Он вдруг понял, что на виду. В освещенном незашторенном помещении. Подскочил к окну, путаясь в лихорадочных пальцах, свел гнусно-розоватые будуарные жалюзи. В министерстве осталась пара-тройка огней, зато один зажегся слева.

Где стоит машина? На банковской стоянке? Как объяснить, c чего это вдруг Аплетаев решил покататься на “понтиаке” начальника? Думай, жопа, думай – головой назначу! Камеры… В их здании, где помещалась пресс– и аналогичные мелкие вспомогательные службы, не занимающиеся впрямую денежными операциями, внутренних камер, кажется, нет. Есть на лестнице. У главного входа – внутри и снаружи. По периметру. Стройплощадка. Да. Все-таки стройплощадка, наверное, единственное не отслеживаемое место. То есть, конечно, камеры стоят на углу их корпуса и на углу перпендикулярного. Но под самой стеной должна быть “мертвая зона”. Наверное. Разумеется, пристального внимания на организацию охранной системы Вадим никогда не обращал. Ладно, допустим, там его действительно не пропасут. Но как отнести труп?

По частям… три ха-ха. Тридцать три. Вадим представил, как, от макушки до пят изгваздавшись, перепиливает начальственную ляжку ножичком для бумаг, – и действительно истерически хихикнул. Как раз вся ночь уйдет. На одну ляжку. Вот приколются коллеги с утра: сидит посреди сплошь окровавленного офиса Аплетаев, в руках – нога шефа. Ноги в руки. “Ваши ноги в наших руках” – рекламный слоган обувного магазина… Думай!!!

Ни хрена не получалось думать. По черной лестнице… К черному ходу. Не иначе заперт, и тоже камера. Какие еще выходы из здания есть? Окна, двери? Бывшая дверь в бывший флигель? Через вестибюль, гарды, камера… Еще. А? Стоп. Имелась же еще одна… Где? Через… кухню? Вадим зажмурился, вспоминая планировку. Точно. Как раз на спасительную площадку. Что с ней? Заколочена? Замурована? Пожалуй, заколочена. Заколотили – расколотим… Может, проканает. Может. А может – прямо в коридоре на кто-нибудь напорюсь, пока буду тащить. А может – все-таки стоит тут какая незамеченная камера. Или на стройке. А может – черная лестница заперта (сто процентов заперта). А может – машина Очкастого на стоянке, откуда ее не отгонишь без внятного объяснения, а какое может быть тут к дьяволу внятное объяснение? Все равно – как Воронин заходил в банк, видели, как выходил – нет… Кровь!..

Рецидив обезволивающей паники – острый, но недолгий. Не отделаться от ощущения, что все твои логические выкладки – полная смехотворная бня и что даже если ты будешь действовать, как тебе кажется, разумно – тебя все равно тут же зажопят и повяжут. Какая-нибудь мелочь, жалкая, глупая, но принципиальная. Мелочь, на которой ты обязательно, с гарантией, проколешься…

Совершенно точно зная, что снаружи уже толпятся гарды, менты, Пыльный с Цитроном – все при оружии и наручниках, готовые хватать и крутить, Вадим вышел в коридор. Тут же запер за собой. Пусто. Совершенно пусто. Он принялся искать камеры. Одна и в самом деле была на лестничной площадке – метила объективом в лобешник. И все.

Вадим спустился на пролет, подошел к окну – и сразу увидел “понтиак”. Лимонный, расплющенный, заметный – тот мерз как раз напротив простреливаемого камерами главного входа. Похоже, Очкастый намеревался заскочить на работу совсем ненадолго…

– Это ты в день зарплаты у кассы говорить будешь! – громкий неопознанный голос снизу.

Вадим взлетел по ступеням, шарахнулся в коридор. Но никто так и не появился.

Тогда он двинулся к черной лестнице. Шесть шагов от пресс-рума. Прямой поворот. Еще десять шагов до курилки. В курилке даже свет не горит. Пусть и дальше не горит – Вадим почти вслепую выявил дверь. Ну конечно. Закрыто. Он бессмысленно подергал. Дверь была хлипенькая, несерьезная. Что логично – ежели пожар, чтоб долго не возиться. А если труп надо вынести?.. Вадим примерился и врезал ногой под ручку. Ахнуло на весь банк – он аж присел. Похуй. Пустой этаж. Дверь, однако, и не подумала покорно распахиваться. Видимо, он был неважный Чак Норрис. Неубедительный.

