Гарин-Михайловский Николай. Инженеры (Семейная хроника - 4)

   Несмотря на июнь, было прохладно, и уже покрасневшая трава на холмах говорила еще сильнее об осени, придавая всему особый колорит и особую прелесть.
   И небо было сине-голубое, какое бывает только осенью.
   Карташев медленно возвращался назад к дому и был уже недалеко, когда двери дома вдруг распахнулись, и из них вылетела в белом пеньюаре с распущенными волосами Зина, а за ней взбешенный, растерянный Неручев.
   Зина пронеслась мимо Карташева, бросив ему угрюмо, равнодушно:
   - Спаси меня от этого зверя!
   Лучшего слова нельзя было подобрать. С оскаленными зубами, страшными глазами, он уже настигал жену.
   Он очень изменился с тех пор, как не видел его Карташев. Пополнел, обрюзг, с большим животом.
   Худой и тощий Карташев, в сравнении с ним, массивным, коренастым, представлял из себя ничтожное сопротивление. Чтоб увеличить его, Карташев успел схватиться одной рукой за ветку дерева, и пригнувшись, другой обхватил Неручева и тоже схватился за ветку, и таким образом Неручев очутился в объятиях между Карташевым и веткой.
   Карташев обхватил его вокруг живота, и ему казалось, что большой, жирный и мягкий живот Неручева переливается через его руки и вот-вот лопнет.
   - Пустите! - прохрипел Неручев, безумными глазами впиваясь в Карташева. - Пустите, а то плохо будет!
   И Неручев поднял над головой Карташева свои страшные кулаки.
   - Я знаю, что плохо, потому обе руки мои заняты, и я в вашей власти. Но, дорогой Виктор Антонович, - заговорил Карташев, - бейте меня и даже убейте, не могу же я не удержать вас от того позорного, что неизгладимым пятном ляжет на вас. Ведь это же - женщина.
   - А, женщина! - бешено закричал Неручев. - Вы знаете, что эта женщина сделала со мною? Она дала мне пощечину.
   - Это ужасно, конечно, - заговорил Карташев, продолжая крепко держать Неручева, - это дает вам право прогнать ее, развестись с ней, но, ради бога же, не унижайте себя, не губите себя, меня...
   - Пустите меня, - сказал Неручев уже другим, обессилевшим голосом, напоминавшим Карташеву тот голос, когда он говорил:
   "Ну, давайте ножи, будем их резать!"
   Карташев выпустил его, и тут же на скамейке Неручев начал плакать, жалобно причитая:
   - Господи, господи, кто же когда в моем роду был бит и кто не убил бы тут же на месте за такое оскорбление!
   Результатом этой сцены было то, что Зина с детьми в этот же день под вечер выехала с Карташевым, не повидавшись больше с мужем.
   Впереди в маленькой коляске ехали Зина и Карташев, сзади в большом фаэтоне - дети.
   Дорога из усадьбы спускалась к плотине, а потом уже на другой стороне вдоль пруда поднималась опять в гору.
   К вечеру еще похолодело и сильнее пахло осенью.
   Садилось солнце. И из-за туч какими-то густыми, с красноватым отблеском, лучами освещало и пруд, и сад, и всю на виду теперь усадьбу.
   Было что-то бесконечно грустное в этих тонах заката, в безмолвии, холодно сверкавшем пруде, окруженном скалами, над которым взвивались и кричали орлы.
   Зина сидела и с горечью смотрела на усадьбу, зная, что она никогда уж не увидит в жизни этого уголка, и думала, зачем она его видела, зачем здесь жила, зачем погибли шесть лучших лет ее жизни, похороненные здесь в этой могиле, и не только могиле шести этих лет, но и всех радостей ее жизни, всех иллюзий, всех надежд.
   Она страстно и горько сказала брату:
   - Будь все это проклято, будь проклят виновник моей разбитой жизни!
   Она замолчала; молчал и Карташев. Село солнце, и заволакиваемая сумерками и угрюмо, точно в тон мыслям, молчала округа.
   Зина прервала молчание.
