Гарин-Михайловский Николай. Инженеры (Семейная хроника - 4)

   Солнце село, но еще горел запад и грозными крепостями сверкали золотистые верхушки темных туч. Приехали, когда потухли и эти огни, и только бледный отсвет остался там, в небе, и в нем яркий серп молодого месяца, да зарница перебегала, освещая на мгновение темную бездну под ними.
   XV
   На другой же день с утра Сикорский, захватив с собой Карташева, сопровождаемый толпой подрядчиков, выехал на линию.
   Он расставлял подрядчиков, показывал Карташеву, как делать разбивки, полотно, как назначать отводные и нагорные канавы; разбили станцию, пассажирское здание, наметили места для будок и только к вечеру, усталые и голодные, возвратились домой. Дома их уже ждали новые наехавшие подрядчики. Подрядчику мостов дали выписку, и бесконечные ряды подвод с лесом потянулись через деревню.
   - Пожалуйста, завтра не задержите работу, - просил мостовой подрядчик, - у меня в четырех местах сразу начнут.
   - Не задержим, не задержим, - отвечал Сикорский.
   Наскоро поев, Сикорский сказал:
   - Ну, теперь садитесь, и я вам объясню, как делается разбивка моста и даются обрезы свай, потому что завтра, чтобы поспеть везде, мы поедем с вами в разные стороны. Берите себе на завтра короткий хвост дистанции к Бендерам, а я поеду в другую сторону.
   Село Заим было расположено так, что до конца дистанции в сторону Бендер было пять верст, тогда как в сторону Галаца было двадцать пять.
   - А теперь спать, чтобы завтра в четыре часа уже выезжать нам.
   В четыре часа на другой день, в то время, как Сикорский на своей тройке поехал вправо, Карташев, сам правя, выехал на своей тележке, запряженной Машкой. В тележке лежали нивелир, рейки, угловой инструмент, эккер, лента, цепь и рулетка, топор, колья и вешки, лежал и узелок с хлебом и холодным куском мяса, а через плечо была надета фляжка с холодным чаем.
   Начинавшееся утро после вчерашних дождя и бури было свежо и ароматно. На небе ни одной тучки. На востоке едва розовела полоска света. Этот восток был все время пред глазами Карташева, и он наблюдал, как полоска эта все более и более алела, совсем покраснела, пока из-за нее не показался кусок солнца. Оно быстро поднялось над полоской, стало большим, круглым, без лучей, и точно остановилось на мгновение. Еще поднялось солнце, и сверкнули первые лучи, и заиграли разноцветными огнями на траве капли вчерашнего дождя. И звонко полились откуда-то с высоты песни жаворонка, закричала чайка, крякнули утки на болоте вправо. И еще ароматнее стал согретый воздух. Карташев вдыхал в себя его аромат и наслаждался ясной и радостной тишиной утра.
   В двух местах уже ждали плотники у сваленных бревен, спешно собирая копер. Карташев остановился, вынул профиль, нашел на ней соответственное место и начал разбивку.
   - Ну, господи благослови, в добрый час! - тряхнул кудрями плотный десятник подрядчика, сняв шапку и перекрестясь.
   Когда Карташев уже приказал забивать первый кол, он кашлянул осторожно.
   - Не лучше ли будет, начальник, в ту низинку перенести мост, - воде будто вольготнее будет бежать туда - вниз, значит.
   Карташев покраснел, некоторое время внимательно смотрел, стараясь определить на глаз, какое место ниже, и, вспомнив о нивелире, решил воспользоваться им.
   Десятник оказался прав, и мост был перенесен на указанное им место.
   Окончив разбивку, Карташев с десятником проехал на самый конец дистанции и разбил и там мост.
   По окончании десятник сказал:
   - На тот случай, если потом вам недосуг будет, быть может, сейчас и обрез дадите?
   - Как же, когда сваи еще не забиты?..
   - По колышку, а когда забьем, я проватерпашу.
