изыскателя, потому что основное свойство изыскателя - не верить никаким авторитетам, отцу и матери не верить, не верить картам, своим глазам, черту не верить, ничему не верить, тогда только будет уверенность, что линия выбрана правильно. А в этом все. Та экономия, которую могут дать изыскания, пред экономией самой постройки всегда ничтожна. И хорошие изыскания - это все, это основа всей постройки.
   В другой раз Пахомов сказал Карташеву:
   - Я не уверен, что я теперь иду правильно. Сделайте вариант мимо той деревни.
   Вариант длиною был около пяти верст, и до прихода Сикорского Карташев, сделав этот вариант, успел и его и линию Пахомова пройти пикетажем, разбив и все кривые. В этот день он прошел в общем семнадцать верст и почувствовал, наконец, то блаженное состояние утомления, о котором так мечтал.
   Он даже и есть не мог и, нанеся план, сейчас же завалился спать.
   Что до рабочих, то, несмотря на награду по три рубля на человека, все, кроме Тимофея и Копейки, взяли расчет, хотя и оставалось работы всего на три, четыре дня.
   Единственным слабым местом теперь у Карташева оставалась нивелировка. Чтобы подучиться, решено было, что обратно в город он пойдет поверочной нивелировкой, причем один день проработает с ним Сикорский, а затем он пойдет уже самостоятельно. Так и поступили. Окончив линию и связавшись с следующей партией, Пахомов уехал в город, поручив Карташеву на обратном пути сделать еще несколько мелких вариантов.
   Сикорский пробыл с Карташевым только полдня и, выписав ему репера, тоже уехал.
   В распоряжении Карташева остался Еремин, семь рабочих, в том числе Тимофей и Копейка, а также и старший Сикорский.
   Но старший Сикорский, с отъездом Пахомова и брата, только раз лично привез провизию Карташеву.
   Держал он себя при этом важно, читал нотации Карташеву, что у него много выходит и что, вероятно, Тимофей ворует у него и в конце концов, ссылаясь на то, что брат его куда-то теперь командирован и что у него вышли подотчетные деньги, взял у Карташева двести рублей. О раньше взятых ста Сикорский не заикался.
   Вместо Сикорского приезжал Никитка и, подражая Сикорскому, тоже изображал из себя недовольного хозяина. Провизию он привозил все худшую и худшую, и наконец Карташев, после совещания с Ереминым и Тимофеем, сказал Никитке, чтобы он больше не возил провизии и не ездил к нему.
   - Вы разве нанимали меня? Хозяин вы, что ли, чтоб мне приказывать? нахально спросил Никитка.
   - Хозяин!! - заревел Карташев, и глаза его налились кровью, а руки сжались в кулак.
   Никитка не стал испытывать больше его терпенье, вскочил в тарантас и уехал. А Карташев, придя в себя, был смущен охватившим его вдруг бешенством, но при воспоминании об испуганной физиономии Никитки испытывал удовлетворение и думал: "Будет на следующий раз ухо востро держать, да и остальные видели, что ласков и покладлив я, когда хочу и когда со мной не нахальничают..."
   XII
   На восьмой день Карташев подходил к городу, сделав в среднем по двенадцать верст. Раз сделал он семнадцать верст, но двадцать две, о чем рассказывал ему Сикорский, он так и не мог сделать. Он утешался, что Сикорский сделал это в степи, беря взгляды по двести сажен в обе стороны, в то время как при здешней местности не выходило и ста. Да при этом вследствие неопытности приходилось часто возвращаться назад вследствие несходности отметки с отметкой репера.
   При этом он каждый раз мечтал, что накрыл на этот раз Сикорского. Но проверка опять показывала, что он опять ошибся. Так ни разу и не накрыл он Сикорского. Теперь, подходя к городу, он рад был этому, потому что знал, что этим обрадует Сикорского.
