Кровь легла на обледенелый, мелко припорошенный асфальт жирным продолговатым языком, лезвие ушло глубоко в череп и застряло. Вадим бросил его там, вернулся назад, подобрал все легчающую сумку.
Человеческий фактор замкнул его подвижным возбужденным кольцом – при любом движении Вадима глазеющие, выпученные, таращущие чутко оттекали на безопасную, по их мнению, дистанцию.
Вопили теперь в нескольких местах сразу – правда, лишь на периферии, за спинами. Зато не унимаясь. Поминались “убил” и “полиция”. Нездоровый ажиотаж нарастал, однако. У, бля, как вас разбирает… Вадим свернул на Лачплеша – наблюдатели и комментаторы сыпались следом из-за угла, указуя и взывая.
Тут из подворотни, наперерез, поперла новая толпа – в “Дайле” кончился сеанс. Вадим ввинтился, извините, смешался, пардон, под прикрытием (этим сообществом владел, к счастью, не он, а Джим Керри) просочился во двор кинотеатра. Справа, у кирпичного забора с обгрызенным верхним краем, обосновалась выездная сессия факультета ненужных вещей, эмбрион свалки – выпотрошенный шкафчик для пожарного инвентаря с сетчатыми дверцами, досрочно уволенная домашняя елка, на полуобсыпанной лапе – лаковая деревянная вешалка; внизу, в прокопченном смерзшемся сугробе: фанера, шифер, размокшая бумага. Поверх оббитого заборного среза сонно смотрели обветренные теремки-мансарды дощатой халупы. Вадим попробовал шкафчик – держится, подсадил баул, дрыгнувшись, заволок на жестяной скат халупы себя. Потрусил, балансируя, по гремучему козырьку, чуть не сверзился… Дворик. Сумку вперед, громко, но стрематься некому, помойным контейнерам по барабану. Вадим спрыгнул сам, миновал еще одну подворотню – и оказался на Блауманя.
Он пошел уже неторопливо, прогулочно, догулял до Тербатас, по ней, мимо Кабинета министров, до “Вернисажа” – пошловатейшее зданьице клуба пиарили разноцветные прожектора, – мимо главного корпуса Университета, через скверик у Городского канала – к “лаймовским” часам. На середине культовой площади, неизменного, неизменно заселенного ожидающими места встреч, вспомнил про подключенную к Сети телекамеру. Вот сейчас Вадим Аплетаев, разыскиваемый, наверняка, растиражированный по числу нитей Всемирной Паутины, бредет в режиме он-лайн на виду у всего мира через интернетовский портал…
В этот момент с басовитым металлическим гудением – ногтем вдоль толстой гитарной струны – пришли в движение колбы часов, двухметровые, мутноватого дюймового кварцевого стекла, забранного в окислившиеся медные рамы, – поменялись местами: синяя оказалась сверху, красная снизу. Крошечные монетки в один сантим, кванты песочного времени, устремились в узкую горловину. На узорчатом металлическом циферблате дрогнула тяжелая стрелка, сместилась на римскую шестерку – восемнадцать ноль-ноль. А таймер внутри Вадима уже торопился дальше:
32.00.00… 31.59.59… 31.59.58…
15
Алексс Альохинс. Сотрудник Службы защиты Сатверсме. Надежда и опора. Опора правопорядка. И законности, само собой. Щит и меч Второй Республики. Господин контрразведчик. Ну-ну. Вадим пролистал паспорта и вертел теперь в руках корочки, придирчиво разглядывая печати, в которых все равно ни бельмеса не петрил.
Плотный конверт – две синие гражданские паспортины, два удостоверения конституционщиков, сопроводительные бумаги к дипбагажу – притаранила обыкновеннейшая мочалка несущественного возраста: короткие выбеленные волосы, нос уточкой, джинсы с бахромой, в ухо воткнут наушник MD-плейера. Мочалка пришла одна и ушла одна, но пока она привычно-быстро апробировала протянутую Вадимом пачечку, он заметил превращенные в ударопрочные набойки головки пястных костей. Откуда набитые кентуса у хакера? Или у крэкера – как там они правильно называются… Через границу с ними можно? Запросто, не спалишься, они и в полицейском компьютере, и в ДГИ. Лучше, чем настоящие. Но обратно по ним въезжать не советую. Так, на всякий. А я обратно не собираюсь…
… А также Инесе Аузиня, cотрудница Службы защиты Сатверсме. Вадим хмыкнул. Поднял глаза на синхронный скрип двух легких старорежимно-совдеповских, дачного пошиба деревянных стульев – отодвигаемого напротив и придвигаемого от свободного концептуально потертого тейбла. Вадимова нога под столом подгребла поближе черную сумку – впрочем, одного беглого взгляда на новых самозванных соседей хватило, чтобы понять: никакого отношения к официальным, полуофициальным или неофициальным силовым структурам эти клоуны иметь не могут.