   Карташев подумал и сказал:
   - Хорошо.
   Но, когда, отнесясь к стоявшему невдалеке реперу, он дал отметку обреза, его поразило, что сваи будут торчать из земли всего на несколько вершков.
   Он несколько раз проверил свой взгляд в трубу, выверил еще раз нивелир и в нерешимости остановился.
   Бывалый десятник все время, не мигая, смотрел на Карташева и наконец, приложив руку ко рту и кашлянув, ласково, почтительно заговорил:
   - Тут под мостом канавка под русло пройдет, и так что... - Он приложил руку к козырьку и посмотрел в правую сторону, куда падала долина. - Примерно еще сотых на двадцать пять, а то и тридцать, значит, глубже под мостом будет.
   - Да, да, конечно, - поспешил согласиться Карташев и в то же время подумал:
   "Ах, да, действительно! Канавка... Какой у него, однако, опытный глаз".
   Когда опять приехали к первому мосту, копер уже был готов, его скоро установили на место, и к нему подтащили первую сваю.
   Десятник быстро, толково, без шуму распоряжался, и когда свая была захвачена, поднята, и установлена, и прикреплена канатом, когда плотники, они же и забойщики, стали на места, десятник, вынув поддержки из-под бабы, обратился к Карташеву:
   - Благословите, господин начальник, начинать.
   - С богом!
   - Господи благослови! крестись, ребята!
   И все перекрестились.
   - Ну, закоперщик, затягивай песню!
   Закоперщик начал петь:
   И так за первую залогу
   Да помолимся мы богу...
   И хор рабочих в красных рубахах дружно и звонко подхватил:
   Эй, дубинушка, ухнем!
   Эй, зеленая, сама пойдет!
   Пойдет, пойдет, пойдет...
   И воздух потрясли тяжелые удары бабы о сваю, первые под припев, а остальные молча.
   Карташев во все глаза смотрел. Ему вспоминались чертежи мостов, сваи, вспоминался текст лекций.
   Когда запели дубинушку, которую он до сих пор слышал только на студенческих вечеринках, его охватила радость и восторг.
   - Залога!
   И удары прекратились.
   - Как поют, господин начальник?
   - Хорошо.
   - Прямо, можно сказать, архирейский хор, - говорил десятник, отмечая на свае карандашом расстояние, на какое свая ушла в землю, - на одиннадцать сотых, господин начальник, отказ...
   - Ах, да, - вспомнил Карташев наказ Сикорского, - надо будет отмечать отказы. У вас есть книжечка?
   - Так точно.
   - Я вам разграфлю.
   - Не извольте беспокоиться: я разграфил уже. Обыкновенно нашему брату, подрядчику, этого дела не доверяют: опасаются, как бы мы свою линию не выводили; бывает так, что и закапывают сваи вместо того, чтобы забивать их, всяко бывает, только наш подрядчик не из таких и нам не велит. Он лучше же лишнего перебьет. До какого отказа, господин начальник, бить будем?
   Карташев напряженно вспоминал: "Как это, до двух сотых или до двух тысячных?"
   - Ежели, к примеру, - продолжал десятник, - свая ровно пойдет, так и в три сотки отказ будет ладный.
   - Нет, все-таки до двух бейте.
   - Как прикажете.
   И, повернувшись к рабочим, десятник сказал:
   - Ну, готовы, что ли? Это еще что? - точно не понимая, в чем дело, спросил десятник.
   От рабочих закоперщик с шапкой в руках подходил к Карташеву.
   - Имеем честь поздравить вас с благополучным началом.
   - Ну, народ, - неопределенно качнул головой десятник, наблюдая Карташева, и, увидев, что Карташев достал десять рублей, сказал весело: Ну, смотри, ребята, старайтесь да благодарите господина начальника.
   - Благодарим! - дружно и весело отозвались рабочие.
   - Поднимай бабу!
