Расставаясь в преддверии кабинета главы отдела информационной безопасности с тертой своей курткой, Вадим испытал страннейшую для себя неохоту. Относилось это, понятно, не к кожану – к содержимому правого кармана. За то ничтожное время, что Вадим таскал с собой Гимнюкову волыну, он успел наладить с ней загадочную телепатическую связь. Или, скорее, наоборот – пистолет прощупывал нового владельца, нуждаясь в симбиозе (чей уже, если на то пошло, и результат имелся…). Надо сказать, Вадим никогда не болел (в сознательном возрасте, по крайней мере) характерной для инфантильных интеллигентов платонической любовью к оружию, и над соответствующими справочниками отпотел свое в детстве, в том же возрасте, что над избранными статьями Малой медицинской энциклопедии. Но, оказавшись обладателем пусть скромного и невзрачного, но пистолета – устройства, предназначенного только и исключительно для уничтожения ближних, – он обнаружил, что тот помаленьку забирает над ним власть. Ощущение вооруженности замечательно попадало в резонанс стойкой, чуть лихорадочной взбудораженности, которую сообщало Вадиму презрение к столь позорно облажавшейся профессиональной реальности – и, похоже, взбудораженность подпитывало.
– Садитесь, – устало, едва ли не с отвращением указал Пыльный.
Вадим подумал, что во время оно Михаил Анатольевич, наверное, вот так же начинал допросы вверенной его попечению мелкотравчатой диссиды – еще до начала общения создавая у подследственного впечатление, что валандается терпеливый и незлобивый, в сущности, следователь с ним, попусту упорствующим, бог знает как давно и безрезультатно. Помимо воли включаясь в игру, “подследственный” робко опустился на краешек стула, догадываясь, что ему полагается волноваться, и в свете этого оценив нехитрый, но эффективный прием визави. Тот держал немотивированно долгую паузу, то зависая длинным носом над лежащими перед ним на столе (темном, массивном и бескомпромиссном, как надгробие – не в пример экспрессивному дизайну, скажем, околоземного Очкастого “деска”) распечаткам, то прилипая к клиенту лишенными выражения глазами цвета болотной ряски.
Процесс затягивался – от нечего делать Вадим стал смотреть в окно. Там меню тоже было небогатое: в непривычном ракурсе их собственное невзрачное здание да соседский слепой брандмауэр, продублированный шматом безнадежного декабрьского неба. В пику всему этому в допросной горел интенсивный свет и стояла тяжелая субтропическая жара.
– Все, что сейчас будет произнесено в этом кабинете…
Вадим вздрогнул, не сразу сообразив, откуда несутся скрипучие фонемы.
– … никогда не должно покинуть его пределов, – без всякого ударения, но с суконно-казенным пафосом завершил Пыльный.
– Разумеется, – поспешно согласился Вадим и изготовился к диалогу. Однако вместо града вопросов последовала пауза номер два.
– Чем вы можете объяснить, что в болванке по рекламным балансам за квартал вместо шестидесяти трех и двух по эффективности – пятьдесят девять кома шесть? – и эта, вторая, реплика главы инфбеза сумела застать Вадима врасплох, когда он уже приноровился к новому Великому Молчанию.
– Э-э… м-м, – он безуспешно пытался въехать, о чем, собственно, речь. – Тут, понимаете ли… Видите ли. Михал Анатольич. Тут такая запутанная, неоднозначная…
– Это вы составляли новогоднее обращение? – не дослушав, прервал его Пыльный.
– А?.. Да, Михал Анатольич. По личному, так сказать, поручению…
Пыльный свернул шею толстому перу Montblanc и покивал укоризненно: все, мол, с тобой, голубчик, ясно.
– Была дана высокая оценка, – неожиданно для себя сформулировал Вадим.
