– А.
Рита выудила из сумочки миниатюрную мобилку, пробежалась по зелено светящимся кнопочкам.
– Але? Светик? Подъезжаешь? О’кей. Я внизу.
Сидя в кресле под наброшенным пледом и продолжая редкими мелкими глотками добивать кагор, Вадим пронаблюдал, как она быстро надела, одернула, обула, поправила, накинула, чмокнула, обдав незнакомым парфюмерным амбре, бросила из прихожей улыбку и “чао, милый, звони завтра, о’кей?” – и хлопнула входной дверью. Он приторможенно думал, что должен бы испытывать обиду, разочарование, даже, возможно, гнев. Но ничего подобного не испытывал. Скорее, напротив, облегчение.
В ящике приподнято засуетились праздничные колокола, колокольчики, колокольцы. Вадим поглядел в зачерненное окно, прошелся глазами по стенам, оценил уровень жидкости в стакане: на глоток. Скинул плед и, как был, голышом, ежась, подбрел к прибитой возле двери медной рамочке.
Перечитал, усмехнулся.
Это была красивая, жирным шестнадцатым кеглем, распечатка первой служебной записки из потаенной директории WORDART. Вчера распечатке стукнул ровно год. Родилась она из вполне лаконичной деловой заявы, состряпанной Очкастым в дни предрождественских обсчетов и заказов. Вадим выудил ее с сетевого диска и переработал творчески. Вышло так:
“В хозчасть банка REX
Заявка пресс-рума на различные предметы первой и второй необходимости
Предметы первой необходимости:
1.4 (четыре) тумбочки для столов (в смысле, ящики. Мы в них играть будем).
2.5 (пять) телефонных аппаратов. И 1 (один) самогонный.
3.2 (две) полноценные полки-этажерки. И 1 (один) неполноценный (еврей).
4.2 (два) стула для посетителей. И 1 (один) осиновый кол – тоже для посетителей.
5.1 (один) положенный по плану дополнительный компьютер “Пентиум”. И еще чтобы сейф вынесли, а то он место для стола занимает. Потом чтоб внесли обратно – полный североамериканских долларов, фунтов стерлингов, дойчмарок, франков французских и швейцарских, шведских и датских крон, ценных (очень ценных!) бумаг, золотых и серебряных слитков, драгоценных и полудрагоценных камней и предметов антиквариата.
6.1 (один) ящик водки “Ригалия” для обмывки нового компьютера. Затем – по ящику этого же напитка каждый день для поднятия рабочего энтузиазма сотрудников.
7.3 (три) грамма гашиша – чтоб было чем водку закусывать. Каждый день, разумеется. Это персонально для Аплетаева.
8.10 (десять) косяков шалы – и чтоб маковых головьев было побольше. Каждую пятницу – дабы поднимать настроение перед week end’ом. Это тоже для Аплетаева (не один же ему гаш долбить, бедняге, должно ж быть некоторое разнообразие).
9.1 (одну) марочку (LSD) по большим государственным праздникам. Сами догадайтесь, для кого.
Предметы второй необходимости:
1.1 (один) столик наподобие журнального (если сие возможно. Если невозможно – не канает, все равно чтобы был).
2.1 (один) муз. агрегат (радио/магнитофон/в идеале CD).
3.1 (один) гранатомет типа “Муха” – для служебных надобностей.
Нач. пресс-службы REX Андрей Воронин”.
Вадим поднял последний дринк церковного вина херовенького качества на уровень глаз, офицерски отсалютовал распечатке стаканом, чокнулся с медной рамкой и выпил до дна.
5
– Без пропуска, – сказал охранник Гимнюк, исключительно любезно улыбаясь и исключительно внимательно глядя Вадиму в глаза, – не могу.
– Слушайте, – Вадим из последних сил пытался удержаться в навязанных рамках подчеркнутой светскости. – Вы же меня прекрасно знаете. Вы меня, пардон, каждый день видите. По десять раз.
– Не каждый, – с достоинством возразил охранник Гимнюк. – У меня смена через сутки.
