Гарин-Михайловский Николай. Инженеры (Семейная хроника - 4)

   - А чтоб ты и знал, что так! - сказал дядя. - А потом и сам будешь министром.
   - Ой-ой, - замахал руками Сережа, - такая высокая компания не по плечу больше мне, и я бегу...
   - И я иду, - сказала, вставая, Маня.
   Была суббота, монастырский колокол мирно и однозвучно звонил к вечерне.
   Аглаиде Васильевне очень хотелось заманить сына в церковь, но, боясь отказа, она незаметно, поманив Евгению Борисовну в комнаты, сказала ей:
   - Дорогая моя, мне хочется повести Тёму в церковь. Попросите его быть вашим кавалером - тогда он пойдет.
   Евгения Борисовна, лукаво улыбаясь, подошла к Карташеву и сказала со своей обычной манерой, и ласковой и повелительной:
   - Будьте моим кавалером в церковь.
   Карташев поклонился и предупредительно ответил:
   - С большим удовольствием.
   - Ну, так я только пойду оденусь и посмотрю, что делает Аля.
   - Может быть, и ты с нами? - обратилась к брату Аглаида Васильевна.
   - А что ж? С удовольствием пойду.
   Немного вперед шла Аня в своей круглой соломенной шляпке, короткой накидке и коротком платье, тут же сзади Аглаида Васильевна с братом, а значительно отстав, шли Карташев с Евгенией Борисовной.
   Сначала шли молча, потом она сказала:
   - Получила от Дели письмо, кланяется вам.
   В голосе Евгении Борисовны почувствовалась Карташеву особая нотка.
   - Очень, очень ей благодарен. Пожалуйста, кланяйтесь от меня ей. Я никогда не забуду того короткого времени, которое провел в ее обществе. Как она теперь поживает?
   - Пишет, что скучно. На днях она уезжала к сестре в имение в Самарскую губернию - там у нас у всех имения, а на зиму опять возвратится к отцу. Весной же мы с ней и мужем думаем поехать за границу. Пасху она проведет с нами здесь, и после пасхи вместе уедем.
   Евгения Борисовна помолчала и сказала с своей обычной авторитетностью:
   - Деля очень хороший человек и даст большое счастье тому, кого полюбит.
   - О, я в этом не сомневаюсь, - горячо ответил Карташев. И печально докончил: - И я даже представить не могу человека, который стоил бы ее.
   - Кто оценит, кто полюбит ее, - тот и будет стоить.
   - Ну, этого мало еще; тогда слишком много бы нашлось охотников.
   Карташев опять проходил монастырский дворик, и сердце его радостно сжалось от охватившего воспоминанья о том, как шли они здесь с Аделаидой Борисовной.
   Вспоминалась и Маня Корнева, ее сверкавшая сквозь кисею белизна кожи, сильный запах акаций, васильков и увядавшей травы. Так прозрачно, так нежно было над ними небо, а там вверху черные вершины деревьев тихо и неподвижно слушали пение женских голосов, выливавшееся из открытых окон церкви. Пела и та стройная красавица монашка, которая подавала самовар в келье матери Натальи.
   Карташев вздохнул всей грудью и вошел в церковь. Прихожан было очень мало, по звонким плитам церкви глухо разносились его и Евгении Борисовны шаги.
   Наверху мелодично, нежно и так печально пел хор: "Свете тихий".
   И "Свете тихий", и "Слава в вышних богу" были любимыми напевами Карташева.
   Его охватило с детства знакомое чувство, - бывало, маленький он так же стоял и прислушивался к этим мотивам, тихо и торжественно разносившимся по церкви. А сквозь облака ладана, прорезанные косыми лучами солнца, строго смотрели образы святых.
   Пение кончилось.
   Подняв голову, Карташев рассматривал образа на куполе.
   Всё там, на том же месте, и тот рядом с головой быка, и тот другой, пашущий, и все они вечные, неподвижные при своем деле. И те там вверху были, конечно, чистые и сильные; не они виноваты, во что превратилось их учение; все то, о чем на каждом шагу Христос твердил:
   - Понимайте в духе истины и разума!