– И что же вы делали в помещении пресс-рума двадцать седьмого декабря сего года с восемнадцати десяти до девятнадцати тридцати пяти? – Пыльный вскинул взгляд от “монблана” на Вадима, и тот понял: вот он, настоящий вопрос. Как в боксе. Два удара отвлекающих, третий – нокаутирующий.
– Проводил анализ отчета Инфонет-фонда о влиянии глобальных коммуникаций и мультимедиа на банковское дело, – единым духом выпалил он заранее заготовленное.
– А что вам сказал Воронин, когда застал вас в пресс-руме? – тут же, без малейшего промедления, довесил Пыльный.
Знает?! Или – на понт берет? Надо отвечать. Отвечать…
– Воронин?! – с ненатуральной натуральностью изумился Вадим. Другого выхода, кроме как придерживаться зачатой совместно с покойным Гимнюком недоношенной версии, все равно не было. Кроме того, он хорошо помнил завет кого-то из лубянских патриархов, поучавшего: “Никогда ни в чем не признавайтесь! Даже если муж поймал вас за хуй на своей жене, отрицайте все. От страха хуй станет маленьким, вы вырветесь и убежите”.
– А разве Андрей Владленович это… заходил в пресс-рум? Двадцать… э… позавчера? Нет-нет, – Вадим развел руками, растопырив пальцы, решительно отодвигая в сторону, отметая саму подобную возможность. – Не заходил Воронин тогда… ну, при мне. Точно.
– Зачем вы пытаетесь ввести меня в заблуждение? – Пыльный постучал “монбланом” по ребру своего монструозного стола с сожалением и осуждением в трудноопределимой пропорции.
– Возможно, в мое отсутствие? – робко предположил Вадим, готовно начиная юлить. – Я в туалет выходил, видите ли, возможно, мы разминулись, возможно, как-то не заметили друг друга, – частил он, проделывая предписанные ситуацией заслоняющиеся недожесты и даже как бы извиваясь корпусом; и чем чаще частил, чем побитее заслонялся и извивался, тем более потешным казалось ему происходящее. Он прекрасно осознавал, что по роли и даже по жизни должен испытывать страх, но испытывал лишь шампанскую игристую развеселость.
– В ваших интересах быть со мной максимально откровенным, – Пыльный окончательно перешел на следственную лексику.
– Да-да, разумеется…
– Вспомните: когда и при каких обстоятельствах в упомянутый период вы виделись с Виталием Ман-ским из отдела компьютерного обеспечения?
А вот это застало Вадима врасплох по-настоящему. Виталик… Про Виталика-то он и забыл. Напрягшись, Вадим вспомнил: он выходит в сортир – Виталик на лестнице бинтует шею шарфом. Вадим возвращается из сортира – в пресс-руме Очкастый. Очень похоже на то, что где-то на лестнице они и столкнулись.
Это был прокол. Это был, если честно, провал. А ведь это прова-ал, подумал Штирлиц. Вадимова версия явно не канала. Показания срочно требовалось корректировать, только непонятно, как. Поэтому Вадим озабоченно нахмурился, изображая приступ болезни Альцгеймера:
– Виталик?.. Но позвольте… Двадцать седьмого… Нет-нет, я помню, Виталик, да… Но по-моему… Как мне кажется… Насколько мне помнится… Это все же было не позавчера… Вероятно, я ошибаюсь…
– Ошибаетесь, – безапелляционно подтвердил Пыльный, – или преднамеренно лжете.
Ишь ты, как заговорил. А ведь старый импотент что-то просекает. Интересно, в какой степени? Вадиму и впрямь сделалось любопытно. Ну-ка, попытаемся мы тебя расшевелить:
– Ах да, конечно! – приступ счастливо миновал. – Теперь я вспомнил! Двадцать седьмого! Да-да!
– Что вы вспомнили? – впился Анатольич в Вадима энцефалитным клещом. – Отвечайте конкретно, четко, ясно!
