Человек бедный, вынужденный постоянно думать о бабках потому, что их ему не хватает на жратву и одежду, – хотя бы сохраняет в собственном мышлении связь между символом и тем, что он символизирует. Человек же, достигший того уровня состоятельности, когда мышление оперирует уже не символом объекта, а символом символа, включается в процесс воспроизводства пустоты вообще помимо своей воли – и НУЖДЫ. Покупая, допустим, подержаную тачку, ты еще можешь заботиться о быстроте и удобстве собственного перемещения в пространстве. Но меняя понтовый BMW на еще более понтовый “мерс” – ты уже действуешь только и исключительно в интересах разбухающей пустоты. Мои поздравления, чувак, – ты окончательно переместился в категорию хуев!
И калибр твоих понтов прямо пропорционален степени твоей хуевости.
…Это мюнхгаузеновская лестница, ни к чему не прикрепленная, надстраивающаяся сама над собой – по которой к луне “форбсовского” ежегодного топа-двести, планетарного реестра всебогатых и сверхсильных, карабкаются друг по другу раскормленные одышливые промышленные магнаты, силиконоводолинные компьютерные биллгейтсы в круглых пенсионерских очочках, стары, старлетки и суперстары, чемпионы породы с животноводческих комплексов фермы Warner Bros. и из гидропонных теплиц компании EMI, саблезубые русские олигархи и нефтеналивные арабские шейхи, топ-бляди, в досье страховых компаний расфасованные по частям тел, будто в мясной лавке, хитрожопые соросы биржевых спекуляций, вся эта лингамно-вагинальная мразь…
С освежающей радостью открытия Вадим обнаружил, что пьян. Бух (хотя покуда и не гроссбух). Приметы окружающей бни вызывали острую симпатию своей выпуклой отвратностью – их было приятно ненавидеть. Елочки-блесточки-сантаклаусики. Лю-у-удики… Вадим шел через центр, в искрящемся силовом поле отменного настроения и вискарных паров раздвигал предпраздничную (опять предпраздничную!.. Чего они без конца празднуют?!) массовку. Он был стерилен посреди пандемии, не заражен ни единой денежной бактерией, не имел ни одного сантима в бумажнике. Не имел работы. Не имел даже права находиться на свободе – после пяти-то убийств! Зато имел в руке еще граммов пятьсот необходимого и достаточное – в кармане.
Не ведая ни цели, ни, соответственно, направления, Вадим то останавливался ни с того ни с сего посреди людных тротуаров, вызывая минизапруды, то начинал двигаться перпендикулярно к общепешеходному движению – на него наталкивались, его обтекали. На него посматривали – особенно когда он вскидывал ко рту темное фигурное горлышко. Впрочем, редко, редко: людикам было не до него. И не друг до друга. Людикам было некогда. Зато очень даже было КУДА: о, они-то как раз имели цель в жизни – и, судя по лицам, не менее, чем в тех же цитадельных коридорах, уверенным, деловитым, уничижительно-решительным, – это была такая цель! Всем целям цель! Цель имелась у каждого – и из того, что всех прочих этот каждый внимания не удостаивал, следовало: именно и только его цель, в отличие от цели прочих, важна по-настоящему. Не абы как, а вот так вот! на полном! зверином! у-ух, бля, каком суровом серьезе!! – важна. Парадокс же в том, что мина эта была – одна на всех. Вадим зря грешил на коллег по банку: вне REX’овых стен псевдожизнь, конечно, продолжалась.
Его дико подмывало встать как-нибудь особенно неудобно, вытащить волыну, пальнуть в воздух да и завопить на весь центр: “Эй! Козлы! Видите меня? Я пять человек завалил!” – просто чтоб хоть ненадолго нарушить эту непостижимую целенаправленность, сбить их неумолимый курсограф, посмотреть, как взгляды разворачиваются изнутри вовне и обращаются на него… Он почти уже начал делать это, когда вдруг понял, в чем дело. Куда они все бегут. Вернее – ОТ ЧЕГО.
