– У меня – никаких, – ненавязчиво, но недвусмысленно нажал Э. В.
Они помолчали, глядя друг на друга с подтекстом. Будто подражая, обменялись продолженными взглядами Вадимов спутник и оба его визави.
– Ладно, – сдался Григорий, и тут же, не оборачиваясь, мотнул головой в направлении замеченных, надо же, Вадима с телохранителем. – А это?
– А это, – мгновенно – совсем чуть-чуть, но все-таки слишком мгновенно – откликнулся Цитрон, – мое дело. Уводи, Янис, – последнее через головы гостей адресовалось Вадимову сопровождающему.
– Не, погоди, – резко бросил Григорий – непонятно, Цитрону или Янису. – Есть вопросы.
– Григорий, – произнес Эдуард Валерьевич со все более настойчивой задушевностью, – вопросов нет.
Тем временем Янис, получивший конкретную команду, единственный во всеобщем настороженном торможении обрел алгоритм действия и стал действовать: поволок Вадима к выходу.
– Стой! – разом меняя тон, окончательно развернулся к ним Григорий. – Э, ты!
Видя, что Янис уже взялся за ручку, “генерал” как бы начал, наметил шаг в их сторону – но только наметил. Продолжил его один из стороживших Вадима с конвоиром парней – сместившись навстречу и преградив дорогу. Янис смахнул Вадима вбок (не отпуская) и замер с парнем нос к носу, благо роста они были одного.
Мизансцена изменилась – композиционным центром стала троица у дверей, еще двое гостей, включая главного, поворотились к ним, один остался против ушедших на задний план Цитрона с другим его телохранителем.
Туго, смачно высказалась сброшенная на пол черная сумища.
– Григорий! – Цитрон тоже переключил интонацию без всякого перехода: однако была, была в ее безапелляционной властности невесть как, но различимая лажа. – Я не понял!
– Нет, это я не понял! – Григорий, конечно, лажу уловил; к тому же на его стороне был численный перевес. – Кажется, ты…
Он не договорил – ситуация, вроде бы однозначно склонившаяся в его пользу, переменилась снова. Дверь, возле которой произошел затор, сильно ударила в плечо пришлого бойца – тот отпрянул, меняя угол обзора, странно подприсел, сунул за пазуху правую руку. Последний его жест моментально породил цепную реакцию: все рядовые участники действа проделали то же самое – включая двух новых, скользнувших боком по очереди в образовавшуюся щель. В одном из них Вадим признал того чрезвычайно долговязого, что свежевал апельсин в ресторане сбоку от Лады.
Теперь на четверых “григорьевцев” приходилось четыре “цитроновца”.
Ни следа показной расслабухи не осталось в участниках. Изначальное “не так” раздулось, накренилось, нависло – ждало толчка.
Дождалось.
Как всегда – с наименее вероятного направления. От самого до сих пор пассивного действующего (в смысле без-) лица.
С момента удара по почкам Вадим пребывал в ломком легковесном безволии – как бы перепоручив управление телом расторопному Янису и не нуждаясь более в самообслуживании. Но сейчас и Янис устранился, замер, – и тогда бесхозный Вадимов организм ни с того ни с сего, не отчитываясь перед рассудком, испражнился судорожным двигательным импульсом: Вадим бойко лягнул бодигарда в голень, выдрался из несколько ослабевшего захвата, сквозанул вдоль стены назад. Бодигард Янис был профессионал – так что порыв норовистого сотрудника Аплетаева закончился как должно: на полу. Нет, не положенным долгосрочным раушем – всего только отшибленным левым плечом: Янис чересчур отвлекся от подопечного, войдя в устойчивый резонанс с персональным оппонентом. Поэтому, загремев вторично на локоть, Вадим немедля завопил, катастрофически обрушивая напряженное молчание:
– Он хочет вас сдать!.. Интерполу! А бабки ему останутся!