   И баба под красивый припев речитатива: "Расчестная наша мать, помоги бабу поднять!" - стала подниматься вверх, а закоперщик уже опять затягивал:
   Эй, ребятки, не робейте,
   Своей силы не жалейте.
   После второго залога десятник, приподняв шапку, обратился к Карташеву:
   - Дозволите ли веселые песни петь?
   - Конечно.
   - Работа пойдет у них веселей: валяй, ребята!
   Лица рабочих светились лукавою радостью, и только закоперщик с бесстрастным лицом, все тем же замогильным глухим голосом выводил:
   Инженера мы уважим,
   По губам - помажем.
   И восторженно подхватила артель дубинушку, заметив, как залилось краской до корней волос лицо смущенно-растерянно улыбавшегося Карташева.
   К обеду возвратились в Заим и Карташев и Сикорский. Карташев сделал Сикорскому обстоятельный доклад.
   - Только одно неправильно - никогда вперед обреза не давайте. На этом и строятся все мошенничества. Поезжайте после обеда опять и уничтожьте обрез. Когда кончат забивку, пусть и позовут тогда. А что касается того, чтобы вести журнал забивки свай, то сегодня приедет десятник еще.
   XVI
   Работы наладились, и все пошло изо дня в день.
   Карташев ездил в дальнюю сторону дистанции, Сикорский взял на себя более короткую, так как на нем, кроме технической стороны дела, лежали и распорядительная и административная части. Постоянно приезжали из города, привозили материалы, запрашивали срочно по телеграфу, и ему необходимо было, как он говорил, быть всегда на ружейный выстрел от конторы.
   Все делалось с какой-то сказочной быстротой, и быстрота эта все возрастала; установились и ночные работы.
   В каждом месте линия кишела рабочими: забивали сваи, сыпали насыпи, копали выемки, тянулись обозы с вывозимою землею, лились песни, крики, громкий говор. Узкая полоса земли на протяжении двухсот восьмидесяти верст жила полной жизнью безостановочно все двадцать четыре часа в сутки.
   Ночью эта лента была сплошь огненная от костров. Уже провели телеграф, и в Заиме сидела телеграфистка.
   Смены ей не было; и ночью и днем она должна была принимать телеграммы.
   Еще молодая, с терпеливыми, все выносящими глазами, сидела она в минуты отдыха на завалинке своей избы, курила и смотрела равнодушно вдаль, туда, где кипела работа.
   Карташев жил в избе рядом. В четыре часа он уже выезжал на линию.
   В тележке лежали инструменты и холодный завтрак.
   Уезжал он на весь день и возвращался домой часам к десяти.
   Иногда надо было зайти еще в контору к Сикорскому. Иногда и ночью необходимо было ехать вторично на линию. Суток не хватало. В каждом месте, в каждой точке уже ждали, нетерпеливо ждали Карташева с разбивкой, с отметкой, с вопросами, без решения которых дело останавливалось. Получалось такое впечатление, что все везде стоит и виновник этому только он, Карташев.
   Это тяготило, мучило, угнетало, и Карташев почти не выходил из подавленного и в то же время напряженного, крайне неприятного состояния от сознания, что никогда ему не поспеть везде вовремя.
   Его лошадь начала портиться.
   Вначале она ходила рысью, но чем дальше, тем больше теряла бедная Машка силы.
   Давно исчезла округленность ее форм, блеск ее шерсти.
   Ее худая, теперь острая спина поднялась кверху, шерсть болезненно торчала во все стороны, грива была спутана, сбита, а сама она точно потеряла всякую способность понимать, где дорога, где овраг. Прежде, бывало, хоть домой она бежала. Теперь же одинаково равнодушно, несмотря на все удары, шла все тем же заплетающимся шагом.
   И это еще более раздражало и угнетало Карташева. Но когда однажды Машка отказалась и таким шагом идти, когда она беспомощно остановилась и, несмотря на всякие понукания, не хотела идти дальше, Карташев, которого во всех местах ждали, как манну с неба, пришел в такое отчаяние от своей собственной несостоятельности, от несостоятельности Машки, что расплакался.