Каждый из бегущих нес в себе, глубоко внутри, грамм антивещества. Ни на миг не прерывающееся их движение вращало маленькую индивидуальную динамо-машину. Генератор, поддерживающий магнитную ловушку, что не дает антиматерии соприкоснуться с материей – и рвануть. Аннигилировать. А так деловиты, так озабоченны и нервны бегущие были потому, что интуитивно догадывались, чем им грозит малейшая остановка.
Вадим миновал вечно зассанный подземный переход с вечноалым признанием We [сердечко] Antonio Banderas на увядшем стенном кафеле и вырулил на набережную. Сильный ветер разогнал отсюда прохожих и странно перекомпоновал реку: заменил волнение какой-то топчущейся на месте рябью, разлинеил продольными пенными полосами. Темно-сизые с проседью космы грузно ползли против привычного течения из-под частого гребня Каменного моста. Промозглые порывы пробирали, но “Лагавулин”, сгорающий внутри вчистую, без шлака и копоти, нивелировал зябкость. Мимо урчал буксир, похожий на полуврытый в воду БТР. На борту смолил бородатый хиппоид в раззявленной оранжевой штормовке.
… А может, я и аннигилировал? Прервал бег, остановился – и шарах? Воронка, мигалки, санитары. И все, происходящее со мной в последние двое суток, все очкастые пыльные гимнюки, разделка-уборка, головоломка, – просто секундный субъективно растянутый пред… по?… смертный глюк. Как в “Случае на мосту через Совиный ручей”…
Вадим опустился на решетчатое металлическое сиденье с видом на непрерывно-серый левый берег, прерванный единственным оппозиционно-желтым пятиэтажником. Ощутил угловатое неудобство в заднем кармане джинсов. Дискета. Совсем забыл. Последнее прибежище дрОчливого нонконформизма родом с диска С.
Неактуально. Поставив скотч на плитки, Вадим нехотя поднялся, добрел до чугунной ограды и кинул пластмассовый квадратик в воду. Кидать в воду – это тоже из новообретенных привычек. Концы в воду… Он вернулся, сел, хлебнул. Даже глаза закрыл от удовольствия.
… В принципе, если быть точным, это ведь не я затормозил. Наоборот: именно я сорвался с предписанного шестка, и, внося гравитационные возмущения, грозя катастрофическим столкновением законопослушным небесным телам, вертящимся вокруг своей оси, наматывающим осторожненькие орбиты в плоскости эклиптики, безбашенно пру через пространство… Даже не так. Пуля. Bullet. Меня выстрелили, пульнули, я уже не сверну с траектории. А куда она упирается… В стену. В чью-то башку. В мишень. В молоко…
В жопу, в жопу! Глоток.
– Так, ну и чего мы тут делаем?
Опаньки. Опять доеб. Кстати, о привычках и традициях…
Ментов было два. Одинаково неторопливые, одинаково разбухшие от зимней формы, одинаково – профессионально – наглые. Только один, как полтора второго, и у меньшего мордочка остренькая, паскудненькая, хорьковая, а у большого – эталонно широченная, красная, полузаплывшая фискальная ряха.
– Пьем, – объяснил Вадим очевидное. – Точнее, пью.
Количеством один.
Ясен хрен, муниципалы. Замечательная в своем роде, только дорожников числящая в аналогах, категория правоохранителей, для которой именно доеб – главная и основная функция. Доеб и развод.
– Гля, бухой уже, – злорадно сообщил хорьковидный мент ражему напарнику. Тот, не отвечая и глядя не на Вадима, а с флегматичной тоской в никуда, медленно, очень медленно поволок из кармана блокнот.
Вадим молчал и ждал, что будет.
