Гарин-Михайловский Николай. Инженеры (Семейная хроника - 4)

   Вторая телеграмма была от Мани:
   "Деля твоя".
   Кровь сильно ударила в голову Карташева. От предыдущих всех волнений, напряжения голова его сразу заболела до тошноты, до зеленых кругов.
   Инспектор отошел от него и, подойдя к Борисову, сказал:
   - Что-то неладно с Карташевым, - какую-то неприятную телеграмму получил...
   Борисов быстро подошел и спросил:
   - В чем дело?
   Карташев отвел его и рассказал, в чем дело.
   - Почему же у вас такой несчастный вид?
   - У меня голова вдруг так заболела, что я едва могу стоять и, во всяком случае, поспеть в Одессу никак уж не могу.
   - Ну, это еще подумаем!
   - Да что ж думать? На крыльях не перелетишь.
   Генерал-губернатор кончил прием и сел обедать. Около него возился и ублажал его Коленьев.
   Все были в восторге и от еды и от Коленьева, а когда кончился обед, все за губернатором отправились в вагоны.
   - Вы оставайтесь и поезжайте в Одессу, - сказал Пахомов, ласково пожимая Карташеву руку и особенно загадочно смотря ему в глаза, - нас дальше проводит Коленьев.
   Так же ласково и особенно пожал ему руку Савинский:
   - Мой сердечный привет вашим.
   Инспектор мрачно сказал:
   - Я нарядил экстренный поезд, на котором вы успеете до завтра приехать в Одессу. Как только мы отъедем, вам этот поезд подадут.
   - Я так благодарен, так благодарен, - говорил растерявшийся Карташев.
   Поезд уже трогался, ему весело кивали из окон служебного вагона, и все лица были такие добрые, приветливые, ласковые, что слезы выступили на глазах Карташева, и он готов был всех их обнять и расцеловать.
   Через час и Карташев уже мчался в экстренном поезде пз одного пассажирского и одного служебного вагона с большими зеркальными окнами на путь, лежа на богатом и мягком диване зрительной залы вагона. И, если бы не страшная головная боль, Карташев считал бы себя самым счастливым человеком в мире. Сознание этого счастья охватывало по временам Карташева жутким страхом, что вот сразу все это рушится и дорого придется рассчитываться за эти минуты благополучия. Головная боль являлась как бы искуплением этого полного блаженства, и, плотно прильнув к подушке, Карташев радостно мирился с ней, не думая, так как думать не мог, а угадывая завтрашний свой счастливый день, когда больше не будет болеть голова, когда он увидит и почувствует ту, которая до сих пор казалась ему такой недосягаемой и которая отныне его вечная спутница на земле. Вечная и бесконечно дорогая, которую боготворил он, молился на нее, как на светлого ангела, снизошедшего к нему, грешному, грязному, чтоб унести навсегда в светлый, чистый мир любви, правды, добра.
   Так и заснул он с тяжелой головой и с легким сердцем.
   И проснулся, только подъезжая к Одессе, проспав шестнадцать часов подряд.
   Головной боли как не бывало. Свежий и радостный, он бросился в уборную умываться, так как поезд уже вышел с последней станции Гниляково.
   Вот уже и большой вокзал. Вот мчится и извивается уже поезд между знакомыми дачами с зелеными деревьями. Опять весна, и в открытые окна несется и охватывает неуловимый аромат цветущих акаций, молодых лучей солнца, радостей жизни, и сердце тревожно и полно бьется под мерный стук колес и грохот поезда.
   С размаху останавливается он в облаках пара и дыма, и уже видит Карташев в окна вагона там, на платформе, Маню и рядом с ней... его сердце замирает... Аделаида Борисовна, напряженная, робкая и радостная, ищущая его глазами.
   Он спешит, качаясь еще от толчка, целует ей руку. Маня властно командует:
   - Целуйтесь в губы!
   И когда они исполняют ее приказание и Аделаида Борисовна при этом вся краснеет, Маня весело говорит:
   - Вот так!
   И все трое смеются.