Вадим осмотрелся. По дневному времени стильный рок-н-ролльный кабак “Полковнику никто не пишет” был почитай что пуст; только один нестильный мужик энергично грузил другого за правым Вадимовым плечом. За круглым бруствером стойки в центре зала бармен в черном свитере упражнялся в первом древнейшем искусстве всех барменов: сняв с похожей на вертолетный ротор полки без малого опорожненный литровый водочный баллон, крутил его в пальцах, подбрасывал, ловил за горлышко. Ловил раза три из четырех. Правда, стекло было крепкое.
11.14.32… 11.14.31…
… Первый с виду – гопота гопотой: молодой совсем, здоровый, быковатый, подкачанный, кратко-стриженный. Только черты маловыразительного фэйса не нагло-развесистые, как у классических районных гоблинов на выебоне – а собранные, поджатые, озабоченно-сосредоточенные, будто их обладатель каждую секунду рискует обкакаться. Второй – полнейший контраст: невысокий, узкоплечий, не младше Вадима; тонким, вполне интеллигентным личиком и длинным лайковым пальто сильно смахивает на “голубца”. Впрочем, если он и был пэдэ – очень даже не исключено – то латентным, подавленным, РАЗдавленным, расплющенным просто… – Вадим почти сразу понял все за этих двоих. Как только увидел под расстегнутой курткой “гоблина” красную майку с белым кругом на груди, и в круге том а-ля свастика на знамени Третьего рейха – черные серп с молотом. И надпись под всем этим: “Накоси и забей.”
Перед Вадимом сидели редкие и довольно экзотические звери – политические маргинал-радикалы. Чегевары нашей песочницы.
– Джентльмены, – заметил Вадим нелюбезно. – Я вас не приглашал.
Узкоплечий лайковый че спокойно положил на столешницу неновый “эрикссон” с желтой панелью.
– У тебя лунинские бабки, – говорил он небрежно, но голос, ораторский, хорошо поставленный, все равно брал свое, отзвякивая на ударных слогах. – Ты отдашь их нам. Прямо сейчас. Отвезешь нас туда, где их оставил, и выдашь все по описи. Или, – он кивнул на мобилу, – я звоню в полицию. Прямо сейчас.
Интересно, Витьковы приятели сами меня вам сдали? Почему вам? Или вы по тусовочно-неформальному знакомству прослышали, сопоставили, проследили?
– … если ты хочешь делать за серьезный бизнес, – неслось тем временем из-за правого плеча, – нет, ты понимаешь, ты должен четко отдавать себе отчет, серьезный бизнес, не какое-то фуфло, типа капусты срубил и с блядьми в клубе-три проквасил, а настоящее дело…
Клоуны глядели на Вадима в упор. Младший – как солдат на вошь, старший – как генерал от инфантерии на гниду. Этих карманных чегевар из данной и подобных ей партий, фракций и боевых групп он еще со своих колумнистских времен неплохо знал и сильно не жаловал. И даже посвятил им несколько хлестких аналитических колонок. Их, чегевар, радикализм и агрессия проистекали не от животной нерассуждающей ксенофобии, нахрапистого одноклеточного жлобства, как у типовых постимперских крайне левых или крайне правых. Те были просты и – нет, как раз совершенно НЕпонятны, но эту непонятность и понимать-то не стоило, ее стоило без особых эмоций искоренять – в чисто санитарных, гигиенических целях. Отстрел бешеных собак. Дератизация. Дезинсекция. Соратнички же лайкового че были вовсе не так просты – и куда более понятны. Они-то как раз были едва ли не свои, едва ли не братья по разуму. Они тоже были неглупы и небесталанны, неравнодушны, черт побери, амбициозны; они тоже не желали довольствоваться псевдожизнью, тупым наращиванием жировых денежных клеток. Их синтетическая ницшеанско-бакунинская идеология – запредельно эклектичная, с прибором кладущая на любые логику с этикой и руководствующаяся исключительно эстетикой и эмоциями, – и измыслена, сконструирована была изобретательно, эффектно. Еще бы, ведь изобретали ее умные мальчики из хороших семей, очкарики, ботаники, избранное меньшинство. Один радикального производства плакатик Вадим даже сам прикнопил некогда вызывающего прикола ради к редакционной двери: спецназовский ниндзя в черной маске, пистолетное дуло анфас, алые литеры поверх: ДЕМОКРАТИЯ – ЭТО БОЛЕЗНЬ! и ниже уверенное: ДОКТОР ПРИШЕЛ. Но в чем более броские рекламные слоганы, дизайнерски продуманные плакаты, завлекательные web-страницы оная идеология упаковывалась, тем очевидней делалась ее игрушечность, ненастоящесть и – глубже, под, – натужная смрадная сублимационность.