   - Боже мой, какая нелепая жизнь! И зачем надо было меня выдавать замуж?
   Она еще помолчала.
   - Если бы не ты, он убил бы уж меня сегодня... и я ничего бы не испытывала больше!
   В голосе ее как будто звучало сожаление.
   - Что произошло у вас?
   - Э, он стал совершенно невозможным человеком. Весь род его такой выродившийся... Ты себе представить не можешь, какой это ужасный, какой извращенный человек!.. Какой ад я переживала с ним! Он всегда меня упрекал в холодности. Он судил по своей развращенной натуре и не допускал мысли, что я такова по природе. В его развратном, расстроенном воображении всегда гнездятся самые ужасные предположения... Он мне в глаза клялся, что поездка, например, к маме - предлог для того, чтобы в большом городе отдаваться самому ужасному разврату. Это я-то. Он рассказывал, что у него там есть они, которые ему и доносят всю эту ерунду. Наконец, что иногда он сам, переодетый, следит за мной и знает все отлично. Наконец, сегодня утром дошел до того, что... а... стал упрекать меня в связи с каким-то мужиком здешним... Вытаращил свои сумасшедшие глаза и кричал мне на весь дом: "Я сам своими глазами видел, и пускай весь мир провалится, пусть сам бог придет и скажет, что нет, я и ему не поверю". От этого гнусного оскорбления у меня в глазах потемнело, и я даже не знаю, как я его ударила... Но, слава богу, слава богу, теперь конец... Еще раньше я получила от него заграничный паспорт... Он твердо убежден, что и заграница мне нужна исключительно для удовлетворения моих всепожирающих страстей, и в периоде самоунижения жалобно твердит: "Я со всем мирюсь и прошу только об одном, чтобы не на глазах". Ведь он, негодяй, ездил ко всем и рассказывал все свои клеветы, изображая себя жертвой... Прекрасный человек, несущий терпеливо свой крест. Его знакомых я видеть не могу, потому что знаю, что он им наклеветал все, что можно... И как клевещет! Какие комедии разыгрывает! Боже мой, от одной мысли, что это ужасное свое свойство он передал и детям, я начинаю их ненавидеть, и моя жизнь такая ужасная, такая ужасная!
   Из опасения, чтобы не было погони, ехали без остановки. Когда подъехали наконец на рассвете к станции, все та же пара прекрасных лошадей, когда-то гордость Неручева, дрожала от утомления, и кучер Петр с грустью говорил:
   - Пропали кони, загнали коней.
   Поезд, с которым ждали Неручеву с детьми, приходит в шесть часов.
   Выехали встречать Зину все.
   Ее увидали уж в окошко, и Маня, Аня и Сережа побежали с криком:
   - Зина, Зина!
   Красивое, суровое лицо Зины смеялось; она улыбалась и кивала головой.
   Когда остановился поезд и появилась Зина и детки с бонной и няней, на них накинулись и стали целовать сразу по два - один в одну щеку, другой в другую.
   Пока старший шестилетний мальчик радостно подставлял свои щечки, младший трехлетний Ло, кличку которого дал ему его старший брат, не обнаруживал никакой радости, начал огорченно и озабоченно рассказывать Мане о своих невзгодах.
   Маня завизжала от восторга, вслушивалась в его воркотню и только отмахивалась от остальных, крича:
   - Постойте, постойте!
   Мальчик удивительно чисто и гладко, совершенно ровным и как падающая дробь голоском рассказывал, как он себе ехал и никого не трогал, и как тем не менее к нему приставали и один пузатый и один лохматый, и одна женщина его поцеловала.
   - И у нее губы были толстые и мокрые, и она замочила мне лоб, и теперь у меня лоб мокрый! - Ло, с чудными черными глазенками, тип малоросса, снял свою шляпу и, окруженный восторженными лицами своих тетей и дядей и близких, усердно тер ручонкой свой лоб.
   - Ах, ты мой бедненький, ах, мой миленький, - умирала над ним Маня, в то время как Зина, пренебрежительно махнув рукой, сказала:
   - Вот уж немазаная арба - вечные жалобы, и все виноваты!