За период произнесения этих слов случилось следующее: Янис развернулся к Вадиму, персональный оппонент, задерживая, положил ему руку на плечо, Янис развернулся обратно – и в руке у него оказался пистолет. Вадим успел подумать, что пистолет этот красивый и похож на черную волынку покойного мичмана не более, чем русская псовая борзая на двортерьера.
Зрелище русского псового ствола, беспардонная откровенность – ну как если бы Янис извлек пред честной компанией болт из штанов – его длины, угловатости, блеска сдетонировали ситуацию на раз, она взорвалась общим одновременным движением: и воздух набряк железом; пистолетов, больших, маленьких, ружей, кажется, и едва ли не автоматов в нем стало без числа; в количестве столь переборном они воспринимались глупо и игрушечно. Стволы торчали отовсюду и упирались в беспорядке во всех персонажей. Кроме Вадима.
– Если он не гонит, – самым страшным в интонации Григория было полное отсутствие интонации, – я тебя, Эдуард, сам упакую. Лично.
– Это наезд, Григорий? – пыльная математическая бесстрастность реплик предполагалась их готовой, детской почти – на уровне таблицы умножения – элементарностью. – За такие слова отвечают.
– Я-то отвечу, – воспроизвел следующую строку учебника Григорий. Кивнул на Вадима: – Вот он ответит. Говори, – последнее относилось уже непосредственно к злоебучему сотруднику Аплетаеву.
– Ты делаешь ошибку, Григорий, – даже несмотря на ритуальность фразы, стало почему-то ясно, что Цитрон не вкладывает в нее вовсе никакого смысла. – Надо спокойно разобраться. Спокойно, ты понимаешь меня?
Самого бывшего босса Вадим с пола не видел, но сначала по отскоку взглядов от его стола к Янису, а потом по отрывистому тику лица телохранителя восстановил некий знак (жест?), отправленный Цитроном гарду. Повинуясь этому знаку, Янисов ствол перепрыгнул с оппонента на Вадима – и сейчас же улетел в сторону, а секьюрити шатнулся к стене и вдобавок наклонился вбок, ощутив, что ли, неодолимую потребность одернуть брючину или расшнуровать ботинок, и лишь затем…
Округлилось, объемно лопнуло, плоско хлопнуло, раздробилось и не затихло. Звук был такой громкий, что не помещался в помещении. Стало горячо, увесисто, жестко, часто, безостановочно, нестерпимо. Ноги, ноги, ноги, весь мир невпопад уставили ногами. Столешница снизилась и протаранила череп. На живот. Втянулся. Всосался. Сверху на со звоном.
Часто часто часто часто часто часто. Сыпались катились. Тяжелый ударил сдвинув. Попадало, распалось. Хаотический негатив: несколько снимков на один и тот же кадр. Отслоение теней. Коричнево-фиолетовый фон, неустойчивые светлые проталины. Темнота медленно тасовалась. Медленно и бесконечно.
Веки заболели, он разжмурился.
Shock Protection. Подошвы уперлись практически в нос. Размер, наверное, сорок восьмой какой-нибудь. Посередине каждой – врезанный пластиковый кругляш с надписью Shock Protection. Еще телефон. Сотовый – подобных по малости и изяществу Вадим никогда не видел. Телефон, как ни парадоксально, был включен, независимо зеленел экранчиком. Так вот как он их позвал, Ладиных гардов. Просто набрал под столом и дал послушать. Слушать. Слушать. Тишина не верила сама себе.
Вадим на всякий случай опять закрыл глаза. Кровь шелестела в ушах меланхолично и беспредметно, как коммунальная вода в трубах. Неопределимо, но настойчиво пахло.
Очень.
Очень нескоро и нерезво он подполз к краю, высунул из-под стола полглаза.
Кругом в изобилии валялось. Неподвижно. Абсолютно. Приблизительная одежда. Черные штаны, каблуки, локти – не разобранные, кучей. Отодвинув брючины с прилагающимися ботинками, Вадим выпростал собственную голову и плечи. Широкое молодое лицо обернулось к нему – глядя крайне брюзгливо и недовольно, и не совсем на него даже, а больше под себя, в доски. Вадим потащил свое тело дальше, кое-как вытащил наружу целиком. Отдернул руку: в ладонь вцепилось несколько маленьких неровных стеклянных гранул. Cкользкое, темное, знакомое пачкалось – сильно.