Вовсе они не были бомбистами, фанатиками и подвижниками, железными дровосеками без страха и упрека, эти мальчики. В чеканные лозунги, бескомпромиссные заявы, декларативное презрение к интеллигентской слабости, в бронзовую строевую факельную арийскость, в державный гордый шовинизм они сублимировали собственную хилость и мягкотелость, пагубную склонность к рефлексии, ту самую проклятую интеллигентскую слабость, свою меньшинственность и нацменскость. Банальный страх перед крупным хищным зубастым миром. Фобии и комплексы. До яростной одури боясь жлобов, мальчики эти сами показно и прилюдно записывались в жлобство. И именно поэтому были нелюбимы колумнистом Аплетаевым особой, щелочной нелюбовью, какой не любят не врагов – предателей.
– Ребята, – Вадим опустил взгляд в ладони. Сколько он их ни отряхивал, ржавые пятна остались – долбаный лом… – Вы же левые, да? Вы же деньги должны м-м… презирать. Вам их и в руки-то брать должно быть противно. Западло, так сказать…
– Тебя не спросили, – отрубил узкоплечий; тонкопалая, в мелкую веснушечную крапинку рука его приподняла “эрикссон”. – Или бабки, или звоню.
Примостившийся меж двух подсвеченных изнутри вентиляционных решеток динамик распиливал воздух под потолком циркулярным мэрилинмэнсонским вокалом – что-то про revolution. К фортификационной стойке подковыляла, приволакавая хвост драной шали, юзанная жизнью старушенция. Бойко разложила перед барменом пасьянс желтых мятых загадочных бумаг. Бармен, не глядя на них, высыпал бабке в горсть монет. За плечом продолжали разоряться:
– … и ты должен себе сказать: я это могу, я это сделаю, я не какое-то там это, понимаешь, да? И тогда ты уже точно должен добиваться, а все остальное побоку, понимаешь, все, абсолютно все, тебя ничего колыхать не должно, кроме цели, ты понимаешь, тогда все скажут: да, это настоящий мужик…
– Пацаны, – Вадим откровенно валял дурака. – Вы чего так? Я же, в сущности, свой. Я буржуя замочил, бандитов. Я их сам не меньше вашего ненавижу.
– Все вы, – лайковый резал уже почти по-митинговому, – одинаковое дерьмо. И банкир твой, и бандиты твои, и сам ты. И если одна падла другую задавит – значит, нам потом работы меньше будет.
– … деньги, понимаешь, – это деньги. Ты должен это понять. Это самое главное, что надо понять. Только это. Только деньги. Деньги, деньги и еще раз деньги!
– Давайте я вам одну реальную историю расскажу, – Вадим взял с плетеного подносика бутылочку табаско, повертел в руках. – Однажды мастер кендо самурай Миямото Мусаси шел по ночному лесу близ города Эдо. И вдруг легендарный виртуоз меча… – Вадим капнул соуса на тыльную сторону ладони, слизнул – в уголках глаз немедля навернулось, острый он был неимоверно, – … ощутил, что гармония мира за его спиной непоправимо нарушена. Он выхватил свой фамильный клинок… – Вадим утер оформившиеся слезы и опасливо вернул табаско на место, – … и дважды ударил назад. Когда же он обернулся, оказалось, что на земле лежат двое разрубленных напополам приемом “крыло ястреба” разбойников с ножами в руках.
