Страница:
– А-ха-ха, вот был умат, когда Крейзи на костре подорвался, – злорадно погнал в отместку Дима, когда мы отсмеялись. – Доверили как-то Крейзи костер развести. Обычно у нас этим Ильенчик занимался, а тут промашка вышла, поручили Санечке. Крейзи разжег огонь. Только все нормальные люди заранее проверяют землю под кострище на тему сюрпризов. Сантер этого обстоятельства не учел. Горит костер день, два. На второй как рвануло. Причем сильно. Наверное, летучка была либо граната там лежала, нагрелась за это время в огне. Хорошо, Сашка не у самого костра стоял. Мы тоже где-то поодаль тусовались. Как дало! Крейзи в кусты отбросило, на сосне макароны болтаются, рогатки, на которых котелок висел, как-то совершенно немыслимо развернуло. Ужас, в общем. Вытаскиваем Санечку из кустов. Он не слышит ничего, оглушило. А котелок мы не нашли, улетел куда-то.
– Вот у вас веселуха творится, – подивился Балдорис.
– Веселуха была что надо, – являясь участником большинства наших совместных раскопок, я мог утверждать, что бывал в переделках покруче. – Мы в детстве с Пухлым раз чуть не сгорели. Помнишь? – спросил я. Пухлый кивнул. – Откопали как-то ракетный снаряд от немецкого реактивного миномета. Положили его в костер. Залезли в траншею, ждем. А лето уже, трава сухая. Мы сидим, чувствуем, что-то не то. Выглянули, а кругом все пылает. Пухлый говорит, давай уходить. Я: куда, сейчас взорвется, погибнем. Ждем-ждем, пламя раскочегарилось, жара страшная. Пухлый порывается выскочить, я его держу. Чуть не зажарились. Вдруг как уебало! У меня волосы, которые спеклись, все разом унесло взрывной волной. Огонь тоже сбило. Мы из укрытия выбрались и бежать. Все в ожогах, кожа волдырями. У Пухлого морда здорово обгорела.
– С харей Вовану всегда не везло, – прокомментировал Глинник.
Вован только усмехнулся на это. Внешность он имел уродливую, поэтому и гримаса получилась жуткой. По бокам искореженного лица торчали оттопыренные уши, казавшиеся еще более лопоухими по причине короткой стрижки. Шевелюра у Пухлого непонятного окраса – пятнами – местами светлее, местами темнее. Короче, вкупе с его немалым росточком – наружность устрашающая. Кликуху он получил из-за вечно опухшей физиономии. Окрестил его Вова Богунов, Рыжий, еще один юный следопут, ныне безвестно сгинувший. С Рыжим я был знаком меньше, чем с остальными ребятами, так уж получилось. Зато с Пухлым они были друзья не разлей вода. Был в нашей компании третий Володя – Рерих, но он давно отъехал на историческую родину в Германию. Богунов же ушел в армию. Служил на Дальнем Востоке в 390-м полку морской пехоты, дембельнувшись, воевал в Боснии, Чечне; я в это время сидел. Чачелов потом встречал одержимого милитари-идеей друга, в совершенной отвязке после армии бегавшего по городу с пистолетом ТТ. Пухлый был между нами связующим звеном. А я от нашей шайки давным-давно отошел.
Но все возвращается на круги своя. Улучив момент, Аким наполнил рюмки. Некирные люди пропустили.
– Ну, за друзей, – с военным лаконизмом снова выступил я в роли тамады.
Крякнув у меня над ухом, Аким с громким стуком опустил донце стопаря на стол.
– Однажды мы с батей тоже чуть не погибли, – степенно отер он усы тыльной стороной ладони, – точнее, нас чуть не убили. Пошли мы: я, батя и старший брат – на линию Маннергейма. Мы далеко заходили, аж на третью линию.
– А вояки? – усомнился Балдорис. – Там ведь воинские части стоят.
– Нам-то хули, – философски, как может только пьяный русский человек, рассудил Аким, – части не части, мы шли себе. Вояк обходили стороной, что их не обойти, если надо? Здесь-то укрепрайон поблизости весь раскопан. Батя мой – воробей стреляный, он с дядей, братом своим, по молодости лет знаешь в какие дебри забирался? Собственную карту составили, по ней уже меня с братом потом водил. Батя у меня обстоятельный был, царство ему небесное. И вот пошли мы на дальние блиндажи, к Ладоге. Я, батя и брат. Про линию Маннергейма никому объяснять не надо, что это такое и куда она тянется? Увел он нас в самую глухомань, туда, где доты еще не чищенные.
– А такие есть? – всполошился Глинник. У Бори аж уши зашевелились.