Он лягнул еще раз. Еще – куда сильнее. Боль отдалась до колена. Но в замке вроде треснуло. Вадим отошел на шаг и ударил плечом. Всем телом. Сильнее!! Больно! Cильнее!!! – показалось, он раздробил к херам собачьим пару костей – но дверь с мерзким хрястом отошла от косяка. Внутри – точно такая же темнота. Он аккуратно прикрыл: все как было…

Бегом, догоняя захлебывающийся фатальными вероятностями хронометр, возвратился в пресс-рум. Так. Думай. Тело. Голова. Кровь. Голову необходимо чем-нибудь замотать. Чем-нибудь непромокаемым. Целлофан. Пакет. Что бывает проще и вездесущее целлофанового пакета? Вадим принялся рыскать по столам, по ящикам столов. Бумаги, аудиокассеты, журналы, сигареты, видеокассеты – мать, почему ни у кого нет обычного целлофанового пакета?!! Кретин. Мусорник. Мать…

Он вытряхнул из первого попавшегося ведра скомканную бумагу, вынул черный шелестящий мешок, которым оно было выстлано.

Тонкий, слишком тонкий, порвется… Еще один. И еще. Он покидал мусор обратно, затолкал ведра под столы. Очкастого в очередной раз надо было переворачивать. Пакостная жижа потемнела и загустела, стала бурой и сальной, как машинное масло. Глаза ему закрыть, что ли? На хрена, если всяко в пакет? Нескольких секунд хватило, чтобы измазаться. Безнадежно, по уши, по яйца. Кое-как Вадим натянул мешок Воронину на голову. Левый висок отвратительно промялся под пальцами. Мешок был гораздо больше головы, болтался. Второй сверху. И третий. Обязательно сползут. Чем-то подвязать.

Он хотел было оторвать провод от ближайшего компьютера, но вовремя остановился. Веревка, веревка… Еще одна заморочка. Где взять в офисе веревку? Галстук. Золотой шелковый галстук со скарабеями.

Черт. Он задрал мешки, полез под остроугольный оксфордский воротничок. Жирные фаланги оскальзывались на извивающемся шелке. Узел сложный, м-морской, блядь, ничего в простоте, галстук и то!.. Он дернул, затылок Андрея Владленовича глухо пристукнул об пол.

Вадим поднял руки, подул на них. Сейчас. Вдохнул, выдохнул.

Двумя пальцами оттянул от кофейного горла тесно спеленутый галстучный бутончик. Ногтями заклещил какой-то лепесток, мелкими щипками, будто вытаскивая занозу, растянул, разболтал, растряс. Есть. Вадим выдрал из-под начальника жеваную удавку, поглубже напялил хрустнувшие фольгой пакеты и туго, в три витка обмотал золотом и скарабеями шею Очкастого. Накрепко завязал.

Резко встал – и шатнулся: все вокруг поддернули, сместили на сантиметр. В уши ссыпалась быстрая струйка шороха. Вадим цапнул очередную распечатку, заскреб кисти. В карман. Тронул поролоновое запястье Очкастого, локоть… нет. Попытался подхватить сзади под мышки. Поволок. Воронин был как мешок камней. Как гроздь мешков – весь разваливался, разбросал конечности. Черная пластиковая округлость туповато тыкалась в Вадимов живот. Пальто, многослойные одежи неловко расползались кожурой раскисшего банана. Что-то маленькое отскочило – перламутровая таблетка. Вадим выпустил Очкастого, присвоил пуговицу. Нет. Так не пойдет. Он замученно огляделся.