   Уже на расстоянии тридцати верст от города он видел толпы рабочих, землекопов, развозимый материал. Топтались поля, кукуруза, виноградники. В одном месте через сад тянулась сквозная просека. На земле валялись срубленные яблони, груши - с массой зеленых плодов на них. Садилось солнце и золотой пылью осыпало деревья, и ослепительные лучи горели между листьями. Где-то мелодично куковала кукушка, и Карташев насчитал семнадцать лет остающейся еще ему жизни. Это было слишком много, и Карташеву с ужасом представилась его сорокадвухлетняя фигура. Уже тридцать лет казались ему какой-то беспросветной и безнадежной старостью.
   Безмятежным покоем вечера веяло от садов и дач, Днестра и неба, с его золотистыми переливами, с его голубыми перламутровыми облаками. Точно воды протекли и оставили песчаный свой след. Но песок был яркий, блестящий, с переливами всех цветов. И только там, под солнцем, вплоть до горизонта был однообразный нежно-золотистый тон.
   Из какого-то густого сада и домика в нем Карташева окликнул голос младшего Сикорского, и сам он показался на улице.
   - Ну, здравствуйте, сошлось?
   - Совершенно сошлось! - радостно говорил Карташев, горячо пожимая руку Сикорского. - Несколько раз думал было вас накрыть, но так и не выгорело.
   Сикорский весело смеялся.
   - Ну, довольно. Здесь уж строят, и тридцать верст отсюда уже была вторая нивелировка. Идем к нам, я вас познакомлю с сестрой и зятем.
   Карташев оглянулся на свой костюм. Правда, он уже третий день одевал панталоны, а сегодня надел и куртку, но и куртка и панталоны изображали из себя теперь только грязные лохмотья, да при этом изгрызенная, поломанная шляпа, истоптанные, с перекошенными на сторону высокими каблуками сапоги, которые он надел, так как в лаптях ходить по городу и совсем было неудобно. На мягких полях эти свороченные на сторону каблуки еще не так давали себя чувствовать, но на твердой мостовой он при каждом движении чувствовал и боль и неудобство ходьбы.
   - Ну, пустяки, - сказал Сикорский. - Моя сестра привыкла к разным фигурам.
   - Ну, тогда постойте, - сказал Карташев и, присев на мостовую, вытянув ногу, сказал рабочему с топором: - Руби каблуки!
   Когда каблуки были отрублены, Карташев, правда, чувствовал себя в каких-то широчайших башмаках, но зато не испытывал больше ни боли, ни неудобства.
   Затем он рассчитал рабочих, оставив только Тимофея и Копейку, и с Ереминым, подводой и инструментами отправил их в гостиницу.
   - Мне, право, совестно, - покончив, обратился Карташев опять к Сикорскому.
   - Да, идите, идите!
   - Вы понимаете, благодаря этой дыре, - он показал на одну половину своих штанов, - я могу показываться только боком.
   - Ну и отлично.
   Они вошли в маленькую калитку и очутились в густом саду, дорожкой прошли к террасе дома и взошли на террасу.
   Посреди террасы стоял стол, покрытый белоснежной скатертью. На ней стоял вычищенный, сверкавший медью, кипевший самовар. Посуда, масленка с маслом и льдом, стаканы и чашки - все было безукоризненной чистоты. Так же светло и чисто одет был Сикорский, его зять, начинавший полнеть блондин, его сестра, молодая, похожая на брата, несмотря на надменное выражение, все-таки с симпатичным, привлекательным лицом.
   - Ну вот, знакомьтесь, - бросил пренебрежительно Сикорский.
   - Петр Матвеевич Петров, - поздоровался блондин. - Прошу любить и жаловать.
   - Тебя полюбишь, - сказал Сикорский.
   - Молчи, - ответил Петр Матвеевич.
   Карташев боком пробрался к сестре Сикорского и пожал так протянутую из-за самовара руку, точно протягивавшая не совсем была уверена, что надо это сделать.
   - Ты попроси его повернуться, - предложил ей брат.