   В таком положении и застал Карташева Сикорский, несшийся на своей жениховской тройке.
   Карташев торопливо уничтожил следы слез, а Сикорский сделал вид, что их не заметил.
   - Ну, сегодня я за вас распоряжусь, а вы поезжайте домой и сейчас же купите вторую лошадь. Необходимо ездить на сменных лошадях.
   - Она и домой не пойдет.
   - Дайте овса ей.
   - Нет у меня овса.
   - Ну, так чего же вы хотите? Человек восемнадцать часов ездит и не кормит лошадь. Обязательно надо брать торбу с овсом. Доехали до конца дистанции, надели на нее торбу, сами закусили и поехали назад. А теперь что же делать? Выпрягите ее и пустите попастись по этой траве.
   Сикорский уехал, а Карташев выпряг Машку, пустил ее на траву, а сам, сидя на тележке, ел свой хлеб с колбасой и грустно-бессильно смотрел туда вдаль, где кипела работа, где ждали его, в то время как он должен был пасти свою лошадь.
   В этот день Карташев возвратился домой в неурочное время, когда солнце было еще высоко в небе.
   Продажная лошадь оказалась у хозяина, в избе которого жил Карташев.
   Выйдя из своей телеграфной конторы, - она же и спальня, - телеграфистка тоже, присев на завалинке, смотрела, как Карташев пробовал лошадь, и с своей стороны сделала несколько замечаний, обнаружив некоторые познания по этой части.
   Между нею и Карташевым завязался разговор, и оказалось, что она дочь мелкого херсонского помещика.
   Карташев, чувствовавший себя в общем не лучше Машки, хотел было воспользоваться отдыхом и лечь спать, но начавшееся знакомство отвлекло его, и, сидя устало на завалинке, он дотянул до вечера в разговорах с телеграфисткой.
   Она была некрасива, почти необразованна, но было в ней что-то симпатичное, беззащитное и, наконец, молодое - в улыбке, взгляде, в бессознательных движениях. Было интересно будить это молодое.
   Общее положение заморенных, работающих через силу людей, при походной жизни, при сознании, что очень скоро все это кончится и в свое время, как и все, унесет невозвратное будущее, еще больше сближало, примиряло, заставляло торопиться.
   Высоко в небе, как заброшенный маяк, ярко светила луна.
   Белая колокольня, белые избы рельефно и неподвижно стояли, и от них падала густая черная тень. В ярком ослепительном воздухе, как серебро, сверкала на воде полоса лунного света.
   Было свежо, телеграфистка куталась в платок и курила.
   Карташев устало сидел рядом с ней.
   Гулко звонили часы на высокой колокольне, и ему было хорошо и уютно около простой доброй девушки полуспать, полубодрствовать, наслаждаясь волшебной красотой ночи.
   - Вы спите совсем, - положите на плечо мне вашу голову.
   И Карташев положил.
   - И холодно вам, вот вам половина моего платка.
   Пришлось сесть плотнее под одним платком.
   Так и сидели они, изредка перебрасываясь словами, не замечая, как идет время.
   Все так же неподвижно светила луна с своей бесконечной высоты, так же стояли настороженные белые хатки, и лунный свет играл в воде.
   Какой-то особый сон наяву владел душой. Они не помнили, как обнялись, как поцеловались, как очутились вдвоем на ее узкой постели, как уснули обнявшись, прикрытые ее платком, единственным теплым, что было в ее скудном багаже.
   А в четыре часа Карташев осторожно, чтобы не заметили, пробирался в свою избу.
   Но на завалинке уже сидел Тимофей, и смущенный Карташев чувствовал, что Тимофей обо всем догадался.
   Рядом с исключительным размахом в деле постройки во всем соблюдалась экономия, доходившая до скаредности. Так, служащих в общем было мало, и на долю каждого приходилась двадцатиголовая работа. Будки, например, как временные, решено было строить самого легкого типа, причем ассигновано было на каждую будку по сто двадцать пять рублей, тогда как обычная цена будки от пятисот до тысячи рублей.