– Было навалом, и сейчас предостаточно, – туманно ответил Аким, не выдав семейную тайну. Так, наверное, в Сибири старатели берегли секрет золотой жилы. – Укрепления там из местного камня. Сложены из огромных валунов, скрепленных раствором. Мы у одного такого и забазировались. Изучили предварительно, не действующий ли, а то, бывает, вояки их для собственных нужд используют. Но тот был глухой. Вход бетоном залит. Мы осмотрели, других лазов нет, значит, все нормально, никто этот дот не трогал. Стали тогда пробку взрывать…
– А вояки? – снова спросил Балдорис, в трофейщицких методах ничего не смысливший.
– Какие вояки? Никто ничего не слышал. Во-первых, лес густой, во-вторых, мы зарядами маленькими долбили. Ковыряешь ломиком дырку в пробке, туда граммов двадцать-тридцать гексогена, заваливаешь аемлей, сверху пнем каким-нибудь припираешь и подрываешь. Потом ломом куски бетона выковыриваешь. Щель расширяется, туда снова заряд, и так далее. Детонаторов у нас было как грязи. Конечно, дело хлопотное, но малошумное. За день пробку выбили. Видим, дверь железная, на нехилых болтах привинченная. Как я говорил, батя у меня человек запасливый, на все случаи жизни что-нибудь имел. Достали детонационного шнура малую бухту. В нем тэн, он тоже сильный. Шнуром головку болта обвязываешь; он как даст-даст, как даст-даст – как автогеном срежет! Смахнули мы болты, дверь малым взрывом сбили: она к стене бетоном с пробки была прилеплена, ломами ее не взять.
Взломали, короче, блиндаж. Поели и спать легли. А с нами еще собака увязалась от станции. Всю дорогу шла, сколько ее ни гнали. Ко сну когда отходили, брат ее хорошенько шуганул. Она, паскуда, убежала в чащу, а ночью пришла и макароны, что мы на завтрак оставили, сожрала. Я вроде сквозь сон слышал какого-то зверя, но из спальника было лень вылежать – за день наломался. Утром глаза продрали: макрикам нашим капут, и собака рядом бегает, сытая, довольная. Старший брат как сорвался за ней с «вальтером»! У нас при себе в лесу всегда пистолеты были, батя по молодым годам их совсем целехонькими выкапывал, тогда на полях трупы еще воняли. Братец, значит, щелк-щелк в собаку. Погнался за ней и где-то в лесу эту сволочь убил. Через эту проклятую суку, я думаю, все и началось.
Пошли мы в дот. Фонари взяли, веревки, ломы и всякое такое. Блиндаж был мощный. Заходим, видим, пушка стоит. Ее немного внутрь задвинули, чтобы амбразуру законопатить, она весь зал перегородила. Рядом с ней замок валяется, видимо, поленились унести. Хорошая, годная для стрельбы пушка, хоть сейчас заряжай. И зарядить было чем – на полу стартовики лежат, много. Запросто можно было взрывом амбразуру раскупорить и пальнуть в белый свет как в копеечку – хули нам, кабанам, нынче здесь, завтра там. Вояки бы нас не нашли. Вот только дот неисследованный бросать было жалко. Вставили мы на всякий случай замок в пушку, осмотрели его. Там ударник артиллерийский такой хитрый, с тремя бойками. Нам батя сказал, что это старинное немецкое крепостное орудие времен Первой мировой, а нашим оно на случай новой войны сгодится – откроют дот и будут поливать. Мы дальше так и поняли. Блиндаж, конечно, шикарный: многоуровневый, на стенах проводка, лампы висят в плоских плафонах.
– Свет не горел? – осведомился Балдорис, недоверчивый, как любой лоходром, которому мало доводилось копать.
– Нет, свет не горел, мы своими фонарями обходились. На втором этаже койки в комнатах стоят, стулья, столы – все нетронутое. Жилое помещение было. Мы на третий ярус спустились. Там уже воздух задохшийся: тяжелый, сырой. Хули, камень везде, а вентиляции нет. Метров пятнадцать под землей, наверное, а то и больше. Вот там у них склады боеприпасов и помещались. Красота: аппарели какие-то, подъемники. Двери толстые, железные, однако незаваренные. Но мы их открыли, хотя приржавело за годы все что можно. У бати для этих целей керосин в пузырьке был. Впрочем, и так открыли. Зашли и глазам не поверили: в камерах стоят стеллажи, а на них лежат снаряды для пушки. В масле, не ржавые ничуть, полный порядок. В другом каземате пороховые заряды в орудийных ящиках. Действительно, наши дот законсервировали на случай войны. В соседних отсеках взрывчатка лежит, тротил немецкий, детонаторы, огнепроводного шнура просто море, ну склад! Ходили-ходили, нашли всякие причиндалы саперные, тоже гансовские. Стрелкового оружия не было.