   Петров уже видел дефект Карташева и раскатисто смеялся, его жена улыбалась и казалась еще симпатичнее.
   - Не обращайте на них внимания, - заговорила она красивым музыкальным голосом, - и садитесь. Чаю хотите?
   Карташев поспешно сел на стул, вдвинул его как можно глубже под стол и, пригнувшись, ответил:
   - С большим удовольствием.
   - Петя, - обратился Сикорский к зятю, - надо тебе было видеть этого господина месяц тому назад, каким франтиком он выступил отсюда.
   Он обратился к Карташеву:
   - Идите сюда к зеркалу. Посмотрите на себя. Волосы одни чего стоят, сзади уже в косичку завивать можно: в дьячки хоть сейчас идите...
   Но Карташев только головой покачал.
   - К зеркалу не могу идти.
   Он молча показал на свой разорванный бок, и все опять смеялись.
   Карташеву дали чай, любимые его сливки, такие же холодные, как и масло, любимые бублики, и он, теперь всегда голодный, пил и ел с завидным аппетитом.
   - Вы знаете, - заметил ему Петр Матвеевич, - как здесь на юге немцы-колонисты нанимают рабочих? Прежде всего садят с собой за стол есть. Ест хорошо - берут, нет - прогоняют. Вас бы взяли. Покажите руки.
   Карташев показал.
   - И руки хороши: мозоли есть.
   - Это, вероятно, еще от кочегарства.
   - Вот попались бы вы к этому господину, - показал Карташеву Сикорский на зятя, - этот бы и вас замучил на работе.
   - Тебя же не замучил, - ответил Петр Матвеевич.
   - Только и спасла вот она, - ткнул Сикорский в сестру. - Вижу, что забьет, я и подсунул ему сестру. Ну, и пропал... Теперь и половины от него уже не осталось. Толстеть стал.
   - Ну, ври больше, - ответил Петр Матвеевич и встал, взяв лежавший тут же корнетик.
   Жена его тоже поднялась и спросила:
   - К ужину придешь?
   - Да, приду.
   Они с мужем ушли, а Карташев сказал Сикорскому:
   - Я не знал, что у вас есть сестра.
   - Целых две, - они у дяди жили раньше.
   - А Петр Матвеевич тоже инженер?
   - У него нет диплома инженера, но уже лет десять начальник дистанции. Я у него и начал свою практику. Очень дельный человек. Точный, как часы. Его дистанция первая от Бендер. Кстати, хотите быть моим помощником: моя третья отсюда дистанция?
   - С удовольствием, конечно.
   - Мы так и порешили с Пахомовым. Жалованье вам назначено по двести рублей в месяц, подъемные шестьсот, на обзаведенье лошадьми триста. Идите завтра и получайте, да ко всему еще за два месяца уже прослуженных.
   - Один месяц.
   - Штаты утверждены с мая. А деньги вы отдайте на сохранение сестре.
   - Отлично, а то я их в конце концов потеряю.
   Карташев вынул портфель, пересчитал, оставил у себя пятьсот, а тысячу рублей вынул и положил на стол.
   Когда сестра Сикорского возвратилась на террасу, брат сказал:
   - Марися, возьми у него эти деньги и спрячь, чтобы не растерял. Завтра еще тебе столько даст. Да зачем вы столько оставили себе?
   - Так, на всякий случай.
   - Давайте лучше мне, целее будут, - сказала ласково сестра и добродушно кивнула головой.
   - Нет, мне нужно восстановить свой гардероб.
   - Ну, что вы здесь, в Бендерах, найдете! А знаете что! Вы можете дня на два, на три пока что съездить в Одессу, к своим. Я вам завтра это устрою.
   Карташев очень обрадовался.
   - И мне купите кой-что.
   - Зине кланяйтесь, - сказала сестра Сикорского.
   - Вы ее разве знаете? Теперь она уже монахиня.
   И Карташев рассказал, как она уехала в Иерусалим.