   Их сестра, двухлетняя Маруся, маленькая красавица с остановившимися сияющими глазенками, восторженно смотрела на всех, на Ло, няню, бонну, мать.
   - Дядя Тёма, а помнишь, в прошлом году ты обещал мне...
   - Май! - возмущенно перебила его мать.
   - Помню, помню! - отвечал Карташев, - и вот что: я с тобой сейчас же и пойду прямо к игрушкам.
   - Ну, ради бога! - взмолилась было Зина.
   Но Карташев настоял. Ло тоже пожелал с ними ехать. Ло Карташев посадил к себе на колени. Май сел рядом, и они поехали.
   Их не ждали и пообедали без них.
   Наконец появились и они, нагруженные игрушками.
   Май, не снимая шапки, присел на стул, скучающими глазами обвел комнату и спросил:
   - А теперича куда?
   - Что куда, голубчик? - наклонилась к нему Маня.
   - Куда опять поедем?
   Все рассмеялись, а Зина говорила:
   - Ведь мы все время из имения в имение, с железной дороги в экипаж, из экипажа на железную дорогу - совсем разбештались.
   - Теперича, голубчик, никуда больше, теперича вы кушать будете! объяснила ему Маня.
   Май ел с аппетитом, широко раскрывая рот и громко чавкая, и в это время его раскошенные слегка глазки закрывались нежными, почти прозрачными веками, и во всем лице, во всей фигурке чувствовалось что-то беспомощное, слабое.
   Аглаида Васильевна сидела над ним, гладила его тонкие, как шелковинки, каштановые волосы и приговаривала:
   - Голубчик мой, шутка сказать, два воспаления мозга перенести.
   - А дифтерит еще, баба! - напомнил Май.
   - Да, да, и дифтерит.
   Ло сидел, сдвинув черные брови, и в упор куда-то смотрел острыми глазенками.
   Маруся переходила с рук на руки, с восторгом принималась опять и опять целоваться и радостно, неподвижно смотрела на всякого нового, кто брал ее.
   - Солнышко! - говорил Сережа. - Будь и всегда такой: грей, свети, кружи головы. Бог даст, и я еще поухаживаю за тобой. А тот, - он показывал на своего брата, - тот уж нет, тот и теперь старый. Плюнь на него и разотри. Вот так, - Сережа плевал, и Маня, нагнувшись, тоже плевала.
   - А теперь вот так ножкой разотри.
   Ло слез, никем не замеченный, со стула к важно направился на террасу.
   Маня первая схватилась его и бросилась за ним.
   Ло уже успел в это время перелезть через ограду и расхаживал по плоской железной крыше подвального навеса. До земли было больше сажени, и каждое мгновение Ло мог полететь вниз.
   Маня так и замерла, увидев это.
   Она заговорила жалобно:
   - Ло, миленький, иди назад.
   Но Ло даже не ответил, делая вид, что не замечает ее.
   Маня продолжала упрашивать его, а сама незаметно подвигалась к перилам. Но как только она хотела тоже перелезть на крышу, Ло встрепенулся и быстро побежал к противоположному краю крыши.
   Совсем жалобно, замирая от ужаса, она быстро заговорила:
   - Не полезу, не полезу, вот - даже отойду!
   Она отошла и стала ломать голову, как уговорить упрямца возвратиться на балкон.
   - Я к вам больше никогда не приеду, - начал сам Ло переговоры.
   - А почему, голубчик? - робко спросила Маня.
   - А потому, что вы никто со мной не хотите разговаривать, вы любите только Мая и Марусю, а меня не любите. Никто меня не любит, ни мама, ни вы, никто...
   - Ой, голубчик, я тебя так люблю, так люблю!
   - Нет, нет, не любишь, а я знаю одну песенку и умею играть ее.
   - Сыграй же мне, мой миленький, дорогой.
   Ло еще подумал и ответил безнадежным голосом:
   - Нет!
   - Ну, хотя отойди от края!
   Ло еще подумал и, уставившись в свою тетю потухшими глазенками, ответил еще безнадежнее:
   - Нет.