– Ну…
– Пропуск, пожалуйста.
– Я же вам объясняю, – ласково-ненавидяще улыбнулся Вадим. – Я. Его. Забыл. В спешке.
– Тогда, к сожалению, я вас не пропущу.
– Да какого хера!.. – взорвался Вадим наконец с освобожденным облегчением и одновременно – четким ощущением проигрыша. – Ты, блин, знаешь прекрасно, что я! тут! работаю! Я не ксероксы воровать и не порнуху из сети скачивать, я ра-бо-тать иду!
Любезнейшее, терпеливейшее лицо охранника Гимнюка не дрогнуло, и только пристальные глазки чуть замаслились:
– Я не знаю, зачем ВЫ сюда идете. Каждый работник банка обязан иметь при себе пропуск.
– Ладно, – выпотрошенно выдохнул Вадим, – хорошо. Тогда я сейчас вернусь домой. А когда мой начальник потребует у меня объяснить причину прогула, я совершенно честно скажу: господин Гимнюк не пропустил меня на проходной…
– Это, извините, меня не касается, – Гимнюк медленно смаковал каждое слово. – У меня тоже есть начальник и четкая инструкция. Без пропуска никого на территорию банка не пропускать. НИКОГО. И если что-нибудь случится, у меня будут неприятности.
– Да гос-споди! – Вадим даже прыснул истерически. – Что может случиться?!
– Не знаю, – Гимнюк был бескомпромиссно серьезен. – Что-нибудь.
– Но это же бред.
– Пропуск, пожалуйста. “Представляете, мой друг, – пришло на память Вадиму, – я могу так четыре часа и ничуть не устану!” Когда же ты, гнида вахтерская, наиграешься? – пытался определить он по выражению латунных зенок, по исполненному сладострастной должностной непроницаемости лицу шпанистого прыщавого переростка с задней парты, вечно остающегося на второй год и вышибающего карманную мелочь из младших малокалиберных одноклассников.
Сценки наподобие сегодняшней случались на проходной банка REX не часто, но регулярно. Пропуска, паспорта, удостоверения, идентификационные карты, кредитные карточки и водительские права, которых у него не было, Вадим по врожденному раздолбайству постоянно забывал. Количество же и видовое разнообразие банковских охранных структур впечатляло. Секьюрити были внутренние и внешние, в статском и в униформе специального дизайна от авангардно-пацифистского модельера Бирманиса, который ради такого гонорара стал временно консерватором-милитаристом. Существовала, циркулировала в канцелярской кровеносной системе REXа и регулярно мутировала, разрасталась, уточнялась, усложнялась запутаннейшая система инструкций, правил, предписаний, ограничений, допусков, списков черных и белых, дополнений к ним и исключений из них. Так что забывчивый сотрудник пресс-службы Аплетаев то и дело был останавливаем и, в зависимости от личных склонностей и широты натуры того или иного гарда, либо отделывался добродушно-снисходительным “ужо!”, либо подвергался долгому нудному допросу: а почему? а зачем? а где? а кто разрешил? а до каких пор?
Встречались среди богатой охранной фауны банка REX и штучные экземпляры вроде Сергея Гимнюка.