   Сикорский возмущался, качал головой и говорил со своей обычной гримасой:
   - Ой, какая гадость! Фу! Вот до чего доводит людей религия! бросить детей... Ой, ой, ой!..
   Сестра Сикорского слушала, вдумывалась и сказала:
   - Я тоже не понимаю этого... Бросить детей!.. Я знаю и вас; я была в младшем классе, а она в старшем, и она меня очень любила; я видела и вас, и Корнева, и вас с Маней Корневой.
   Она рассмеялась и немного покраснела.
   - А что, не дурак поухаживать? - спросил брат.
   - Ого! и какой еще! Иди сюда, Ваня.
   Сестра вышла в комнаты, а за ней ушел и брат.
   Затворив за собой дверь на террасу, сестра заговорила:
   - Баня у нас еще горячая. Сведи ты его в баню, ведь от него, несчастного, так и разит; дай ему хотя Петино белье, и костюм, и ботинки. Дай ему частый гребень: пф!.. и жалко и противно...
   - Ну, хорошо, ты уходи, приготовь там все, а я с ним поговорю.
   В это время в комнату вошла младшая сестра Сикорского.
   - Постой, - добродушно махнула ей старшая сестра, - не ходи еще туда: пусть его сначала обмоют, а то он теперь такой, что и чай пить не захочешь.
   Сикорский возвратился к Карташеву, поговорил еще с ним и спросил:
   - Давно не умывались?
   - Откровенно сказать, как расстался с вами.
   - Восемь дней?!
   - Куда-то задевалось полотенце, да и вообще - проснешься, торопишься на работу... На изысканиях, собственно, некогда умываться.
   - Ну, это только русские способны... Вы возьмите англичан на изысканиях: каждый день три раза ванну: резиновые походные ванны. Знаете что, сегодня у нас вследствие субботы баня: идите в баню.
   Карташев сделал было гримасу.
   - Очень длинная история. Начать с того, что у меня с собой никакого чистого белья нет.
   - Белье будет... Послушайте, нельзя же, если сказать по-товарищески, такой свиньей ходить. Ведь от вас пахнет, как от свиньи.
   Карташев понюхал свое платье и немного обиженно сказал:
   - Ну, уж это неправда!
   - Чтобы убедиться - вы вымойтесь, переоденьтесь и потом понюхайте свое грязное белье. И волосы вычешите, потому что вши у вас уже и по лицу ползают.
   И так как Карташев не верил, он взял его осторожно за руку и подвел к зеркалу.
   - Черт знает что! - брезгливо согласился наконец Карташев.
   - Ну, ступайте. И так как вы наверно сами вымыться не сумеете, то я пришлю к вам банщика.
   - Я терпеть не могу с банщиком мыться.
   - И придете назад с грязными ушами. Нет, берите банщика.
   Карташеву дали белье, частую гребенку, дали верхнее платье, ботинки, дали банщика и отправили в баню.
   Карташев на цыпочках проходил по блестящим, как зеркало, полам, по комнатам, сверкавшим голландской чистотой.
   "У них в роду чистоплотность", - подумал он.
   И смутился, вспомнив гримасу отвращения на лице сестры Сикорского.
   Сейчас же по его уходе сестра Сикорского позвала горничную и вместе с ней занялась обмыванием той части пола и стула, на котором сидел Карташев. Затем она внимательно осмотрела скатерть, стряхнув все крошки, покачала головой и сказала:
   - Порядочная свинья: как грязно ест, всю скатерть измазал.
   Когда Карташев вернулся из бани, одетый в летний костюм Петрова, только сестры Сикорского были на террасе.
   Старшая сестра, Марья Андреевна, встретила его уже, как старого знакомого.
   - Ну вот... и вам, наверное же, самому приятнее...
   - Мне все равно, - ответил весело Карташев, - хотя теперь я себя чувствую отлично.
   - Ну, вот с моей сестрой познакомьтесь.