– Че ты трешь? – накосивший и забивший “гоблин” впервые подал голос. Ни интонация, ни содержание произнесенного не убеждали ни в необходимости, ни в осмысленности факта произнесения.
– Это я к тому, – Вадим подался вперед, привалившись плечами к краю стола, глядя на господ радикалов чуть снизу, – что не суть: банкир – данный конкретный мудак или там бандит. Или, допустим, пидор. Главное, что он – мудак. И я совершенно ясно вижу, что он мудак. А мудаки бывают разные. Не обязательно богатые. Вот вы, например, мудаки…
– … так мы никогда, никогда не заработаем много денег!
Лайковый че, внимательно смотревший на Вадима, заметил наконец его возню под столешницей. Машинально нагнулся, заглянул.
Помповое ружье Вадима выстрелило со страшной силой. Мягкая круглая тяжелая громадная пуля двенадцатого калибра восемнадцать целых две десятых миллиметра со страшной силой врезалась ублюдку прямо в лоб. Голова ублюдка лопнула, как гнилой арбуз. Багровая кровь и желтоватые комья серого вещества тупых мозгов разлетелась веером, забрызгала полкабака. Его тело рухнуло вместе со стулом на пол, перекувыркнулось через голову и со страшной силой шлепнуло ногами по окровавленному полу. Вадим вскочил на ноги. Второй ублюдок вскочил и начал что-то лихорадочно вытаскивать из кармана. Вадим поглядел прямо в маленькие злобные тупые ублюдочные глазки ублюдка и передернул затвор своего помпового ружья. Он выстрелил ублюдку точно в лоб. Ублюдок страшным голосом издал дикий нечеловеческий вопль и со страшной силой шмякнулся всей своей тушей об стену. Ублюдок рухнул прямо Вадиму под ноги.
11.04.01… 11.04.00…
Задетая лампа – жестяной конус на длинном полосатом, словно от допотопного утюга, шнуре, – раскачивалась над столом, как в навороченном кино: единственный подвижный элемент, вмонтированный в стоп-кадр, оттеняющий общую тотальную статику (даже сизые разводы стелющейся табачной пелены над соседним тейблом, казалось, зафиксировали мгновенный эфемерный рисунок). Может быть, фоновый стоп-кадр был даже черно-белым, что пошло – но тем эффектнее моталось бы по столешнице желтоватое световое пятно. Этим хорошо было бы закончить фильм.
11.03.57…
Фильм не закончился. Вадим нагнулся к сумке, подцепил левой рукой. Положил помповик на плечо, пошел к выходу. На металлическом мостике (навроде сходен для какого грузового самолета) над вырезанной в полу щелью, приоткрывающей инфернально освещенные подвальные внутренности, спохватился. Вернулся. Мужички-соседи еще не созрели пошевелиться, хотя табачные клубы помаленьку отплывали к потолку.
“Погрузчик”, напоминающий наблатыканного Винни-Пуха, так и держал на весу ополовиненную пивную кружку. На лбу, собранном складками над остановившимися глазами, самостоятельно и едва заметно шевелилась кожа. Грузимый, сидящий к Вадиму спиной, втянул в плечи голый затылок. Вадим выпустил из пальцев ручки баула, перехватывая и передергивая ружейный затвор (из сопредельной реальности подала звуковой сигнал отринутая гильза).
– Кстати, – хобот помповика сам сориентировался на кожное шевеление, – деньги – это полная хуйня.
… И надо же было вляпаться в политику, – досадовал про себя Вадим, поспешно погрязая в неприглядной, трущобной практически мешанине той не презентационной части Старушки (на безглазом облупленном фасаде краской: “Развалинами рейхстага удовлетворен!”), что поэтапно оттеснялась планомерным евроремонтом к городскому чреву: вокзалу, автовокзалу, Центральному рынку. – Все происходило вроде бы правильно, логично, но, как это всегда бывает с политикой, в силу нюансов, контекста, неких внешних и неподвластных тебе обстоятельств, приобретало ненужный оттенок, двусмысленный душок. Нехорошо. Неизящно… Но раз уж так вышло, – он вырулил к трамвайной развязке перед рынком со всеми ее киосками, скамейками, парковками, телефонными будками, – стоит это как-нибудь… уравновесить.