   А свелось к тому же языческому, к тому же идолопоклонству, к грубому мороченью, эксплуатации, уверению в том, чего никто не знает, не может знать и что в конце концов так грубо, грубо.
   И, несмотря на то, что часть общества уже вполне сознательно относится к суеверию, сколько еще веков, а может быть, и тысячелетий, сохранит человечество эту унизительную потребность быть обманутым, дрожать перед чем-то, над чем только стоит немножко подумать, чтобы все сразу разлетелось в прах. Хотя бы то: где все эти бородатые боги заседают, на какой звезде, на каком куске неба и что такое это небо? Географию первого курса достаточно знать. Отчетливо конкретно представить себе только это - и точно повязка с глаз спадет, и сразу охватит унизительное чувство за этих морочащих, и хочется сказать им:
   - Идите же вон, бесстыдные шарлатаны.
   И Карташев уже сверкающими злыми глазами смотрел на стоявшего на амвоне священника.
   "Лучше в сад уйду", - подумал он и вышел из церкви, как раз в то время, как туда хотела войти Маня.
   - Не застала дома, - сказала она, - ты куда?
   - В сад.
   Маня пошла с ним, и он говорил ей:
   - Иногда так наглядно, так осязательно чувствуешь всю комедию и ложь религии, что сил нет выносить охватывающее тебя унижение.
   Он сел на садовой скамье.
   Маня была задумчива.
   - Как тебе понравился Савинский?
   Отрываясь от своих мыслей, она рассеянно ответила:
   - Он очень интересный, наблюдательный, умный и начитанный.
   - Ты как относишься к его возражениям?
   Маня пожала плечами.
   - Несомненно, что мы очень мало обращаем внимания на образование. И может действительно случиться, раз прицел неправилен - ошибочен и выстрел; в данном случае жизнь пойдет насмарку, даром пропадет. А жизнь одна - и хотелось бы использовать ее как можно правильнее. А с другой стороны, что-то роковое идет, так идет, что захватывает, тянет. Знаешь, я думала о тебе. Нет, ты в нашу компанию не залезай, не торопись. Перед тобой такой путь, который рано или поздно, а откроет тебе глаза, и тогда уже иди сознательно, проверивши, имея возможность проверить, а мы ведь, собственно, лишены этой возможности. Мне кажется, новая жизнь будет длиннее нашей. Ты как-то не торопишься жить, ты старше меня, а ребенок еще во многом. Поздно развиваешься, растешь. И расти. Если б еще жена тебе попалась хорошая. С тобой можно говорить на эту тему?
   - Говори...
   - Лучше Аделаиды Борисовны не найдешь, Тёма.
   - Я знаю.
   - Если знаешь, то зачем же ты тянешь?
   - Видишь, если говорить серьезно, то теперь мне кажется, это более достижимо, чем было тогда. Я теперь инженер, эта дорога по мне, уже теперь я получаю две тысячи четыреста рублей в год. Говорят, чуть ли не такую же и премию дадут. Таким образом, и себя и жену я смог бы содержать. Теперь, конечно, горячка будет строительная, ведь в сорок пять дней решено выстроить двести восемьдесят верст. По быстроте постройки это будет первая в мире дорога...
   Служба кончилась. С Аглаидой Васильевной вышли и мать Наталия, и красавица послушница.
   Мать Наталия рассыпалась в поздравлениях, а послушница молчала и загадочно и смело смотрела своими глазами на Карташева.
   Смотрел на нее и Карташев, и хотелось бы ему заглянуть на мгновенье в ее душу, чтоб узнать вдруг все ее сокровенное.
   А мать Наталия, очевидно, совсем не хотела этого и торопливо-почтительно стала прощаться.
   XIV
   Карташев, не успевший сделать нужных покупок, мог выехать только в понедельник и приехал в Бендеры во вторник утром.
   С этим же поездом по делам уезжал старший Сикорский, и его провожала Елизавета Андреевна. Таким образом, Карташев встретился с ней на вокзале, страшно обрадовался и вместе с ней поехал на дачу.
