Гарин-Михайловский Николай. Инженеры (Семейная хроника - 4)

   - Вы на меня не рассердились, что я не послушался вас? - встретил Карташева технолог.
   - Конечно, нет, и я вовсе не начальствовать хотел, а только хотел во что бы то ни стало удержать вас от совершенно безумного шага.
   - Однако же спасен паровоз.
   - По-моему, это уже не храбрость, не отвага, а просто безумие. Одно мгновение промедления... А впрочем, кто судит победителей! Все-таки это так мужественно было с вашей стороны, так беззаветно, что откровенно вам говорю, я не был бы способен на такой поступок.
   - Это вам только так кажется. Если бы вы были так же ответственны, как я, за паровоз... Вы только представьте себе, с какими глазами я явился бы к своему машинисту без паровоза? Где паровоз? В Дунае! Ха-ха-ха!.. Ну, а теперь вы опять у меня под командой: угля в топку.
   Приехав, Карташев решил разбудить Мастицкого и, идя к нему, думал, за что будет упрекать его Мастицкий.
   Во-первых, за то, что не разбудил его. Но если б он побежал будить его, то тогда ни он, Карташев, ни Мастицкий не захватила бы того, чего, может быть, никогда в жизни видеть больше не удастся.
   Может быть, Мастицкий будет доказывать, что еще можно было принять меры?
   Мастицкий действительно упрекнул Карташева за то, что тот не разбудил его, но по поводу остального сказал, разводя руками:
   - Что ж тут было делать? Хорошо, что послали дорожного мастера. Надо телеграфировать в Бендеры, и сейчас же поезжайте в северную часть участка.
   Он пожал плечами:
   - Скорее там же можно было ожидать такого скандала.
   - Там мы воду успели отвести.
   - Проклятые места...
   В тот же день поднялся сильный, до бури доходивший ветер, продолжавшийся несколько дней подряд.
   Разлившийся Дунай представлял из себя целое море, и на горизонте этого моря едва синели там, на той стороне, горы Добруджи. На всем пространстве от Рени до Галаца вода поднялась почти до полотна дороги, и большие волны теперь хлестали в насыпь. Одно за другим размывались укрепления из огромных ящиков, засыпанных камнем. Местами еще торчали эти укрепления, но за ними вместо насыпи была только вода: насыпь смыло, и рельсы висели на весу, только местами прикасаясь еще к кой-где уцелевшему полотну. Попытки засыпать промывы мешками, наполненными землей, были бесполезны. Не хватило бы ни рук, ни мешков.
   К приезду комиссии из Бендер не существовало полотна на протяжении тридцати верст. Комиссию встретили и Мастицкий и Карташев на станции Троянов Вал.
   Карташев волновался, боялся упреков, выражения неудовольствия, а Мастицкий был совершенно спокоен. Ожидания Карташева не оправдались.
   К Мастицкому отнеслись еще с большим, чем обыкновенно, уважением, и ни у кого и тени не было сомнения, что все, что только можно было сделать, было сделано.
   Это доверие успокоило Карташева и развязало его язык.
   Мастицкий угрюмо молчал, а Карташев, сидя в вагоне, пока поезд шел еще не по его участку, рассказывал все пережитое.
   На границе участка поезд остановился, и Мастицкий сказал Карташеву:
   - Ну, идите на паровоз и везите нас до тех пор, пока можно будет. Только не трусьте и протяните поезд возможно дальше.
   "Свинья, - думал Карташев, идя к паровозу, - когда я показал ему свою трусость, чтоб дать ему право так компрометировать меня перед всей комиссией?"
   Он взобрался на паровоз, и поезд тронулся.
   Ехали с паровозом опять инженер-технолог Савельев и его машинист. При машинисте Савельев был сдержан, как будто побаиваясь своего угрюмого, несообщительного начальника.
   Карташев под впечатлением последней сцены был тоже молчалив и подавленно смотрел на путь.