…10.54.08
– Канцелярия премьер-министра, – отозвался дежурно-вышколенный голос на государственном.
– Здравствуйте. Я хочу сообщить господину Сандису Штелле информацию чрезвычайной важности. И сугубой конфиденциальности, – Вадим не удержался, прыснул, успев прикрыть трубку ладонью. – Это касается позавчерашнего массового убийства в клубе “Банзай”. Я знаю, что там произошло, кто устроил бойню. Я был непосредственным свидетелем. Я готов сообщить… вы меня слушаете?
– Я слушаю вас внимательно.
– Я готов сообщить детали и рассказать о причинах. Мне известна схема отмывки российских криминальных денег через крупнейший латвийский коммерческий банк. Я готов предъявить вещественные доказательства. У меня на руках крупная, очень крупная, огромная сумма в долларах, которая предназначалась к отмывке. Но мне необходимы некоторые гарантии.
– Я вас слушаю, – повторила трубка.
– Я хочу разговаривать с господином Штелле лично, сегодня и в уединенном месте. Ваш ответ нужен мне в течение получаса. До свидания.
… 10.12.02
Вадим откусил фрагмент поджаристой обшивки многопалубного горячего бутерброда, прожевал, залил гуарана дринком. Мотоцикл был племенной, более всего похожий на отборного корридного торро в экспрессивной трактовке какого-нибудь Пикассо: большой, литой, широкогрудый, красно-белый, из-за каплевидной морды обтекателя выгибаются рога руля. Шоссейно-кольцевой “кавасаки”. Пойдет. Водил же я в детстве мопед, раздроченный синий “дельтач”?
Он смял и отбросил промасленную салфетку, допил энерджайзер. Подошел к байку вплотную. Присмотрелся к циклопьему зрачку спидометра, утопленному глубоко в приборную панель. Ого. 300 км/ч.
– Ду ю лайк зэ байк? – а вот и хозяин: рыжий, два метра, лыбища, красный комбез, белый шлем под мышкой.
– Ключи давай, – сказал Вадим.
– Сорри, – улыбка еще шире. По-русски не понимаем, холомызер забугорный?
– Зэ ки, – Вадим интернационально потер большим пальцем об указательный. – Ключики, андэстенд?
– Уот ки? – интересно, существуют физические пределы улыбищной широты?
– Байк’с ки, – Вадим продемонстрировал холо-мызеру полувытянутую из разъема сумочной молнии первую попавшуюся рукоять. Воспроизвел по слогам: – Ай. Нид. Зэ. Ки.
… 06.03.45… 06.03.44…
Межапарк. Особняк неподалеку от Кишэзерса. Высокий каменный забор. Глухие металлические ворота. Неброская медная табличка. SIA Intergarantija. Рядом – задраенная бойница.
Издали по асфальтированной неширокой аллее приближается спортивный мотоцикл. Седока не видно, только включенная в сумерках на ближний свет фара, отблескивающий обтекатель. Рокот нарастает. Мотоцикл подъезжает, тормозит, вильнув, на привратной площадке. Теперь со спины виден очерченный фонарем над воротами силуэт седока – без шлема, с бесформенной сумкой на плече.
Наплыв. Бойница открывается.
06.02.59…
Полукруглое ярко освещенное крыльцо особняка. Седок – лет тридцати мужчина в потертой кожаной куртке – в сопровождении широкого парня в темной штормовке поднимается с сумкой по ступеням. Парень – явно охранник – нажимает кнопку селектора.
ОХРАННИК 1: Каспар, гость прибыл.
ГОЛОС ИЗ СЕЛЕКТОРА: Впускаю.
Щелчок. Створка двери отодвигается на сантиметр.
06.02.48…
Холл на втором этаже особняка. Антураж охотничьего, или, скорее, рыболовецкого, мореплавательского домика. Холодный камин в углу. На полке – секстан. Еще выше – деликатный глазок видеокамеры. На соседней стене – застекленная рамка, в какую обычно помещают комплекты экзотических бабочек, только здесь – морские узлы разных пород. Напротив – чучело меч-рыбы. Глобусы, астролябии, парусный макет, второе чучело – морского ежа, похожее на очень крупный каштан. Еще двое широких охранников в двубортных пиджаках.