   После первых радостных приветствий, пересказа того, что случилось в Одессе, передачи привезенных Марье Андреевне разных отсутствовавших в Бендерах фрукт и сделанных ею поручений, младший Сикорский сказал:
   - Ну, а теперь едем в управление принимать чертежи, проекты, бумагу, инструменты, потому что нас гонят на линию, и через два дня едем.
   В управлении Карташев, передав Пахомову письмо Савинского, пошел с Сикорским к Борисову.
   - Вот ему сдавайте все, - сказал Борисову Сикорский.
   - Что значит "все ему сдавайте"? На руках он все это унесет? Нужны ящики, люди, подводы, наконец, чтоб увезти отсюда все сданное. Готово все это?
   Карташев молча отрицательно мотнул головой, а Борисов ответил:
   - А нет - так проваливайте, потому что и настоящего дела по горло.
   Сикорский отвел Карташева в сторону и сказал:
   - Разыщите Еремина и вашего Тимофея, пусть Еремин купит ящики какие-нибудь, ну, хоть из-под апельсинов, пусть найдет подводу и едет сюда. Собственно, конечно, Борис Платонович мог бы пока и так выдавать, складывали бы пока на полу.
   - Совершенно не мог бы, - ответил услыхавший Борисов, - не дальше как вчера вот так как раз отпускали, а пока послали искать ящики и извозчиков, половину растаскали. Поверьте, что в ваших же интересах призываю вас к совершенно справедливому, во всех парламентах даже и в коммуне принятому, порядку.
   - Ну, идите, - махнул рукой Сикорский.
   Через час Карташев с Ереминым и Тимофеем принимали от помощников Борисова по спискам принадлежащее им и укладывали в ящики.
   - Вот что, - сказал Карташеву Борисов, отрываясь от работы и выходя из-за своего стола, - какая ни на есть, а будет материальная отчетность, и если у вас счетовода еще нет, то пока вы хоть ведите реестр получаемого.
   - Я ведь беру опись.
   - Ну-у... - заикнулся слегка Борисов, - а если вы потеряете опись, где у вас след того, что такая опись была? А вы заведите книжку себе, - на книжечке напишите...
   И Борисов взял со стола книжку и написал на первом листе: "Опись получаемого имущества и материалов".
   - Вот... Теперь разделите это на графы...
   Карташев провозился с приемкой часа три.
   - Вот теперь у вас все в порядке, - говорил ему Борисов, - и, сдавая все это вашему счетоводу, или заведующему материальным складом, или кому там, вам останется только передать ему эту книжечку с прилагаемыми документами. Так-то, а теперь пойдем ко мне обедать, потому что у Сикорских отобедали уже.
   Когда пришли к Борисову, прежде обеда Борисов снял со стены две рапиры, две маски, нагрудники и спросил Карташева:
   - Фехтовать умеете?
   - Нет.
   - Одевайтесь, буду учить.
   И с полчаса учил Карташева, немилосердно тыкая его рапирой.
   - Ну, теперь, располировав немножко кровь, можно садиться за обед.
   Обед был простой, из двух блюд: борщ малороссийский с ушками и салом и вареники с маслом и сметаной.
   Кончив обед, Борисов, евший с таким же аппетитом, как и Карташев, махнул рукой и сказал девушке:
   - Убирайте, и самовар нам! А вы, - обратился он к Карташеву, рассказывайте теперь, что делали в Одессе?
   Карташев рассказал.
   - Похвалили меня за то, что так обстоятельно с ваших слов передал о положении дел.
   - Выругать инспекцию не забыли?
   - Конечно, и Николай Тимофеевич на днях с Лостером сам едет в Букарешт к главному инженеру Горчакову.
   - Зто хорошо; Горчаков человек толковый, он их живо подтянет.
   Карташев сообщил Борисову также и об интересовавшем его предмете.
   На столе уже лежали привезенные альвачик и семитаки. Теперь Карташев вынул из кармана две привезенные и в дороге уже просмотренные им брошюры.