   При подходе к мосту через Прут начались обвалы. Иногда полотно от обвалов было уже без откосов и отвесно спускалось на несколько сажен вниз. При проходе поезда оно вздрагивало, и куски земли, отрываясь, с шумом падали.
   Карташев напряженно мучился, где остановить поезд, чтоб опять не заслужить упрека в трусости. Наконец в одном месте, где обвал подошел под самую шпалу и где при проходе сразу ухнула глыба, обнажившая путь чуть не до половины шпалы, Карташев отчаянно закричал:
   - Стоп!
   Из заднего вагона лениво выходило начальство.
   Мастицкий еще издали крикнул:
   - Ну, что ж вы струсили?
   У Карташева вся кровь прилила к лицу и слезы показались на глазах. Дрожащим от обиды голосом он ответил подошедшим Пахомову и Мастицкому:
   - Если хотите, я поеду и дальше.
   - Ну, что вы, Пшемыслав Фаддеевич, - куда же дальше? - усмехнулся Пахомов. - Это предел, и дальше даже на полвершка нельзя.
   Карташев готов был обнять и расцеловать за эти слова Пахомова.
   Подошедший инспектор тоже грубо бросил:
   - Куда тут к черту дальше? Прямо туда?
   Он ткнул пальцем вниз.
   Вместо поезда подали две дрезины.
   На первую село старшее начальство с Мастицким, на вторую второстепенное с Карташевым.
   Когда подъехали к бездне у моста, начальство с обеих дрезин сошло и отправилось пешком в обход провала. Остался только Мастицкий. Видя это, остался и Карташев, не понимая, зачем он остался, когда даже и рабочие ушли.
   Мастицкий не счел нужным объяснить Карташеву, что хотел он делать, а Карташев еще сердился на него за упреки в трусости и не спрашивал.
   Скоро, впрочем, выяснились его намерения. Мастицкий стал на свою дрезину и стал вертеть ручку, приводящую дрезину в движение. Дрезина все быстрее стала приближаться к пропасти.
   Карташев замер, поняв, что Мастицкий решил переехать пропасть по этому висячему полотну, которое, протянувшись на сотни сажен над бездной и пригнувшись от собственной тяжести, казалось, вот-вот оборвется.
   Карташев был близок к обмороку. Его затошнило, зеленые круги показались в глазах, похолодели руки и ноги.
   "Подлец! - пронеслось в его голове. - Сам ищет смерти, и чтоб донять, и меня за собой тащит".
   Злоба, ненависть, отчаяние охватили его. Он быстро вскочил на свою дрезину и тоже привел ее в движение.
   Напрасно Мастицкий кричал ему:
   - Подождите, пока я перееду!
   Карташез только злобно смотрел ему в упор и сильнее налегал на ручку.
   Обе дрезины повисли над бездной. Обходившие, не ожидавшие такого решения вопроса, так как Карташевым были заготовлены лошади для перевозки в этом месте дрезин, стояли как вкопанные и следили за страшным спортом двух ссорившихся между собою инженеров.
   - Ах, сумасшедшие! - шептал Борисов. - Ах, черти полосатые: они готовы насмерть загрызться в работе! Их необходимо разнять, а то они доведут друг друга до смерти.
   - Да, - угрюмо согласился Пахомов.
   Посреди бездны Карташев, старавшийся не смотреть вниз, все-таки посмотрел, - и чуть не потерял сознания от мелькнувшей там, внизу, чайки. В глазах у него побелело, как побелел и он сам, и казалось ему, что стоит и вертит он уже после смерти, пережив все ужасы падения.
   Осмотр размывов окончился разводом моста на Пруте, который строил Ленар.
   Мастицкий окончательно слег, предоставив Карташеву разводить мост, сказав сквозь зубы, что проект моста в конторе.
   "Зачем еще проект?" - подумал Карташев и приступил к разводке.