– Виталика! – лучась облегченной радостью от возможности доставить маленькое удовольствие гражданину следователю, выдохнул Вадим. – Виталика помню! Был! На лестнице, прям как сейчас, и шарф такой пушистый, – он алкогольно прищелкнул себя по горлу, отчертил лихим пальцем воображаемую петлю, – наматывал!
– Что он вам сказал? Что?
– Он мне сказал… – Вадим замер. – Он… мне… сказал… А! Он мне сказал – ПОКА!
Пыльный, весь подавшийся было вперед, отвалился на спинку кресла, узловатыми пальцами извлек яростный аккорд из столешницы.
– Вы, Аплетаев, – сказал уже отчетливо угрожающе, – мне ваньку-то не валяйте.
Вадим растерянно изобразил всем телом аллегорию готовности к любому содействию, горя от того, сколь ничтожны его возможности.
– Вы, – нажал Пыльный, закрепляя достигнутый успех. – Видели. Воронина.
– Нет-нет-нет! Вы меня, вероятно, не совсем, не вполне правильно поняли! Это Виталика! Виталика – да, видел, причем именно двадцать седьмого! А вот Воронина… – Вадим сокрушенно потупился. – Извините… Простите… Так уж вышло… Как-то вот… Не встречал.
Михал Анатольич пристукнул “монбланом” – и они продолжили. В том же духе. Пыльный наседал. Вадим таращил честные глаза и тупо стоял на своем. В конце концов глава инфбеза поднялся из кресла и циркульно промерил кабинет из угла в угол. Раздраженно ослабил узел галстука.
– Баню тут развели!.. – буркнул себе. Натыкал на телефоне трехзначный внутренний номер. – Маргулиса!.. Борис! Почему у меня до сих пор кондиционер шпарит? Не-де-лю! Я тут как в печке! Мне что, тебя лично под конвоем?.. Да! И чтоб завтра! Сегодня же! – бросил трубку. Покряхтев еще немного, растворил высокое югендстильное окно. Вернулся к столу и до крайности недовольно зашуршал бумагами. В субтропиках потянуло прибалтийским холодком.
– У вас постоянные отношения с Ритой Даугавиете из дизайнерского бюро “Клява ун партниери”? – зашел Пыльный на бреющем с внезапной стороны.
– Были, – лаконично отозвался Вадим, ничуть не возмущенный столь грубым вторжением в частную жизнь.
– Каким образом? Почему?
– Видите ли, Михал Анатольич… – Вадим скромно приумолк. – Понимаете ли… Не далее как сегодня, если быть точным… – глянул на запястье, – пятьдесят… э, виноват, пятьдесят одну минуту назад я послал вышеупомянутую Риту Даугавиете из дизайнерского бюро “Клява ун партниери” на хуй.
Пыльный мигнул. Что-то у него там с чем-то не сошлось. Ситуация вышла за рамки штатной, и Михал Анатольич поступил с ней наименее затратным образом: проигнорировал.
– Так, – сказал он. – Как часто вы видитесь с господином Черносвином?
– С кем? – совершенно непритворно удивился Вадим.
– Так-так, – Пыльный что-то черкнул “монбланом” на шелестящих листочках, помечая и прикидывая. – Так-так-так…
Хмурые свои, ни в какую систему не увязанные вопросики Михал Анатольич закидывал со стоицизмом ясновидца, играющего в морской бой. С равнодушной демонстративной последовательностью он кладет снаряд за снарядом впритирку к бортам тщательно зашкеренной субмарины вибрирующего, едва сохраняющего видимость самообладания оппонента. Вот когда тот, вконец ошалев, всхлипывая, сам предъявит свою тайную подлодку: на! бери! сдаюсь! – Анатольич, видимо, с недоуменно-печальным сарказмом покачает головой: ну, дескать, чудак-человек, ты что, ЭТО от нас думал сокрыть? думал, мы не узнаем? какая непростительная, нелепая наивность! да каждый твой шаг, каждый… Впрочем, тут же позволит сарказму смениться участием опытного падре, узревшего безнадежно заблудшую, но, возможно, еще не вконец потерянную для раскаяния и покаяния душу: вот тебе ручка, вот бумага, пиши, ничего не утаивая, чистосердечное смягчает!..
