Два дня после Рождества, четыре до Нового года. Пустая пауза, пробел между двумя праздничными точками. В конторе почти никто не работает, к четырем дня все пропадают, страчиваются, по-чешски говоря, на полузаконных, но уважительных основаниях. Очкастый на своем подсолнечном “понтиаке” укатил в клуб. Долго сокрушался, бедолага, какая у него сложная жизнь: сразу две party за вечер, как успеть, и вообще – хоть шофера бери, а то что же, не пить на первой? Прикол в том, что сокрушался он вполне всерьез.

Ленивый же и работу не любящий Вадим ловил себя на том, что межпраздничная эта расслабуха, недельное провисание, – ему не в кайф. Совершенно непонятно было, что делать после этих самых четырех пи-эм. Он нацелился было на Витьков подвальчик, – но, подумав, плюнул. Не каждый же день. “Рита” пришло, зная, что вроде должно бы прийти – и заранее зная, что не понадобится.

Он посидел в “Пие мейстера” над высокой кружкой фирменного клюквенного грога (тамошний кельнер, харизматик и мастер своего дела, как-то срезал Вадима наповал уместной и неизвестной цитатой из Ларошфуко). Бессмысленно пошарабанился по центру, как бильярдный шар, наугад запущенный от борта. Домой не тянуло. Вдруг пришла диковатая мысль о конторе. Вдруг показалась не такой дикой. Напротив, не лишенной извращенного обаяния. Там пусто. Никого. А у меня еще и пропуск при себе.

На крыше одного из зданий, подступивших к площади с лаймовскими, имени кондитерской фабрики, часами, установили, слыхал Вадим, видеокамеру. Теперь культовый городской пейзаж, неизменное место встреч с неубывающим кворумом ожидающих под опрятной невысокой коричнево-желтой башенкой с простеньким белым циферблатом наверху, транслировался в Интернет онлайн. Забиваешь мочалке стрелку – а сам, уютно расположившись в тепле перед монитором, потягиваешь чаек с лимоном и злорадно наблюдаешь, как дура топчется на морозе, переминается, зябнет, не решаясь слинять в ближайшее кафеюшное нутро… Кто-то, уютно сидящий сейчас в тепле перед монитором, потягивая чаек с лимоном, злорадно пронаблюдал, как Вадим пересек площадь и углубился в Старушку.

На замызганном крыле царящего над парковкой Hotel De Rome огромного изначально белого “кадиллака” кто-то вывел прямо по грязи: “Танки не моют!” Добивая ирландца, Вадим суммировал дробную подробную брусчатку средь подозрительно тщательно вырезанных и расписанных трафаретов Старого Города, с постмодернистской жуликоватостью выдающего за аллюзию черепично-островер-хий плагиат из Андерсена Г. Х. На углу скверика работала на скрипке девица в пончо, похожая на красивый негатив: очень смуглое лицо и выбеленные волосы. Смычок она, как токарь напильник, держала почти неподвижно, и искры отчаянной кельтской плясовой летели из-под него словно сами собой.

– Извините, можно с вами побеседовать? – глазированный вьюнош при коммивояжерской улыбке отработанным маневром отрезал Вадима от тротуара.

– Нельзя, – буркнул Вадим, пытаясь обойти коммивояжера с фланга. Тот, однако, вновь перетек и оформился прямо по курсу:

– Неужели вы не хотите знать свое будущее, – очень быстро и не снимая улыбки чесал он, – получить ответы на главные вопросы бытия и решить свои проблемы? Мы предлагаем вам универсальный…

Вадим досадливо вынул из настырной руки бумажку – ХРАМ СОБОРНЫХ ЭНЕРГИЙ, логотип: крест, вписанный в мандалу, на фоне звезды Давида, – смял и отправил в просительно разинутый скрипичный футляр у ног девицы-негатива. Будущее… Фьюче индефинит. На расстоянии четырех дней – его условная граница, линия перемены жизней. Четыре странных дня, когда любой, независимо от трезвости мышления, невольно подбивает кармические балансы прошедшего, заговаривает подступающее и сам почти верит в произносимые тосты про то, что следующий год будет не такой, как этот.