– Вы знаете, – устало (сразу вспомнился покойный Пыльный – вот оно, единство “органского” стиля!), брюзгливо и брезгливо, но с автоматически не дающей заподозрить в этом возможности снисхождения априорной неумолимостью осведомился у пейзажа ражий, – и опять же не столько осведомился, сколько констатировал, – что распитие в общественных местах запрещено?
– Я кому-нибудь мешаю? – вкрадчиво поинтересовался Вадим в ответ. – Создаю неудобства? Оскорбляю религиозные чувства?
– За распитие! – злорадность в хорьковидном переросла в какой-то уже зловосторг, злоликование, – крепких алкогольных напитков! В общественных местах! Штраф!!
– Ты че пьешь? – ражий таки посмотрел на Вадима, но все равно (столь велика была брезгливость) не по прямой, а по касательной. Числа личных местоимений он употреблял по собственной системе:
индивидуализируя нарушителя, переходил с ритуально-ментовского на просторечно-хамский.
Вадим развернул “Лагавулина” этикеткой к муниципалам. Те, как и ожидалось, подвисли. Теперь злорадство испытывал Вадим.
– О, виски, – не слишком уверенно сказал хорьковидный и тут же опять возликовал. – Крепкий алкоголь! Штраф!
– Нет у меня денег, – совершенно честно признался Вадим. – Ни сантима.
– А на виски есть? – Вадима поразило явственно классовое чувство, скользнувшее в интонации хорька. – Ты поищи, поищи!..
Вадим улыбнулся улыбкой Миклухо-Маклая и помотал головой.
– Придется пройти в участок, – не без философского сожаления от того, что нарушитель так глупо и бездарно прогадил свой последний шанс, но все с той же неумолимостью (ибо нарушитель сам виноват, а возмездие хотя и ужасно, но справедливо) отрезал путь к спасению ражий. – Следуйте за нами.
И не пошевелился, что характерно.
Дело было ясное, знакомое, старое. Насчет участка они, разумеется, гнали. Ни в какой участок вести они Вадима не хотели, ни с какими протоколами париться – тоже. Они хотели взятку. Банальнейшую пятеру на лапу. Вадима восхитила та чудесная органичность, с какой неподдельная – действительно ведь ненапускная, искренняя! – служебная принципиальность сочеталась в этих двоих с таким практичным и понятным стремлением сшибить немного, хоть сколько, всяко лишними не будут, латиков с первого попавшегося. Тяжелобронированное достоинство представителей власти, людей с полномочиями – с замашками ночных болдерайских гопников.
– Ну зачем же так сразу – в участок?
– Составим протокол. Двадцать пять латов штраф, – хорек так выделял и растягивал в каждом предложении последний слог, что получался почти напев.
Нет, они не просто хотели содрать взятку. Они хотели, чтоб Вадим еще и сам унизился, предлагая им ее. Все-таки не шпана же и впрямь, ей-богу. Все-таки Власть.
– Пройдемте! – недвусмысленно угрожающе, наезжающе вперился ражий – наконец-то в упор, – и за его зрачками Вадим обнаружил знакомую ледяную стену.
– Не-а, – он глотнул из противозаконной бутылки, – не пойду.
– Че такое?! – гопничьи взвизги в тоне хорька уже не скрывались. – Штраф тогда плати! – он тоже придвинулся. Оба мента теперь нависали над Вадимом.
Да. Все было ясно.
– Штраф? – переспросил он, переводя взгляд с хорька на кабана и вдруг переставая их различать. – Ага, – опустил руку в карман. – Щас.
На пистолет хорек среагировал, может, не раньше, но живее – отпрыгнул на метр. Сволочная его щерящаяся полуулыбочка чуть расширилась – и в таком виде застыла, уже гримасой. Пуля ушла хорьку в живот – мент отступил еще на полшага, потом быстро засеменил вперед и вбок, все больше сгибаясь, – и логичным продолжением движения мягко лег ничком на плитки. Оказавшиеся длинными и тонкими ноги его в синих форменных брюках самостоятельно и несинхронно согнулись и распрямились несколько раз.