   Мимоходом он упомянул о сестре и высказал свой взгляд на революционную партию, причем, как и в вопросе передачи Савинскому, явился только популяризатором идей сестры и Савинского.
   Борисов внимательно слушал, и Карташев, кончая, сказал:
   - Если соберетесь как-нибудь в Одессу, я вам дам письмо к сестре.
   Борисов покраснел и, напряженно потянувшись, горячо пожал руку Карташеву.
   - Непременно...
   Но в это время пришли Лепуховский с другим инженером, темным, загорелым, и третий молодой, Игнатьев.
   - Это ты что так горячо его трясешь? - спросил добродушно, выпячивая живот, Лепуховский.
   - Не твоего ума дело, - ответил Борисов, а Карташев стал прощаться.
   Выйдя от Борисова, он отправился на свою квартиру к Данилову.
   Ящики из управления уже стояли в комнате, и тут же стояли рейки треноги.
   Заглянул Данилов в одной рубахе и повел Карташева к себе в комнату.
   - Хотите идти купаться? - спросил он.
   - Хорошо, - согласился Карташев.
   Данилов натянул летние штаны, надел пиджак, на голову широкую соломенную шляпу, на босую ногу туфли, простыню накинул на плечи, как шарф, и сказал:
   - Ну, идем...
   И так шли они по городу, обращая внимание прохожих.
   Кто знал, что этот толстый неряха в туфлях на босую ногу - Данилов, останавливался и долго еще смотрел ему вслед.
   В купальне Данилов долго сидел в воде, и фыркал, и полоскался, как бегемот.
   Карташев одевался и думал, как бы ему отделаться от него.
   Выйдя из воды, Данилов спросил Карташева:
   - Ну, вы куда теперь?
   - Надо свое начальство разыскать. Мы послезавтра хотим ехать.
   - Пора, пора... ну идите, не по дороге: я отсюда в управление.
   На даче Марья Андреевна встретила его с упреком:
   - Это очень мило. Мы его ждем с обедом, не едим...
   - Но, ради бога!..
   - Да ели, ели, - успокоил его младший Сикорский и спросил, принял ли он все в управлении?
   - Все, кроме тех чертежей, которые у них еще в работе. В этих списках обозначено.
   Карташев показал списки, свою книжку.
   Сикорский посмотрел, кивнул головой и сказал:
   - Это, значит, в порядке. Завтра утром надо ехать на ярмарку покупать лошадей, тарантасы и завтра же нагрузить на них весь наш скарб, и с Ереминым и еще одним десятником, которого я взял, отправить в Заим, оставив себе только тарантас и мою тройку, и послезавтра налегке, чтобы к вечеру быть в Заиме, выедем.
   Выбранное резиденцией третьей дистанции село Заим ясно встало в глазах Карташева.
   Ужинали, гуляли по саду, пели, играли, разговаривали.
   В половине одиннадцатого Сикорский сказал:
   - Ну, а теперь спать. В пять утра я буду вас ждать на ярмарке.
   А Петр Матвеевич, у которого уже слипались глаза, сказал:
   - Слава богу, кажется, начинает водворяться порядок.
   Когда Карташев приехал на свою квартиру, он увидел спину Данилова, наклоненную над столом.
   Быстро раздевшись, он лег, потушил свечку и сейчас же заснул, попросив разбудить себя в четыре часа.
   Извозчик у него был уже договорен, все тот же молодой парень из России.
   Апатичный Семен в четыре часа уже будил Карташева, а немного погодя принес ему чай, масло и хлеб.
   Умываясь, Карташев заглянул в коридор и, увидев в кабинете опять неподвижную спину Данилова, подумал:
   "Что ж он, так не вставая и сидит за работой? А на вид лентяй, какого и не выдумаешь".
   Когда он уходил, Данилов, тяжело повернувшись, спросил его:
   - Куда?
   - Лошадей покупать.
   - А вы понимаете в них?
   - Немного, но там будет и Сикорский, и Еремин, и Тимофей, и мой извозчик.
   Карташев заехал за Ереминым и Тимофеем и с ними проехал на ярмарку.