   Был предоставлен полный простор для инициативы и выбора строительного материала.
   - Предоставляю, - сказал Сикорский Карташеву, - все дело вам, стройте хоть из навоза, и условие одно - не выйти из сметы, потому что, помните, это своего рода пунктик, конек начальника участка.
   В помощники себе Карташев взял Тимофея.
   Решено было пользоваться в общем типом молдаванских легких клетушек, из легкого деревянного остова в виде рал, заплетенных плетнем и смазанных с одних сторон глиной с навозом. Крыши крыть очеретом. Печи глинобитные с каменным, за неимением кирпича, сводом.
   Но и камня не было. Тимофей разыскал в степи колодцы, устраиваемые набожными молдаванами, и выбирал оттуда тот камень, которым были обложены стенки колодца. Лесной материал покупался у молдаван в каруцах и состоял из жердей в полтора-два вершка в диаметре.
   Высокая каруца с такими торчащими жердями стоила от трех до пяти рублей. Четырех, пяти таких каруц было достаточно для будки. Но и эта цена показалась Тимофею дорогой.
   Он узнал, откуда молдаване возят лес, съездил туда и купил там две десятины такого же леса по сорока рублей за десятину. Этого лесу хватило с избытком на всю дистанцию. Одни рубили его и очищали от коры, другие возили на линию.
   Работа, как говорил Тимофей, шла колесом.
   Сегодня Тимофей тащил Карташева в лес осмотреть покупку и работы Тимофея.
   Лес был верстах в двенадцати от линии.
   Карташев хотел успеть побывать и в лесу и проехать по линии.
   - Ну, чай сегодня некогда пить, - скорей запрягай Румынку - и поедем.
   Через несколько минут Карташев уже выезжал на Румынке, захватив для нее заготовленную с вечера торбу с овсом, а рядом верхом ехал Тимофей.
   Проезжая мимо телеграфной конторы, Карташев покосился на ее безмолвные окна и поцеловал спавшую за ними ласковую, на все согласную, молодую телеграфистку.
   "Дать бы ей выспаться, - подумал Карташев, - и подольше бы не присылали телеграмм сегодня".
   День обещал быть дождливым. Все небо заволокло ровною серою пеленою, и только при восходе солнца там на востоке прорвалась на мгновение эта пелена, и, из-под нее выглянув печально, солнце опять скрылось.
   Скоро стал накрапывать мелкий ровный дождик, и точно спустилась на всю округу мокрая, серая, однообразная пелена.
   Иногда дождь переставал и опять принимался, такой же однообразный, тихий и ровный.
   - Теперь, пожалуй, - говорил Тимофей, - и ни к чему уж он. Разве вот для озимей перед севом... ну, корму прибавится...
   - Н-да, - соглашался Карташев, продолжая испытывать смущение при Тимофее.
   На отрогах далеких холмов и невысоких гор показался лес.
   - Вот и наш лес, - показал рукой Тимофей туда, где, борясь с дождем, поднималась синяя струйка дыма, - может, кипяченая вода будет, чаю напьемся.
   Подъехали к лесу, привязали лошадей и пошли на просеку. Дождь опять перестал. На только что срубленных мокрых деревьях дрожали крупные капли воды, пахло сыростью, свежим лесом, пахло дымом, и ярче вспоминалась ночь, луна, телеграфистка.
   Оказался и кипяток, сварили чай и напились.
   Карташев в первый еще раз был в настоящем лесу, в первый раз видел, как его рубят, как выделывают из него годный для постройки материал. Он осмотрел работы, одобрил все, дал дровосекам на водку и уехал напрямик к концу дистанции.