Второму Вадим выстрелил в лицо – поднял, протянул руку и два раза выпалил в ледяную стенку. Распертая изнутри красная морда мгновенно опрокинулась, вытолкнув из себя еще более красное, ражий муниципал как бы в недоумении слегка развел руками, его развернуло, еще в развороте сломало в коленях и громко бросило на землю – боком.
Эхо было оглушительное – но сразу потерялось в ветреном пространстве. Остаточно дозвенели гильзы. Вадим посмотрел по сторонам. Никто не бежал ни к нему, ни от него, не выли сирены, не несся мобильный полк. Он пожал плечами, подхватил бутылку свободной рукой, перешагнул через ноги лежащих мусоров. Прихлебывая, пошел вдоль набережной. Пистолет (концы в воду), описав крутую дугу, неразборчиво булькнул. Вадим оценил уровень жидкости в пузыре – еще оставалось больше половины. Заебись!
13
Сталин. Гитлер. Пол Пот. 53.45.98. Годы смерти. Хороший номер.
А вот что у Цитрона такая именно личная, для своих, мобилка – оно значит чего-нибудь с точки зрения лженауки нумерологии? Несомненно. В нумерологии все чего-нибудь да значит. Вадим вновь скомкал мятую бумажку с многозначительным нумером и написанным под гимнючью диктовку идиотическим текстом. Не найдя взглядом урны, кинул просто на паркет. “Дакнули” сразу, после первого гудка.
– Эдуард Валерьевич? – уточнил Вадим, хотя, конечно, узнал эрегированный баритон.
– Да, – после кратчайшей заминки: Цитрон-то по голосу собеседника не определил.
– Это Вадим Аплетаев, – он обменялся злоехидными ухмылками с доппельгангером, явившимся во весь рост в зеркале на противоположной стене клубного “предбанника”, – я в вашей пресс-службе работаю… работал.
Заминка в два раза длиннее. Цитрон вспоминал. Вспомнил. Сопоставил. Очень быстро, кстати. Явно не получил удобоваримого результата, но эмоций не выказал никаких:
– Я слушаю, – cпокойное выжидание. Выдержка у акулы капитализма соответствующая. Рыбья.
– Видите ли, Эдуард Валерьевич, я знаю, как смешно вы собираетесь пошутить над лунинской братвой. Думаю, может, рассказать ей?
Цитрон молчал.
– Я сейчас у входа в клуб. И если вы не торопитесь быть закатанным в асфальт, озаботьтесь, чтобы я мог пройти внутрь. И выслушать, что вы можете для меня сделать. Жду пять минут, – они с доппельгангером повесили каждый свою трубку.
Рожа у гада была та еще. Вадим у такого не стал бы просить прикурить на улице. Как-то он оборзел за последние дни, этот доппельгангер, заматерел, хоть и не брился ни разу…
– Че ж это, брат, – ехидно сказал ему Вадим, – ведь деньги же – говно?
– Деньги, – не отреагировал на подъебку визави, – это просто ничто. В говно превращаешься ты сам, если бобы в том или ином смысле становятся для тебя целью. А как средство… На войне как на войне – все хороши.
– Средство… Ты еще скажи, что бабки приносят свободу.
– Нет. Но свобода приносит бабки, – и доппельгангер, нагло выпятив щетинистую челюсть, увалил вразвалочку к глухой, обшитой деревом железной двери одного из понтовейших и элитнейших рижских найт-клабов. Вадиму ничего не осталось, как последовать.
Цитрон в асфальт не спешил – секьюрити (разумеется, типовая модель, дорогим костюмом походит на цитадельно-резидентских, но работа в развлекательной отрасли наложила слой какого-то сомнительного лоска, напоминающего о метрдотелях) как раз базарил по сотовому в тот момент, когда Вадим вошел. Он поднял на него внимательные глаза, что-то утвердительно сказал в телефон, торопливо отключился, с утрированной проницательностью, но бегло просветил Вадима профессиональным взглядом и кивнул: давай, мол, за мной.