Стул. Крутящийся офисный стул. На роликах. Вадим подкатил легкую серую конструкцию, с натугой взгромоздил Андрея Владленовича, попробовал усадить. Тот, упрямо мотнув пакетами, немедля пополз набок. Вадим поймал, шипя вполголоса, приспособился, перекантовал труп брюхом на спинку. Овальная лопасть уперлась в диафрагму, крякнула под весом, возжаждала опрокинуться. Он придавил сиденье коленом. Свесив пакши, растопырив ноги, чертя по ковролину жесткими носами мягких шузов, заботливо придерживаемый подчиненным, Очкастый споро поехал в последний путь. Вадим уткнул его предполагаемым лбом в дверной косяк, осторожно отнял ладони, выглянул. Никого.

Цокнув колесиками о металлический плоский порожек, стул выкатился в большой мир. Заартачился, повихлял – но в итоге смирился с навязанным направлением. Раз, два, пять, поворот. Напрягшийся стул выкручивается, падла. Хуй тебе. Десять шагов до курилки. Сейчас. Сейчас кто-то вывернет навстречу. Курилка. Стул вздрогнул о высокий порог, взбрыкнул крестовиной – и с шумом вывалил трупак на гигиеничные плитки. Вадим скрюченно, не разбирая, впился в оранжевую шкуру, в полотняную, льняную, хлопчатобумажную мякоть, лезущую изнутри, – и конвульсивным броском выложил Очкастого на заглаженный бетон черной лестницы. Притворил выбитую створку.

Назад, подцепив стул. Открытый пресс-рум – как дырень в собственном животе. Влетел, щелкнул замком. Прислонился. Бух.

Бух! Бух!! Бух!!! Замызганный вещдок десять дробь пятнадцать метров. Вадим сгреб со своего стола блеклый длинный серпантин остатних факсов, аккуратно отмазал монитор.

Клаву. Столешницу.

Процессор! Зыбкий штрих-код папиллярных линий на power’е. Он клюнул кнопку бумажным уголком, “пентак” послушно ожил, заcтрекотал, сморгнул экраном. Неиспачканной костяшкой мизинца Вадим с ненавистью вырубил.

Так. Теперь… главное. Он упал на колени, завозил факсом по черной сгущенке, подсохшей подливе. Грубый прогорклый дух сразу, минуя ноздри, налип на лобные доли. Распечатки вмиг обратились в ком коричневой дряни. Куда его? В мусорник? Нет. В карман? Не отмоешь потом… В унитаз? Забьет. Изорвать? Время. Сжечь? Дым…

Нестерпимо зачесался, засвербил нос, Вадим потянулся, отдернул изгаженную руку, яростно потерся о локтевой сгиб. Спрятать! Запирающийся, никогда не запиравшийся им ящик стола. Вадим выдвинул, запихнул, задвинул. Пятно на полу никуда не делось, раскорячилось только. Чем еще…

Вадим смел с соседнего стола тонколистый попсовый журналец “Вот так!” Рыбоглазый секс-символ одной шестой суши Путин Владимир Владимирович, бандерша постсоветской эстрады Пугачева Алла Борисовна, золотой голос России Николай Басков добросовестно ерзали высокорейтинговыми фейсами по протекшему содержимому Очкастого. Вадим употребил Киркорова, Агутина, Моисеева, Варум, Ричарда Гира, Бритни Спирз, ментов, убойную силу, остановку по требованию и последнюю тайну египетских фараонов, когда понял, что большего не добьется. Всю липкость, маркость, жирность он устранил, но сырая темная амеба сантиметров сорока в диаметре изведению не поддавалась. Она не вызывала особых ассоциаций с кровью. Но внимание привлечь могла. Привлечет. Непременно привлечет.

Журнальные потроха отправились вслед за факсами. Вадим замкнул ящик. На ключе осталось. В карман. Там уже. Тоже в. В ящик! Пустая пивная бутылка – туда же… На запор. Спокойно!!!

Руки… Пятно.

Сначала пятно. Чем-то закрыть. Мурзиллиной подставкой? Заметят – слишком далеко… А! Он хотел схватиться, вспомнил про руки, обежал стол, ногой, пыхтя, выпинал не крепящуюся к столешнице тумбу немного вперед. Оценивающе замерев, защемил предплечьями и водрузил на получившийся уступ нарочито измятую снабженную польской надписью кружку. Вам меня не доконать.