   - Почему же все нет, золото мое?
   - А зачем ты ко мне пристаешь все?
   В это время на террасу вышел Сережа. Маня прошептала ему:
   - Спаси его, я сейчас в обморок упаду.
   Сережа с напускной суровостью накинулся на Маню:
   - Зачем ты пристаешь к Ло? Зачем ты обижаешь его? Постой же, я сейчас выброшу тебя через перила!
   И Карташев потащил Маню к перилам.
   - Ло, голубчик, спаси меня! - закричала Маня.
   Ло бросился, мгновенно перелез через перила и с отчаяньем ухватился за фалды Сережи.
   - Ах, ты не хочешь, чтоб я ее бросил! Ну, бог с тобой - держи ее!
   - Ах, он спас меня, спас! - обнимала и целовала Маня Ло. - Ты знаешь, Сережа, он знает новую песенку и умеет ее играть.
   - Да не может быть!
   - Он тебе не верит, сыграй ему!
   Ло снисходительно усмехнулся и пошел в комнаты. За ним пошли Маня и Сережа.
   Ло подошел к роялю, вскарабкался на стул, и, пока собирался, Маня уже успела шепотом рассказать, что было.
   - Надо сейчас же запереть дверь на террасу.
   Аглаида Васильевна вскочила сама и быстро повернула ключ.
   Ло уже начал играть и петь.
   Слух и голос у него были удивительные. По временам он торжествующе вскидывал глазенки на Сережу. Кончив, он быстро, никого не удостаивая взглядом, прошел прямо к террасе.
   Ему никто не мешал, но когда дверь оказалась запертой, - он на мгновение замер. А мать сурово сказала:
   - Хозяин дома видел, как ты ходил по крыше, пришел и запер дверь.
   Ло слушал, стоя спиной ко всем, но в следующее мгновение, прежде чем кто-либо успел помешать, вспрыгнул на окно, а оттуда на террасу. Но сейчас же тем же путем полетел туда Сережа, а в растворившиеся двери - все.
   Ло барахтался в руках Сережи. Смеялся Сережа, смеялся Ло, смеялись все.
   - Вот так огонь! - говорил Сережа.
   - Постойте, я с ним поговорю! - сказала Аглаида Васильевна. - На каждого ребенка надо смотреть как на совершенно взрослого и - действовать только логикой.
   Аглаида Васильевна занялась с Ло, а Зина начала рассказывать Тёме о своем житье-бытье, о том, какой несносный человек стал ее муж, как между ними не стало ничего общего.
   - Последнее наше столкновение началось тем, что он, напившись пьяным, в таком виде полез было ко мне. Этого еще никогда не бывало. Когда я ему крикнула "вон", он грубо схватил меня за левую руку и стал кричать: "Да ты что себе думаешь, да я тебя изобью". Я правой рукой как размахнусь и изо всей силы его ударила по лицу. Он растерялся, выпустил мою руку; тогда я бросилась, схватила револьвер, направила на него и сказала: "Я считаю до трех, и если вы не уйдете, я вас убью". Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами и, ничего не сказав, шатаясь, вышел. Я сейчас же дверь на замок, а на другой день выехала с детьми сюда. Утром было объяснение; я настаивала, чтоб он дал мне двухгодичный заграничный паспорт и две тысячи денег.
   Уже было известно, что Зина оставляет детей у Аглаиды Васильевны и едет за границу, может, через Константинополь.
   - В общем, ты что же решила?
   - Я ничего не решила, ничего еще не знаю. Знаю только, что так жить нельзя. Я убью и его и себя; мне противно все, я хочу прежде всего успокоиться немного, забыться.
   Расстройство нервной системы и раздражение Зины бросалось сразу в глаза и тяжелее всего отзывалось на детях. Неровность обращения взвинчивала и детей, делала их несчастными, в даже уравновешенная маленькая Маруся на руках у матери, как только та раздраженно скажет: "Ах, да сиди же ты спокойно, Маруся!" - начинает обиженно собирать губки, а затем кричать, заливаясь слезами.