Залов, зальчиков, танцполов, закутков в комплексном “Банзае” было множество, но они с гардом пошли через ресторан. Вадим никогда не полагал себя большим спецом в ориентальной экзотике, однако и он просек, что, как бы ни именовали японцы свою лапшу, именно ее банзайские декораторы обильно развешивали по ушам щедрой клиентуры. Разрисованные вопиюще приглушенной акварелью бумажные сдвижные ширмы, бамбуковые занавеси, циновки-татами, по которым посетители резво топтались уличной обувкой, компрачикосы-бонсай в толстых горшках, подарочно обернутые в кимоно официантки. В деликатных лучах светильников, сходящихся от потолка из некрашенных досок, что налеплены были прямо на бетонные перекрытия, матово отсвечивала фигура в доспехе. Доспех – Вадим вгляделся, проходя, – тренировочный, для занятий кендо: фехтовальная маска, легкая кираса. Зато катана в руке, перчатке то бишь, самая настоящая. И еще россыпь кинжалов-танто, сюрикенов, трезубцев-саев и прочей оружейной шантрапы на стенах.
Гард вел Вадима наискось, в дальний угол обеденного зала. Ширмы, разграничившие внутреннее пространство, в большинстве были задвинуты. Однако последняя, возле вполне европеоидной двери, продублированной тем не менее (или – именно поэтому) особо ориентально-драконистой бамбуковой шторой, общему правилу приватности не подчинялась. Вадим рефлекторно заглянул – и с каким-то даже удовлетворением обнаружил внутри Цитронову блядь. Лада в карминном вечернем платье отсутствующе медитировала на торчащий из цилиндрической коктейльной слоенки плоский зонтик. Чрезвычайно долговязый телохранитель рядом грубо обтесанным фэйсом пародийно повторял вяло-отстраненное Обложкино выражение. Оранжевая апельсиновая кожура очень быстрой, ровной телетайпной лентой извилисто текла из-под крохотного ножика в его суставчатых пальцах. Вадим послал бляди хамовато-приветливый жест – но тот, не будучи замечен, натолкнулся лишь на ширму, которую с легким визгом запахнул возникший сбоку бодигард-два.
За дверью и шторой была пара пролетов вниз. На последней ступени охранник посторонился, пропуская. А что, подумал Вадим, одолевая неподатливую створку, маркированную непростым грифом “VIP-зона”. Заведу на Цитроновы бобоны… заведение. Ресторацию. Назову, скажем, “У Гимнюка”. Располагаться будет на чердаке. Чисто пентхаус такой. Официантки… нет, даже официанты, покойный мичман был у нас весь из себя настоящий мужик, мачо… все в набедренных рулонах из утепленного линолеума. И жратва вся – тоже в линолеуме. Запеченная. Пекут же в глине? А вместо столовых приборов – отбивочный молоток и секатор.
В VIP-зоне ориентальное съежилось до похожих на аппликации похабных гравюр по стенам, вытесненное из прочего интерьера пухло-кожаным, комфортным. В средоточии кожевенного комфорта, выполняя ту же функцию, что и разжившийся боевым клинком кендоист-любитель наверху – функцию пространственной доминанты, – помещался очередной чернокостюмный гард (у Вадима от них уже рябило в глазах). Гард значился при спинке раскидистого кресла, в котором, наоборот, собранно, подавшись вперед, к низкому, пустому почти столу, сидел Эдуард Валерьевич собственной персоной. Светлый пиджак – отдохновение глазу и признак вышестоящего положения: генеральский мундир. Этими двоими население зала исчерпывалось – нет: второй охранник, шагнув из-за спины, безапелляционно затворил дверь и споро обхлопал Вадима по всей площади. Кивнул боссу.