   С ними смеется веселое утро, смеется солнце, весь город своими звонкими мостовыми, смеющийся треск которых отчетливо разносится в раннем утре.
   - Вот что, - диктует дальше Маня, - прямо отсюда пожалуйте к папе на могилу, - там никто вам мешать не будет сговориться, а я поеду домой.
   И уже вдвоем только с Аделаидой Борисовной они едут, кивают головами Мане.
   Маня не торопится брать себе извозчика и стоит теперь серьезная, задумчивая и долго еще смотрит им вслед.
   Вот и кладбище, прямая аллея к церкви, оттуда по знакомой тропинке, держась за руки, идут Карташев и Аделаида Борисовна. Уже мелькает между деревьями мрачная, развалившаяся башня памятника, с золотой арфой когда-то на ней и улетавшим ангелом.
   Вот и ограда с могилой отца, с мраморным крестом над ней.
   Карташев, сняв шапку, стоит и смотрит на стоящую на коленях свою невесту и переживает миллион всяких ощущений: обрывки воспоминаний, связанных с этим местом из давно прошедшего, волну настоящего, так сразу нахлынувшую, что он потерялся совсем в ней и не может найти ни себя, ни слов, и хочет он, чтоб она подольше молилась, чтоб успел он хоть немного прийти в себя.
   Но она уже встает, и он говорит бессвязно, не находя слов:
   - Все это так быстро, неожиданно... Я так счастлив... всю свою жизнь я посвящу, чтоб отблагодарить вас... Я с первого мгновенья, как только увидел вас, я решил, что мне вы или никто... но я считал всегда все это таким недосягаемым, я гнал всякую мысль об этом...
   К его сердцу радостно прилила кровь и охватила счастливым сознанием переживаемого мгновения, сознанием, что его Деля около него, смотрит на него, он может теперь здесь, среди вечного покоя и равнодушия мертвых, целовать ее.
   Постепенно они оба вошли в колею. Аделаида Борисовна поборола свое смущение, Карташев нашел себя.
   - Ах, как хорошо Маня придумала отправить нас на кладбище, - говорил через два часа Карташев, сидя рядом и обнимая свою невесту. - Только здесь, не стесняясь всеми этими милыми хозяевами, могли мы так сразу открыть и сказать все, что хотели. Там будет свадьба еще, но настоящий день, мгновенье, с которого начинаем мы нашу жизнь вместе, - сегодняшний, здесь на кладбище, в этой тишине и аромате вечной жизни. И здесь я клянусь и беру в свидетели всех хозяев этого вечного, что буду тебя вечно любить, вечно боготворить, вечно молиться на тебя!
   Карташев быстро упал на колени и, прежде чем Аделаида Борисовна успела опомниться, поцеловал кончик ее ботинки.
   Аделаида Борисовна судорожно обхватила руками шею Карташева и прильнула к нему.
   Слезы текли по ее лицу, и она шептала:
   - Я такая была несчастная... вся жизнь моя так тяжело складывалась... И так счастлива теперь...
   Она не могла сдержать рыданий, а Карташев поцелуями осушал ее слезы. Она смеялась и продолжала опять плакать, тихо повторяя:
   - Теперь я плачу уже от счастья...
   Она заговорила спокойнее...
   - Я росла очень болезненным ребенком. Несколько раз я была так больна, что думали, что я не выживу. Мать моя рано умерла, мне было всего три года... Отец женился на другой... Отец любил нас, но мачеха... - Она с усилием докончила: - Не любила никогда... Мы всегда росли с гувернанткой внизу и приходили наверх только к обеду... Мачеха меня считала особенно капризной... В десять лет меня уже увезли за границу в пансион, и я там семь лет пробыла... Каждый год отец с мачехой приезжали к нам на несколько дней, но никогда без мачехи мы с отцом не провели ни одной минуты... Она очень любит отца и боится, что он уделит хоть что-нибудь нам...
   Она радостно посмотрела в глаза Карташеву:
   - Теперь мне и не надо никого!
   Карташеву было так жаль, так чувствовал он теперь ее в своем сердце, он обнимал и целовал ее и говорил ей, что будет счастлив, если заменит ей и мужа, и друга, и отца, и мать.