Он встал – едва устоял. Нога поехала. Гильза. Их тут было до черта. Голова кружилась, как при сильном опьянении. Вертолет. Вадим оперся о стол. Влип. На столе, на спине, вольготно распростерши изрядные конечности, лежал боец в кожане, “григорьевец” – головой в россыпи стекла. Скатерть закрасилась сплошь, и несло – остро, весьма погано – именно тем, чем она закрасилась. Коньяком в том числе.
Все они тут лежали. Многочисленные обширные тяжелые предметы, только что бывшие существами – сложносоставные, пространственно экспансивные, забившие комнату затылками, задами, плечами, ногами, полами, часами, пальцами, брызгами, потеками, запахом. Хотя “комнату” – это условность, от комнаты не осталось, в принципе, ничего. Даже стен: палевую штукатурку уродливо испещрили бессчетные щербины, некоторые гравюры исчезли, некоторые лишились стекол и обзавелись рваными отверстиями. Кожа распотрошенных кресел висела лохмами, из-под нее светила начинка. Повсеместно – или глюк? – пух, невразумительный пух.
Вадим отстыковался от стола, перешагнул через откинутую руку.
Грюкнуло под ногой коричневое, лаковое, поджавшее поджарый приклад помповое ружье. Он пнул, пошел, споткнулся. Сумка.
Длиннющая толстенная сумка, притащенная визитерами. Вадим перешагнул было и ее, но остановился.
Присел. Потянулся. Он плохо соображал, что и зачем делает. Совсем не соображал.
Латунный язычок дешевой молнии сполз, покряхтывая. Бережно, кончиками измызганных пальцев – прядь с лица – Вадим сдвинул плотный край. Тождественные кирпичики серо-зеленой бумаги, перечеркнутые белыми полосами. Это ими, аккуратнейше (ввиду множественности) уложенными, набит был баул. Вадим отделил от кладки один, внутренне готовый к тому, что – фиг получится, что денежная масса окажется слитной, монолитной, пластмассовой. Фиг. Получилось. Он надорвал белый кант. Трескуче пошуршал долларовой колодой. Опустил, отпустил money обратно.
Сколько их тут, бесполезно было даже гадать. В подобном виде и количестве его, Вадима, разум деньги просто не воспринимал и конвертировать в цифры наблюдаемое сейчас глазами отказывался. Деньги, бабки, капуста – это горсть мелочи, это пачечка в лопатнике, это кредитная карточка, это череда нулей в составляемом релизе: актив-процент… Абстракция. Штабель бумажных кирпичей пол на пол на два метра с еле напяленным поверх синтетическим мешком – это не деньги. Хер его знает, что это. Бред, окcюморон. Более чем весомая и объемная, вещественно безусловная условность.
Черная дыра. Сверхплотная звезда, область чудовищной гравитации. Ультимативно примагниченные, провалились в оную дыру и взгляд Вадима, и мысли. Неизвестно, сколько бы он просидел в этом ступоре, если бы не звук сзади.
Вадим обернулся, распрямляя оглушительно клацнувшие суставами ноги, снова теряя равновесие. Завороженно наблюдая, как из-за размочаленной спинки кресла, в коем он все время сидел, суетливо и проворно выбирается встопорщенный, но совершенно, похоже, невредимый Эдуард Валерьевич, Цитрон, бывший Вадимов босс. На толстом Цитроновом лице была одна только бессмысленная целеустремленная решимость. Эдуард Валерьевич сделал попытку обогнуть стол, напоролся на мяcной завал, не раздумывая, вскарабкался с неожиданным проворством на низкую столешницу, прямо по скатерти форсировал преграду, наподдав по голове расположившемуся там трупу, и бросился к Вадиму.