Цитрон смотрел на приближающегося бывшего собственного наемного работника, не меняя позы, чуть снизу вверх, внимательно, но, как и говорил по телефону, – пока нейтрально. Правая рука банковского главы, не менее, чем кресло, мягкая, так же вежливо и цепко, как последнее – его самого, прихватила тюльпановидный коньячный бокал (своей округлостью тоже похожий на Э. В.) – по науке, снизу ладонью, грея коричневую жидкость – и с бездумной механической равномерностью ее взбалтывала. Узорчатый ромбовидный флакон, откуда жидкость, видимо, происходила, не считающий нужным представляться профанам и потому без этикетки, располагался в левом углу скатерти – почитай что полный. Помимо флакона, присутствовала треугольная обширная салфетка и на ней – словно изготовленный для хирургического действа – азартно поблескивающий набор молодого изувера. На какого-то омара, предположил Вадим. Никакого омара, однако, не было.
Конвоируемый к этому столу тремя взглядами, но видя лишь один, Вадим впервые за сегодняшний день почувствовал то, что, наверное, в не самые сладкие свои мгновения чувствуют экстремальщики-серфингисты: вместо бешено несущего пенящегося брызжущего гребня волны под собой – вдруг – вакуум. В этот вакуум он и погрузился беспомощно – кресло, казалось, не намерено препятствовать соприкосновению Вадимовой жопы с полом.
В итоге воспрепятствовало – но издевательски поздно, когда колени смехотворно достигли уровня груди. Целительно озлившись, Вадим сгруппировался, приняв ту же позу, что Э. В., и решительно уставился в неизменно и неприятно спокойные Цитроновы глазены. Эдуард Валерьевич, не пригубляя, пристроил бокал на столешницу.
– Слушаю, – сухо повторил он собственное телефонное.
Вадим осклабился:
– Лимон.
В глазенах порскнуло нечто, Вадим не идентифицировал. Потянулась пауза, из тех, что благотворно сказываются на увеличении численности правоохранительных органов.
– Ты что, Вадим, – не шевельнув ни одним лицевым мускулом, но существенно потеплевшим, почти участливым, докторским, тоном осведомился наконец Эдуард Валерьевич, – охуел?
Вадим ощерился еще более гнусно:
– Лимон. Цитрон. Миллион баксов. Налом. Сразу. Или я все рассказываю лунинским. Как ты – Вадим с наслаждением вернул экс-работодателю фамильярность – их Интерполу слить собрался.
Эдуард Валерьевич слегка поджал губы и опустил взгляд на бокал. Потом поднял голову, но не на шантажиста, а на стерегущего дверь бодигарда, и слабо-слабо колыхнул в Вадимовом направлении – синхронно левой кистью и залысой башкой.
Вадим не успел разобраться со стремительно подступившими предчувствиями – одно другого хреновее: беспощадная сила смела его с кресла вбок, как того же серфингиста – мощный океанический прибой, кинула на четвереньки. И тут же – Вадим даже не уловил удара – отнялась нижняя половина тела. Это было очень неправильно. Вадим попытался вернуть утраченный контроль над конечностями, подтянуть их к себе – ничего не вышло. Он остался напряженно полусидеть-полулежать, стараясь не зашипеть от разжижающей боли.
– … с черного хода, нечего ему тут светить, – Цитрон, оказывается, уже некоторое время наставлял, причем явно не Вадима. – Да, и машину у Алика возьми, наши не трогай.
– Зря… вы это, – вытолкнул Вадим, будто озвучивая суфлируемое кем-то – довольно бездарным, – Эдуард Валерьич.