   Через пять часов мост был разведен, чтоб пропустить уже месяц ждавшие разводки суда, и больше уже не сводился.
   И начальство и Карташев остались совершенно довольны разводкой и вслед за тем, сопровождаемые Карташевым, уехали обратно, порешив не возобновлять больше линию между Рени и Галацем.
   Когда на границе участков Карташев пересел в вагон, его ждал приятный сюрприз.
   Начальник соседнего участка, живший в Трояновом Вале, уходил, и Пахомов поздравил Карташева с новым назначением - начальником этого участка.
   Когда Карташев возвратился в Рени, Мастицкий не с обычной своей угрюмостью сказал ему радушно:
   - Поздравляю вас.
   - Вы разве уже знаете?
   Мастицкий только усмехнулся.
   Карташев вспомнил, как Пахомов, Мастицкий и инспектор отдалялись и долго о чем-то говорили. И Карташеву казалось тогда обидным это, и он думал: какие секреты могут быть у этих людей от него? Теперь он все понял: речь была о его назначении. От Мастицкого же он узнал, что сперва инспектор был против, доказывая, что пока он, Карташев, ничем еще серьезным не зарекомендовал себя, так как нельзя же заслугой считать хотя бы и стихийное разрушение полотна на протяжении тридцати верст. В конце концов инспектор все-таки сдался и, только махнув рукой, сказал:
   - Ну, теперь вся линия, кроме первого участка, в руках бунтовщиков: хоть не езди...
   В течение недели, пока Карташев сдавал дела новому своему заместителю, у него установились с Мастицким отношения, совершенно не похожие на их прежние. Делить им между собой было больше нечего, свое раздражение Мастицкий уже перенес на нового помощника и грыз его поедом - и уже за действительно нерадивое отношение к делу, а к Карташеву относился любовно и с уважением.
   Что до Карташева, то тот прямо боготворил теперь Мастицкого.
   Обладая громадным опытом и деловитостью, Мастицкий, прежде скупой на советы, теперь не уставал делиться с Карташевым своими знаниями, давая советы, как вести дело на участке. Казалось прежде, что Мастицкий совершенно не интересовался чужими делами, но теперь оказалось, что он решительно все знал, что делалось у его соседа, которого теперь сменял Карташев, знал качества и свойства и его самого, и всех его служащих, давая им точные и, как потом оказалось, совершенно верные характеристики. Особенно предупреждал он Карташева относительно участкового бухгалтера, он же и письмоводитель, и вообще правая рука начальника участка.
   - Сам Семенов - начальник участка - был честный человек, но большой ротозей, а его конторщик, тот уже прямо вор отъявленный: он развел на участке сплошное воровство. Дорожные мастера безбожно приписывают в табелях рабочих: работают двадцать человек, а они показывают и сто и двести. Со всех подрядчиков берет... Первым делом его надо прогнать, затем на первых порах придется вам постоянно объезжать линию и считать самому рабочих, отмечая число их на данный день в записной книжке, а когда дорожные мастера представят за эти дни табеля - сверять и попавшихся дорожных мастеров без сожаления гнать.
   Прощание Карташева и Мастицкого было очень сердечное, и Карташев еще долго и любовно смотрел из окна вагона на эту худую, как скелет, мрачную, с темным лицом, в темных очках, понурую фигурку, казалось, оторванную от всего мира и стоявшую теперь одиноко на исчезавшем из глаз перроне.
   Вскоре после отъезда Мастицкий окончательно свалился, и его, уже на руках, перенесли в вагон и увезли куда-то за границу лечиться.
   Провезли его через Троянов Вал ночью, и так и не видал его больше Карташев, так как Мастицкий назад не возвратился.
   XXII
   Переехав в Троянов Вал, Карташев с еще большей энергией принялся за работу. Никогда не предполагал он в себе такого запаса энергии, любви к делу, охоты работать, какая все больше и больше обнаруживалась в нем. И неужели это он, праздный, ленивый шалопай в институте, которого к наукам, занятиям, работе не притянешь, бывало, никакими арканами?