В дальнем конце галереи – дверь. Железная, но не открывается. Может быть, заварена в каком-то месте, мы при фонарях не разглядели. Батя решил ее маленьким зарядом долбануть. Заложили малыша с той стороны, где она должна открываться, шнура подлиннее со склада взяли кусок, метров шесть, чтобы успеть выбраться. Выходим наружу, стоим, ждем. Батяня даже успел курнуть – бикфорда на десять минут было. Вдруг слышим, есть. И тут по нам как дорбалызнуло! От камня со стены крошки летят. Мне физиономию малость посекло, как сейчас помню» Очередь в нас пустили. Какая-то сволочуга по нам из пэпэша правит, видит, что мужик и с ним два парнишки, отчего ж не повоевать. Морамой какой-то, короче.
Мы бежать от него в блиндаж. Батя наружу пару разов пальнул из «люгера». Я думаю, что братец своей стрельбой в собаку этого ухаря подманил. А он все не унимается, из папаши по входу как чесанет-чесанет, как чесанет-чесанет, хуятина! Для острастки, чтоб мы знали, что он тут. Мы пересрались сначала, решили – вояки, сейчас бока намнут за милую душу. Потом сечем: не из «калаша», из «шпагина» строчит, значит, свой-родной, уебок. Других таких же на подмогу ждет, чтобы всласть помародерствовать. Батяня ему кричал-кричал, но без толку, не договориться. Он опять в проем как полоснет! Видать, патронов у него запасной диск, а с нами все решено. Ну, думаем, не понадобятся больше припасенные харчи. Приуныли, Мне страшно, я маленький. Ну, как маленький: лет пятнадцать, но все одно – молоко на губах не обсохло. Умирать не хочется, что делать – неясно, и, главное, выхода как бы нет. Братец уже предлагает окно размуровать и из пушки пальнуть, чтобы вояки нас услышали или менты какие-нибудь приехали, лишь бы этот гад убежал.
Батяня говорит: пошли вниз. Спустились на третий ярус, а там уже ощутимый сквозняк дует. Значит, дверь открылась. Мы туда. Дверь нараспашку, а за ней коридор длиннющий. Бетонированный, с электропроводкой, уходит неизвестно куда.
Нам чего делать? Наружу не выйти, из пушки стрелять – глупо. Пошли по коридору с одним фонарем. Батя впереди под ноги светит, мы сзади друг дружку за плечо придерживаем, чтобы не отстать. Батарейки экономим. Запасные в рюкзаках были, но все имущество осталось снаружи, под прицелом. Взяли с собой из склада моток шнура, тол и детонаторов побольше, если что-то взрывать потребуется.
Шли-шли. Думаем, куда идем? Коридор длинный, на стенах плесень колышется, однако воды нет. И тихо. Считай, гробница – все в камне. Сверху тоже шума нет. Темнота, и вдруг по полу кто-то пробежал. Впереди явственно так слышно: цок-цок-цок-цок. Мы остановились. Батя говорит: верняк, выход есть, если сквозняк дует и зверь бегает. Идем дальше. Вдруг опять цокот вроде как когтей по бетону, батя стал светить, впереди два глаза звериных красным блеснули. И топот этот, нетяжелый такой, – прямо на нас. Тут брат свой фонарь зажег, я ему в плечо вцепился так, что пальцы аж занемели.
В луч фонаря на нас выбегает собака, та, которую утром брат убил.
– Та самая? – спросил кто-то.
– Точно та самая, шкура у нее пестрая, я запомнил, приметная, перепутать сложно. Она это была.
– Может, брат не добил? – предположил Дима.
– Нет, братец ее точно угробил. А это я не знаю, что такое было: та же псина, только без ран, крови и повреждений шкуры. Пронеслась мимо нас и умчалась, откуда мы пришли.
– А вы что? – с замиранием в голосе спросил Глинник.
– Мы форменным образом обосрались, – неохотно признался Аким.
– Ну а дальше что было, как же вы вышли? – заинтересовался Балдорис.
«А мы и не вышли вовсе», – родился у меня в мозгу страшный ответ, но Акимов сказал:
– Двинулись вперед, что нам еще делать? Назад нельзя, там морамой в засаде да собачка жутенькая пасется. Мы прем как танки, говно в сапогах булькает. Вышли на дверь. Взорвали. Попали в точно такой же дот, только вскрытый. Ход это был подземный между блиндажами. Мы в лес поднялись и давай Бог ноги! Почесали оттуда как лоси прямо. Я и не знал, что так быстро умею передвигаться. Убежали мы от уебки с пэпэша и от собаки.