Локоть упирался в гладкие темные доски, прямо перед глазами была массивная ножка стола, дальше, в перспективе, еще одна – а за ней рыжий замшевый Цитронов мокасин, судорожно втирающий носок в пол, словно Э. В. давил бычок или разучивал танец шейк. По почкам, сука. Он же по почкам меня…
– Не надо, – пресек не видимый Вадимом Цитрон поползновение не видимого Вадимом гарда. Уверенная интонация тревожно не вязалась с ерзаньем мокасина. – Все из него вытрясешь, от кого, кому… И насчет этой байды у нас в последние дни – тут, по-моему, одно. Абсолютно все, ты меня понял? И быстро. Черт… Ведь через пятнадцать минут уже… Ладно, вытрясешь, сразу звони мне. Или нет… Нет, звони, сразу. Но с ним ничего не делай, пока я не скажу. Все ясно? Давай, время…
Единственным косвенным ответом Цитрону был рывок, вздернувший Вадима вверх и поставивший на начавшие слушаться ноги – но не хозяина, похоже, слушаться, а ту силу, что так по-хозяйски хозяином распоряжалась. Следом прилетело в живот – средний булыжник, ап, ап ртом воздух, – но это так, не отключить, а напротив, подбодрить. Таки подбодрило: после доходчивого направляющего тычка покладистые ноги крайне ходко засеменили к выходу. Заботливо придерживающий Вадима за шиворот охранник примерился было отворить дверь – но тут она сама, упреждая и опережая, скакнула навстречу, едва не угостив со всего маху Вадима по носу.
Сперва Вадим решил, что процесс спонтанного размножения оккупировавших его зрительный анализатор ч/б гардов под влиянием стресса совсем вышел из-под контроля: в открывшемся проеме сгрудилась целая толпа этих громоздких, хорошо, но скучно и однообразно одетых мужиков с малоподвижными неприветливыми лицами. Впрочем, судя по внезапной обоюдной оторопи, если и взглюкнулось – то обеим сторонам по обе стороны порога.
Первым отреагировал Вадимов конвоир – уступая превосходящему количеству, сдал назад и вправо, к стенке, легко переместив за собой и ведомого. После второй секундной заминки гости двинулись вперед, моментально заполнив собой небольшое помещение, – двое, трое, четверо, много. Кстати, в костюме был все же не каждый, парочка – в просторных длинных кожанах, а один не без натуги втащил на правом плече чудовищных, с носителя, размеров и невнятной, но выдающей плотную набитость конфигурации черную сумку.
Пятеро.
В быстрый случайный миг, машинально отслеживая искоса насыщение VIP-зоны спортивными телесами, ничего не понимающий Вадим поймал Цитроново выражение – и понял, что самой большой и чреватой неожиданностью происходящее является как раз для Э. В. Правда, выражение тут же пропало, сменившись прежним “пустым лицом”.
Расположились вошедшие, малость помешкав, так: трое, включая того, что с сумкой, лицом к Цитронову столу, двое – к скульптурной группе “Вынос тела охуевшего сотрудника Аплетаева”. Сквозь давно и намертво приваренную ко всему облику парней тяжелую флегму потихоньку проступало неповоротливое недоумение. Что-то шло не так, не по плану.
И еще одна заминка, досадный неразварившийся комок.
Из стоящей сейчас почти спиной к Вадиму троицы выделился один. Габаритами и внешностью он от прочих почти не отличался, разве что возрастом (за сороковник: против общих тридцати – чуть больше, да фигура слегка оплывшая) – но по светлому, как и у Цитрона, костюму, даже Вадим догадался: генерал. Тоже генерал. Встреча на Эльбе.
– Добрый вечер, Эдуард, – приглушенно и нарочито бесцветно, как если бы ему мешал говорить флюс, озвучил пришлый командир. – Все в порядке?
– Добрый вечер, Григорий, – к ровному отмеренному деловому радушию Цитрон добавил отмеренного же удивления. – Вы раньше.
– А что, какие-то проблемы? – визитер то ли по натуре был менее светск, то ли заранее имел причины для неудовольствия.