   Надо было ехать домой, но Аделаида Борисовна хотела немного еще подождать, чтоб просохли ее глаза, и Карташев начал рассказывать ей из своих воспоминаний, связанных с кладбищем.
   - Вот эта дорожка, - говорил он, - ведет прямо к стене, отделяющей кладбище от нашего дома.
   - Это далеко отсюда?
   - Нет, близко.
   - Можно пойти посмотреть?
   Радостный и счастливый Карташев повел ее по дорожке, по которой много лет назад так часто бродил. И так живо вставали в памяти друзья детства: Яшка, Гаранька, Колька. Вечно все такими же, как были, запечатлелись они и, казалось, вот-вот выскочат из-за какого-нибудь памятника, вот-вот опять услышит он их звонкие, возбужденные голоса, и опять будет двоиться он между желаньем быть и никогда не расставаться с ними и страхом, что назначенный срок прошел, и давно уже ждет его мать для того, чтоб заниматься, для того, чтоб играл он с сестрами, был дома и делал все то дело, к которому не лежала душа, которое не имело ничего общего с его друзьями и их жизнью.
   - Вот и стена! - сказал Карташев.
   Темно-серая, старая, из известкового камня стена была перед ними, с рядами едва заметных могильных бугорков, с деревянными, кое-где сохранившимися крестами.
   Мертвая тишина царила кругом, из знакомой щели между камнями по-прежнему озабоченно выглядывал из своего гнезда воробей, присела на мгновенье у другой щели ласточка, озабоченно и без толку ползет вверх по стене толстый жук и, робко прижавшись к самой стенке, растут всё те же цветы: васильки, ромашка застилает своими круглыми листочками землю, а там голый, треснувший бугорок и под ним, наверно, шампиньон. Карташев нагнулся и привычной рукой вырыл целое гнездо шампиньонов.
   - А вот еще!
   И они быстро набрали два полных платка.
   - Помню, какой в детстве высокой казалась мне эта стена. Вот в этом месте мы всегда через нее перелезали.
   - Как интересно было бы посмотреть на ваш дом!
   - Если хочешь, полезем на стену.
   - Не страшно?
   - Ну! вот по этим дыркам, как по лестнице, я полезу вперед и подам руку.
   Карташев влез на стену, лег на нее и спустил руку.
   Аделаида Борисовна добралась до его руки и дальше уже о его помощью взобралась на стену.
   Во всей ее фигуре были и страх не упасть, и желание поскорее все увидеть. Пригнувшись, она смотрела, а Карташев, держа ее одной рукой, другой показывал ей сад, дом, сарай, горку и объяснял.
   - Хотите, прыгнем в сад?
   - Ой?
   - Я обниму тебя, и мы сразу прыгнем, и таким образом, поддерживая тебя, я смягчу твое падение.
   Аделаида Борисовна весело и нерешительно смотрела вниз.
   - Только сразу надо: когда я скажу три - прыгать! Ну, раз, два, три...
   Карташев прыгнул, а Аделаида Борисовна еще не собралась, и он потянул ее, и оба, потеряв равновесие, упали на землю. Оба испачкались, Аделаида Борисовна ушибла руку, бок и до крови оцарапала щеку. И вытереть кровь нечем было, так как платки с грибами остались на той стороне.
   Карташев был очень сконфужен, извинялся, а Аделаида Борисовна, подавляя боль, улыбалась и ласково говорила:
   - Ничего, ничего...
   - Я сейчас принесу платки.
   Карташев взлез опять на стену, прыгнул, взял платки и возвратился назад.
   Перед смущенной Аделаидой Борисовной стоял высокий Еремей и тоже, мигая своим одним глазом, смущенно смотрел на нее.
   - Это Еремей, - объяснил ей Карташев, - это моя невеста, Еремей.
   Еремей радостно открыл рот и начал усиленнее кланяться, приговаривая:
   - Ну, дай же, боже, дай, боже...
   - Дай, боже, - помог ему Карташев, - що нам гоже, що не гоже, того не дай, боже...