Скверно, скверно, паршиво! За неимением лучшего…

Куртку пришлось брать за воротник зубами. Свет тушить локтем. Ключ от рума тоже, вестимо, изговнился, но теперь – пофиг.

В сортире он выплюнул прямо на кафель солоноватую китайскую плащевку, до отказа вывернул синий и красный. Вылил на ладонь столько жидкого мыла, что спермовидный шампунец щедро обспускал пол. Кровь отмывалась хреново, словно въелась в кожу: Вадим как заведенный добавлял и добавлял мыла – пока в раковине до краев не вспухла легкая, пупырчатая, напоминающая кислородный коктейль, которым его когда-то потчевали в детском санатории, подушка. Пена перла даже из отверстия под краном – сток ее не принимал, что ли. От смытого с Вадимовых ладоней она приобрела нежно-алый цвет…

Он таки их отдраил. И оба ключа: от комнаты и ящика.

Только финальные жертвы руководящих лейкоцитов: ребристые металлические набалдашники с вензелями Ottove Meloda да белую настенную коробочку-мыльницу с оттиском KATRIN – не успел.

Дверь слева с решительным звуком распахнулась, едва не задев Вадима, и впустила в туалет полузнакомого объемистого краснолицего дядька. Банковского электрика, или сантехника, или что-то в этом же вспомогательном роде. Гошу/Жору/Пашу/ Кешу…

– Ты-то че здесь ловишь? На работе горим? – неодобрительно-равнодушно осведомился Гоша/Кеша и, не ожидая ответа, с пыхтением приподняв пузо, расстегиваясь на ходу, пристроился к писсуару.

– А, – единый каменный спазм спер тело и разум. Крашеная пена и не думала оседать. Вот-вот он отжурчит, стряхнет, застегнется, захочет сполоснуть грабли… Вадим так и стоял, сгорбившись, механически водя кистями под струей. – Руки мою.

Вот-вот.

Электрик Паша отжурчал. Стряхнул. Застегнулся. Пернул. Покосился на валяющуюся куртку. И, минуя раковину, молча покинул сортир.

На середине ладони плотная гладкошерстность собравшихся гармошкой носков сменялась редкой жесткой волосатостью костлявых щиколоток. Действовать требовалось рывками: пальто, пиджак, рубашка, все прочее, завернувшись назад, вязко стелилось по умножающимся пролетам. Воздетые – сдаюсь! – верхние конечности шкрябали о стойки перил. Четыре этажа. Восемьдесят восемь ступеней, если по стандарту. 88. Две восьмерки. Две поставленные на попа бесконечности.

Вадим буксировал Очкастого за ноги, беспрестанно оглядываясь. Полиэтиленовый черный пузырь с плюхающим шуршанием считал ступени. Вадим даже подумать боялся, ЧТО там – в пузыре. В пятом классе они с пацанами наполнили гондон из-под крана и пустили по школьной лестнице. Гипертрофированная мутнопрозрачная ртутная капля готовно пробулькала до первой площадки, а вот там, явив норов, прыгнула вбок – и сорвалась прицельно под ноги директрисе Людмиле Петровне. Фонтан. Петергоф. В тот раз они успели слинять.

Пуфф. Шух. Светлые Очкастые подошвы похожи на стертые паркетины. Очередная площадка, в углу – огнетушитель. По нему следует выстрелить, он с жутким грохотом взорвется, открывая тайник или дополнительный проход. Пуфф-шух. Пуф-фшух. Вадим не сразу понял, что лестница кончилась. Первый этаж. Выход налево, наружу. Наверняка и сигнализация, и освещено, и внешняя камера. Направо – внутрь. В помещения банковского кафеюшника… Каблуки Андрея Владленовича гусарски клацнули о бетон. Вадим попробовал: створка была не прочнее, чем уже высаженная им.

Одна херня: открывалась она тоже – ВНУТРЬ.

Не выбить.

Выломать. Чем? Чем?!

Неизвестно, сколько проторчал он на темной площадке, пытаясь что-то сообразить. Ничего не сообразив. Ни на что не надеясь. Спустился еще ниже – в подвал.