– Как же дот? Вернулись потом? – осведомился Боря.
– Нет. Батя после этой истории поседел, братец в Бога уверовал и с нами ходить перестал. Да и контузились мы малость, дверь внизу взрывая. А к доту больше не возвращались и вообще редко вспоминали про него.
– А с собакой что решили? – поднял неприятный Акиму вопрос тупой Балдорис.
– Я думаю, это был гмох, – сказал Пухлый и при этом заржал во все свое конское хлебало. Голос у него был сиплый и мерзкий, как у заправского колдиря. Пухлый не боялся никого.
– Кто такой гмох? – напрягся Глинник.
– Гном с мохнатым горбом, – просветил его Крейзи, – они здесь водятся.
– Здесь?!
– В Синяве, – подтвердил главбух Дима.
В этом он был готов присягнуть даже на Библии. Существ, о которых шла речь, из нашей компании виляли все, кроме меня и Рыжего. Синявино, конечно, место болотистое и набитое трупами, но я почему-то не верил в существование троллей, хотя юные следопуты били себя пятками в грудь, утверждая, что подвергались преследованию со стороны гмохов.
– А кто его видел? – спросил Балдорис.
– Я! – почти хором заявили Крейзи, Пухлый и Дима.
– Да ну вас, врете ведь, – отмахнулся Глинник. – А что он… как его… творит?
– Водит по лесу кругами, – пустился в объяснения Крейзи, – может украсть рюкзак с продуктами, в трясину завести.
– И еще гмох жутко смердит, – с удовольствием добавил Пухлый. Он любил эпатировать публику.
Ошарашенные покатившей темой, мы вынуждены были промочить горло, теперь уже без исключения все, и я продолжил:
– Гмохи гмохами, а Синява сама по себе очень странное место. Встречалось мне нечто инфернальное. Однажды пру я провиант в лагерь, – Пухлый с Крейзи, помнившие этот случай, закивали, – за спиной у меня нагруженный рюкзак, в руке сумка, весившая тоже немало. На боку «шмайссер» Пухлого висит, потому как время позднее, а кто знает, что в лесу может встретиться. Та же шпана деревенская по пьяни часто с оружием болтается. Да и вообще… Тут ночью не то чтобы страшно, а так… неприятно. Людей в войну все-таки много полегло, погибших насильственной смертью и по христианскому обряду не погребенных. Образовалось большое количество неприкаянных душ. У мемориала в этом плане поспокойнее: там и хоронили, и священники приезжали отпевать, зато дальше не так хорошо. А до лагеря километров восемь. Пока я топал, совсем стемнело. Не видно ничего, я только чувствую ногой колею, по ней и ступаю. Рядом с дорогой кусты, и я слышу, как по ним кто-то ходит. Двигается параллельно со мной неизвестно зачем. Сначала я думал, что это какое-нибудь животное. Взял, перешел на полоску травы, которая между колеями растет. Иду совсем беззвучно и определяю, что шагает он в такт со мной: я ногой бесшумно – топ и он по веткам – хрусть. Меня это достало. Я останавливаюсь, ставлю сумку. Выходи, говорю, и затвор у «шмайссера» с предохранительного взвода снимаю. Вижу, в темноте появляется передо мною шагах в двадцати бесформенный силуэт. Вышел и стоит, какой-то совсем непонятный. Я его спрашиваю: ты кто? Он молчит. Мне все это осточертело, и тогда я по нему из автомата полоснул. Сам ослеп от этого пламени, оглох. Наверное, полрожка усадил. Не вижу ничего, не знаю, куда он делся. Да и неинтересно мне. Я поторопился съебать. Автомат за спину закинул, сумку подхватил и – к лагерю.
– Это был гмох? – спросил скептически настроенный Балдорис.
– Не знаю, что это такое вообще было. Затрудняюсь сказать, – пожал я плечами.
– Бегом к нам примчался как лось, весь в пене, – затараторил Крейзи, брызгая слюной, – такой весь на нервяке. А-а, верещит, я лешего видел.
– Ленина, – вставил главный пивень Дима, дотягиваясь до бутылки.
Дерябнули еще. Некирная троица пропустила.