   - Дай ее! - скажет кто-нибудь.
   - Ах, да берите - убирайся, гадкая, капризная девочка!
   И на руках у других Маруся мгновенно успокаивалась. Личико ее сияло счастьем, глазенки радостно, блаженно смотрели, а слезки сверкали, как роса на солнце.
   Пришли Евгения и Аделаида Борисовны.
   Обе были в восторге от деток.
   - Каждый из них, - авторитетно говорила Евгения Борисовна, - красавец в своем роде: Май - это Андрей Бульба, Ло - Остап, Маруся - красавица паненка.
   Аделаида Борисовна только нежно смотрела на детей, хотела поцеловать их и не решалась, пока Маруся сама не забралась к ней на колени и начала ее обнимать и целовать.
   Когда Аделаида Борисовна заиграла, Зина, сама хорошая музыкантша, пришла в восторг и упрашивала ее играть еще и еще.
   Потом заставили и Зину играть.
   Игра Зины была грустная до слез, нежная и глубокая.
   - Как это чудно! - прошептала Аделаида Борисовна. - Что это?
   - Так, мое! - нехотя ответила Зина и заиграла новое.
   Вопрос застыл в глазах, во всей напряженной фигурке Аделаиды Борисовны; так и сидела она пораженная, слушая удивительную игру Зины.
   Это была действительно какая-то особенная игра. Казалось, что пела невиданная красавица, вся усыпанная драгоценными камнями. И горели на ней голубыми и всеми огнями эти камни, и сверкала она вся неземной красотой, но столько бесконечной грусти и тоски было в этой красавице, в ее красоте, в камнях драгоценных, в ее пении, что хотелось плакать, так хотелось плакать. Аделаида Борисовна, едва успев вынуть платок, уткнулась в него и заплакала. И она была такая беспомощная, одинокая, так вздрагивало ее худое тело.
   Когда Зина заметила наконец, какое впечатление произвела ее музыка, она бросилась к Аделаиде Борисовне, а та, в свою очередь, обняв ее, еще горше разрыдалась. Она шептала, всхлипывая, Зине:
   - Мне так совестно, так совестно, так жалко вас стало... и не знаю почему... Вы такая красавица... Дети ваши так прекрасны... А я... я... я так некрасива.
   Она камнем прижалась к Зине, и слезы ее сразу протекли сквозь платье на Зинину грудь.
   Все остальные вышли на террасу.
   - Милая моя, дорогая девочка, - ласкала плакавшую Зина, - разве в этом счастье? Что может быть лучше, прекраснее весны, ее аромата, а вы - весна, и такая же нежная, и такая же прекрасная. Вы не красивы? Я не знаю, что такое красота, но прекраснее вас я никого еще не видела, и если вы располагаете даром сразу привязывать к себе все сердца, как мое, то что еще вам надо в жизни? И вас будут любить, и вы будете любить и узнаете то счастье, которого у меня никогда не было и не будет.
   Зина заплакала.
   И долго они обе не показывались. А когда вышли наконец, то точно поделили между собой все, что имели, - красоту, ласку, смирение и даже уверенность.
   Взгляд Аделаиды Борисовны был глубже, увереннее, как у человека, который что-то вдруг узнал или познал и многое понял. А у Зины чувствовался покой удовлетворения человека, выплакавшего наконец то, что камнем лежало на душе.
   И весь остальной вечер лицо Аделаиды Борисовны точно светилось, когда, робкая, сосредоточенная, она останавливала свой взгляд на Зине.
   На следующий день была троица. Все, кроме Тёмы, были в церкви. Служба так затянулась, что Тёма, соскучившись, пошел тоже в монастырь.
   Он обогнул церковь и прошел прямо в сад. Народу везде было много. Нарядной, одетой по-летнему толпой была битком набита церковь, притвор, весь подъезд, все дорожки сада.
   В открытые окна церкви неслось пение двух женских хоров, струился синий дымок от кадил. Везде был сильный запах увядшей травы.
   Карташев углублялся в сад, отыскивая уединения, когда на одной из скамеек увидел Маню Корневу.