   Она представляла бесконечное количество конных рядов, и только где-то в стороне стояли балаганы с наваленными перед ними кадками, колесами, лопатами и другими деревянными изделиями, да высокие молдаванские каруцы с углем и разным лесом. Были пряники с сусальным золотом и лошадки из картона, крашеные и полированные, с их особым запахом кислого клея, но все это уже не интересовало Карташева.
   Маленький Сикорский вынырнул из-за одной из телег и крикнул ему:
   - Идите сюда!
   Он уже облюбовал тройку для себя и теперь отчаянно торговался с цыганами.
   Глазки Сикорского сверкали лукаво, щурился он так же, как и цыгане, хлопал их по ладоням и твердо выкрикивал свою цену.
   Черный цыган, сняв свой картуз и вытирая платком пот, говорил:
   - Ай, ай, барин, уж не цыган ли ты сам?
   Сикорский весело хохотал и уходил, а цыган, после долгого раздумья, кричал:
   - Ну, бог с тобой, красненькую прибавь и бери!
   Но Сикорский, не поворачиваясь, кричал ему свою прежнюю цену.
   И с отчаянием опять кричал цыган:
   - Бери!
   Сикорский возвращался и говорил:
   - Нет, после мы еще запряжем, а вы, господа, смотрите лошадей.
   И Еремин, и Тимофей, и извозчик осматривали лошадей еще раз. Смотрели в зубы, наступали им на копыта, сжимали им ноздри, водили перед глазами соломинкой, выворачивали губы, щупали под челюстями и осматривали все пятна на спине, запускали руки под ноги. Потом запрягли.
   Купили тройку, купили трех рабочих лошадей, купили тарантас, телеги.
   Карташев совершенно случайно нашел и для себя то, что искал.
   На маленькой, красиво сделанной тележке, запряженной молодой гнедой кобылой, сидел пожилой мещанин.
   - Купите, барин, - сказал он проходившему Карташеву, - всю справу продаю.
   Карташев остановился.
   - Продаю без обмана; я не цыганин и не барышник. Лошадка выросла у меня в доме, и думал: никогда не расстанусь. Да вот пришлось. Купите, будете благодарить и вспоминать меня. Присаживайтесь, попробуйте.
   Когда Карташев сел, хозяин сказал:
   - Берите сами и вожжи и поезжайте, куда хотите.
   Карташев взял вожжи, выехал в улицу и поехал. Он поворачивал и направо и налево, пробовал и кнутом ударить, пускал полным ходом и поехал опять шагом.
   Лошадка словно чувствовала, что выдержала экзамен, и весело-задорно вздергивала головой.
   - Послушная лошадка, говорю вам, и умна, как человек: воспитанная скотинка, руками своими воспитал. Бросьте вожжи, уходите куда хотите, сутки простоит и не шелохнется. Вот, постойте, смотрите.
   Хозяин слез, зашел вперед лошади и сказал:
   - Машка, за мной.
   И умное животное, вытянув шею, осторожно ступая, шло вслед за своим хозяином.
   Карташеву очень понравились и лошадь и тележка.
   Лошадка действительно была красивая, стройная, с тонкими ножками и блестящей нежной гнедой шерстью.
   - Какая цена?
   - Без запросу полтораста рублей.
   - А дешевле?
   - Нет, пожалуйста, не торгуйтесь. От нужды ведь только продаю. Раньше ни за какую бы цену не отдал.
   - Хорошо, я беру.
   И Карташев торопливо, пока не подошла компания, отдал деньги и, сев в тележку, поехал разыскивать своих.
   Он радостно думал:
   "С такой лошадью и кучера мне не надо. Уложу нивелир, рейку на тележку и буду ездить".
   - Смотрите, смотрите, - закричал Сикорский, увидев Карташева, - это что? Купили?
   - Купил.
   Все стали внимательно осматривать покупку.
   Лошадь, правда, оказалась молодая, неиспорченная, но цену нашли дорогой.
   - Семьдесят пять рублей цена, ну, через силу восемьдесят пять, - сказал извозчик.