А ведь ни черта ты, сморщенный хрен, не знаешь, думал Вадим, механически отпихиваясь от Пыльных атак. Даже не догадываешься. И туман ты напускаешь, всезнание гэбешное корчишь именно потому, что – НЕ. Даже что с Ворониным случилось – и то не ведаешь. Пропал. Не предупредил. Семья, поди, волнуется. Тесть, поди, а? Куда это, думает, зятек стратился? Никак на свадебном моем подарке прямиком обратно на таити свои к блядям тамошним укатил? А вот взять тебя за лацкан, да и выложить тебе, пердуну геморроидальному, как оно у нас на самом деле. И на рожу твою пыльную посмотреть…
– Значит, вы утверждаете, – гнул без устали Анатольич, – что сдавали ключ на посту охраны именно охраннику Федору Подлесному? Вы точно это помните? Насколько вы в этом уверены?..
– Более-менее.
– Что это значит?
– Это значит ровно то, что значит. Не более. Но и не менее.
– Слушайте, Аплетаев!..
– Михаил Анатольевич, – Вадим, уставший от уставной позы (на сиденье лишь полжопы, спина прямая, корпус наклонен в направлении следователя, шея искательно вытянута), сел удобнее. Развалясь. – У вас закурить не будет?.. Закурить, – он для наглядности помахал перед ртом двумя пальцами.
– Что? – опять не сошлось у Пыльного. Костистая челюсть даже слегка отпала. Пыльный, оказывается, тоже подвисал сплошь и рядом. Причем требовалось для этого Анатольичу куда меньше, чем Вадиму.
Вообще поведением геморроидального инфбезника руководила до неприличия примитивная программа. Пыльный способен был функционировать лишь в рамках заданной ситуации и роли – гражданина начальника, фискальной власти, карающей длани.
Что-то меня заебала такая игра, уже со встречным раздражением подумал Вадим. Что-то одинаково слишком выходит – все до меня доебываются. Я что, настолько виктимен? Давайте теперь в мою игру поиграем. Чисто для разнообразия. По крайней мере, это будет честно, нет?
– Михаил Анатольевич, – поспешил пресечь он новую серию надоевших наездов, – достаточно. Будя. Я и так все уже понял. То есть понял, что ВЫ ничего не понимаете. Не въезжаете. Как выражался наш общий покойный отчасти коллега Сергей Гимнюк, не втаптываете. Не впитываете. И, пожалуй, даже не очень всасываете, – он закинул щиколотку одной ноги на колено другой, с удовлетворением наблюдая уже не под-, а нормальное, масштабное, глухое зависание, избавиться от которого можно в лучшем случае перезагрузкой, в худшем – переформатированием, – а поскольку общение наше, не слишком, как мне кажется, приятное для обеих сторон, рискует таким макаром затянуться до обоюдного посинения, придется, видимо, вас просветить.
Пыльный издал скрежещущее междометие, аналогичное беспомощному писку, производимому мертво зависшим компом при нажатии любой кнопки на клаве. Вадим не обратил внимания.