ОХРАННИК 2: Лабвакар. Господин Штелле ждет вас.
Его напарник поднимает щуп портативного металлоискателя.
ОХРАННИК 3: Извините, придется вас проверить.
Гость кивает.
ОХРАННИК 2 (делая указующий жест): Сумочку вашу сюда, пожалуйста.
Гость, не прекословя, кладет баул на столик. Охранник с металлоискателем проводит прибором над сумкой. Металлоискатель противно звенит.
ОХРАННИК 3 (настороженно-враждебно): Что у вас там?
ВАДИМ (улыбается, приближается к сумке): А, это так, ничего особенного, принес вот показать, да вы сами смотрите…
Он раздергивает молнию. И вынимает пистолет-пулемет.
06.02.39…
Крыльцо. Охранник в штормовке курит. Изнутри дома доносятся дробные торопливые звуки очередей. Охранник отшвыривает сигарету, стремительно распахивает дверь и скрывается в доме. Секунд пять стоит тишина, только дверь закрывается с медленным пружинным скрипом. Потом слышна еще одна короткая очередь.
06.01.31…
Кабинет владельца особняка. За антикварного вида двухтумбовым столом, боясь пошевелиться, сидит кряжистый господин средних лет, малоинтеллигентного вида, но крайне дорого одетый. Перед столом, помавая пистолет-пулеметом, прохаживается гость в кожане. Внезапно прерывает хождение, наклоняется. Вытаскивает из своей черной сумки здоровенную двуручную пилу. Пластмассовые ручки – ядовито-оранжевого цвета. При виде пилы кряжистый господин дергается в кресле, но овладевает собой. Гость бесцеремонно смахивает со столешницы бумаги, телефон, чернильницу, часы, безделушки, графин. Бросает перед господином пилу.
ВАДИМ: Пили.
Г-Н ШТЕЛЛЕ: Что?!
ВАДИМ: Пили.
Г-Н ШТЕЛЛЕ: Как?!
ВАДИМ: Как хочешь. (Становится в картинную позу, отставляет руку с пистолет-пулеметом). Если вы заработали сто латов, то не пропивайте их, а купите, например, пилу!.. (Опускает руку). Я заработал сто латов. И купил тебе, например, пилу. Пили.
Г-Н ШТЕЛЛЕ: Что… Что пилить?
ВАДИМ (оглядывая кабинет): А… А вот стол свой и пили. (Видя, что господин мешкает, подбадривающе врезает ногой по тумбе стола). Н-ну!.. Не понял?
Господин, облизнув губы, поднимается из кресла, неумело берется за оранжевую ручку. Гость благосклонно кивает. Господин пристраивается к дальнему от себя краю, пытается пилить. Зубья тут же застревают в крепкой древесине, господин дергает, раскачивает, стараясь высвободить, – полотно негодующе дребезжит.
ВАДИМ (глумливо): Что, слабо?
Господин, не отвечая, пыхтит, дергает, качает, дребезжит, краснеет, потеет.
ВАДИМ (поднимая ствол): Я спрашиваю – слабо?!
Г-Н ШТЕЛЛЕ (вымученно): Да… Слабо.
ВАДИМ (разводя руками, с искренним недоумением): А хули тогда пиздел?!.
05.59.35…
Господин сидит, прикрученный к кресельной спинке телефонным шнуром. Руки заведены назад. Глаза бессмысленные. Видно, что он уже слабо воспринимает происходящее. Гость в вольной позе расположился перед ним на столе, болтая грязным ботиночным носком. Двуручный плотницкий инструмент торчит рядом из столешницы.
ВАДИМ (продолжая разглагольствовать):… Если ты неудачник, лузер, если ты, прости (он подается к связанному господину в шутовском поклоне), им-по-тент!.. Пеняй на себя. Твое выживание – исключительно твоя проблема. (Гость соскакивает со стола). И решать ее тебе. Я за тебя этого делать не собираюсь! (Наглядно подкрепляя сказанное, гость мотает головой). Тебе хреново? Неуютно, некомфортно? Стра-ашно?.. Значит, виноват ты! Какой ты после этого мужчина?..
Господин истошно мычит. Изо рта у него топорщатся иглы чучельного морского ежа.