Бегло оглянувшись – не бдят ли менты? – Вадим аккуратно поставил ноль три на мостовую. По левую руку голубовато светилась глубокая перспектива модного в среде небедной молодежи кафе “Ностальгия”. Небедная молодежь в изобилии обреталась среди каскадов зелени за толстым высоким стеклом во всю стену. С холоднокровным любопытством поглядывала наружу на подглядывающих снаружи. Так посетители океанариума обмениваются взглядами с экзотическими цветастыми тропическими фишами, равнодушно висящими в электрически подкрашенной воде меж ракушечных гротов, фальшивых затонувших кораблей и художественно нагроможденных кораллов. Стекло “Ностальгии” было стеклом аквариума, определенно; неясно лишь, с какой его стороны тропические фиши.

Тысячу раз Вадим следовал мимо этого стекла с работы и на работу. Он совершенно точно знал, что ничего не мешает ему зайти внутрь. Что у него частенько вполне хватает денег, чтобы посидеть за ностальгическим столиком. Что по биологическому возрасту и социальному статусу ему даже полагается временами за ним посиживать. Но не менее точно он знал, что никогда не зайдет и не посидит. Для этого ему требовалось сменить то ли легкие на жабры, то ли наоборот.

Природа этого нутряного ощущения непреложно зоологического, на уровне не вида даже, а – класса или типа, различия, – при таком-то обилии внешних сходств! – неясна была и самому Вадиму. Они одевались, выглядели и даже вели себя почти так же. Слушали почти те же группы. Смотрели почти те же фильмы. Но отчего-то он начисто не понимал, откуда они взялись, зачем и за счет чего живут. На что живут, черт побери. Он, пожалуй, мог предположить, что эти серийные, восставшие со страниц раздела “Вещи” “Плэйбоев”, “Омов”, “Мэн’с хэлсов” и “М-Вогов” завсегдатаи “Ностальгий”, “Черных котов” и “Пепси-форумов”, начинка “опелей” и “ауди”, вешалки для костюмов Sir и колодки для ботинок Lloyd, – папенькины сынки и дочурки. Отпрыски разнокалиберных Цитронов. Мальчики и девочки-мажоры. Дети большого бизнеса, потихоньку пропивающие, проедающие, проезжающие, пронашивающие, проебывающие расходные части родительских состояний, выдранных с мясом у реальности в эпоху первоначального награбления. Но, во-первых, это все равно не объясняло бесчисленной их численности. А во-вторых – преисполняло Вадима острейшего презрения ко всей этой пробирочной популяции. Их хищных папашек можно было отчасти уважать – тем уважением, что коренится в инстинкте самосохранения, сиречь страхе. Так уважаешь девятиметрового гребнистого крокодила с давлением челюстей 200 кг на кв. см. – тупого, чешуйчатого, мерзкого, зато очень, очень большого и опасного. У ностальгических гомункулов не было даже всеядной витальности их предков. Ничего не было. Кроме бабок. Чужих.

А иногда Вадим думал, что никакая они аллигаторам финансов и криминала не родня. Что на самом деле они – чудо генной инженерии и нанотехнологии, вундерваффе, советское оружие возмездия, взлелеянное в недрах “почтовых ящиков”, сверхсекретных призрачных НИИ, собранное на высокотехнологичных линиях оборонных предприятий. Военные биороботы-хамелеоны, монстры мимикрии, неимоверно восприимчивые к установкам масскульта, идеально подстраивающиеся под господствующий стереотип поведения. Произведенные в огромном количестве для тайной переброски в стан потенциального натовского противника. Там, смешавшись с туземным буржуазным населением, они должны были в час Ч дня Д инициировать тайную боевую программу, и тогда… Они уже были расфасованы по армейским складам Западной Группы Войск, уже готовы к внедрению. Но тут по не зависящим от разработчиков и командования причинам кончился СССР – и начались первоначальное и все последующие награбления. Разработчиков спровадили в бессрочные неоплаченные отпуска, командование повело битвы за конвертируемую зелень, ЗГВ расформировали – и про вундерваффе все забыли. Несколько лет они лежали в своей пенопластовой коме на пыльных полках приватизированных, но так и не исследованных складов. И однажды случилось нечто. Замкнуло, например, проводку. И биороботы синхронно включились, распаковались, огляделись. Инфильтровались. Смешались. Приспособились. Влились. И теперь без конкретной оперативной задачи продолжают барражировать по расширившейся враждебной территории. С дремлющей личинкой боевой программы внутри.