То т машинально привлек к себе фантастическую сумку, но Цитрон цапнул ее с другого конца, яростно дернул – и, видя, что Вадим не отпускает, с обескураживающей силой толкнул противника в грудь. Вадим не удержался, упал на анонимное тело, а Э. В. споро сгреб добычу, отпихнул за спину и нагнулся к чему-то на полу.
До Вадима не доперло, а потом было поздно – Цитрон держал в руках тот самый помповик. Вадим вскочил, поймал ружье за дуло, но вырвать не смог – Цитрон, падла, был не слабее его. Они боролись за оружие, сосредоточенно пыхтя. Вадим видел, как босс, у которого был приклад, безрезультатно сандалит спуск – видимо, затвор не был взведен. Наконец банкир выпустил ружье, подлез вплотную и быстро сунул Вадиму кулаком в лицо и коленом в пах.
Ни туда, ни туда не попал – но напор и злоба свирепо сопящего коротенького капиталиста смяли волю его очумевшего соперника: Цитрон наседал, беспрерывно молотя, метя то в солнечное сплетение, то в нос. Не сразу Вадиму удалось ответить – тоже, впрочем, коряво, не туда, в пухлую грудь. Эдуард Валерьевич перехватил его запястье, тонкое запястье потомственного интеллигента, крепкой лапой хозяина жизни; они опять боролись – неумело, но остервенело – мычали, тужились, качаясь, топчась среди трупов – и в итоге, разумеется, повалились. Цитрон упал неудачно, ребрами на край столешницы, Вадим освободился, рыпнулся удрать, но ненормально настырный Э. В. задержал его за куртку, напрыгнул, опрокинул на скатерть. Мало того, в правой у него объявилось нечто блескучее, маленькая двузубая вилка, давешний лобстерский причиндал, – каковую вилку Цитрон вознамерился во что бы то ни стало воткнуть в экс-подчиненного.
Да, это тебе не Пыльный. Витальности в главе крупнейшего балтийского банка было до хрена, до хренища и больше; ворочаясь на столе, задыхаясь под немалым весом главы, Вадим ничего не мог с ним поделать. Цитрон давил, потеющий, сиплый, дышал в самую морду, мать твою, мать, с-сука, с вилкой своей!!!
Не ненависть, нет – именно отвращение, физическое отвращение к ерзающему на тебе, разящему секрецией мужику помогло Вадиму. Он весь сократился – целиком, как одна мышца, – искорячился и достал-таки Цитрона бедром промеж ног.
Барахтанье. Ротация. Новое падение: они рухнули на пол – но теперь сверху очутился Вадим. Облепившую вилку боссову кисть Вадим заклещил своими двумя, круглая в разрезе рукоять прибора уперлась торцом в грудину. Не обращая внимания на мощно сучащие, стучащие по нему остальные три банкирские конечности, недавний мелкий клерк того же банка издал утробный мяв и налег всем собой. Не бог весть какой массой – но молодостью, маскулинностью, волосатыми плейстоценовыми атавизмами – никуда, как выяснилось, не девшимися. Цитрон заурчал в панической тональности, пустил пару пузырей из стиснутых губ – треугольные железные лепестки нырнули к багровой, вздувшейся из берегов намокшего белого воротничка шее Эдуарда Валерьевича. Дикий напряг сделал лицо его почти отрешенным.
Левый Цитронов кулак от души шмякнул по уху – но Вадима было уже не остановить. Тупая, бесчувственная и упрямая машинка работала в нем, он жал, жал, жал глухо, стонуще рыча на одной ноте, жал, жа-а-а-а-а-ал! – и острия опускались ниже, ниже, ниже, тише, тише, ну, спокойно, спокойно, ну что ты, брат, тише, тише, все, уймись, давай, хватит, перестань, ну что ты, что ты, что ты, тихо, тихо, так, вот так, вот, ну все уже, все, все, все, все, все…
Брык.
Пробел.
Минута молчания.
А? О-о…
Раз, два… На живот.
Так.
Эволюционная лестница – по новой, ступень за ступенью. С брюха – на карачки, с четверенек – на полусогнутые. Превращаемся в гордого эректуса. Во. Теперь – в сапиенса. С этим проблемы. Сумка!