– Я как-то лешака видел, – поведал Аким, вы-терев ладонью рот, – на Ладоге. Порыбачить меня пригласили. Приехали, выпили, посидели. Я в лес зачем-то поперся. Не знаю, что меня толкнуло. Ну, пошел и пошел. Бродил-бродил, места незнакомые, но, чую, кружит. Кружит и кружит по лесу. Никогда со мной такого не было. Короче, дело к ночи, стемнело, и я решил больше не плутать, а до утра отсидеться. Выбрал местечко поудобнее и на каком-то поваленном дереве прикорнул. Светает. Я проснулся, хочу встать, а не могу. Словно что-то удерживает. И неприятное чувство такое, как ты, Илья, говорил. Проморгался. Вижу, что сижу в кустах, за ними открывается маленькая поляна, окруженная деревьями, а на ней стоит какой-то черт. Ну, не черт, я так, гм, фигурально выражаюсь, – поправился Аким, смущенно блеснув филологической терминологией. – Демон, короче, стоит. Огромный, значительно выше человека. Не соврать – метра три. На ногах стоит, по-людски, только шерстью весь порос, зараза.
– Это, наверное, лесник был, – сострил Пухлый забивая косяк.
– Не знаю, кто это был, – сказал Акимов. – Такая падаль, типа снежного человека. Страхолюдный. Я сижу. Мне ни встать, ни охнуть, ни вздохнуть. Как замер против своей воли. Полчаса, наверное, так сидел, пока демон не ушел. Отпустило меня, я с места снялся, долго не шастал – вышел к канавам, там сараюга какая-то стоит. Я вдоль канавы пошел и выбрался прямо к своим. Им рассказал, думал, не поверят. Поверили, к моему удивлению. Это леший, говорят. Три года назад завелся, паразит, тогда люди начали исчезать. Вообще-то люди здесь всегда пропадали, леса вокруг Ладожского озера глухие, потеряться – как два пальца обоссать. Но этих находили. Мертвяков. Все изгрызенные, будто зверьем, но это не звери, они едят по-другому. Последний раз, перед нашим приездом, мужика нашли в этом сарайчике рыбацком, мимо которого я пробегал. Тоже рыбку половить приехал. Изорванный весь, лица нет – съедено, с головы мясо до кости обглодано. Выпотрошен, кишки из брюшины выжраны просто напрочь. Зверье так безобразно не делает. Лешак, наверное, постарался. И меня бы растерзал, да Бог миловал. А может, сытый был.
– Вот дела, – вздохнул Глинник. – Что же мы до сих пор гмохов не видели?
– Потому что вы тут совсем недавно и далеко в лес не заходили, – авторитетно заявил Крейзи. – Поживете на болотах подольше, не то увидите.
– Правда? – спросил вполовину от нашего пьяный и поэтому не утративший критического отношения к услышанному Балдорис.
– Какой уж тут охмуреж, – подтвердил Дима Боярский. – Ильенчик когда стрелял, знал, что за рожок зря потраченных патронов можно запросто по морде получить.
– Значит, и в самом деле правда, – пробормотал Глинник.
Он был знаком с понятием дефицита боеприпасов.
– Правда-правда, – завелся Крейзи. – Мы еще и не такое видали, скажи, Ильен?
– Ну да, – мне захотелось рассказать им о Доспехах Чистоты, найденных в кургане под останками великана-богатыря, о волшебном озере, посылающем чудесные сны, и выползне из Лужи, съевшем лису, но я понял, что мне вряд ли поверят, и прикусил яаык. – Было дело.
– А что было? – подсел на уши Балдорис.
– Помнишь, Ильен, как наши встали, мы видели?
– Помню, – признался я. История была гнусная и жуткая, вспоминал я о ней с неохотой. – Тебе нравится ворошить это, Сашка?
Но Крейзи был crazy, да еще Балдорис, чья любознательная натура не ведала покоя, с упорством разламывающего термитник муравьеда он совал нос во всякие пыльные дела. И мне пришлось выслушать и пережить снова то, о чем я упорно старался забыть.
Наверняка всем, кто лазил по местам боев, встречались скелеты в истлевшей форме и остатках снаряжения, лежащие на лесной подстилке или поверх бруствера. Что противоречит естественному положению вещей, так как за полвека могли уцелеть лишь зарытые трупы, остальные растащили и съели животные. Люди несведущие сего не понимают, отсюда и происходит распространяемая новичками похвальба, как им удалось найти нетронутое «черными» и «красными» следопытами место, где солдаты валяются просто так. Слухи живучие, но никоим боком не соответствующие истине. Это шутят не обремененные мозгами трофейщики.
…Как-то я застал Крейзи за этим занятием. Сашка увлеченно выкладывал из мосталыг отдаленное подобие человеческого скелета. Получалось хреновенько. Костей по лесу разбросано много, выбор большой, аж глаза разбегаются. Крейзи же в школе учился плохо, был в анатомии некомпетентен, поэтому все попутал.