Гимнюк был Вадимов ровесник и даже, оказывается, учился в школе соседнего района. Но пока будущий сотрудник пресс-службы оттачивал демагогический навык, покуривал траву и героически ухаживал за подавляюще превосходящим женским составом на рижском журфаке, будущий работник внутренней охраны ЛЕТАЛ на РУКОХОДЕ, получал ЛОСЕЙ и БАНОЧКИ на главной базе Северного флота советских тогда еще ВМС в городе Североморске Мурманской области. “Ты вот знаешь, кто такой КАРАСЬ? – рассказывал охранник Гимнюк Вадиму в курилке, блестя глазами после приятия внутрь двухсот грамм на торжественном общеконторском банкете по случаю семилетия REXa. – КАРАСЬ на флоте – это то же самое, что ДУХ в армии. Рядовой первого года службы, втоптал? Вот я, например, мичман. А ты, – Гимнюк дружелюбно почти ткнул Вадиму сигаретой в физиономию, – даже не дух! Ты… запах!” О деталях “годковщины”, сиречь флотской дедовщины (ГОДОК = “дед”), Гимнюк повествовал многим, много и охотно, причем и то, как чморил он в бытность годком, и то, как чморили его в карасиной ипостаси, преподносилось с одинаковой противоестественной радостью. Так Вадим приобрел множество полезных познаний в нюансах североморского модус вивенди и операнди. Он узнал, что основное занятие карася – вовсе не плавать, хотя бы и на КОРОБКЕ (боевом корабле), а – ЛЕТАТЬ. Летать можно по-разному: чистить очко зубной щеткой или сгребать в сугробы непрерывно сыплющий три четверти года с полярноночного неба снег (выполняя собственную и годковскую трудовые нормы), много часов кряду УМИРАТЬ НА РУКОХОДЕ – то есть ходить на руках на гимнастических брусьях (срок умирания устанавливается годком на свой вкус), получать щедрым годковским кулаком в скрещенные на лбу ладони (это ЛОСЬ) или тяжелой флотской табуреткой (БАНОЧКОЙ) по жопе в классической позе раком.
Отслужив, вдоволь налетавшись и вдосталь нагодковав, бережно сохранив брутальные североморские мемории в дембельском альбоме души, мичман Гимнюк пристроился гардом-привратником в банкирский дом. По протекции, вестимо, одного из бесчисленных Цитроновых замов, помов и спецреферентов, коему приходился племянником. Теперь он городо печатал компромиссный (средний арифметический меж чеканным строевым кремлевского курсанта и развалочкой новорусского бандита) шаг по вестибюлям и коридорам REXа. Носил он только дизайнерскую униформу, цивильное громко и вслух презирая. Длинные, почти достигающие коленных чашечек руки охранник Гимнюк держал неизменно колесом. Подразумевалось, очевидно, что свободно примкнуть к корпусу рукам мешают сверхтренированные, взбугрившиеся, налезающие друг на друга, как щитки латного доспеха, бицепсы, трицепсы и квадрицепсы. Обильно потеющая ладонь правой при этом с нервозной страстью онаниста-виртуоза мяла, оглаживала и теребила рукоять черного стека, дубинки-тонфа, неукоснительно болтавшейся на правом крутом бедре.
– Что, Вадик, попался? – с покровительственным ехидством прозвучало сзади. Очкастый бодрым шагом двигался от дверей, тисненой папкой смахивая капельки с оранжевой кожи полсмитовского пальто. – Опять без ксивы, террорист чеченский?
Андрей Владленович, не глядя, кинул в направлении почтительно и мгновенно оцепеневшего охранника Гимнюка полуфабрикат полуприветственного жеста, как роняют шубу на руки швейцару, махнул Вадиму папкой: дескать, пошли. Вадим миновал Гимнюка, уже успевшего чудесным образом слиться с местностью, стать полезным, но ненавязчивым элементом интерьера.
– Понадобишься, – бросил Очкастый на ходу и засвистел “Не нужен мне берег турецкий”. Вадим поспевал. Двери лифта сомкнулись за ними. Вадим искоса и сбоку разглядывал жизнерадостное располагающее лицо Очкастого, его отменный загар, и вспоминал, как месяц назад Андрей Владленович, вернувшийся в пропитанную серой водяной взвесью ноябрьскую Ригу не откуда-нибудь, а с Таити, демократично делился с восхищенными мужчинами пресс-рума полинезийскими впечатлениями. Не дура была губа у вашего Ван Гога или кого там, вальяжно делал ручкой Очкастый. Ой не дура. Бабы ихние – это что-то с чем-то, я отвечаю… “Таити, Таити, – ухмыльнулся вполголоса Вадим, – не были мы на Таити, нас и здесь неплохо кормят!” – но именно озвученная Очкастым помесь “Библиотеки приключений” с рекламным проспектом турфирмы добила его вконец.