Внутренняя дверь, естественно, и тут была закрыта – но в просторном предбаннике свалили едва различимый в рикошетах задутых через подпотолочные щели-оконца фонарей всякоразный строительно-ремонтный хлам. Высокий баллон с манометрами на рогатой тележке – сварочный? Доски. Железо. Вадим долго гремел жестяными ошметками, обрезками труб, мотками проволоки. Рано или поздно – поздно! – ему должно было попасться что-то такое. Алюминиевая фомка, дверная ручка, суверенная от замка.

Подобное – подобным… Он вклинил острый конец в дверную щель. Налег грудью. Слишком короткий рычаг. Морщась, Вадим стал бить, бить! бить!! бить!!! раскрытой ладонью, не обращая внимания на мозжащую, с каждым ударом все менее выносимую боль, на кровь, уже свою, на дрязгающее эхо.

Дохлый номер.

Он остановился слизать юшку – и тут нечто невообразимое взвилось, запрыгало, разлетелось, нечто гривуазно-легкомысленное, какой-то дикий канкан… Вадим отпрянул от двери, ошалело завертел башкой. Труба. Мобила. Взывающая из недр Очкастого в бетонную темень.

Что делать? Вырубить? Чтоб я знал как… Да хрен с ней, пусть звонит. Абонент выбыл из зоны обслуживания. Во всех смыслах.

Но, видать, кто-то очень вожделел Андрея Владленыча – телефон верещал и верещал. Заливалась кабарэшная мелодийка. По второму заходу. По третьему. Да заткнись ты, сука! Еще немного – и, похоже, Очкастому не останется ничего, кроме как с проклятиями вернуться на этот свет – благо недалеко ушел – и ответить…

Заткнулся. Ну наконец-то…

Вадим подождал чуть – и продолжил ломать. Новые звуки загромыхали по лестнице.

Никак…

Й-йессс!

Зальчик, куда прорвались задыхающийся Вадим с бездыханным шефом, оказался неким подобием тамбура на задах ежедневно посещаемого обоими ведомственного кафе. Хоть глаз выколи. Очкастый покинуто притулился к неопределенным ящикам. Руками по стенам. Правая страшно саднит и сочится. По барабану. Шкаф. Железный. Нет – висячий шкафчик. Проем…

Проемов нашлось целых три. Два закрыты – а один даже распахнут. Это было совершенно невероятно – не могло так повезти. Но вот поди ж ты. Кухня.

Видимость благодаря окнам, пусть и зарешеченным, – не в пример. Столы, плиты, шкафы. Если он хоть что-то помнит, ход в снесенную пристройку – в дальнем конце, кухня сообщалась с ее аналогичной хозизнанкой. Но то ли Вадим помнил плохо, то ли неуемные повара успели произвести перестановку – в искомом углу воздвигся громадный, в полтора роста (и столько же – в ширину), даже на вид неподъемный, недвижимый, непоколебимый холодильник. Холодилище. Холодильникус рекс.

У-упс…

Вадим повлек на себя опечатанную безликим календарем дверцу. Прокомпостированные дуплетом кругляши, треугольные хрящеватые уши, хвостики-спиральки, бусинки, вытаращенные тебе в харю в дауническом счастье. Консервированная ветчина ТРИ ПОРОСЕНКА. Боевая фаланга жестяных банок щетинилась безумновато-радостными рыльцами с полки точно на уровне переносья.

Вадим изымал и выставлял ветчину, паприку в томате, молодую кукурузу, маринованные огурчики, сайру бланшированную, лучший зеленый горошек “Бондюэль”. Одинаковое, конвейерное действие анестезировало.

Изъял. Выставил.

Облегчил.

Почти в шутку подступился.

Дурацкая вышла шутка. Не смешная.

… На свете нет ничего невыполнимого – в этом Вадим убедился пару геологических эпох спустя, многажды исчерпав неведомым образом возобновляемый физический ресурс, порвав в себе все, что может порваться, хренову тучу раз осознав бесполезность своего запорного кряхтения. И обнаружив безучастно в какой-то момент, что долбаный рефрижератор отстоит от стены на полметра с лишним.