«Какой-то у тебя гуманоид длинный получился», – заметил я, остановившись взглянуть на Сашкину мозаику.
«Мне тоже не нравится, – поднялся, чтобы со стороны взглянуть на собственное рукоделие, Крейзи. – Я вроде бы стараюсь все пропорции соблюсти».
«В тазу много лишних костей», – подсказал я.
«Согласен. – Сашка почесал пятерней немытые космы. Посыпалась перхоть. В голове у следопыта была вечная зима. – Много – не мало, это мы сейчас устраним».
Он решительно раскидал ногой костяк и принялся восстанавливать фрагменты с упорством идиота.
«Да хорош тебе маяться, слышишь, Сашка, – позвал я, – бросай эту фигню, пошли жрачку готовить».
Но Крейзи настолько увлекся головоломкой, что даже не отреагировал.
В тот поход Пухлого с нами не было. В принципе, мне и Крейзи был не нужен, но на раскопках может засыпать землей, поэтому одному ездить опасно. Я бы предпочел компанию получше, да выбор отсутствовал. Пришлось взять с собой Сашку.
Ночной синявинский лес разительно непохож на лес, скажем, новгородский. Последний спокойнее. В нем можно останавливаться на ночлег, не пугаясь вох-денгарах, как говорят нивхи.
Ленинградские же чащобы наполнены страшными звуками неизвестного происхождения. Ухо опытного натуралиста наверняка вычленит крики знакомых птиц, но если ты не хладнокровный знаток природы, напугаться очень легко.
Из нашей компании только Пухлый обладал железными нервами. Он фактически вырос в Синявино, достаточно рано начал копать и был привычен к лесу. Вова мог уйти дня на два, на три «побродить». Ему нравилось сидеть в одиночку у костра. Он не был суеверен и плевать хотел на потусторонние стоны.
Пухлый признавался, что одному скучновато, но и только. В плане раскопок это шло на пользу: позавтракал, весь день копаешь не отвлекаясь, ужинаешь и – в люлю. Пухлый спал в гамаке, читая перед сном газету при свете горящего оргстекла. Он имел все персональные удобства и чувствовал себя на лоне природы своим.
Второй, кого принял лес, был Рыжий. Оба Вована превосходно дополняли друг друга. Пухлый был хитер и запаслив, Рыжий имел бесшабашную натуру, обожал рисковые игры и превосходно различал следы. Впоследствии это ему пригодилось на войне. Пухлый рассказывал, что тезка имел медаль «За отвагу», еще срочником был ранен, что-то там защищая. Потом был снайпером в других «горячих» точках, но сражался уже за деньги. В эпоху наших совместных походов они с Пухлым равных себе не знали. Даже подбили из противотанкового ружья вездеход лесника – поступок смелости неописуемой. Пуля попала в мотор и вывела уазик из строя. Больше никто из нас на такой теракт не решился бы.
Мы же с Крейзи были значительно зауряднее. К тому же в лесу оставались чужаками. Поэтому ночевку у костра воспринимали как вынужденное неудобство. Запаслись дровами. Ночью было сыро и холодно, вдобавок одолевали комары. Сели жрать, подвязав пенополиуретановую «жопу».
Как всегда, когда постоянно смотришь на огонь, вокруг ни зги не видно. Стемнело. Нас окружил непроглядный мрак. Из дебрей доносились стоны и вопли. Временами слышалось нечто вроде едва различимых голосов, словно переговариваются несколько человек, но о чем говорят и на каком языке, непонятно. Подобное явление часто наблюдалось в Синяве. Видимо, душам солдат – офицеры (с обеих сторон) здесь практически не воевали – приходилось очень несладко.
Безумный Сашка в такой обстановке начал травить жуткие байки. Преобладали сюжеты про оживших мертвецов. Я был готов придушить Крейзи. Останавливала мысль, что после его смерти мне придется остаться один на один с покойником, изо рта которого будет торчать посиневший язык.
Сашка трещал, как спички в коробке. Добрался до популярной в походах темы: о том, как встают павшие вояки. Я сидел как на иголках, нервы были взвинчены. Слух против воли напрягался – первобытные инстинкты требовали контроля за обстановкой вокруг. Мне показалось, что голоса усиливаются, но разобрать, о чем говорят, по-прежнему не удавалось.
Неожиданно резко посвежело. Подул холодный низовой ветер, прижавший пламя к земле. С торфяников пополз туман.