“Свершилось, господа. Этот пидор совершенно потерял нюх. Не, вы просекаете? Вы въезжаете ваще? Это, бля, тотально неслыханно! Этот наглый мерзенький подонок, лопающийся от трусливо и глумливо уворованных НАШИХ ТРУДОВЫХ БАБОК, предлагает мне – нет, вы осознаете?!! – НАПИСАТЬ ТЕКСТ! А?! Да куда же мы катимся! Если каждая очкастая падла будет вот так вот подходить и – понимаешь ты, мужицкая морда? – ПРЕДЛАГАТЬ НАПИСАТЬ ТЕКСТ, то… все. Совсем все. А-по-ка-лип-сис. Нау. А я, промежду прочим, собираюсь съебывать отседова нахуй и пить водку. Даже если для этого потребуется расчленить, кастрировать, вдавить очочки в нагло вылупленные зенки десяти – нет, двадцати! – таким пидорам, как ты, Очкастый.
ХУЙ ВАМ, ПОГАНЫЕ БУРЖУАЗНЫЕ КОМПРАДОРЫ! СМЕРТЬ УГНЕТАТЕЛЯМ!
И напоследок – марш. Запевай!
Вперед, легионеры, железные ребята,
Вперед, сметая крепости с огнем в очах!
Железным сапогом раздавим супостата (тебя, тебя, Очкастый)!
Пусть капли свежей крови сверкают на мечах!
Ур-ра-а-а-а!!! За Родину, за маршала Нагон-Гига!”
Что за текст предлагал написать сотруднику пресс-службы наглый мерзенький подонок, лопающийся от трусливо и глумливо уворованных наших трудовых бабок, Вадим уже понятия не имел. Но перечитывать было приятно. За год директория WORDART разбухла чуждыми текстовыми файлами; их, паразитов, теперь было, пожалуй, больше, чем честных программных служак. И даже не имея ничего добавить в “искусство слов”, Вадим – если, разумеется, никого не было поблизости – с удовольствием пролистывал бесчисленные зажигательные послания различным демонам многоуровневой банковской мифологии. Преобладал среди адресатов, само собой, Очкастый. Но местами объявлялись и руководящие твари покрупнее:
“Итак, каков итог этого дня?
Что, Пыльный, молчишь? Тебе НЕЧЕГО сказать? Плохо. То есть я догадывался, но все равно жаль. Видишь ли, Пыльный, НАСТОЯЩЕМУ МУЖЧИНЕ ВСЕГДА ЕСТЬ ЧТО СКАЗАТЬ! Даже если пыль из него можно выбивать скалкой.
Эрго: ты – Пыльный. А не мэн. И уж тем более не пацан.
Кстати, вам, граждане Очкастый и Цитрон, я бы не советовал особенно радоваться. Вас я вообще на белого коня посажу. С царской печатью. Поняли, фраера? Ну вот. Десятиминутка морально-нравственного боевого воспитания окончена. Кр-ру-гом… Арш! На рукоход”.
Белый конь прискакал из фольклора староверов-скопцов. Посадить на него означало, как выражались витиеватые аскеты-радикалы, “лишить удесных близнят”, или попросту кастрировать. Царская же печать подразумевала усекновение и собственно уда.
За спиной осклабленного Мурзиллы заскрипело обтягивающими пухлые ноги, словно шкурка сардельку, блестящими кожаными штанами молодое пиар дарование Олежек. Вадим заученным, как гаммы, набором пальцевых касаний катапультировался из компрометирующей директории. Влез на сетевой диск Х и принялся уныло ворошить палую необязательную листву очередных сводок и котировок.