   Дорожка прихотливо вилась между полями поспевавших кукурузы, пшеницы, овса. Румынка бодро бежала, а Карташев сидел, смотрел из-под своего капюшона и все не мог оторваться от воспоминаний прошедшей ночи. Иногда сердце его особенно сжималось, и становилось весело и легко на душе.
   На конце дистанции, в наскоро сколоченных балаганах, жил рядчик Савельев с артелью рабочих человек в сорок. Он копал земляное полотно на двух последних верстах и должен был рыть нагорную канаву, которую хотел сегодня разбить Карташев.
   Подъехав к навесам, Каргашев привязал лошадь, подвязал ей торбу с овсом и пошел к главному балагану.
   По случаю дождя работы не было. Вышел маленький, кудрявый, средних лет рядчик Савельев и почтительно поклонился.
   - Я приехал вам канаву разбить.
   - Очень даже приятно. И если бы, к примеру сказать, вчерась намеревались приехать, сегодня с утра бы уже ребята принялись бы за работу.
   Окончив разбивку, Карташев возвратился и, так как Румынка еще не кончила своего овса, присел под навесом, где была устроена для рабочих столовая: вкопанные в землю козлы, покрытые досками. Тут же недалеко, под низким навесом, была устроена кухня, горел огонь и несся аппетитный пар из двух котлов, около которых, засучив высоко рукава, хлопотала молодая, здоровая русская баба.
   Карташеву тоже захотелось поесть, но он стеснялся, считая это несовместным с его служебным положением и думая в то же время, что бы сказали этот рядчик и рабочие, если бы знали, как провел он эту ночь. И теперь ему было уже неприятно воспоминание об этой ночи.
   - Не желаете ли, господин начальник, - вкрадчиво-ласково заговорил рядчик, прерывая мысли Карташева, - съесть чего-нибудь: вареного мяса можно, косточку с мозгом, а то и щец.
   И мясо и щи, а особенно кость с мозгом вызвали сразу усиленное выделение слюны у Карташева, но, не колеблясь, он ответил:
   - Нет, благодарю вас...
   - А то, может быть, сала поджарить кусочек.
   Это было уже выше сил Карташева, и пока он боролся с собой, Савельев уже крикнул:
   - Матрена, живей, поджарь-ка сала.
   - Вы, русские, разве тоже едите сало? - спросил Карташев. - Я думал, что только мы, хохлы...
   - Хорошее везде хорошо, господин начальник.
   - Вы сами что ж не присядете?
   - Покорно благодарю, господин начальник, - ответил Савельев и, после настойчивых повторений, присел наконец на самый край скамьи и снял шапку.
   Матрена принесла горячую сковородку с подрумяненными на ней розоватыми кусками шипящего малороссийского сала. Затем она принесла несколько ломтей полубелого хлеба и ласково сказала:
   - Кушайте на здоровье.
   Было это как-то особенно сочно сделано, а Карташев, вспомнив обряд простого народа, снял шапку, положил ее рядом на скамью и перекрестился.
   - А вы разве не будете есть? - спросил Карташев.
   - Нет, уж позвольте с народом; уж такой порядок у нас...
   Карташев принялся за сало и ел его за оба уха, как говорят хохлы.
   Когда он кончил, ему поднесли миску щей, на тарелке кашу, а на другой кусок вареной говядины с мозговой костью.
   - Нет, нет... - начал было Карташев, но хозяин перебил его:
   - Вы, господин начальник, наш начальник, и ваша обязанность пробовать еду рабочих, чтобы не было обмана или обиды со стороны хозяина работ. Это уж такое заведение, и не нами выдумано оно.
   - Если так... - сказал Карташев и съел несколько ложек щей с кашей, несколько кусков говядины, посыпая ее крупной солью, и наконец, по настоянию хозяина, съел и мозг. Кончив, Карташев сказал:
   - Мне совестно, закормили вы меня.
   - Помилуйте, господин инженер, можно ли о таких пустяках говорить. Не обессудьте и напредки: шутка сказать, день-деньской не евши, а из-за нас же.
   Наступал обед, собрались рабочие и слушали.