– Итак. Андрей Владленович Воронин, начальник пресс-службы по должности и мудак по жизни, чья судьба вас, видимо, интересует в первую очередь, – того. Отдуплился. Выпрямился. Как раз тогда, вечером двадцать седьмого. Был он, конечно же, в этом долбаном пресс-руме, чего уж там. Ваша правда. И я его видел. И завалил. Забил. Как свинью. Череп проломил. Статуем этим ебаным. Хрусть! А труп утопил. В котловане вонючем в лесу…
Облик неодушевленного предмета, который принял Михал Анатольич и который чрезвычайно ему шел, оказался обманчивым: Пыльный вдруг сделал очень быстрое движение рукой – к телефону. Но Вадим – молодость, реакция! – перегнувшись через стол, опередил его. Перехватил трубку, присвоил японский кнопочный аппарат и оторвал от шнура. Зашвырнул в другой конец кабинета – тот агонально зазвенел. Вадим встал, потянулся. Засунул руки в карманы и прошелся по помещению – точь-в-точь как давеча Пыльный:
– Только это еще не все. Потому что не зря я долбоеба Гимнюка, родного племяша специального референта нашего обожаемого босса, покойным назвал. Его я тоже мочканул. Из его собственной волыны. В затылок. Мозги веером. Потом морду ему всю раскрошил, молоточком! молоточком! Всю ванну мне изгадил, мичман херов, приколите, Михаил Анатольевич? Что это у вас вид какой-то странный? Ау-у! Пыльны-ы-й! Ты меня слышишь? Отлично. Тогда слушай дальше. Это ведь тоже еще не все. Гимнюк, перед тем как пачкать мне санузел, рассказал одну забавную байку. Не иначе как от дяди слышанную. Про нашего обожаемого босса и его друзей из России. Точнее, из Москвы. Точнее, из московского пригорода, Лунино такое, знаете, может? – он обогнул стол и остановился перед Анатольичем. Тот, офтальмопатически глядя снизу вверх базедовыми шарами, медленно откатывался в своем роликовом кресле. – Ай-яй-яй, – погрозил Вадим Пыльному пальчиком (тот вскочил, оступился, попятился), – как нехорошо! Такой солидный банк, что вы, что вы, крупнейший в Балтии. Такая репутация! Такие понты! Такие связи! И такими делами занимается. Бобоны бандитские моет! Кто бы мог подумать?
Вадим продолжал наступать, тесня Михал Анатольича, немо разевающего полный крепких желтых никотиновых зубов безгубый рот. Оттеснил до самого окна. Тут глава инфбеза наткнулся лопатками на приоткрытую высокую створку и прекратил движение – дальше было некуда.
– Что, Пыльный, – грустно оценил картину Вадим, – молчишь? Тебе нечего сказать?..
Открыл рот. Закрыл рот.
– Плохо…
На плечах главы лежали пылинки перхоти. Позади Анатольича широко и неопрятно развалилась банковская стройплощадка.
– Погоди, – вспомнил Вадим. – А господин Черносвин-то тут при чем?.. А?
Бесполезно.
– М-да, – резюмировал Вадим. – Ладно. Заебал ты меня…
Пыльный начал было протестующее движение, когда он ухватил Анатольича левой за твидовый ворот, а правой за брючный ремень – но так и не довел его даже до середины. Cтарикан был неправдоподобно легкий – точно мумия! Вадим без особого труда оторвал его от пола и перебросил гэбэшные мощи через подоконник. Грянув локтями о раму, взмахнув лаковыми штиблетами и по-прежнему не произнеся ни звука, глава инфбеза ушел спиной вниз. Вадим подождал какого-нибудь впечатляющего удара, сочного шлепка. Донеслось что-то неопределенное и неубедительное. Вадим выглянул.
Михал Анатольич упал на вертикально торчащий штырь железобетонной арматуры – и штырь пробил тело насквозь, чуть выйдя из груди. Пыльный полулежал-полувисел на этом штыре, раскинув длинные руки и ноги, как атлет на хрестоматийной иллюстрации к “принципу золотого сечения” – словно придерживая конечностями невидимый обруч. Голова запрокинулась, лица не было видно.
12
“Восьмикратный золотой медалист европейских выставок, $25”. Совершенно элементарная на вид ноль семь красного вина. Ноль семь была португальская. Но название оказалось вполне понятно и Вадиму: “Porca de Murca”. Поглазев на медалиста, грозящего то ли телесными наказаниями, то ли сексуальными домогательствами то ли несчастному животному, то ли героине классического блатного шансона, он продолжил обход по периметру.