В сущности, вяло думал Вадим, сливая, копируя, перекидывая и распечатывая ненужные ему файлы, пи-си, персональный твой компьютер есть проекция человеческого сознания в трактовке озабоченного Фрейда. Вот многочисленные X, T, Y, W, сопрягающиеся с разными секторами и плоскостями внешнего мира, презентующие и предлагающие всевозможным визави приемлемые версии тебя, – кстати, диски, подверженные общесетевым сбоям и поражаемые заносимыми извне вирусами. А вот закрытый для постороннего доступа, ударопрочный, запароленный С. Хард-драйв. А вот – глубоко в недрах хард-драйва, – какой-нибудь WORDART, оцифрованный фрейдов ид, двоичная подсознанка, отстойник-накопитель комплексов, фобий, филий, маний, затаенных желаний. И ведь влезь на жесткий диск любого из соседних компов – наверняка и там обнаружится аналогичная директория, вместилище личных дневников, плохих стихов, прозы, которой никогда не быть опубликованной, писем, которым никогда не быть отправленными…
– Вадичка, свободно? – младшая сотрудница отдела учета с третьего этажа, причина – или повод? – трехразового, полугодичной давности, Вадимова оргазма, не дожидаясь ответа, энергично подсела за его столик в банковском кафе. Заработала ножом, вилкой и челюстями, творя проворное надругательство над самодовольным трупом прожаренного бифштекса. – Как дела? Где был? Как рождество провел? Как отдохнул? Как новый год встречать собираешься? Тут? Или поедешь? Я вот в Тунис. Чего вялый такой? Пил? Как тебе погодка? Мерзко, да? Слушай, где у нас пиротехника всякая шутейная, говорят, магазин в Старушке есть? Как тебе этого Штелле заявы? Смотрел поздравление? Клевый мужик?
– Мудак он, – успел вклиниться Вадим. Младшая сотрудница на мгновение запнулась, поглядела на него совершенно непонимающе и продолжила в прежнем темпе, в том же духе. Вадим, дивясь собственной половой невзыскательности, обреченно уткнулся в почти допитую чашку эспрессо и отключил внешний контур.
Он тормознул перед зеркалом на выходе из кафешки поправить наугад условную прическу, когда над плечом его отразилась заветная троица с диска С: литой круглый Цитрон, тощий длинный Пыльный и крепенький оптимальный Очкастый как переходное антропологическое звено меж ними. Триумвират завернул за плюшевую занавесь отдельного каминного зальчика.
– … то хотя бы не светись, – донеслось до Вадима раздраженное Цитроново, – чтоб без наглого кобеляжа, милый ты мой!
– Тише, Эдик, – сыпучим голосом приглушил босса шедший последним Пыльный. Единственный из трех, заметив Вадимов беглый взгляд, Михал Анатольич задержался у плюшевой занавеси. Вернул взгляд – удлиненный, приправленный липким недобрым профессиональным интересом. И – прикрыл. Занавесь.
Генезис свой, лишенный возраста, как мумия, и мумию же напоминающий, Михал Анатольич имел в пятом (инакомыслящие) отделе комитета госбезопасности. Комитет земное существование прекратил, Михал же Анатольич радением свояка, кажется, Эдуарда Валерьича существовал по-прежнему и, более того, по-прежнему ведал безопасностью. Правда, уже не государственной. Частной. Информационной. Возглавляя в REXе соответствующий отдел. Именно благодаря предельно неясной, но несомненно фискальной специфике нынешней своей службы и щелочно въедливому характеру Пыльный угодил в фигуранты личного Вадимова досье.
Вернувшись вечером домой, Вадим уронил в световой круг, оттиснутый на тахте торшером, дневной улов почтового ящика. Распечатку квартплаты, газетку объявлений. Картонный шероховатый рекламный прямоугольник. Опять. Бросилось в глаза жирное СЧЕТ. Опять?.. На сей раз, однако, СЧЕТ был не ИНВЕСТИЦИОННЫЙ, а ПЕНСИОННЫЙ. Картонка в доступной рисованной форме предлагала открывать его сегодня, чтобы гарантировать себе счастливую обеспеченную старость завтра.
Дальновидная молодость в джентльменско-клер-ковском наборе рубашка-галстук-очки-пробор и дамском деловом комплекте блуза-миди-юбка-каре сидела за непременным компьютером и бережно опускала монетку в эйфорически малиновую свинью-копилку. Свинья стремительно разрасталась, как на животноводческой диаграмме. Итоговой мегахрюшкой наслаждалась обеспеченная старость юнисекс в туристических шортах-панаме-жилете-рюкзаке-фотомыльнице. Живые воплощения этой агитраскраски Вадим наблюдал ежедневно едва ли не из окна пресс-рума. С тех пор как десоветизированная Рига удостоилась графы в списке пунктов, обязательных к посещению, осмотру и фиксации на пленку “кодак” всеми западными турстарцами.