   Аделаида Борисовна кончиком платка, жалея грибы, вытирала кровь, а Карташев говорил Еремею:
   - Вот, Еремей, как я угостил свою невесту.
   - И чем то могло так оцарапнуть? - качал головой Еремей. - Та чему ж вы не гикнули, я бы лестницу приволок бы.
   - Вот это верно! Пожалуйста, пока мы пойдем в дом, принесите лестницу.
   Кровь перестала идти, но царапина была во всю щеку.
   Скоро и Аделаида Борисовна и Карташев забыли о своем падении, отдавшись осмотру дома и рассказам.
   - Вот и здесь меня раз высек отец... Господи, я, кажется, только и вспоминаю, как меня секли. Боже мой, какая это ужасная все-таки вещь наказание. Около двадцати лет прошло, я любил папу, но и до сих пор на первом месте эти наказания и враждебное, никогда не мирящееся чувство к нему за это... Тебя, конечно, никогда не наказывали?
   - Нет... Меня запирали одну, и я такой дикий страх переживала...
   На лице Аделаиды Борисовны отразился этот дикий страх, и Карташев совершенно ясно представил ее себе маленьким, худеньким, испуганным ребенком, с побелевшим лицом, открытым ртом без звука, которого вталкивают в большую пустую комнату.
   - А, как это ужасно! Деля, милая, мы никогда пальцем не тронем наших детей.
   - О, боже мой, конечно, нет!
   И они еще раз горячо поцеловались.
   - Я как будто, - говорил Карташев, - теперь, когда побывал с тобой здесь, никогда с тобой не разлучался. Ах, как хорошо это вышло, что мы поехали на кладбище, сюда. Мы опять и уже вдвоем родились здесь и с этого мгновения вместе, всегда вместе пойдем по нашему жизненному пути.
   Они шли, держась за руки, и она молчаливо горячим пожатием отвечала ему.
   - Еще на колодезь зайдем, откуда я вытащил Жучку.
   По-прежнему там было тихо и глухо.
   Карташев заглянул и сказал:
   - Какой мелкий: не больше сажени, а тогда казался бездной без дна. Все как-то стало меньше - и сад и дом... Все тогда было больше...
   Лестница уже стояла у стены, и около нее Еремей.
   И Еремей уже не тот. Еще худее, выросла большая белая борода. За Зоськой умерла и толстая мать его Настасья, звонко кричавшая, бывало, сыну:
   - А сто чертей твоему батьке в брюхо!
   Другая теперь, злая, как ведьма, такая же худая, как и Еремей, ест поедом покорного, тихого, всегда бессловесного Еремея.
   - Как здоровье Олимпиады?
   Еремей махнул рукой и ответил неопределенно:
   - Живет! На базар, бес, ушла...
   Карташев дал ему двадцать пять рублей, и на бесстрастном лице Еремея сверкнула радость.
   - Дай, боже, - говорил он, поддерживая лестницу, - щоб счастье, богатство було, щоб не перебрали всех денег...
   На этот раз и благополучно взобрались, и благополучно спустились на другую сторону.
   Домой приехали только к часу.
   Их встретили все с радостными возгласами, поздравлениями и вопросами, где они запропали.
   - Послушай, - весело кричал издали Сережа, - поддержи коммерцию и не выдай: я держал пари на сто рублей, что вы уже обвенчались? Неужели проиграл? Войди в мое положение...
   Когда подошли и увидели расцарапанное лицо Аделаиды Борисовны, опять забросали вопросами: как, что случилось? А Сережа громче всех кричал:
   - Ну, я выиграл, выиграл: повенчались, и он уже побил свою жену!
   Когда выяснилось, откуда эта царапина, раздался общий вопль:
   - Тёма!
   И все смеялись, тормошили Карташева и кричали:
   - Тёма сумасшедший!
   Евгения Борисовна качала головой и с ласковым упреком говорила сестре:
   - Как же ты согласилась лезть на стену?