   В сутках было мало часов, и тоска охватывала Карташева, когда надо было ложиться спать и прерывать на несколько часов интересную, захватившую его всего работу. И с первым лучом солнца он уже был на ногах и с первым отходившим поездом уезжал на линию.
   Никто ему не мешал. Помощник его, Коленьев, толстый, ленивый техник, по годам годившийся ему в отцы, не ударял палец о палец и только с благодушием папаши залучал иногда Карташева поесть у него всяких редкостей, разводить которые был великий мастер Коленьев.
   Он всецело завладел участковым огородом, и парниками, я оранжереями, и там было все, что только могут дать парники и оранжереи: и цветы, и ягоды, и фрукты, и ранние огурцы, и всякая зелень.
   Во дворе у него был целый птичник и зверинец: всегда наготове откормленные каплуны, индейки, гуси, были даже фазаны. Были поросята, и готовились большие свиньи откармливались медведь, дикая коза, журавль. И каждому давалась особая пища, и на это уходил весь день. На это да на еду. Он и на кухне сам руководил стряпней, и стол его мог, наверно, поспорить со столом самых записных гурманов. К домашним изделиям, ко всяким вареньям и соленьям прибавлялись привозные закуски и блюда: всегда бывала какая-нибудь редкостная рыба, особая из Адриатики ветчина, свежая икра, креветки, особая водка - для сна, для желудка, для лихорадки, просто для здоровья. Сервировка была безукоризненная, чистота поразительная, все было свежо, аппетитно, и больше всего придавал аппетита всему сам повар-хозяин, радушный, ласковый, с громадным, толстым туловищем, из которого высовывалась, как у черепахи, маленькая оплывшая головка.
   - Ну, теперь, - говорил наставительно Карташеву Андрей Васильевич Коленьев, - бросьте все дела, всё, всё выбросьте из головы, и пусть кровь прильет к желудку и поможет ему сделать как следует самое важное дело в жизни, потому, во-первых, что только в здоровом теле здоровая душа, а во-вторых, потому, что, как говорит мой портной-еврей, унесем мы с собой отсюда, с земли, только свой последний обед. Это только и есть настоящая наша никем неотъемлемая собственность. Все остальное - весь мир, дела, любовь - все временно, все проходит. Tout passe, tout casse, tout lasse...* Помните твердо это и ешьте много, не торопясь, и хорошо разжевывайте.
   ______________
   * Все кончается, все разбивается, все приедается... (франц.)
   И Андрей Васильевич действительно обладал удивительной способностью заставлять людей есть, вдумываться и смаковать все то, чем угощал он. И он умел заинтересовать во время еды историей своих блюд.
   Он рассказывал просто, без претензий, всегда с большим юмором, и гости весело смеялись, и громче всех и веселее всех начальник станции, князь Шаховской. Он был самым частым гостем Коленьева, иногда даже, если служба позволяла ему, помогая ему в хозяйстве и приготовлениях.
   Иногда обеды Коленьева удостаивала своим присутствием жена князя, Ксения Ардальоновна. Князь был хороший служака, бурливый, веселый, лет сорока мужчина, не дурак выпить, большого роста, полный, с громадными, кверху немного расчесанными усами.
   Княгиня тоже высокая, молодая, бледная, с правильными чертами лица, загадочная, молчаливая, точно потерявшая и безнадежно ищущая что-то. Только в присутствии своей маленькой двухлетней дочки она точно просыпалась и, казалось, находила часть того, что искала.
   Иногда и во взгляде на Карташева чувствовалось то же удовлетворение, какое она испытывала, смотря на дочь. Этот взгляд передавался Карташеву, и он чувствовал себя хорошо в ее присутствии.