Пока – дремлющей.

Самурай в распахнутом белом кимоно сидел на коленях. Лицо его было сосредоточенно и сурово. Левую щеку украшал татуированный, похожий на слоновью голову иероглиф “кадзэ”. Означает такой иероглиф “ветер” и состоит из знаков “крыша” и “сильный”. В одной руке самурай за обернутое тканью, тоже белой, лезвие держал необходимый для сеппуку короткий меч, в другой – абсолютно неуместные при харакири палочки для еды. На бамбуковой циновке перед самураем стояла большая фарфоровая тарелка. Пустая. Над головой мужественного буси выведено было стилизованным под иероглифическую тушь шрифтом: ПРАЗДНИК ЖИВОТА. И ниже совсем мелко: “Ресторан японской кухни и развлекательный комплекс БАНЗАЙ”.

Развлекательно закомплексованный ресторан был один из самых дорогих в городе и имел репутацию бандитского. Бандиты – наиболее солидные и статусные – любили разрулять в его отделенных раздвижными стенками-фусума кабинетах, за чаркой саке и плошкой суши, непростые бандитские проблемы. Так что и “сильный”, и “крыша” были тут неспроста. Впрочем, меткая ассоциативно-льстивая ходовка дизайнера осталась неоцененной хозяевами. “Банзай” в результате рекламировала волоокая гейша в сползающем с плечика кимоно, а оставшегося в единственном экземпляре самурайца приволок в пресс-рум Очкастый. И в качестве не лишенного угрожающего остроумия намека налепил на пластиковую фусума своего кабинета-выгородки. Снаружи. У Андрея Владленыча с владельцами “Банзая” были какие-то свои, неведомые Вадиму варки.

Да и не только у Владленыча – у всей Семьи. Во всяком случае, именно в “Банзай” приглашала обложку Ладу доставленная Вадимом мелованная картонка. Он даже разглядел дату и время, когда похмельная Лада, мельком глянув и скривившись, кинула картонку на стол: 29 декабря, 20.00. Вадим тогда злобно порадовался полному отсутствию фантазии у сильных и толстых: уж если в моде ориентальное, то под Восток заделаем все – от любимой жральни до квартиры любовницы. Тоже мне, Цитрон-сан…

По-прежнему не зажигая света, он подошел к окну. Покинутая до скончания новогодних празднеств стройплощадка лежала внизу, на месте свежеснесенного флигелька: их корпус готовились соединить с главным REXовским зданием зеркальной галереей. Фундамент пророс метровыми побегами вечноржавой арматуры. В перпендикулярном главном здании не горело ни одно окно. Казенный люд из Министерства благосостояния прилежней – в тылу особняка напротив желтел цельный этаж. Фонарь на углу уточнял в скобках, что снова пошел снег.

Остатки третьего за этот вечер пива снизошли в нарочито измятую, снабженную польской надписью Nikdo neni dokonaly керамическую кружку. Смысл надписи не был до конца прояснен: не то “как же вы меня доконали”, не то “вам меня не доконать”. В любом случае кружка была лузером, непонятно только, отчаявшимся или, напротив, упорствующим. Вадим примерился сунуть опорожненную “Зелту” в мусорник, но вовремя спохватился. По строжайшим конторским правилам любое появление любого алкоголя на рабочем месте каралось жесточайшими штрафами, и даже пустая тара могла стать уликой и поводом. Те м более – он расписался за неурочно взятый на проходной ключ. Бутылка помедлила и отправилась в карман куртки.