И вот тогда Вадим убедился, что невыполнимое на свете, конечно же, есть.

Нет, дверь наличествовала – как раз там, где он ожидал… Но она была не только заложена кирпичами – а еще и заштукатурена.

Вадим завороженно повозил подушечками пальцев по сплошной самодовлеющей шершавости – будто подозревая, что под ней все-таки таится хилое дерево, путь к спасению, полная невиновность, здоровое законопослушание, жизненный успех, карьерные свершения, семейная гармония, почтительные дети, любящие внуки, сытая старость и смерть во сне… Потом просто сел под стенку и остался сидеть. Ресурс оказался обширным, но да, ограниченным.

Еще пару раз спохватывался и разочарованно сникал в соседней галактике телефон Очкастого. Вадимово оцепенение было бессрочным и неподвижным – но отнюдь не безмысленным. Другое дело, что мысли, вразнобой, без соблюдения иерархии распределившиеся по слоям сознания и одновременно бродящие каждая в своем, ни за что в Вадиме не задевали и себя не навязывали. Среди прочих было отвлеченное рассуждение о том, что звонящий вхолостую сотовый телефон – это вовсе не невостребованный и в силу того лишающийся всякого смысла служебный технологический объектец – а вполне самодостаточное существо. И его пустопорожние трели – сродни фальшивой расхожей мелодии, какую человек в хорошем настроении свистит себе под нос. Может, мобильник тоже в неплохом расположении духа. И задокументированная в анналах обстоятельная беседа с автоответчиком аппарата, стоящего на redial – чем не доказательство равноправия первой и второй природы?..

А сильно поглубже из тревожной придонной мглы всплыла куда более предметная мысль, зубастая, реликтовая, как тираннозавр Мурзилла, мысль о круглом бронзовом ящерьем постаменте – о том, что его вытереть Вадим впопыхах забыл… За ней последовала длинная, еще более мрачная череда.

Постепенно, порциями, синхронизируясь с разгоранием в руке, до Вадима доходил идиотизм всего, что он сделал и намеревался сделать. На что он, скажем, рассчитывал, ломая двери одну за другой – что никто не проследит его маршрут? И насколько всерьез он полагал, что из здания как бы то ни было банка, большого охраняемого банка можно незаметно вынести несподручную кладь эдакого размера? А также что никто, включая две как минимум камеры по периметру, не засечет, как вламывается на стройку “понтиак”? Управлять которым, кстати, Вадим и вовсе вряд ли сумеет. И каков у него шанс – хотя бы и облачившись в оранжевое пальто Очкастого – пройти через коридоры, миновать вахту, не вызвать подозрений, заводя плейбойскую тачку на самом видном месте? И как в таком случае расценивать загадочное растворение Аплетаева в пресс-руме?

Тупик был настолько глухим, что ни шаги, ни клекот близкого замка, ни вспыхнувший свет, ни даже зрелище охранника Сергея Гимнюка в милитарной форме и при уставном дубинале не вызывали у Вадима никаких эмоций. Ни малейших.

8

– Ну ты попа-ал, – в обалдении, причем безусловно приятном, восхищенном, пожалуй, протянул охранник Сергей Гимнюк, – ну ты, бля, кекс, попа-а-ал!..

Он был до странности мало похож сейчас на всегдашнего себя, этот неукоснительно и безукоризненно корректный и исполнительный охранник – если б Вадим был еще в состоянии удивляться, он, вероятно, удивился бы у себя на полу. Последовательная трансформация произошла с Сергеем Гимнюком при виде взломанной двери на черную лестницу; горизонтального, изрядно расхристанного Андрея Владленовича, возмущенно отворотившего пакеты свои от творящегося безобразия; аннексировавших полкухни свиней, рыб, горошков, перцев, помидоров и кукуруз; утомленно привалившегося к стеночке под сдвинутым зачем-то суперхолодильником забывчивого сотрудника Аплетаева… – при виде, анализе, складывании фактов и получении единственно верного результата. Поначалу охранник Гимнюк сделался встревожен, совершил ряд хаотических перемещений из тамбура в кухню и обратно (шпанистое лицо его, очевидно, даже помимо воли обладателя приобрело естественное для себя выражение типа “а ты че?”), побуксовал в банках, сконцентрировался на Вадиме, проницательно вперился, на глазах наливаясь праведной непримиримостью и решимостью быстро и точно отправить профессиональную функцию. Начал уже и отправлять, произвел необходимое предварительное действие – лапнул уоки-токи…