   Младшая сестра Сикорского была похожа на какую-то маленькую миньятюру, легкую и воздушную. Микроскопическая ручка, прекрасные неподвижные черные глаза, поразительная белизна кожи, несмотря на лето, на общий загар, хорошенький полуоткрытый рот и ряд мелких белых зубов - все вместе производило впечатление видения, которое вот-вот поднимется на воздух и исчезнет.
   Голос ее был еще мелодичнее, еще тише и нежнее, чем у сестры.
   В тихом вечере в саду нежно и звонко пела какая-то птичка, и Карташеву слышалось что-то родственное в этом пении и голосе младшей сестры Сикорского.
   В ее лице не было надменности старшей. Напротив: в глазах светилась поразительная доброта, ласка, интерес.
   Карташев сразу почувствовал себя хорошо в обществе двух сестер.
   Солнце зашло, но еще горел светом сад и сильнее был аромат поливавшихся садовником роз, клумбы которых окружали террасу.
   - Вы знаете, на изысканиях, - говорил Карташев, - я научился любить природу. Природа - это самая лучшая из книг, написанная на особом языке. Этот язык надо изучить. Я его изучил, и теперь чтение этой книги доставляет мне такое непередаваемое наслаждение. Все остальное на свете ничего не стоит в сравнении с ней.
   - Потому что все-таки это она, - сказала старшая сестра, и все рассмеялись.
   - Хотите посмотреть, - тихо и смущенно предложила младшая сестра, - вид с нашего обрыва в саду?
   - Ну, идите, а я буду приготовлять к ужину.
   По извилистым дорожкам сада Елизавета Андреевна и Карташев прошли к обрыву над Днестром, где стояла вся обросшая диким виноградом беседка.
   Карташев сел рядом с ней и казался сам себе таким маленьким и неустойчивым, что все боялся, что вот он ее толкнет, и она, вздрогнув, растает, сольется с тем живым и прекрасным, что было перед глазами: сверкающая лента Днестра, неподвижная полоса зеленых камышей, прозрачное небо непередаваемых тонов. И все: небо и река, камыши и воздух замерли в своей неподвижности, и только где-то песня, протяжная и нежная, нарушала неземную тишину этой округи.
   Песня смолкла, Карташев спросил:
   - Кажется, очень хорошо спето?
   - Хорошо... Это на соседней даче один больной чахоточный студент поет.
   - Какая это песня?
   В ответ Елизавета Андреевна вполголоса запела песню - так мелодично, так музыкально, что Карташев боялся пошевелиться, чтобы не нарушить очарованья.
   Когда она кончила, Карташев сказал:
   - Ах, как хорошо вы поете; наверно, вы и играете отлично, - это сразу чувствуется. И знаете, пенье бывает - помимо того, хорошее ли оно или нет, умное или глупое. У вас умное, очень выразительное. Ничего лучше нет на свете пенья, музыки...
   - Природы... - лукаво подсказала Елизавета Андреевна.
   - А разве это не проявленье все той же природы? Все один и тот же общий, гармоничный аккорд одного и того же оркестра, где природа, музыка, красота - под общей дирижерской палочкой.
   - А кто дирижер?
   - Кто? Молодость.
   - А когда молодость пройдет?
   - Впрочем, нет, не молодость. Чувство красоты, любви к музыке, к природе остаются вечно в человеке. Напротив, молодость мешает созерцательному настроению. Она отвлекает, она, как буря на море, постоянно волнует поверхность, закрывает даль тучами и не дает возможности отдаваться полностью наслаждению сознания, что живешь и чувствуешь. Я буду очень счастлив, когда эта молодость со всей ее ненасытимостью оставит меня.
   Елизавета Андреевна улыбалась, и теперь Карташев сравнивал ее с той единственной звездочкой, которая появилась на горизонте и робко, нежно и нерешительно искрилась там.
   Он вспомнил вдруг Аделаиду Борисовну и горячо сказал:
   - И вы знаете, в молодости человек при всем желанье не может быть честным.