В прошлом веке даже захудалая аристократическая поросль, прежде чем поступить на государеву службу, обзавестись семьей, остепениться, укорениться, врасти, – непременно моталась по Европе, распевала “Гаудеамус, игитур!” в угрюмых Геттингенах, кутила в Парижах и преисполнялась расслабленного эпикурейства под греческими оливами. Запасала, как витамины или тепло, – пока рецепторы не замылены, восприятие свежо, эмоции густы, – чувственные и умственные впечатления на всю предстоящую жизнь.
Нынче же торжествует схема строго обратная: лучшие свои, активнейшие и продуктивнейшие годы ты посвящаешь деланию карьеры, геморроидальному сидению в офисной коробке, офтальмологическому таращению в монитор, скрупулезному взращиванию будущей пенсионной ренты. Чтобы дцать лет спустя, достигнув заветной должности старшего менеджера и стопроцентной консистенции импотентного старого пердуна, счастливо отправиться на покой и далее – по накатанным маршрутам самолет-но-паромно-автобусных туров. Ты свободен. Ты предоставлен сам себе. Перед тобой открыты все пути. Тебе доступны все удовольствия. Только ты уже ничего не можешь и не хочешь, тебе на самом-то деле все это просто не нужно. Ты выхолощен, выжат. Употреблен. Все твои соки потрачены на достижение целей отчужденных и абстрактных. Ведь что такое успешная карьера? баба с седьмым размером бубсов и ногами от переносицы? раблезианский обед? цистерна “Вдовы Клико”? Хуй-то.
Позолоченная медалька. Почетный значок “Жизнь удалась”. Но смысл твоего забега – синк позитив! – ясен лишь тому, кто этот значок тебе цепляет. Тому, кто использовал твою биологическую, витальную энергию в своих внебиологических интересах.
Вадиму снова пришел на ум любимый фильм “Матрица”, в котором порабощенное кибернетическим разумом человечество превращено в плантацию живых батареек, вызревающих в рядах колб и выбрасываемых по использовании. Ему всегда казалось, что это не фантастическая антиутопия, как писали критики, а самый что ни на есть прямой реализм.
Есть в английском языке хорошее труднопереводимое слово wired. Что-то типа “подключенный”. Подрубленный к сети. Задействованный.
Может быть, именно бессознательное сопротивление организма, не желающего быть wired, мешало ему, например, обзавестись сотовым телефоном. Организм воспринимал удобное портативное и вполне Вадиму доступное по деньгам средство связи – меткой, следящим радиодатчиком, вроде тех, какими орнитологи кольцуют птиц. Мой мальчик, теперь они всегда будут знать, где ты – чтобы в любой момент, если понадобится, востребовать, активировать, использовать…
Вадим пролил чай на стол и подложил пенсионную картонку под дымящуюся кружку. Чуть улыбнулся внутренней ментоловой щекотке очередного приступа приятной паранойи. Тут же вспомнилось услужливо, что предыдущий приступ, инспирированный буклетом БРОКЕРСКИЙ ИНВЕСТИЦИОННЫЙ СЧЕТ REX, был подарен ему тем же почтовым ящиком. А может, подумал Вадим, глотая горячий чай, все это неспроста? Может, последовательность и содержание как-бы-рекламных текстовок и слоганов – не случайны? Может, кто-то посторонний – потусторонний – общается ими со мной через оракул почтового ящика? Может, он что-то хочет мне сообщить? О чем-то предупредить? Или – на что-то подвигнуть? Вот только на что?