Вадим пощупал губами опадающую с шепотом пену, прошелся по ковролину, перешагивая через бледные фонарные блики, тени наоборот. Обесточенные компьютеры, ксероксы, факсы, сканеры, принтеры лежали садом камней. Чей-то амбициозный стул выкатился в центр помещения.

Такой пресс-рум – безлюдный, беззвучный – Вадим видел впервые. В руме привычном, дневном, в перекрестно просматриваемом храме соборных энергий банковского пиара, – ты мог быть лишь социальной версией себя. В таком – чем угодно. Мог сделать что-нибудь неправильное. Предосудительное. Например (Вадим отхлебнул), выпить пива. Или (Вадим сел на стол) сесть на стол. Или выказать (он выказал) двери кабинета гражданина Очкастого начальника средний палец. Или даже… Вадим спрыгнул на пол, выдвинул ящик чьего-то – Олежекова – стола, пошарил наугад. Пачка тонких немужских “More” обнаружилась в дальнем углу. Простейший пластмассовый “крикет” – еще через ячейку. А вот вам, с удовольствием подумал Вадим, затягиваясь. Две мысли прожгли его одновременно: о пожарной сигнализации, реагирующей на дым, и о вечернем обходе охраны, могущей дым унюхать. Он судорожно затушил сигарету о ножку стула. Ну ладно.

Предположим. Зато…

Он врубил свой комп. Подождал, пока тот отжужжит, отпищит, отвякает, затеплит монитор. Явит сине-белую сетку “нортон коммандера”. Нагло, пижонисто, не оглядываясь вокруг, выбрал курсором LAYOUTTT, WORDOUT – и так до WORDART’а. Закинул ноги на стол. Принялся лениво листать, благодушно кивая чуть смягченным полутора без малого литрами нецензурным черным литерам на голубом фоне.

“…А всякий, кто мешает нам жить, должен понимать, что переполняет чашу пролетарского терпения. И раньше ли, позже ли будет а) схвачен б) отхуячен в) выебан г) высушен. Это аксиома. Это непреложная истина. Это константа, альфа, омега и хуй еще знает что. А он, если знает, то ничего не скажет. Он неразговорчивый, хуй-то. Он предпочитает не пиздеть (он же хуй, а не пизда, не правда ли?), а делать. Аминь.”

Скоро мочевой пузырь тоже дал понять, что полтора без малого – не шутка. Вадим нехотя снял ноги со столешницы и отправился в сортир. Или, как неизменно определял охранник Гимнюк, гальюн. В коридоре махнул рукой Виталику из компьютерного, бережно бинтовавшему на лестнице шею пушистым шарфом.

Отлив, Вадим инсценировал перед сортирным зеркалом пару беспощадных хуков в челюсть. Завершил схватку сокрушительным опперкутом. Продолжая – сам себе рефери – отсчет, вернулся в темный пресс-рум.

Он успел сделать несколько шагов к своей ячейке, когда заметил на перегородке тень головы, очерченную светящимся монитором.

ЕГО монитором. Вадим машинально сделал еще шаг, и сидящий обернулся на вращающемся стуле.

“Наш ответ Очкастому.

Ага, сука, проняло? Затряслись твои гаденькие потненькие ручки, испятнанные кровью, выпитой у честных трудяг, то есть нас? Задрожал поганенький, мерзенький, тоненький буржуазный голосок?! Ссышь, падаль?!!!! Правильно ссышь! ШТЫК – вот твое место!!!! КОЛ!!! В АСФАЛЬТ! В АСФАЛЬТ! В АСФАЛЬТ! Вот куда!!! В недра мартеновских печей! Понял, падла?! Тех самых печей, у которых гибнут за гроши обворованные тобой пролетарии, сука!!! Что, мелкий прислужник крупных акул капитала?! Что, cытенький пухлый недобиток, вороватый пидорас, лишенный стыда и совести наглый похуист?! Мало тебе жрать буржуйское говно, так и меня, честного русского трудового пацана, приохотить желаешь?! МР-Р-Р-Р-Р-РАЗЬ!!!!