   Маня кричала:
   - Нет, кто, кроме Тёмы, придумает в первый же день тащить свою невесту на стену и прыгать оттуда? Во всяком случае, Деля, ты видишь, как опасно за этим господином слепо следовать. Именно с ним и надо всегда и за него и за себя все обдумывать, а иначе он заведет вас в жизни в такие круги, из которых и выхода не будет.
   Аделаида Борисовна ласково и весело посмотрела на жениха и ответила:
   - Куда он пойдет, туда и я пойду, и всегда будет выход.
   - Деля, Деля! Погибла...
   Сережа отвел брата и сказал:
   - И я погиб: как теперь заплачу проигрыш?
   - Кому ты проиграл?
   - Положим, самому себе... От этого меняется разве что-нибудь?
   - Ничего не меняется, и я плачу за тебя проигрыш.
   - Я всегда знал, что ты благородный человек: давай деньги!
   Когда все успокоились, Евгения Борисовна, скромно и в то же время торжественно, подошла к Карташеву и сказала своим обычным наставительным тоном, слегка картавя:
   - Я поздравляю от души вас и Делю. Сделайте ее счастливой... - И, улыбаясь, прибавила: - Старайтесь больше не царапать ее: пусть этой царапиной ограничатся все неприятности вашей будущей семейной жизни...
   Отъезд был назначен на другой день.
   Аделаиде Борисовне надо было кое-что купить на дорогу, и после завтрака она с Карташевым поехали в город.
   В магазине золотых вещей Аделаиде Борисовне понравилось миниатюрное золотое колечко с маленькой жемчужиной.
   - Это детское кольцо, - сказал приказчик.
   Но Аделаида Борисовна примерила, и оно нашло на ее мизинец.
   Кольцо стоило восемь рублей, и Карташев купил его. Он хотел еще покупать, но Аделаида Борисовна твердо сказала:
   - Это кольцо я буду всегда носить, когда вас не будет около меня, я буду смотреть на него и думать о вас. Но больше я ничего не хочу. Это такой старый и неприятный обычай дарить своей невесте.
   Карташев вспомнил подарки Неручева, когда он был женихом Зины, бриллиантовый фермуар, аметистовый прибор, - все это были такие дорогие вещи, и в то же время охватывало, смотря на них, такое тоскливое чувство, так холодно сверкали те камни, и где они теперь?
   - Я тоже с вами согласен, - ответил он. И, улыбаясь ласково, тихо спросил: - Опять на "вы"?
   Аделаида Борисовна покраснела и тоже улыбнулась.
   В своих покупках Аделаида Борисовна серьезно и осторожно выбирала себе вещи, и непременно дешевые. Когда Карташев соблазнял ее на более дорогие, она брезгливо говорила:
   - Боже сохрани.
   Карташеву начинали нравиться дешевые вещи.
   - Неужели, - весело спрашивал он, - ты меня научишь быть экономным? Ах, как это было бы хорошо, - это равносильно тому, чтоб не быть своим собственным рабом.
   - Конечно, конечно, - говорила горячо Аделаида Борисовна.
   И они решили свое будущее гнездышко устраивать как можно дешевле.
   - Знаешь что, - предложил Карташев, - давай сейчас самое главное закупим, а то потом без тебя я опять увлекусь.
   И они поехали покупать мебель, кровати, посуду.
   Купили все очень дешевое, и только относительно рояля Карташев непременно настаивал купить не в триста рублей, как предлагала Аделаида Борисовна, а в семьсот пятьдесят.
   Он говорил:
   - Там, в Трояновом Вале, все развлечение наше будет музыка, ты так чудно играешь...
   - Но ведь и на этом, - показывала Аделаида Борисовна на дешевое пьянино, - я так же буду играть, - оно такое маленькое, изящное, тон прекрасный, а сознание, что оно недорогое, будет еще приятнее.
   - Нет, знаешь, Деля, если оно недорогое, значит, оно не прочное, а ведь рояль покупается на всю жизнь, и если хороший, то и детям нашим перейдет. Если посчитать, что мы только двадцать пять лет вдвоем проживем...
   Карташев быстро делал перемножение в уме.