Глаза постепенно адаптировались к темноте, потому что огонь почти погас, остались лишь раскаленные ветром угли. Незнакомая речь становилась громче, и я увидел бредущие за деревьями фигуры. Их было много. Шла колонна, одетая в обвисшие шинели. Плечи идущих были опущены, спины ссутулились от многодневной, накопившейся в окопах усталости. Они выходили из боя. Кто это, наши или немцы, было не понять из-за тумана.
Призраки войны плыли мимо. Волосы у нас встали дыбом. Сашка сдавленно подвывал…
– Вот у вас веселуха творится, – подивился Балдорис.
– Веселуха была что надо, – являясь участником большинства наших совместных раскопок, я мог утверждать, что бывал в переделках покруче. – Мы в детстве с Пухлым раз чуть не сгорели. Помнишь? – спросил я. Пухлый кивнул. – Откопали как-то ракетный снаряд от немецкого реактивного миномета. Положили его в костер. Залезли в траншею, ждем. А лето уже, трава сухая. Мы сидим, чувствуем, что-то не то. Выглянули, а кругом все пылает. Пухлый говорит, давай уходить. Я: куда, сейчас взорвется, погибнем. Ждем-ждем, пламя раскочегарилось, жара страшная. Пухлый порывается выскочить, я его держу. Чуть не зажарились. Вдруг как уебало! У меня волосы, которые спеклись, все разом унесло взрывной волной. Огонь тоже сбило. Мы из укрытия выбрались и бежать. Все в ожогах, кожа волдырями. У Пухлого морда здорово обгорела.
– С харей Вовану всегда не везло, – прокомментировал Глинник.
Вован только усмехнулся на это. Внешность он имел уродливую, поэтому и гримаса получилась жуткой. По бокам искореженного лица торчали оттопыренные уши, казавшиеся еще более лопоухими по причине короткой стрижки. Шевелюра у Пухлого непонятного окраса – пятнами – местами светлее, местами темнее. Короче, вкупе с его немалым росточком – наружность устрашающая. Кликуху он получил из-за вечно опухшей физиономии. Окрестил его Вова Богунов, Рыжий, еще один юный следопут, ныне безвестно сгинувший. С Рыжим я был знаком меньше, чем с остальными ребятами, так уж получилось. Зато с Пухлым они были друзья не разлей вода. Был в нашей компании третий Володя – Рерих, но он давно отъехал на историческую родину в Германию. Богунов же ушел в армию. Служил на Дальнем Востоке в 390-м полку морской пехоты, дембельнувшись, воевал в Боснии, Чечне; я в это время сидел. Чачелов потом встречал одержимого милитари-идеей друга, в совершенной отвязке после армии бегавшего по городу с пистолетом ТТ. Пухлый был между нами связующим звеном. А я от нашей шайки давным-давно отошел.
Но все возвращается на круги своя. Улучив момент, Аким наполнил рюмки. Некирные люди пропустили.
– Ну, за друзей, – с военным лаконизмом снова выступил я в роли тамады.
Крякнув у меня над ухом, Аким с громким стуком опустил донце стопаря на стол.
– Однажды мы с батей тоже чуть не погибли, – степенно отер он усы тыльной стороной ладони, – точнее, нас чуть не убили. Пошли мы: я, батя и старший брат – на линию Маннергейма. Мы далеко заходили, аж на третью линию.
– А вояки? – усомнился Балдорис. – Там ведь воинские части стоят.
– Нам-то хули, – философски, как может только пьяный русский человек, рассудил Аким, – части не части, мы шли себе. Вояк обходили стороной, что их не обойти, если надо? Здесь-то укрепрайон поблизости весь раскопан. Батя мой – воробей стреляный, он с дядей, братом своим, по молодости лет знаешь в какие дебри забирался? Собственную карту составили, по ней уже меня с братом потом водил. Батя у меня обстоятельный был, царство ему небесное. И вот пошли мы на дальние блиндажи, к Ладоге. Я, батя и брат. Про линию Маннергейма никому объяснять не надо, что это такое и куда она тянется? Увел он нас в самую глухомань, туда, где доты еще не чищенные.
– А такие есть? – всполошился Глинник. У Бори аж уши зашевелились.
– Было навалом, и сейчас предостаточно, – туманно ответил Аким, не выдав семейную тайну. Так, наверное, в Сибири старатели берегли секрет золотой жилы. – Укрепления там из местного камня. Сложены из огромных валунов, скрепленных раствором. Мы у одного такого и забазировались. Изучили предварительно, не действующий ли, а то, бывает, вояки их для собственных нужд используют. Но тот был глухой. Вход бетоном залит. Мы осмотрели, других лазов нет, значит, все нормально, никто этот дот не трогал. Стали тогда пробку взрывать…
– А вояки? – снова спросил Балдорис, в трофейщицких методах ничего не смысливший.