Пиздец тебе, Очкастый. Скорый, жестокий, беспощадный, железный пролетарский пиздец.

Все.”

– Нет, Вадик, – Очкастый улыбнулся с беспредельной проникновенностью, – это ТЕБЕ пиздец.

Еб твою, ты же в клубе… Сокрушительный опперкут наконец нашел Вадима, отозвался ватным гулом в ушах, кратковременной дезориентацией… какого ж хера?

– Ты, мудак, наверное, думаешь, что я тебя просто уволю? – участливо предположил Андрей Владленович и отрицательно помотал головой. – Не-ет. Хуюшки. Я тебя, Вадимчик, сотру. Размажу. С говном смешаю, – с каждой фразой он улыбался все шире, все радушнее. – Тебе, Вадимушка, в этом городе… в этой стране… в этом, блядь, мире! – он резко и неожиданно двинул локтем в протестующе хрюкнувший короб процессора, – нигде больше не работать. Никем, понял? Тебя, Вадичка, толчки мыть не возьмут. Даже языком вылизывать.

Очкастый был явственно поддат. Не сильно. На уровне легкой избыточности жестов и интонаций.

– Ты что же думал, говнюк, – откинутый на стуле Очкастый покачал вострым ботиночным носком, – никто не узнает, да? Никто никогда не найдет? – Андрей Владленович даже руками развел. Из-под распахнувшегося полсмитовского пальто сверкнул галстук. По золоту бежали чернильно-си-ние скарабеи. Почему-то именно в них прочно увяз Вадимов взгляд. – Ка-азе-е-ел!.. Ну казе-е-ел! Ты же мелкий поц! – Очкастый рывком подался вперед и вертанул пальцами перед лицом – будто лампочку из патрона вывинчивал. – Ты же тля! Вошь подзалупная!

В первый момент на Вадима навалилось тупая, вязкая заторможенность. Только в голове бешено и вразнобой вращалось с истошным звоном: что будет? что он будет делать? я попал, да? насколько круто я попал? И в тот самый миг, когда мельтешащие колесики разом встали, выбросив: попал! круто попал! очень круто! с концами! – внутри, в глубине потянуло зудящим, сосущим сквознячком. Вязкость тут же вытекла, а от низа живота стал быстро расти уровень болезненного подрагивающего предвкушения.

– Ты ж мне завидуешь, муденыш. Ты ж сам ни хуя не умеешь, ни-ху-я! Что б ты без меня делал? Это ж я тебя сюда взял. Ты ж из моей миски хлебал. А потом гадил туда. Потихо-онечку. Потому что мне ты, холуек, ничего сказать не смел. Боялся. Ссал. Ты ж сидел тут, в норке своей вонючей, и дрочил, дрочил в кулачок. Наяривал. Онанист хуев. Щенок. Сопляк…

Это было как перед оргазмом. Каждое все более ликующее, все более взахлеб слово Очкастого закручивало в Вадиме еще на один оборот некую пружину.

– … Тряпка. Ничто-о-ожество. Подстилка… Еще, еще. Еще.

– … Недоносок. Обсосок. Слизь!..

Пружина лопнула. Что-то разъялось. Не ощущая, не сдерживая и не контролируя, Вадим почти наугад протянул руку, ухватил за изогнутую рептильную шею бронзового патинированного Мурзиллу рекса, с немалым, но нечувствительным усилием поднял – и с размаху врезал круглым, как у штанги, блином постамента Андрею Владленовичу сбоку в висок.

7

Как он стоял-то? Так? Мордой? Нет. Верно. Боком чуть-чуть. Вот… Погоди. Каким боком? Этим? Нет. Правым. Так?

Вадим вертел Мурзиллу на подставке-тумбочке, пытаясь точно воспроизвести первоначальный ракурс. Это было важно. Важнее всего.

Андрей Владленович лежал перед его столом, чуть на боку, обиженно уткнув лицо в пол. Вадиму был виден только затылок. Вострые носы ботинок особенно глупо, под неудобным углом торчали в стороны.