   - Напротив, я думаю, только в молодости, пока земное не коснулось еще, и может быть и честен и идеален человек. Никто же сразу не берет взяток...
   - Я не об этом, это уж полная гадость, о которой и говорить не стоит. Нет, а вот возьмите так: вы кого-нибудь любите - хотите его любить всю жизнь, и вдруг чувствуете, что вам и другой уже начинает нравиться...
   - Значит, не очень любите.
   - Не знаю, на своем веку я очень любил, а никогда застрахован не был.
   - Может быть, еще полюбите и застрахуетесь. Не большой еще ведь век ваш.
   - Больше вашего, во всяком случае.
   - Тот большой век, кому меньше жить осталось, - ответила грустно, загадочно смотря вдаль, Елизавета Андреевна.
   - А кто это знает? - спросил Карташев.
   - Знаю, - кивнула головой Елизавета Андреевна и, встав, сказала: Сыро, пойдем домой.
   Становилось действительно сыро. Свет оставался только еще там, над рекой, какой-то призрачный, словно из открытого окна другого мира, и вместе с этим светом вставал призрачный туман и поднимался все выше и выше.
   Под нависшими деревьями сада было уже совсем темно, и казалось, и сад расплывался и уходил в эту темную туманную даль. Только около самого дома светлые пятна из окон падали на клумбы, и ярче вырисовывались в них розовые кусты центифолий.
   На террасе уже стоял накрытый стол, такой же белоснежный и яркий. Карташеву опять хотелось есть.
   Елизавета Андреевна прошла к тут же стоявшему роялю и стала наигрывать сначала одной рукой, а затем и двумя.
   Вошла старшая сестра и сказала:
   - Лиза, надень накидку.
   - Мне не холодно.
   - Опять будет лихорадка. Играй, я принесу тебе.
   Сестра пришла и накинула ей на плечи черную кружевную накидку. Накидка эта очень шла к Елизавете Андреевне, и Карташев смотрел на нее и ломал голову, где в Эрмитаже, между старинными картинами, видел он такой бюст, такую античную головку герцогини или маркизы, а может быть, и королевы.
   - Что вы, как жук, приколотый булавкой, сидите? - спросила его старшая сестра.
   Младшая тоже посмотрела на Карташева и, бросив играть, рассмеялась нежным серебристым смехом.
   Карташев тоже рассмеялся.
   - Знаете, ваша сестра какая-то маленькая волшебница...
   - Ну, вы, однако, поосторожнее, потому что, если это услышит ее жених...
   Карташев почувствовал что-то неприятное, как резнувшая вдруг ухо фальшивая нота, но быстро ответил:
   - Жених только счастлив может быть, что у него такая невеста, и не во власти всех женихов мира отнять у вашей сестры ее свойство...
   - Не слушай его, Лиза, потому что мне Ваня говорил, что он и сам уже заинтересован одной барышней.
   - Если это так, то тем сильнее я только чувствую все прекрасное.
   Старшая сестра только головой покачала.
   - Ну, ну, хорошо язык ваш подвешен, и беда тем, кто на тот колокольный звон ваш попадется.
   Пришли Петров, оба брата Сикорских и сели ужинать.
   - Ну, надо водки выпить, - сказал Петров и налил себе объемистую рюмку. - Вам наливать? - обратился он к Карташеву.
   - Я не знаю, - ответил Карташев.
   - Попробуйте, - сказал Петров и налил Карташеву такую же рюмку.
   Но в то же время Марья Андреевна протянула руку, взяла рюмку Карташева и, подойдя к краю террасы, выплеснула ее.
   - Нечего развращать людей, - сказала она.
   - Ого, значит, и вас уже посадили на цепочку, но все-таки зачем же добро выливать? не он - другой кто-нибудь выпил.
   Подали ароматные на поджаренном луке бризольки, свежепросоленные огурцы; Карташев съел и два раза накладывал себе еще.