   Уезжая утром в рассвете, он смотрел на окна ее спальни и думал о ней, стараясь сквозь стены проникнуть к ней, в ее загадочную душу.
   Обеды у Коленьева, когда присутствовала Ксения Ардальоновна, были еще торжественнее, и хозяин еще более священнодействовал.
   После обеда конца не было десерту из фрукт, конфект и всяких редкостей.
   Но и после этого хозяин энергично удерживал гостей, доказывая, что надо час, два еще просто посидеть удобно, на турецких диванах, подложив под спины подушки, доказывал необходимость этого кейфа.
   - Дайте, - горячо убеждал он, - желудку сделать свое дело. Не отвлекайте его. Пусть вся кровь приливает к нему. Чтоб ни о чем не думать после обеда, я завел двух маленьких собачек и так выдрессировал их, что нельзя на них без смеха смотреть. А смех после обеда - это тот же желудочный сок, - он перерабатывает все без остатка.
   Когда бывала княгиня, Карташев давал себя уговорить, а князь, не соглашаясь в этом с Коленьевым, уходил спать. Тогда княгиня и Карташев чаще смотрели друг другу в глаза и веселее смеялись смешным проделкам собачонок и их хозяина. Хорошели глаза княгини, красивый ряд зубов ее сверкал белизной, бледные щеки покрывались нежным, как будто стыдливым, против воли, румянцем, и сердце Карташева радостнее билось.
   А затем княгиня уходила домой, Карташев почтительно провожал ее домой и сам уезжал на линию, еще веселее отдаваясь работе.
   Работы было много, и каждый день Карташев придумывал все новую и новую комбинацию этих работ. Так, между прочим, на участке у него был подрядчиком по земляным работам и балластировке пути старый его знакомый Ратнер. Цена со времени постройки за балласты оставалась по-прежнему по двенадцати рублей за куб. Балластный карьер был у самой линии, балласт брался прямо с карьера и развозился по линии поездами. Ратнер таким образом до десяти рублей с куба клал себе в карман.
   При последнем проезде комиссии было решено добавить на участок три тысячи кубов балласта и работу передать Ратнеру.
   Карташев телеграфировал Пахомову, что в настоящее время можно работать гораздо дешевле, и просил разрешения, во-первых, за своей ответственностью сдать подрядчикам на месте эту работу и в счет возможных остатков от этой работы прибавить балласту, а также досыпать полотно дороги.
   Таким образом, в карьере все - и вскрышка верхнего не балластного слоя, и сам балласт шли бы в дело.
   Получив согласие Пахомова, Карташев стал приискивать подходящего подрядчика.
   Как раз в тот день на вокзале робко подошел к нему молодой человек с просьбой дать ему какую-нибудь службу.
   - Службы у меня никакой нет, а вот, если хотите, возьмите подряд на балластировку и возку земли.
   - Я, господин начальник, этого дела не знаю...
   - Я вас научу... Я предлагаю вам два рубля двадцать копеек за куб, причем два рубля будет стоить работа, а двадцать копеек будет ваш заработок. Это составит тысячи две. За этот заработок я беру гарантию на себя.
   - В таком случае я, конечно, согласен.
   - Ну, и отлично. Как ваша фамилия?
   - Вольфсон.
   - Идите к моему письмоводителю и скажите ему, чтоб писал с вами условие по образцу Ратнера. Назад я буду к пяти часам. Ждите меня здесь. Пусть письмоводитель попросит и Ратнера прийти к поезду. Только ни вы, ни письмоводитель Ратнеру пока ничего не говорите.
   К пяти часам Карташев, как обещал, приехал с поездом с линии.
   И Ратнер, и новый подрядчик, и письмоводитель были уже на платформе. Был и выспавшийся уже начальник станции, и прогуливавшийся с ним Коленьев.
   Карташев поздоровался с ними и рассказал, что сейчас сделает.