   - ...то это выйдет около девяти тысяч дней, и четыреста пятьдесят рублей лягут по пяти копеек на день всего лишним расходом... Пять копеек! Ну, каждый день, чтоб воротить эти деньги, мы будем делать какую-нибудь экономию в нашем бюджете на пять копеек.
   Аделаида Борисовна наконец сдалась, и купили дорогой рояль.
   Возвратились домой уже под вечер и дали подробный отчет в своих покупках.
   И Аглаида Васильевна и Евгения Борисовна очень похвалили их за экономию, но Евгения Борисовна по поводу покупки дорогого рояля покачала головой и укоризненно сказала:
   - Я боюсь, что Адель будет для вас слабой женой: я бы не уступила.
   Аделаида Борисовна виновато смотрела на своего будущего мужа, Карташев радостно говорил:
   - Но зато какой прелестный рояль!
   - Ну, хорошо, что хоть нравится, - ответила Евгения Борисовна. - Но вот что: так как мы с мужем решили подарить вам именно рояль, то это наша покупка.
   - Как?!
   - Да, да, да! И я вам не Адель, - не уступлю ни за что!
   Евгения Борисовна встала, ушла к себе наверх и возвратилась с чеком на семьсот пятьдесят рублей.
   - Вот вам стоимость вашего рояля.
   - Ну, в таком случае, - предложил Карташев своей невесте, - едем еще раз в город и на неожиданные деньги накупим всего...
   Но против этого запротестовали все и энергичнее других невеста.
   - Деля, - говорила Маня, - отбери, ради бога, у него все деньги и храни их ты...
   Аделаида Борисовна лукаво улыбнулась, смотря на своего жениха, и весело ответила:
   - Напротив: я и свои ему передам.
   - Что, что?! - закричала Маня. - Ну, тогда я против вашего брака и поведу теперь дело на разрыв.
   - Вот что, - предложил Сережа, - так как, очевидно, вы оба будете в денежном отношении несостоятельными, то деньги ваши я беру на хранение... Давайте же...
   Сережа постоял, сгорбившись, с протянутой рукой и, качая головой, сказал:
   - Пропащие вы люди!
   На другой день Евгения Борисовна, ее муж, Аделаида Борисовна и Карташев уже плыли в безбрежное, гладкое, как зеркало, море, под куполом нежного, какое бывает только весной, неба.
   Букеты ароматных цветов в руках у пассажиров и на столах тоже говорили о весне.
   Весной была и их любовь, нежная, мягкая, ласкающая, как эта весна, как этот безмятежный день, как то радостное чувство, которое было в них и которое передавалось через них всем окружающим. Казалось, все были заняты, все были охвачены их радостью и все следили за ними, такие же, как и они, чуткие, напряженные. И все два дня путешествия были такими же светлыми, радостными, быстро промелькнувшими, и Карташев говорил своей невесте, сидя с ней на корме, за кучами канатов, когда пароход уже подходил к Рени:
   - Это уже прошлое, но не ушло от нас. Оно в нас и вечно будет в нас. Эта память об этих двух днях - вечная картинка в вечной рамке нашей молодости, наших надежд, нашей силы.
   И вдруг Аделаида Борисовна заплакала. И лицо ее опять было лицом маленького, беззащитного ребенка, у которого отнимают ее любимую игрушку.
   Карташев порывисто, горячо целовал ее руки, лицо, глаза и говорил ей слова утешения.
   - Ты будешь путешествовать, вести свой дневник, набираться впечатлений. Я буду работать, устраивать наше гнездышко, куда осенью, как птичка, ты прилетишь, чтоб холодную, скучную зиму жить со мной, вместе. У нас будет камин, яркий огонь в нем, перед камином мы с тобой - жарим каштаны, читаем, живем и наслаждаемся нашей новой жизнью.
   В Рени приехали в шесть часов вечера и в восемь уходили. Вечером же уходил и поезд в Троянов Вал.
   И опять уже один стоял Карташев на пристани, махая отъезжающим. И ему махали с парохода и Евгения Борисовна, и муж ее. Аделаида Борисовна стояла сзади них и украдкой, робко вытирала слезы, и так рвалось сердце Карташева к ней, утешить ее, высушить поцелуями ее слезы.