   Он еще не успел побывать у них и ничего не знал о том, где ее брат, кончивший в прошлом году медицинскую академию. Он смущенно и радостно подошел к Корневой. Она уже не была той распускавшейся девушкой, в которую когда-то он был так влюблен. Но кожа ее была так же бела и нежна, было что-то прежнее в карих глазах, связь прошлого скоро восстановилась, и они весело заговорили между собой.
   Карташев совершенно не чувствовал прежнего смущения перед Маней и даже заговорил о прежнем своем чувстве к ней.
   - Ведь теперь можно уже говорить, теперь это уже такое прошлое... говорил он.
   - Но когда же, когда это было?
   - Господи, когда! Да когда вы и Рыльский оба с ума сходили; когда я был вашим поверенным, когда спиной своей закрывал вас, чтобы дать вам возможность поцеловаться.
   Маня не потеряла свою прежнюю способность вспыхивать и точно загораться краской. Кожа ее еще нежнее становилась, а глаза сделались мягкие и влажные, и грудь, сквозившая из-под батистового платья, неровно дышала. Она ближе наклонилась и, понижая голос, повторяла:
   - Не может быть! Но отчего же вы молчали? Отчего хоть каким-нибудь жестом не дали понять? Хоть так?
   Она показала как - мизинцем своей красивой длинной руки - и весело рассмеялась. И смех был тот же - рассыпающегося серебра.
   Служба кончилась наконец, и толпа повалила из церкви.
   - Ну, надо маму идти искать, - сказала Маня, - слушайте, приходите же!
   Она так доверчиво и ласково кивала головой.
   - Ах, господи, господи!.. - если б я знала тогда... Слушайте... - Она смущенно рассмеялась. - Ведь сперва я... ну, да ведь прошлое же... ведь я же в вас влюбилась сперва, но вы были так грубы... Ах!
   Они шли через толпу и оба были взволнованы, оба были охвачены прошлым. По-прежнему над ними цвела акация, и аромат ее проникал их, и, казалось, ничего не изменилось с тех пор.
   Карташев увидел мать, сестер, Аделаиду Борисовну; он раскланялся с ней и пошел дальше с Маней Корневой, отыскивая ее мать.
   Аглаида Васильевна сдержанно ответила на поклон Мани.
   Когда нашли мать Корневой, та сделала свою любимую пренебрежительную гримасу и сказала:
   - О то, бачите, видкиль взялось оно!
   А пока Карташев целовал ее руку, она несколько раз поцеловала его в лоб.
   - О, самый мой любимый, самый коханый, солнышко мое ясное...
   Карташев проводил их до угла и затем нагнал подходивших уже к дому своих.
   Зина осталась в монастыре обедать с монахинями. Она возвратилась только под вечер, когда во дворе под музыку трех странствующих музыкантов-чехов одной дамы и двух мужчин - танцевали дети.
   Танцевали Оля, Маруся, Роли - маленькая девочка, дочь дворника, и маленький мальчик, сын хозяина.
   Семья Карташевых присутствовала тут же, сидя на стульях.
   Девочки были в венках из васильков. Оля смешно выставляла свои толстенькие ножки, сохраняя серьезное лицо. Маруся не в такт, но легко перебирала ножками, беспредельно радостно смотря своими светящимися глазками. Роли танцевала, снисходительно сгорбившись. Ло от общих танцев отказался наотрез, заявив, что танцует только казачка.
   Еще что-то заиграли и наконец сыграли то, что требовал Ло.
   И здесь Ло выступил не сразу, но когда начал танцевать, то привел сразу всех в восторг, так комичен был его танец, так легко и искусно выделывал он ногами па и забирая нога за ногу, и приседая.
   Уже самое начало, когда он легким аллюром пошел по кругу с поднятой ручонкой, вызвало бурю аплодисментов.
   Танцуя, он все время посматривал со спокойным любопытством, какое впечатление производит его танец.
   Торжество его было полное по окончании танца, но лицо его сохраняло по-прежнему презрительно спокойное выражение. Зина подошла в разгар танцев, в обществе нескольких монахинь, во главе с матерью Наталией.