Заполненные бутылками полки возносились под самый потолок. Избранное, элитное бухло было отчуждено от алкогольного плебса и помещено на отдельный угодливо подсвеченный стенд. Каждый высокородный пузырь стоял обособленно, как скрипка Страдивари. А наиэлитнейшие, наиблагороднейшие – и вовсе разместились за стрельчатыми стеклянными дверцами автономных шкафчиков вдоль стен. Словно барабаны того же Страдивари, которые мастер, как известно из новорусского апокрифа, делал, в отличие от скрипок, не для лохов, а для настоящих пацанов. Барабаны-то Вадима и интересовали. Таково было требование момента.
…В том, что ночное чувство не врало, что логика и вероятность пластичны, податливы и послушны превосходящей воле, – он убедился на выходе из Резиденции. Согласно логике и вероятности там его и должны были повязать. Все эти многочисленные штатские и униформные гарды. Тем паче что в свете не оставшегося незамеченным, напротив, похоже, произведшего впечатление и, скорее всего, оцененного по достоинству пике Пыльного они так забавно утеряли всебезразличную статику, озаботились, замельтешили, побежали… Вадим, однако, на сей раз был охраной проигнорирован. Проигнорирован столь абсолютно, что даже заподозрил: может быть, выключившийся из псевдожизни объект перестает замечаться ее субъектами? Перестает существовать для них?
Но тогда почему этот жлобина, упрощенный и удешевленный вариант общегардовской модели (special для магазинов и иных публичных мест) поглядывает на него сейчас с презрительно-подозрительным, причем отчетливо показным вниманием? Не может соотнести жалкий Вадимов кожан с ценниками за стрельчатыми стеклами? Ща вы, братцы, тоже малость подвиснете…
Lagavulin. Islay Single Malt Scotch Whisky. Это, по крайней мере, звучит. Весомо так. Внушительно. И цифры – смотрятся. Выдержка – 16 лет. Цена – 26 латов 40 сантимов. По части “крашеной водки”, всех этих гурмански-выпендрежных коньяков и прочих вискарей, Вадим не был ни знатоком, ни ценителем. Что “сингл молт” – это круто, он слышал. Но привлекло его, главным образом, то не могущее не иметь тайного смысла обстоятельство, что стоил темного стекла пузырь с неброско-аристократической этикеткой и, опять же, странно по-свойски звучащим для русского уха именем примерно столько, сколько лежало сейчас в Вадимовом лопатнике. Он принялся пересчитывать наличность. Ну да, двадцать пять, шесть латей. Мелочь. Тридцать, тридцать пять – ха! Вот будет прикол… Тридцать шесть, семь, восемь, восемь!.. Девять. Нет, одного не хватает. Надо же – всего одного сантима!
Он зашарил по карманам кожана, частью уже дырявым, скопившим на дне осадок неопределенной трухи. Машинально вынул мешающий пистолет. На периферии зрения произошла кратковременная суматоха. Упрощенный вариант переваривал Гимнюков ствол. Вадим ободряюще улыбнулся. Ну? Че такая недоверчивая харя? Че ты так застремался, мудоеб? Think positive! Все о’кей, козлик, видать, у меня на него разрешение, если я с ним так запросто, да? Неважно, что нет у меня никакого разрешения, что клал я на все разрешения. Ты об этом, к счастью, не знаешь. Для себя, понятно, к счастью…
Он все-таки спрятал волыну… Бабки, бабки… Может, завалялось? Хрен там. О, а это что? Один сантим. Почернел весь, по ничтожности диаметра только и можно распознать достоинство.
Ровно cантим. Определенно знак свыше.
А теперь внимание! Вуаля! Одним легким движением и парой слов несолидный посетитель, праздно припершийся в дорогой магазин ради сеанса потребительского онанизма, превращается в выгодного клиента. Гард стремительно меняет типовую позицию: “Чего надо?” на “Чего изволите-с?” Мочалка за прилавком светится так интенсивно, что сомнений не остается: вот она, беззаветная влюбленность с первого взгляда, вот она, истинная страсть, true romance! Впечатление от живых денег напрочь опровергает впечатление от того, что их символизирует – прикида, выражения лица. По отношению к бабкам это абстракция второго рода.