   Уже совсем скрылся в вечерней дали пароход, надо было и самому спешить на поезд. И он нехотя пошел с пристани, одинокий, весь охваченный Делей, ее лаской, грустью этой ласки.
   На вокзале толкотня, масса пассажиров. Знакомый начальник станции дал Карташеву купе, в котором он и заперся, спасаясь от ищущих себе места пассажиров. И только когда уже поезд тронулся, он выглянул в проход вагона.
   Прямо против его купе стояла девушка, та самая, которая в прошлом году ехала на пароходе с своим женихом-моряком. У ног ее лежал маленький изящный чемоданчик.
   Очевидно, места не хватило, и она решила ехать, стоя в проходе.
   Очевидно, и она узнала его.
   - У вас нет места?
   - Нет.
   - Позвольте уступить вам мое купе.
   - А вы сами как же?
   - Я найду себе где-нибудь.
   - Но мы могли бы и вдвоем поместиться в этом купе.
   - Если вы ничего не имеете против...
   Девушка нагнулась, но Карташев предупредил и бережно внес ее чемодан в свое купе.
   Вошла и она и, легко присев у открытого окна, смотрела в темнеющую даль.
   - Если вы не боитесь ветра, может быть, предпочтете смотреть встречу поезда.
   Она молча поменялась с Карташевым местами.
   Оба некоторое время молчали.
   Она заговорила первая:
   - Мы, кажется, в прошлом году с вами ехали вместе на пароходе.
   - Вы ехали с вашим женихом...
   - Теперь уже муж, и я только что проводила его: он приезжал на несколько дней в отпуск.
   - А я только что приехал из Одессы на пароходе... Я провожал свою невесту и, так же, как и вы в прошлом году, ехал с ней на пароходе. Мы вспоминали о вас, и я говорил своей невесте, что завидовал вам тогда... Не думал я тогда, что через год...
   - Вы инженер?
   - Да.
   - Вы моего двоюродного брата не знаете? Сикорского?
   - Валериана Андреевича?
   - Да.
   Карташев обрадованно заговорил:
   - Как же не знаю. В постройке я был его помощником. Мы старые знакомые, друзья еще с гимназии.
   Они быстро разговорились. Она оказалась веселой и бойкой спутницей. Оба они были как бы товарищами по несчастью: она проводила своего мужа, он свою невесту.
   Она была хороша. Полное, упругое тело на плечах и верхней части груди просвечивало чрез ее ажурную кофточку. Здоровый румянец играл на щеках, черный пушок оттенял сочные, нежные губы, серые большие глаза ее смотрели и обжигали из-под черных ресниц.
   Наступали сумерки, становилось темно, а кондуктор все не зажигал огней.
   Карташев как-то особенно чувствовал себя. Ему хотелось говорить, говорить о своей невесте и в то же время смотреть в эти серые глаза, смотреть на пушок губ и жадно следить за подергиванием их, когда, смеясь, она вдруг показывала ряд мелких, блестящих, как смоченный жемчуг, зубов. Хотелось коснуться ее маленькой, пухлой руки, коснуться ее розового, полного тела. И от этого кровь горячо вдруг приливала к его сердцу и сладкая истома, как набежавшая волна, охватывала его всего.
   И тогда они оба сразу смолкали, смотрели в окно и опять друг на друга, и словно что-то вспыхивало опять в их глазах и радостно освещало надвигавшийся мрак ночи.
   Прошел кондуктор, зажег свечу и ушел.
   Свеча, не разгоревшись, потухла, и опять в темноте они сидели, говорили и, сидя уже рядом, смотрели в окно.
   Загорелись яркие звезды в синем бархатном небе, и бархат все синел и темнел, а звезды сверкали все ярче и ярче. Сверкали и дрожали, как капли росы, вот-вот готовые упасть. И падали и серебряным следом резали темную даль. И, как беззвучный вздох, сладко замирало в их душах это падение. И сильнее хотелось говорить, смотреть, касаться.