   Он подошел к Ратнеру и сказал:
   - Господин Ратнер, вам, как старому подрядчику, я отдаю предпочтение. Мне нужно двенадцать тысяч кубов земли и балласта...
   - Двенадцать тысяч? - радостно удивился Ратнер. - Мне говорил Пахомов две тысячи.
   - Двенадцать. Я предлагаю вам три рубля за куб.
   - Что?! О цене, во всяком случае, я буду говорить в управлении.
   - Вы будете говорить о цене со мной. Вот телеграмма начальника ремонта.
   Карташев подал ему разрешительную телеграмму.
   Князь, стоя поодаль с Коленьевым, вытянул шею и весело ждал.
   Ратнер прочел, пожал плечами, сделал презрительное "пхе!" и тупо задумался.
   - Ну? - спросил Карташев. - Согласны?
   - Что, вы смеетесь надо мной?
   - Не смеюсь и спрашиваю вас в последний раз: согласны?
   - Не согласен, и никто не может согласиться.
   - Петр Иванович, - закричал Карташев письмоводителю, - в таком случае пусть договор подписывает господин Вольфсон. Господин Вольфсон изъявил, сказал Карташев, обращаясь к Ратнеру, - согласие работать по два рубля двадцать копеек куб.
   - Какой такой Вольфсон?
   - Вот тот молодой человек.
   - Тот прощелыга, которого я к себе на пятьдесят рублей в месяц не захотел взять?
   - Ну, это уж ваше дело. Князь, отправляйте нас, - сказал Карташев, становясь на площадку тормозного вагона.
   - Готов, путевая отдана. Третий звонок!
   Поезд уже тронулся, а Ратнер все еще стоял, опустив голову, не двигаясь с места.
   И вдруг, быстро повернувшись, он бросился на Вольфсона и, прежде чем тот успел что-нибудь предпринять, вцепился руками в его волосы.
   Дальнейшего Карташев не видел, так как та часть платформы, где были Вольфсон и Ратнер, уже скрылась и виден был только князь и Коленьев. Коленьев, пригнув свою головку, молча смотрел, а князь, отвалившись и держась за бока, беззвучно, весь вздрагивая, смеялся.
   Второй большой работой на участке была смена шпал. Вследствие того что балластировка на этом участке была поздняя и недостаточная, шпалы почти сплошь успели подгнить. Да и качеством шпалы эти не удовлетворяли техническим требованиям, и первой работой эксплуатации была смена этих шпал. Но так как кредиты были ограничены, то сделать сразу сплошную смену было нельзя и делали частичную на остатки каждого месяца.
   Карташев решил сразу сделать сплошную смену шпал и разыскал средства для этого. Эти средства заключались в следующем. В распоряжение начальника участка ежемесячно отпускалось по тысяче рублей на экстренные надобности. Предшественник его за четыре месяца не истратил из этих сумм ни одной копейки. Остальную сумму Карташев выгадал из остатков на балласте.
   Горячая работа сразу закипела по всей линии участка. Носились земляные и балластные поезда, сотни рабочих сменяли шпалы, подбивали их новым балластом и выравнивали путь. Явилась возможность и все полотно досыпать до нормальной ширины, и балласт поднять до проектной высоты.
   В тех местах, где все уже было приведено в порядок, линия приняла неузнаваемый вид. На красивом, отточенном, свежем земляном полотне рельефно, с строго очерченными гранями высился балластный слой, выглядывали из него новенькие шпалы, и две пары рельс тянулись непрерывным следом. Как очарованный, смотрел с поезда и не мог оторвать Карташев усталых глаз своих и от откантованных ставок полотна и балласта, и от прекрасно вырехтованного пути, по которому поезд несся мягко, с особым задумчивым гулом.