Правда, бабки тоже абстракция и символ – такого забубенного рода абстракция, что уже не очень понятно, символ чего. Суррогат некоей ценности, на который обслуживающий персонал сейчас меняет суррогат своей любезности. А повод для этого – третий суррогат. Суррогат вкусового удовольствия.
В суррогатную сущность купленного Вадим вник, толкнув ногой напутственно дзынькнувшую бдительными колокольчиками стеклянную дверь магазина, поддев клыком и сорвав облегающую горлышко бумагу, вынув пробку и хлебнув прямо из бутылки. Наикрутейший скотч за полсотни баксов ноль семь явственно и узнаваемо отдавал жженой резиной. Именно так – горелой изоляцией, как воняет иногда в трамвае… Это было безусловное говно, но говенная сущность продукта нимало не волновала ни производителя, ни потребителя – тут, как и везде, шел чистой воды обмен понтами.
Он еще только начал все это обдумывать, а виски уже рванул под нёбом бомбой-самоделкой грамотных городских партизан, подлым устройством, нашпигованным обрезками гвоздей, – направленная взрывная волна ударила вверх и, пройдя носоглотку, начисто сметя скопившийся там необязательный обонятельный хлам, прицельно накрыла мозг, и каждый острый обрезок с бешеным ускорением воткнулся в свою клетку коры. Нет, не разил “Лагавулин” резиной и не был говном. Он, если честно, и бухлом-то не был, алкогольным напитком – вообще напитком: потому как не тек в пищевод и не падал камешком вниз, в желудок, а непосредственно на языке прекращал бытие в виде физической субстанции, устремляясь не в мозг даже – в СОЗНАНИЕ бесконечным рядом чисто эфирных эманаций: терпкостью, ворсистой густотой, слоистым ароматом, томной темнотой дубовой древесины, продуваемым простором вересковых пустошей, источенностью меловых скал, промозглой студеностью морской соли. И разница во вкусе между Islay Single Malt и стандартно-голимой местной водочкой с вводящим в заблуждение названием Moskovskaja много превосходила разницу между ними в цене. Нет – в данном случае бабки выступали в своей изначальной функции: эквивалента физиологического кайфа.
Другое дело (подхлестнутые ветрами Северного моря, мысли Вадима развили недурную скорость), что есть виски за двадцать шесть латов – а есть за двести двадцать шесть. А есть и за две тысячи. Может, даже за двадцать две бывает. И не пытайтесь меня убедить, что тот, что за двести, в десять раз ВКУСНЕЕ того, что я варварски прихлебываю из горла сейчас. Это уже, братцы, понты из разряда гнилых. Беспримесный выебон. “А у меня точно такой же галстух, только за десять тысяч”. За определенной (и легко ощутимой – если захотеть) гранью деньги перестают быть эквивалентом чего-либо и принимаются воспроизводить себя посредством зарабатывающего и тратящего их. За гранью, где человек, венец творения и эволюции, становится просто репродуктивным органом, конкретным хуем (пиздой) абстрактной денежной массы.
Вадим приложился к “Лагавулину”, принципиально не интересуясь наличием/отсутствием транспорта, пересек улицу на красный. Сигнальте, сигнальте, уроды…
Существует набор формул, посредством коих заговаривают себя те из мыслящих (как им кажется) финансовых гениталий, что еще ощущают в этой своей функции некую экзистенциальную лажу и испытывают посему вялотекущую фрустрацию. В том числе и Вадим – до недавнего времени. Например: “Деньги нужны, чтобы о них не думать”. Или: “Деньги дают свободу”. И то и другое – фуфло абсолютное. Единственная свобода, которую могут дать деньги, – это свобода от мыслей о себе в процессе их приумножения.