6
Чересчур – родителей, водителей, мороженого, звуков, нищих, цветов, беляшей, детей, влюбленных, сунарефов, карманников, троллейбусов, тинэйджеров, игрушек, ментов, прохожих, киосков, люмпенов, железа, пассажиров, кабелей, таксистов, транзитников, прожекторов, торговок, бензиновой вони, клоунов, окурков, обкурков, музыки, грязи, алкашей, фаст-фудов, пластмассы, мелких бандитов, машин, реклам, блядей. Кусок привокзальной площади оккупировал приблудный голландский луна-парк: обожравшиеся стероидов, вымахавшие в тысячи раз, выкрасившиеся в анилиновые цвета, вставшие как попало кухонно-прачечные агрегаты. Центрифуги для отделения души от тела, миксеры для взбивания мозгов в однородный мусс, шейкеры для взбалтывания сознания. Сварочные вспышки багрового, лилового, яично-желтого, злобно-оранжевого. В тесном пространстве пихаются боками ударные волны рэпов, попов, хип-хопов. Электронно усиленные оргазмические крики, визги, вопли, стон и скрежет зубовный. Забить одновременно все анализаторы: от зрительного до обонятельного, завалить, загрузить, переколбасить, расплющить, утрамбовать и закуклить.
Особливо Вадима перепахал аттракцион, напоминающий исполинскую рогатку: две высоченные стальные мачты и между ними на резиновых канатах – сваренный из труб шарик с парой кресел на-вроде зубоврачебных. Зазевавшихся посетителей хватают, сажают, прикручивают сыромятными ремнями и выстреливают ввысь, оттуда они рушатся – и снова взмывают. И так – вечно.
Босховские твари – зубастые свинокрысы, поросшие ступнями человечьи головы, ногастые рыбы, птеродактили в сапогах – с шустрой ловкостью завзятых профи кружат грешников на каруселях, разгоняют на американских горках, катают на пучеглазых автомобильчиках, переворачивают на качелях, пластуют ушастыми ножами…
Вадим забросил пивную бутылку в урну, запнулся о палатку тира, десять раз выпалил из воздушки по приветливо оттопыренным ладошкам мишеней, обрел призовую марципановую жабу, сбагрил ее презрительному пацаненку, купил раскаленный беляш, ссыпал последнюю мельчайшую медь в кепарь окопавшегося на ступенях нищего и стек в подземный переход.
Лавируя во встречном метеорном потоке прохожих и увязая зубами в горячем клею теста, фарша и лука, он продавливался из хита в хит, из “Полковнику никто не пишет” в “Мадам Брошкина”, из “Creep” в “До свидания!”, из “… послушай новый си-ди, не строй иллюзий и схем, мы плохо кончим все, какая разница… ” в “… из дома, когда во всех окнах погасли огни, один за одним, мы видели, как уезжает последний трамвай, и есть здесь… ”, отскакивал от “Позы Камасутры” к “Сами по себе”, от “Спецподразделения стран мира” к “Кремлевские жены-12”, от Playboy к “Сила и красота”, от “Невинный, или Особые отношения” к “Твои глаза, как изумруды”, от “Секрет вечного блаженства” к “Generation ‘П’”, от “Программирование для ‘чайников’ к “Близится утро”, от “Коммерсантъ-Власть” к Klubs, от “Лабиринт для Слепого” к “[голово]ломка”, соскальзывал с “Я, снова я и Ирэн” на “Крик 3”, с “Убийца в офисе” на “Французский поцелуй”, с “Расчленение по-техасски с помощью бензопилы” на “С меня хватит!”, с “Американский психопат” на “Особенности национальной беллетристики”, с новой ленты Балабанова про охоту на упырей на Большом барьерном рифе при помощи серебряных пуль дум-дум на новую ленту Гринуэя про сиамских близнецов, натягивающих на головы колготки “Санпеллегрино” и штурмующих Лувр, с “Эстреллы” на “Нескафе”, с “Даниссимо” на “Стефф”, с “Дирола” на “Лачплеша”, со “Сникерса” на “Швеппс”, с райского наслаждения на не дай себе засохнуть! – в последнем киоске Вадим подхватил ноль три гиннесовского стаута, оставив взамен пятидесятисантимовый кружок.