Что с ним может быть? Вырубился? Или? Вадим понимал, что надо приблизиться, нагнуться, попробовать пульс: запястье там, сонную артерию… Не получалось. Тронул ногу с места – в обратную сторону. Отпятился к выключателю. Шлепнул.

Залп десятков белых трубок холодного накаливания оглушил, как сирена. Вадим тут же погасил свет. Перестал видеть хоть что-то: мерцающая ряска… Помедлив, включил опять.

Вернулся к своей ячейке – и стал стеклянный, оловянный, деревянный: на мониторе, на клавиатуре, на полированной карей столешнице, на деловитых, распираемых цифирью распечатках радостно блестели яркие темно-красные полосы. Две энергичные параллели с краю экрана сердито, словно училка лит-ры, перечеркнули неприличное слово МР-Р-Р-Р-Р-РАЗЬ!!!! Из-под головы Владленовича, как из-за нижнего среза карты мира, на истоптанный ковролин осмотрительно выбралась толстенькая лакированная Антарктида.

Двойное “н”, досаднное исключеннние, директивнннная неправильннннность продолжала вибрировать в Вадиме, вытрясая все.

Он присел на корточки. Нерешительно потрогал кожаное плечо, будто собираясь сказать: хватит, хорош стебаться, вставай. Попытался перевернуть лежащего. Не тут-то было (вторично бегущей строкой метнулось чумное предположение, что Воронин просто валяет дурака). Вадим напрягся, перевалил неправдоподобно тяжелое, какое-то рыхлое тело на спину.

Пьяно мотнувшаяся голова глянула на него пьяным же отсутствующим взглядом. Опрятная лужица размазалась, сделавшись грязью и оказавшись катастрофически обильной. Так почти допитая чашка кофе, будучи опрокинута, умудряется целиком покрыть коричневой жидкостью твой столик, густо обрызгать сопредельные и непоправимо запятнать соседей по комильфотной кофейне. Вся левая половина лица Андрея Владленовича мокро лоснилась бордовым, щека, подбородок. На висок его Вадим тщательно не смотрел, однако же точно знал, какая там обширная, до уха, чертовски неприятная вдавленность, и cколь безнадежно нарушена и перепачкана модельная стрижка.

Что-то еще тут было в корне неправильно – только время спустя Вадим понял, что именно: на Очкастом нет очков. Топорща матово-металлические дужки, они пристроились рядом на полу. Вадим машинально подобрал.

Медленно, словно готовясь встретить ледяное окоченение или липкую подгнилость, он протянул руку и прикоснулся к горлу начальника. Горло было теплым, мягким, прощупывался клинышек кадыка. Вадим плотно обнял Воронина под подбородок развилкой большого и указательного пальцев, ища шевеление крови. Сжал. Чувствовались колкие точки невидимых сбритых волосков. Пульса не чувствовалось. Он жал, вдавливал руку в не желающую откликаться кожу, он ощущал под ее складками трубку гортани, пустоту вокруг, утолщения сбоку шеи, – и давил дальше, стискивал, душил. Он долго-долго ждал хоть самого жалкого, прерывистого сигнала – может быть, час. Или три. Тем дольше ждал, чем яснее видел.

Начальник пресс-службы международного коммерческого банка REX Андрей Владленович Очкастый мертв, как полено.

Следующей спонтанной, безотчетной реакцией Вадима был могучий позыв срочно удрать. Он уже взялся за ручку двери, когда очень-очень ясно вспомнил свою роспись в разграфленной амбарной тетради на посту охраны – напротив номера пресс-рума и точного времени, когда взят ключ. Подпись под чистоcердечным признанием.

Вадим застыл, соскочил рукой на торчащий изнутри в замке тот самый ключ – и быстро заперся на два оборота. Тело. Тело как улика. Тело оставлять здесь нельзя.

Он вернулся к своему компьютеру. Окропленный монитор терпеливо лучился. Вадим ткнул кнопку, пресек. На пластиковом прямоугольничке с овальным углублением и надписью power остался издевательски четкий красный отпечаток указательного пальца.

Его правая кисть, которой он щупал пульс, – тоже была в крови.