   Все артели, все мастера, все сторожа были на местах, потому что с каждым поездом мог проехать неутомимый начальник участка, и торопливо с свернутыми флажками бежали к переездам обыкновенно беременные сторожихи, особенно боявшиеся и днем и ночью ездившего и записывавшего и грозившего штрафом начальника участка. И всех их в лицо знал Карташев, постоянно экзаменуя их, что и как они должны делать - если скотина забредет на путь, если пожар будет в поезде, если путь окажется неисправным.
   Лучшим временем был вечер, когда усталый Карташев возвращался домой.
   Тогда как будто оставляло его все напряжение, отходили дела, и он думал о себе.
   Вернее, не о себе, а о Аделаиде Борисовне, приезд которой ожидался со дня на день.
   Маня бомбардировала его письмами и требовала точных указаний, как ей действовать.
   Карташев и хотел, и боялся, и наконец сделал письменное, в очень туманных и витиеватых выражениях предложение Аделаиде Борисовне. Уже на другой день он жалел не так о том, что сделал предложение, как о том, что сделал в такой глупой, натянутой форме. Но письмо ушло, возвратить его нельзя было, и Карташев томительно ждал, стараясь угадать близкое будущее, стараясь представить себе черты Аделаиды Борисовны. Но черты расплывались, он не в силах был связать их в одно, и вместо Аделаиды Борисовны на него внимательно смотрело бледное лицо княгини.
   Форсированная работа на участке подходила уже к концу, когда была получена срочная телеграмма о приезде назавтра генерал-губернатора, которого будет сопровождать все железнодорожное начальство с Савинским и Пахомовым во главе.
   В Трояновом Вале, где генерал-губернатор должен был обедать и принимать депутацию населения, сильно заволновались.
   Коленьев взял на себя добровольно помогать буфетчику, чтоб обед вышел на славу.
   - Вы убрали ваш участок, как невесту, а моя станция грязна, как хлев; дайте мне несколько поездов балласту, - приставал князь к уезжавшему навстречу начальству Карташеву.
   - Ну, берите, - согласился Карташев и, отдав соответственные распоряжения, уехал.
   На другой день, сидя с своим начальством в служебном заднем вагоне с зеркальными окнами на путь, Карташев мог наблюдать эффект, когда поезд мягко и плавно с усиленной скоростью помчался по его участку.
   Молчали Савинский, Пахомов, инспектор, молчал Карташев, смущенно сгорбившись и прячась за спиной Пахомова.
   Соседний начальник участка Бызов тыкал Карташева в бок и шептал:
   - Вот свинью подложили! Вот подкачали!
   Наконец Пахомов угрюмо спросил:
   - Много такого пути у вас?
   - Весь.
   - И везде сплошная перемена?
   - Везде.
   - Уйму денег перерасходовали?
   - Я из сметы не вышел.
   Савинский и Пахомов молча переглянулись.
   Савинский быстро встал и сказал весело:
   - Нет, надо генерал-губернатора пригласить.
   Он отправился и привел генерал-губернатора.
   Усаживаясь, генерал-губернатор приветливо бросил Карташеву:
   - С вашим покойным батюшкой, Николаем Семеновичем, мы были добрые друзья.
   Но довершила эффект станция Троянов Вал.
   Князь и Коленьев успели чудеса сделать.
   Вся платформа станции и поезда были усыпаны свежим, еще влажным песком. Стены станции были красиво декорированы свежей зеленью.
   В пассажирском зале был эффектно приготовлен стол, и весь зал был превращен в оранжерею.
   Когда генерал-губернатор занялся приемом депутации, мрачный инспектор, взяв под руку Карташева, сказал:
   - Вы прямо маг и волшебник. Полтора месяца всего назад мы были на этом участке, и он был сплошная мерзость запустения.
   Он покачал головой.
   - Вижу, вижу сам теперь, что вы не только бунтовать, но и дело делать умеете.
   В это время сторож подал Карташеву две телеграммы.
   Карташев прочел: "Я приехала сегодня, завтра назначен наш отъезд, была бы счастлива увидеть вас. Адель".