   - Валяйте, валяйте, - говорил ему Петров, - этим лучше, чем чем-нибудь другим, вы заслужите ее милость. Смотрите, смотрите, какими любовными глазами она смотрит на вас.
   - Я очень люблю, чтобы у меня ели хорошо, - ответила ласково Марья Андреевна и еще ласковее спросила Карташева: - Не хотите ли еще?
   - Кажется, довольно, - неудачно проглатывая последний кусок с третьей тарелки, ответил Карташев, смотря на Марью Андреевну.
   - Маленький, - кивнула она ему головой, слегка подняв при этом по привычке правое плечо.
   И так как Карташев нерешительно молчал, то она сама положила ему еще один увесистый кусок и щедро полила его прозрачным сверху, с темным осадком внизу соусом.
   Карташев съел и этот кусок, и оставшийся соус, обмакивая в него, как бывало в детстве, хлеб.
   - Ну, кажется, я сыт теперь, - сказал он.
   - Подождите: еще вареники со сметаной и маслом, а потом молодая пшенка, - говорила Марья Андреевна.
   - Ой-ой-ой!
   - Ну, а потом уж пустяки самые останутся: молочная каша, пироги с вишнями в сметане, мороженое, черешни, кофе, чай...
   Каждое блюдо Карташев должен был есть, и на вопрос: "Разве вы его не любите?" - отвечал:
   - Самое мое любимое, - и когда все смеялись, он говорил: - Ей-богу, любимое!
   - Не удивительно, потому что вы сами же южанин, - поддерживала его Марья Андреевна.
   - И южанин, и так вкусно все, что я в конце концов лопну.
   - Ну, - сказал ему Петр Матвеевич, - теперь она и спать вас оставит у себя.
   - В доме негде, а вот, если не боитесь в беседке над обрывом, предложила Марья Андреевна.
   - Я с наслаждением, - ответил Карташев.
   - Он на все согласен, - рассмеялась, махнув рукой, Марья Андреевна.
   Общее настроение за столом портил только старший Сикорский. Он сидел мрачный и молчаливый.
   Старшая сестра нехотя спросила его:
   - Ты это что сегодня, Леня?
   - Так, ничего, - угрюмо ответил старший Сикорский.
   Марья Андреевна помолчала и спросила мужа:
   - Что с ним?
   Муж кивнул на младшего Сикорского и сказал:
   - Спрашивай его.
   Младший стал серьезным, сделал презрительную гримасу и сказал:
   - Обиделся, что главным инженером его не назначили.
   - Да, главным! - горячо и обиженно заговорил старший Сикорский. Бьешься, как рыба об лед, стараешься, других, в десять раз меньше работавших, помощниками поназначали, а меня каким-то паршивым техником на затычку, да еще в контору.
   - Я, что ли, назначаю?
   - Мог бы отлично взять меня к себе в помощники, чем чужих брать.
   Младший Сикорский только презрительно фыркнул.
   Старший повернулся к Карташеву:
   - Я ничего против вас не имею и признаю даже ваши заслуги, но согласитесь, что же это за брат...
   - Совестно даже слушать, - ледяным голосом бросил младший брат.
   - Тебе все совестно, когда надо чем-нибудь помочь брату.
   Карташева, который знал, как неспособный старший со всеми своими извращенными наклонностями ехал на младшем - коробило. Он ценил младшего, который ни одним словом не подчеркнул несправедливости и нахальности своего брата. Впрочем, старший Сикорский, излив свой гнев, сказал строго сестре: "Дай мне еще пирога", - успокоился и за чаем уже рассказывал так смешно про свои похождения в главной конторе по части добывания себе лучшего места, что все, и он сам, хохотали до слез.
   После ужина он предложил младшей сестре выучиться новому танцу - вальсу в два па, - сыграл этот вальс на пианино, заставил старшую сестру подобрать его, начал танцевать с сестрой. Выучив сестру, он начал учить Карташева, а потом заставил танцевать этот вальс Карташева и сестру.