Балансирование на грани окончательной потери контроля над собой. Гулкий, стремительный, мощный торнадо: основание гибкого столба в мошонке, широкая воронка между ушами – голова и правда кружилась… Страх. УЖАС. Ни единой связной мысли, гомонящая толкотня.

Кровь. Кровь надо убрать (труп вынести). Чем убрать?! Ковролин, впиталось, ни за что не отмоешь только специальным пылесосом какие-то запредельно дорогие пылесосы особые насадки паровые по ящику рекламируют ковры чистить не то!

Труп – куда его деть? Куда ты его унесешь – он же тяжелый и неудобный, как хрен знает что. И в юшке весь. И куда его деть? В сортир? В очко… Очкастого же наверняка видели: на вахте, на лестнице (Виталик! Виталик из компьютерного!), даже могли видеть, как он в пресс-рум…

Пустое вечернее предпраздничное здание внезапно оказалось просто-таки нафаршировано народом. Охранники, засидевшиеся клерки, уборщицы кишели, мельтешили, роились по банку – бдительные, специально натасканные на коллег, желающих избавиться от изуродованных трупов злодейски убиенных шефов… Куда его деть? Засунуть в угол потемнее: ведать ничего не ведаю, поскользнулся, упал, головку зашиб… Пьяный был. Бред, бред. Все здание перетряхнут, наизнанку вывернут. Обнаружат следы крови (ковролин!). Кто был в пресс-руме вчера вечером? Аплетаев, вот, пожалуйста, сам расписался.

Без толку. Все без толку, кирдык тебе, Вадимушка. Абсолютное безволие накатило, беспомощность, усталость. Забиться, захныкать – делайте со мной что хотите, да, я во всем виноват, я убил, ломанул вот ящеркой по жбану… Дадут даже если за непредумышленное, лет не меньше пяти-восьми. Зона, зэки, прописка, опускание, петухи. Ржавые ножи пенитенциарной мясорубки.

Из здания, равнодушно и безапелляционно сказали ему. Тело обязательно надо вынести из здания. Подальше, чтоб никто не подумал, что Воронина в банке убили. Лучше – чтоб вообще никогда не обнаружили. Увезти, утопить, закопать.

А если кто-то сейчас захочет зайти в пресс-рум? Мало ли, приспичило. Приспичило же Очкастому.

Заперто, свет. Второй ключ у охраны… Херня, думай спокойно! Повсюду камеры – банк же, секреты, тайна вклада… Как увезти? На его же “понтиаке”? (Хоть шофера бери… А то что, не пить на первой…) Шофер? Ждет?! Спокойно!! Обыскать. Если ключи от машины при нем – приехал сам.

Вадим остервенело вытер пальцы факсом из Департамента госдоходов (хотел кинуть в мусорник – кровь! – куда? – фак! – сунул в карман). Руки тряслись, как с дикого бодуна. Стараясь не влезть в маркую гуашь, стал шарить по трупу. Гражданин начальник смотрел сквозь, презрительно, не замечая. Левый карман пальто пуст – скользкая подкладка. Правая пола загнулась под – чтобы залезть в другой карман, тело пришлось перевернуть обратно. Очкастый тюкнулся мордой в собственную кровь, как бухарь в собственную блевотину (возня с отдуплившимся Владленовичем и впрямь все время напоминала Вадиму брезгливую заботу о приятеле, набравшемся до состояния готовальни). Вот! Ключи. Автомобильные. Я ж водить не умею… Херня. Разберемся: снять с ручника, нажать сцепление, повернуть зажигание, первая скорость, влево и вперед, так?

Как дотащить труп до машины? Через коридоры, мимо внутренних камер, мимо вахты, через главный вход, мимо внешних камер… В окно! Внизу – стройплощадка. Камер нет. Загнать на стройплощадку “понтиак”, засунуть труп, увезти, избавиться.

Ага. Четвертый этаж. Восемьдесят кило. Ша-арах! И брызги во все стороны. И заметят, как я его через подоконник: министерство напротив, слева – главная резиденция REXа.