   Сикорский из-под полуопущенных век насмешливо смотрел на Карташева. Рот его был полуоткрыт по обыкновению, уши как будто еще больше оттопырились, и, качая головой, он говорил:
   - Эх, вы... Ну что позвать бы было нас!
   Но Карташев был доволен.
   Его поддержал и проходивший мимо бывший хозяин:
   - Не сумлевайтесь, сударь, - будете благодарить. Это не цыганское отродье.
   - Ну, ты! - закричал на него высокий черный цыганище и так сверкнул своими громадными, иссиня-белыми белками, что бывший хозяин махнул на него и, торопливо уходя, бросил:
   - Бог с тобой, бог с тобой...
   - Я на этой лошадке и назад поеду. Садись, Тимофей, со мной.
   Карташев подкатил к даче и весело побежал звать дам смотреть его покупку. Марья Андреевна очень внимательно и деловито осматривала лошадь, а Елизавета Андреевна стояла и радостно повторяла:
   - Прелестная лошадка и тележка хорошенькая!
   - Хотите попробовать?.. - предложил ей Карташев.
   Елизавета Андреевна посмотрела на сестру.
   - Поезжай, только не долго ездите, через час обед. Какая хорошенькая лошадка!
   Елизавета Андреевна и Карташев уехали, а Марья Андреевна, прикрыв рукой глаза, долго еще смотрела им вслед.
   Возвращаясь назад, правила уже сама Елизавета Андреевна, а Карташев то смотрел на нее, то на лошадку, то на окружающие дачи, Днестр, небо и чувствовал непередаваемую радость жизни.
   - Теперь, - сказал он, высаживая Елизавету Андреевну, - когда я буду одиноко разъезжать по линии, со мной будет всегда прелестная маленькая волшебница Лизочка.
   Елизавета Андреевна только покраснела, махнула рукой и быстро скрылась в саду.
   Собиралась гроза, в небе неспокойно двигались облака, и на горизонте собирались уже целые баталионы из темных грозных туч. А между ними, как в амбразурах, еще нежнее, еще безмятежнее просвечивалось небо. В воздухе сразу посвежело.
   - И куда вы едете на дождь! - говорила Марья Андреевна.
   - Надо, надо, - решительно отвечал, попрощавшись и направляясь к тарантасу, Сикорский.
   - Промокнете.
   - Не сахарный.
   - Господи! - удержала за руку Марья Андреевна Карташева, - неужели вы уезжаете? Я так привыкла к вам, как будто мы уже сто лет жили вместе.
   - Слышите, слышите? - говорил ее муж, - нет, уж лучше уезжайте...
   - Не забывайте же нас.
   Карташев, сидя уже в тарантасе, кланялся и смотрел на Марью Андреевну и ее сестру. Елизавета Андреевна стояла грустная и молчала.
   Отъехав и встав на ноги, Карташев крикнул ей:
   - Еду строить воздушный замок!
   Она кивнула головой, а он все стоял и смотрел, и так много хотелось бы ему теперь сказать ей, Марье Андреевне, ее милому мужу ласкового, любящего, чего-то такого, что переполняло его душу и рвалось из нее.
   Но экипаж уже повернул, группа скрылась, и все быстрее и быстрее мелькали последние сады и дачи.
   Что до Сикорского, то он весь был поглощен вниманием к своим новокупленным лошадям; то откинувшись на пристяжную с своей стороны, то вставая, смотрел на другую, на коренника, как тот, забирая рысью, нес на себе высокую дугу с разливавшимися под нею колокольцами. А пристяжные давно уже поднялись вскачь, с загнутыми на сторону головами, все больше и больше свертывались в клубки, выбивая сразу всеми четырьмя ногами облака пыли.
   - Эй вы, соколики! - прикрикнул кучер, едва передернув вожжами, и резвее взвились пристяжные, и совсем вытянулся, широко махая, коренник.
   - Хороший кучер, - тихо сказал Карташеву Сикорский, - и лошади очень удачно подобраны: коренник выше, пристяжные поменьше; я еще куплю им бубенцы и буду тогда настоящий жених-становой.
   Он весело рассмеялся.