Сумка. Оказывается, он зачем-то подобрал коричневый помповик. Вадим попытался затолкать его в баул, тот не помещался. Он расстегнул молнию до конца. Утрамбовал ружье в бабки, потянул на себя язычок. Не дотянул.
Вдруг его проперло: Вадим заозирался, зашарабанился по разгромленной VIP-зоне, стал поднимать с пола, собирать в охапку, иногда роняя, пистолеты, никелированные, вороненые, короткие, длинные, отдельный скошенный прямоугольничек обоймы, рубчатую темно-зеленую лимонку, пистолет-пулемет с куцым стволом и длинным торчащим магазином, еще лимонку, еще пистолет, еще магазин, уминать в сумку, подтыкать под края, вбивать в плотные дензнаки. Даже почти зашторил – один помповый приклад выпирал.
Вадим взялся за полиамидовую дерюгу бауловых ручек – сумел только оторвать от пола. Охнул. Уронил. Увидел Григория.
Точнее, опознал лежащего ничком по колеру костюма. Под задравшейся пиджачной полой выглядывала из-за брючного ремня рукоять: не иначе привычка с тех времен, когда подмышечные кобуры водились только в контрабандном видео. Испытав вовсе уж избыточный позыв, Вадим переселил револьвер – упитанные щечки барабана, курносое дульце – себе за пояс.
По новой подступился к трофейному оксюморону. Перекосившись, еле взгромоздил на спину. Направился, шатаясь, к выходу. Поди пройди еще в проем с такой дурой – ш-шит…
Подвальчик недаром именовался столь пафосно: две массивные двери, перекрытие, гарантия звукоизолированной конфиденциальности сделали свое дело – наверху Вадим обнаружил совершеннейшую пищеварительную безмятежность. Подарочная официантка шарахнулась от вломившегося в престижную трапезную приплюснутого челночно-оптовой поклажей, перемазанного кровяхой расхристанного урела. Официантка несла пустой, со сложенным зонтиком, коктейльный стакан от ближайшего к лестнице кабинета. За сдвинутой, как давеча, ширмой-фусума, как давеча, наличествовала девушка Лада – с примороженным, как давеча, видом.
Вадим вперся, бухнул поклажей о татами, бухнулся на стул напротив Лады:
– Хай!
– Хай, – Ладина вазомоторика не отразила ни удивления, ни узнавания. Тем не менее после десяти– примерно секундной паузы, слоняясь взглядом по залу, девушка без интереса поинтересовалась:
– Ты с Эдиком?
– Скорее, от Эдика, – Вадим разочарованно обозрел пустой стол. Так вот как это у вас было задумано. Серьезная стрелка под увеселительным прикрытием. Клуб, мочалки. Декорация.
– А где все? – декорация обессиленно повела рукой, имея, вероятно, в виду своих бодигардов.
– А все умерли, – охотно сообщил Вадим. Лада наконец посмотрела на него прямо – впрочем, по-прежнему без любопытства:
– А Эдик?
– А Эдика я завалил, – Вадим беспечно подмигнул.
– Да? – таким тоном обычно реагируют на незначительный, но приятный сюрпризец. – Ну и правильно. Я сама хотела, только все что-то… Как это ты его?
– Вилкой.
– Класс, – она улыбнулась мечтательно.
Мимо их кабинета к лестнице в VIP-подвал прорысили, не глядя по сторонам, двое клубных охранников.
– Пошли, – сказал Вадим.
Лада смерила его оценивающе. Потеребила зеркальными ноготками мочку уха.
– … Ну пошли.
Улыбка, уже прицельная – специально для визави. Включилась – несколько обалдело отметил Вадим. Вот как это выглядит. Она могла всю дорогу вялиться в режиме stand by, потом одно кратчайшее мимическое усилие – и Вадим чувствует, как у него отнимаются колени, а внутренности обращаются в приторный тягучий сироп.
– Куда?
– К тебе.
Лада тряхнула головой, легко поднялась и вышла первой.