Когда вдруг, словно стряхивая наваждение и отказываясь верить в подобную чепуху, действительно чуть дернул шеей – и неуверенно улыбнулся. Зенки Гимнюка, утратив невменяемую тусклость старой латуни, блеснули всамделишним аргентумом девятисотой пробы.

– Это, – едва слышно, боясь спугнуть зазевавшееся счастье, он сделал головой движение в сторону тамбура, – ты его?..

Антеннка рации почесала прыщ на крыле охранникова носа, поколебалась, прицелилась в холодильник:

– Ты че – туда его хотел?!

То ли нелепость подобного предположения (как будто могущая скомпрометировать его даже на фоне опакеченного жмурика) заставила Вадима воспротестовать, то ли бессмысленность всякого молчания и запирательств была слишком очевидной, то ли кто-то внутри уже начал репетировать признание неизбежному всепонимающему следователю – но уже минут через пять Гимнюк более-менее вник в ситуацию. С каждой из этих минут он становился все возбужденнее, все острее блестел зенками, все энергичнее ласкал демократизатор – а в итоге в восхищенном обалдении протянул:

– Ну ты попа-ал! Ну ты бля, кекс, попа-а-ал!..

Гимнюк в этот момент смахивал на человека, который очень долго пытался втолковать окружающим нечто, по его мнению, самоочевидное, а от него отмахивались, снисходительно пренебрегали, игнорировали. И вот внезапно правота его убедительно продемонстрирована, неопровержимо доказана всем. И самое сладкое – слава, почести, признание – только начинается… Гимнюк поискал, куда бы присесть, счел достойным краешек разделочного стола и примостился бочком. Похоже было, что ему страшно хочется закурить толстую гаванскую сигару, пригубить рюмку многолетнего коньяку и скрестить руки на груди.

– Ты, ваще, сечешь, что это чисто умышленное? – поинтересовался он воспитательским, сожалеюще-осуждающим тоном. – Что это чисто десятка? А может, и пятнарик? – он кратко прислушался к себе и подтвердил: – Точно пятнаха. Сто пудов. Тебе – по полной впаяют. На всю катушку. Тебе еще с отягчающими оформят. Ты, ваще, рубишь, кто Воронин – Самому? Он же на дочке его женат! Сам свои ментовские связи напряжет – и ты по максимуму мотать пойдешь! Но ты не парься. Тебе весь срок все равно зону не топтать. Потому что Сам свои бандитские связи напряжет – и тебя там по-быстрому на хуй зачморят. С тобой в первый же день знаешь что сделают? В капэзэ еще?

Тебя, бля, так пропишут! Отпидарасят тебя. Отпетушат. В жопу выебут.

Всасываешь? Ты в курсе, что такое “парафин”? Это когда тебе болтом по губам проведут – и после этого ты будешь по жизни опущенный. По жизни петух. После этого тебя все кому не лень ебать будут. Каждый день. И пиздить. Тебя так будут пиздить!.. – он, не находя слов, потрясенно закатил глаза. – Вот я служил. Я видел, как некоторых пиздят. Типа таких вот, – он повел подбородком в Вадимову сторону. – Я знаю, как по-настоящему чморят. Как из человека говно делают. Полное говно. Это ты тут типа с понтами, типа там в банке работаешь, пресс-служба, хуе-мое. Типа умный там, слова всякие знаешь, в институтах учился. Баб ебешь… На флоте это всем глубоко по хуй. Там ты понты и институты свои вместе с соплями сожрал бы. Там бы ты сам бабой стал. Там бы тебя все ебали. Там бы из тебя сразу мясо сделали. Еще в учебке. Но это – на флоте. А тебе ведь не флот, тебе зона светит.