   Карташев колебался, но, прощаясь, протянул руку рядчику. Рабочим дал пять рублей на водку, а Матрене отдельно рубль. Этим он как бы расплатился за еду, но сознание, что этого все-таки не следовало бы делать, мучило его, и, едучи обратно, его одновременно начало грызть и тревожное сознание того, что он сделал только что на этом конце дистанции, и того, что произошло ночью на другом ее конце.
   Но постепенно дело снова захватило, тревожное состояние исчезло. Все было важно, все было дорого и интересно. Каждая случайно встреченная и вновь купленная каруца с лесом волновала и радовала так, как будто все это было лично его, Карташева.
   По дороге его нагнал троечный вместительный тарантас, в котором сидел инженер Данилов.
   Данилов водой из Одессы проехал в Букарест, оттуда в Галац и затем уже на лошадях, проехав всю линию, возвращался в Бендеры.
   О своем проезде он никого не уведомлял, объясняя это тем, что встреча начальства отнимает всегда много лишнего времени, а в такой горячке этого лишнего времени нет.
   - Ну, что ж? - сказал Данилов, остановив лошадей и поздоровавшись с Карташевым, - вы ко мне пересесть не можете, так как тогда некому будет отвести вашу лошадь домой, так я к вам пересяду.
   Толстый Данилов кое-как уселся в маленькой тележке Карташева, а Карташев сдвинулся, чтобы дать ему место, на самый край.
   Чтобы не задерживать Данилова, Карташев хотел было, не останавливаясь на работах, ехать прямо, но Данилов настоял, чтобы все делалось так, как всегда.
   И Карташев останавливался, разбивал полотно дороги или проверял разбивку, давал новые выписки, делал обрезы мостам.
   По дороге его останавливали молдаване с каруцами леса, с возами соломы. Он торговался, покупал и вместе с Даниловым ехал впереди этих каруц, указывая те будки, где нужен был этот материал.
   Однажды, когда Карташев купил воз соломы, на горизонте показался другой, и Карташев боялся, что, пока он будет указывать продавшему, куда сваливать, тот другой, появившийся на горизонте, ускользнет от него.
   Тогда Данилов предложил свои услуги и остался в тележке караулить подъезжавшего, в то время как Карташев, усевшись на купленный воз, поехал с молдаванами к будке.
   В это время подъехал к Данилову и Сикорский, и когда Карташев возвратился к ним, и другой воз был куплен Даниловым на двадцать пять копеек дешевле против назначенной Карташевым цены.
   Затем Данилов пересел к Сикорскому, и они уехали в Заим, а Карташев продолжал свою обычную работу.
   Когда к десяти часам вечера Карташев наконец добрался домой и отправился в контору, то оказалось, что Данилов уже уехал.
   Сикорский был в духе и сказал Карташеву с обычной своей манерой, нехотя и вскользь, что Данилов остался доволен и работами и им, Карташевым.
   Прощаясь, он рассказал, как Данилов побывал и на телеграфной станции, как телеграфистка жаловалась на трудность бессменной и днем и ночью работы, и как Данилов ответил, чтобы по ночам телеграфистка не дежурила и что для ночных работ он пришлет телеграфиста. Карташеву показалось, что Сикорский как-то особенно при этом смотрел на него, Карташева, и поторопился уйти, чтобы скрыть свое смущение.
   Высоко в небе опять светилась луна, опять белели домики, и опять на завалинке сидела телеграфистка, Дарья Степановна Основская, куталась в свою шаль и курила папироску.
   И опять потянуло Карташева к этой одинокой, беззащитной, на все готовой и в то же время ничего не ищущей фигурке.
   - Хотите, будем чай пить? - предложила Дарья Степановна.
   И они вдвоем, так как при телеграфе не было и сторожа, стали ставить самовар, потом пили чай, а в четыре часа утра, как и накануне, Карташев пробежал опять к себе, чтобы запрягать лошадь и ехать на линию.