Минуя манекен кендоиста в центре зала, Вадим вынул у него из рук самурайский клинок и присовокупил к арсеналу – просто продев между сумочьих ручек.
Зелень. Баксы. Грины. Бычки. Лавэ. Greenbacks. Доллары. Цельные нерастревоженные перебинтованные пачки и автономные сто– сто-пятисот– стопятидесяти– тысяче– сто– пятитысяче– сто– сто-деся-титысяче-, сто, сто, сто, сто, стодолларовые банкноты врассыпную, неравномерно, горками, кучками, сплошным слоем и поодиночке, – на полу, на некрашеных проолифенных янтарных досках, на жестких квадратных циновках и мягких овальных ковриках, на чуть выступающих из стены полочках с косметикой, присевшем на бамбуковых ножках треугольном столике, плоском экологичном телевизоре Бэнг энд Олафсен, ступенчатом козырьке электрокамина, под загорелой Ладиной лопаткой – прилипнув; по всей комнате. Пятна, поля, разводы плесени – земля с высоты пяти километров.
Вадим помедлил миг на краю люка, захлебнувшийся распахнутой пустотой. Зажмурившись, оскалившись, очертя голову рухнул с потерянным, непонятно чьим звуком – опрокинулся, перетянутый наружу ошеломляющей тяжестью неимоверно разросшейся, распертой части себя, сграбастанный грубым ньютоновским девять и восемьдесят одна, вогнанный, втиснутый в тесную, слизистую, сла-а-а-(жуть фатального пике)-а-а-дкую мякоть, вниз, вглубь, в самую Ладину сердцевину, в бережно и плотно упакованное содержимое малого таза.
Все сразу. Все к чертовой матери. Ничего не разобрать. Новая среда. Зацепиться не за что, опереться не на что, все вверх тормашками, потеря пространственной ориентации. Стремительно несет – куда!? Чтоб хоть за что-нибудь ухватиться, он схватился за ее волосы, за гриву редкого, как магический зверь единорог, существа. Оседлал.
Сменив ужас, столь же мгновенно, немотивированно и безжалостно скручивает счастье, блаженство, кайф!!! Некие токи подхватывают, возносят, подбрасывают… вдруг бросают… у-у-ух! Огромные властные ладони. Покачивают, раскачивают, накачивают, вот так, вот так, так, так, да, да, еще, еще, еще, да, да, ну же, ну же, да, да, сука, сука, да, да, ах же ты тварь, блядь, блядь! еще! – он удаляется от земли, все быстрее, черт знает куда, надо соскакивать с этого бесплотного лифта, сейчас, сейчас, ну же – оп! – он соскакивает, соскальзывает, выскальзывает из подергивающейся Лады, подхватывает, гася горстями фрикционную инерцию, бубсы, тяжеленькие, на себя, вот, смахивает из-под потной лопатки скривившегося североамериканского президента, переворачивает узкое легкое тело – склизкими блестящими бедрами, гладкой задницей по гладким доскам, взметая бумажные прямоугольники. Твердые пятки воткнулись в плечи, он сбежал пальцами по напряженным икроножным, бедренным, ягодичным мышцам, сюда! она подалась вперед, еби меня! давай!! Хуй, напористый, деятельный и толстый, как барсук, ринулся в мускусную духовку норы – взрыкивая, отфыркиваясь, хэкая, давясь скотской вседозволенностью.
Свободное падение. Затяжной прыжок. Как чувства у умирающего, отказывают измерения: сначала три – в неограниченной газообразности, где уже нет ни верха, ни низа, ни права, ни лева, ни переда, ни зада, – потом четвертое – потому что как тут ни падай, всяко никогда не упадешь – некуда. Времени нету и ничто не кончается.
В воздухе не утонешь. Ныряй. Лежи на поверхности. Кувыркайся. Вертикально. Горизонтально. Адреналины-эндорфины-тестостероны бултыхаются во встряхиваемом тебе, пузырятся, вспениваются. На животе. На спине. В конце концов Лада уселась сверху, насадила себя, н у, ну!..