   - И красота же какая! - восторгалась мать Наталия на детей в веночках, - как херувимчики. Ай, миленькие, ай хорошенькие!
   Резко бросалась в глаза Зина среди этих монахинь, что-то общее появилось у нее с ними.
   Несмотря на праздник, она была в таком же черном платье, с черной накидкой сверху, как и монахини. Даже шляпа ее, тоже черная, остроконечная, напоминала не то монашескую камилавку, не то старинный головной убор при шлеме. Лицо Зины становилось еще строже, и еще красивее подчеркивалась ее холодная красота.
   - Что это у тебя за шляпа? - спросила Аглаида Васильевна, всматриваясь.
   Монахини переглянулись между собою и усмехнулись.
   - А вот, - ответила мать Наталия, - пожелала Зинаида Николаевна, и общими трудами погрешили против праздника и смастерили что-то такое на манер нашего...
   Аглаида Васильевна недовольно покачала головой.
   - Балуете вы мне моих детей! Не идет тебе это!
   Затем она встала и пригласила гостей в комнаты.
   Там матушек угощали чаем, вареньем, им играли на фортепьяно. Зина пела им церковные мотивы, затем пели хором.
   Матушки принесли с собой запах кипариса, ласково улыбались и постоянно кланялись всем, а когда пришел генерал - встали и долго не решались опять сесть.
   Мать Наталия иногда глубоко вздыхала и с какой-то тревогой посматривала на Зину. А потом останавливала взгляд на детях и опять вздыхала.
   Такая тревога чувствовалась и во взглядах Аделаиды Борисовны.
   Когда монахини ушли, оставшиеся почувствовали себя сплоченнее, ближе, и слово за словом по поводу того, что на время отъезда Зины дети зададут хлопот Аглаиде Васильевне, был предложен Сережей проект старшим съездить в деревню. А Маня предложила ехать с ними и Евгении Борисовне и Аделаиде Борисовне.
   Евгения Борисовна сперва сделала удивленное лицо, но муж ее неожиданно поддержал это предложение.
   - Что ж, поезжайте, - сказал он, - а мы с Аглаидой Васильевной останемся на хозяйстве.
   - Но как же так? - возражала Евгения Борисовна. - Я ведь без Оли же не могу ехать!
   - Бери и Олю!
   - Что для меня, - сказала Аглаида Васильевна, - то я согласна с удовольствием. С радостью я займусь моими дорогими внуками, приведу их и все хозяйство в порядок. Очень рада, поезжайте!
   Евгения Борисовна говорила:
   - Да как же так сразу?.. Надо обдумать.
   Но остальные энергично настаивали, чтоб ехать. Сдалась и она.
   - Только одно условие, - сказала Аглаида Васильевна, - во всем слушаться Евгению Борисовну...
   - И меня! - перебил Сережа.
   - Всю свою власть я передаю Евгении Борисовне.
   - И я буду строгая власть, - с обычной авторитетностью объявила Евгения Борисовна.
   - Я уже дрожу! - сказал Сережа и стал корчить рожи.
   Решено было ехать, проводив Зину. Она уезжала на третий день в два часа дня, а в деревню решено было ехать вечером с почтовым.
   Ехали Евгения и Аделаида Борисовны, Тёма, Маня и Сережа.
   Аня оставалась, потому что экзамены не кончились у нее.
   Зина тоже очень сочувствовала поездке. Она обняла Аделаиду Борисовну и сказала ей:
   - Вы увидите чудные места, где прошло все наше детство. Тёма, покажи ей все, все...
   - Почему Тёма, а не я? - вступился Сережа.
   - Потому что мое детство прошло с ним и Наташей, а не с тобой!
   - Ну, а со мной, может быть, пройдет твоя старость!
   - Дай бог! - загадочно ответила Зина.
   - Ого, ты уже говоришь, как пифия! - подчеркнул Сережа.
   Провожать Зину, кроме своих, собрались и несколько монахинь.
   - О-хо-хо! - то и дело тяжело вздыхали они.