   - А вы знаете, - говорил он, - я вот заплатил за все это пятьсот рублей, а попомните меня, что продам за тысячу, а вы вашу Машку, дай бог, чтоб за пятьдесят продали.
   Но Карташев совершенно не интересовался теперь ни тройкой, ни тем, за сколько он продаст потом свою Машку. Его захватывала езда, какие-то образы так же быстро проносились перед ним, и щемило душу сожаление о том, что все так быстро проносится в жизни.
   Особенно хорошее...
   А дождь уж лил, и от края до края, по всему темно-серому небу, сверкала зигзагами молния, и, страшно перекатываясь, гром грохотал, казалось, над самыми головами. В наступившей темноте вдруг точно разорвалось все небо, и громадная ослепительная молния упала перед глазами. Испугавшись, лошади сразу подхватили, понесли и мчали куда-то в неведомую даль в серой, сплошной от дождя мгле. Напрасно, откинувшись совсем назад, тянул кучер, напрасно помогали Карташев и Сикорский. Казалось, неземная сила гнала лошадей, крылья вдруг выросли у них, и летели и они, и экипаж, и три пигмея в нем. И вдруг треск - и сразу упали и лошади, и экипаж, и, как пробки из бутылок шампанского, разлетелись из него и Карташев, и Сикорский, и кучер.
   Наступила на мгновение тишина, совпавшая с тишиною в небе.
   Первый поднялся кучер и, хромая, пошел к лошадям. Затем встал с земли Сикорский и усталым голосом спросил:
   - Карташев, вы живы?
   Карташев лежал в луже и ответил лежа:
   - Кажется, жив.
   - Ну, так вставайте.
   - Сейчас: я немного ошалел от падения. Кажется, головой ударился.
   Он сделал усилие встать, но крушилась голова, ноги так дрожали, что он опять присел и, чувствуя боль в голове, начал мочить голову водою из лужи.
   - Ну, теперь, кажется, ничего.
   Карташев опять встал и пошел к экипажу и лошадям.
   Лошади уже были на ногах и тоже дрожали.
   - Кажется, благополучно, - говорил, осматривая их, кучер.
   Экипаж оказался в порядке, стали собирать вещи. Дождь по-прежнему лил как из ведра. Все побилось, промокло: еда, закуски, вина, фрукты.
   - Тем лучше, - махнул рукой Сикорский, - сразу, по крайней мере, перейдем на походное положение. Как голова?
   - Ничего.
   - А твоя нога?
   - Не знаю, болит, - ответил кучер и горячо заговорил, указывая на коренника: - Теперь, когда карактер его узнал, врешь: я ему сейчас покамест из ремешка сплету вторые удила, он и не сможет тогда уже закусывать, а как станет ему рвать челюсть - небось остановится тогда. И трензель, чтоб и голову драть ему нельзя было бы.
   И кучер принялся плести ремешок.
   А гроза тем временем уже пронеслась, и выглянуло яркое, умытое небо.
   И все больше выглядывало, пока не сверкнули первые густобагровые лучи солнца по серой грязи земли.
   Собрав и наладив всё, промокшие насквозь, сели и поехали дальше.
   Немного погодя начался крутой спуск, и, покачивая головой, кучер говорил:
   - Ну это все-таки, слава богу: не дай бог до этой кручи донестись бы...
   Сдерживая коренника, кучер не кончил и только энергичнее тряхнул головой.
   - Спустим ли? - спросил тревожно Сикорский.
   - Бог даст, спустим.
   И, как бы в ответ на это, осевший совсем на задние ноги коренник энергично замотал головой.
   - Я все-таки слезу, - сказал Сикорский и быстро соскочил. - Слезайте и вы! - крикнул он Карташеву.
   Если слезть - неловко перед кучером, не слезть - перед Сикорским.
   И Карташев, продолжая сидеть, все думал, как ему быть, а тем временем лошади спустили, но все-таки Карташев, за несколько саженей до конца, тоже спрыгнул.
   - К чему рисковать? - сказал ему Сикорский.
   - Конечно, - согласился с ним Карташев.