Запрокидываясь, вжала, больно втиснула колени под Вадимовы нижние ребра, заходила размашисто, поршнево, хлопая ритмичной жопой, подхватывая, поддергивая подобравшейся влагалищной горловиной Вадимову округлившуюся боеголовку. Вадим протянул, дотянулся, сдавил мотающиеся железы, как груши клаксонов, почти ожидая извлечь квакающий сигнал, – но Лада только подвизгивала, клекотала, лунатически водя головой. Рот безобразно съехал набок, потемневшие волосы налипли на мокрое лицо.
Он закрыл глаза – и увидел, что периферийная, равноудаленная земля – совсем близко. Почва. Грунт. Твердь. Уже различимы неровности рельефа, скальная оскаленность, камни, в которые он вот-вот врежется, хрупко, хрустко сминаясь, расколется, расплещется, размажется. Шершавый воздух, разводя челюсти, проталкивается в рот, перекрывает, забивает дыхание, закупоривает уши. Бурая эрозированная поверхность Эдема – наотмашь. Десять, восемь, короткие встречные порывы бедер, пять! два!! ноль!!! рывок кольца.
Ладино изощренное кольцо сужается еще, вниз, по всей длине, зло, крепко, от залупы до яиц, да, да – а обратно со страшной силой, да!!! – выстрел, выброс длинного шелкового сгустка семени, освобожденно брызжут стропы, единым тугим хлопком десяток кило спрессованной ткани разворачиваются неудержимо, безбрежно и блаженно. Ликующая отдача, судорога обоюдной щедрости: на! – вовне, прочь, даром – личный генофонд, наследный шифр, биологический концентрат – натягиваются молекулярные нити, пружинит спираль ДНК…
Он открыл глаза. Белый купол с небесным вырезом круглого черно-желтого инь-янь-образного светильника покачивался, дрейфовал. Раскинувшись, шевеля кончиками плавников, Вадим безвольно, вольно висел в шуршащей невесомости. Захлопывая раскладную конструкцию, отзываясь одноразовым нытьем в оси, Лада вернулась с Вадимовых ног на живот, грудь, лицо, с истекающим выдохом опала сверху. Мазнула щекотными волосами, лизнула в плечо. Замерла. Он погладил. Она снялась, откатилась на спину, в баксы, засмеялась.
…Он приземлился через пару минут. На ноги, на обе стопы. Денежные бумажки приставали к босым подошвам. Вадим выпрямился, окончательно определяясь в пространстве, – но на глазок, без подсказки земного притяжения. Невесомость локализовалась по контурам тела – опустошенного, выцеженного, отжатого. Насухо. И то. Сухо.
– У тебя попить есть?
– В холодильнике. И мне принеси.
Вороша ногами доллары, Вадим побрел на кухню. Отворил дверцу эпического рефриджерейтора, сунулся – и отшатнулся.
Заполняя дутым пуховым туловом весь объем нижней камеры, примятый сверху морозильником, прижимая к стенке черным ластовидным крылом кипу смещенных в сторону решетчатых полочек, мелко шебурша когтистыми перепончатыми лапами по груде сваленных внизу банок, коробок, упаковок, на Вадима очумело таращил плоские маленькие глазки почти полутораметровый белобрюхий и желтошеий императорский пингвин. Пингвин возмущенно разевал сплюснутый с боков клюв, топорщил перистый ворс и негодующе поквохтывал.
14
А вот говном сиреневым плеваться – это, сударики мои, уже совсем ни в какие ворота. За это у нас – мочат, мочат, мочат!!! Вот тебе. И вот тебе еще, и во… Во падла!.. Значит, мозгобрейка тебя не берет, нету у тебя, значит, мозгов, устойчива ты у нас к инфразвуку, кор-рова!.. Ну ни фига себе. Да за-дол-бала ты с говном своим, срань болотная, холи шит, так, погоди, за угол, подлечимся, отдышимся. И патронов ни хрена, вот что обидно. Тайничок бы, тайничок… Тайничок. Ха!