ВАДИМ (вслушиваясь, приглядываясь, даже наклоняя голову – и распрямляясь наконец, с беспредельно иезуитским выражением): Не волнует!..
Гость в очередной раз подхватывает обвисшую, даже на вид пустую сумку. Запускает руку по локоть. Что-то нашаривает. Вынимает добычу. Разглядывает. Это рубчатая темно-зеленая лимонка. Про господина гость как бы уже и забыл. “Ананаска”, пай-нэппл (англ. -амер.), шоулюдань (кит.) целиком завладела его вниманием. Наконец он вдевает палец в кольцо. С болтающейся на указательном гранатой приближается к господину вплотную.
ВАДИМ (на ухо г-ну Штелле интимным доверительным шепотком – граната болтается перед самыми глазами господина): Никто… слышишь – н-и-к-т-о… тебе не поможет!..
С этими словами гость одной рукой оттягивает под дрябловатым господинским животиком брючный ремень, другой подносит к собственному рту лимонку, зубами выдергивает кольцо – и роняет пайнэппл господину в штаны.
05.59.25…
Холл второго этажа. Вид сверху, с потолка. Слева в поле зрения вдаются неподвижные ноги одного охранника, справа – вывернутая набок голова второго. Вдруг в поле зрения появляется ребро распахиваемой двери кабинета. Оттуда очень быстро выходит гость, пересекает холл, пропадает из виду. Кабинетная дверь хлопает. Почти сразу же под аккомпанемент одноразового грохота вылетает обратно, повисает на нижней петле. В холл выметает щепу, абстрактные обрывки. И тогда практически из самой точки зрения равномерно разлинеивающим кадр частым венчиком ударяют напряженные струйки противопожарной системы. Завывает сирена.
…04.13.06… 04.13.05… 65 км/ч… 70 км/ч…
Hey hey hey… Here I go now… Here I go into new days…
По Экспорта, вдоль бетонной ограды порта, по булыжнику, осязаемому, как азбука Брайля, обгоняя светящиеся изнутри трамваи, мимо когдатошней православной семинарии, превращенной в Анатомикум, мимо пофигистичных покойников и дотошных скальпелей, мимо захлебнувшихся формалином уродцев, по мостику над городским каналом, вдоль бетонной ограды, мимо складированных в водном аппендиксе порта катеров и яхт, мимо желто-зеленой заправки Viada, вдоль ограды, мимо часто перфорированного иллюминаторами красного парома Viking Line, мимо слоеной многоуровневой стоянки, мимо высотки бывшего Агропрома, вдоль ограды, расписанной анилиновыми грэ ф-фити, мимо МОГЛО БЫТЬ ХУЖЕ – МОГЛИ ОТРЕЗАТЬ ЧЛЕН И ВЫКИНУТЬ ИЗ МАШИНЫ, Ы влезло не целиком, лохматится арматура, под Вантовый I’m pain, I’m hope, I’m suffer… Yeah hey hey hey yeah yeah… Here I go into new days… мост, мимо Рижского замка, он же Президентский дворец, мимо средневековой кладки и актуальной политики, мимо государственного знамени и предвыборных соображений, мимо налоговых ставок и партийного строительства, вдоль набережной, мимо англиканской церкви, сложенной из балластного кирпича, вдоль противоположного берега, мимо мертвой воды, мимо ржавых потеков фонарей, вдоль набережной, мимо плавучего ресторана Missisipi на зимнем приколе, мимо Hey hey hey… Ain’t no mercy… Ain’t no mercy there for me… I’m pain, I’m hope, I’m suffer… Технического университета, под Каменный мост, к светофору, красный, опереться ногой об асфальт, подрумяненный тормозными огнями верткий туман выхлопов, серебристый насосик найденного в седельной сумке “кавы” дискмена качает в уши хардешное содержимое еще хозяином вставленного диска, желтый, зеленый, газ, Do you bury me when I’m gone… Do you teach me while I’m here… налево, через трамвайные пути, назад, мимо резиденции Мальтийского ордена, направо, мимо чугунно-черных красных стрелков, мимо бугристого пенала музея Оккупации, на Грецениеку, под оранжевый шлагбаум, игнорируя равнодушных дорожных ментов, – в заповедные территории исторического центра…