– Какие вояки? Никто ничего не слышал. Во-первых, лес густой, во-вторых, мы зарядами маленькими долбили. Ковыряешь ломиком дырку в пробке, туда граммов двадцать-тридцать гексогена, заваливаешь аемлей, сверху пнем каким-нибудь припираешь и подрываешь. Потом ломом куски бетона выковыриваешь. Щель расширяется, туда снова заряд, и так далее. Детонаторов у нас было как грязи. Конечно, дело хлопотное, но малошумное. За день пробку выбили. Видим, дверь железная, на нехилых болтах привинченная. Как я говорил, батя у меня человек запасливый, на все случаи жизни что-нибудь имел. Достали детонационного шнура малую бухту. В нем тэн, он тоже сильный. Шнуром головку болта обвязываешь; он как даст-даст, как даст-даст – как автогеном срежет! Смахнули мы болты, дверь малым взрывом сбили: она к стене бетоном с пробки была прилеплена, ломами ее не взять.
Взломали, короче, блиндаж. Поели и спать легли. А с нами еще собака увязалась от станции. Всю дорогу шла, сколько ее ни гнали. Ко сну когда отходили, брат ее хорошенько шуганул. Она, паскуда, убежала в чащу, а ночью пришла и макароны, что мы на завтрак оставили, сожрала. Я вроде сквозь сон слышал какого-то зверя, но из спальника было лень вылежать – за день наломался. Утром глаза продрали: макрикам нашим капут, и собака рядом бегает, сытая, довольная. Старший брат как сорвался за ней с «вальтером»! У нас при себе в лесу всегда пистолеты были, батя по молодым годам их совсем целехонькими выкапывал, тогда на полях трупы еще воняли. Братец, значит, щелк-щелк в собаку. Погнался за ней и где-то в лесу эту сволочь убил. Через эту проклятую суку, я думаю, все и началось.
Пошли мы в дот. Фонари взяли, веревки, ломы и всякое такое. Блиндаж был мощный. Заходим, видим, пушка стоит. Ее немного внутрь задвинули, чтобы амбразуру законопатить, она весь зал перегородила. Рядом с ней замок валяется, видимо, поленились унести. Хорошая, годная для стрельбы пушка, хоть сейчас заряжай. И зарядить было чем – на полу стартовики лежат, много. Запросто можно было взрывом амбразуру раскупорить и пальнуть в белый свет как в копеечку – хули нам, кабанам, нынче здесь, завтра там. Вояки бы нас не нашли. Вот только дот неисследованный бросать было жалко. Вставили мы на всякий случай замок в пушку, осмотрели его. Там ударник артиллерийский такой хитрый, с тремя бойками. Нам батя сказал, что это старинное немецкое крепостное орудие времен Первой мировой, а нашим оно на случай новой войны сгодится – откроют дот и будут поливать. Мы дальше так и поняли. Блиндаж, конечно, шикарный: многоуровневый, на стенах проводка, лампы висят в плоских плафонах.
– Свет не горел? – осведомился Балдорис, недоверчивый, как любой лоходром, которому мало доводилось копать.
– Нет, свет не горел, мы своими фонарями обходились. На втором этаже койки в комнатах стоят, стулья, столы – все нетронутое. Жилое помещение было. Мы на третий ярус спустились. Там уже воздух задохшийся: тяжелый, сырой. Хули, камень везде, а вентиляции нет. Метров пятнадцать под землей, наверное, а то и больше. Вот там у них склады боеприпасов и помещались. Красота: аппарели какие-то, подъемники. Двери толстые, железные, однако незаваренные. Но мы их открыли, хотя приржавело за годы все что можно. У бати для этих целей керосин в пузырьке был. Впрочем, и так открыли. Зашли и глазам не поверили: в камерах стоят стеллажи, а на них лежат снаряды для пушки. В масле, не ржавые ничуть, полный порядок. В другом каземате пороховые заряды в орудийных ящиках. Действительно, наши дот законсервировали на случай войны. В соседних отсеках взрывчатка лежит, тротил немецкий, детонаторы, огнепроводного шнура просто море, ну склад! Ходили-ходили, нашли всякие причиндалы саперные, тоже гансовские. Стрелкового оружия не было.
В дальнем конце галереи – дверь. Железная, но не открывается. Может быть, заварена в каком-то месте, мы при фонарях не разглядели. Батя решил ее маленьким зарядом долбануть. Заложили малыша с той стороны, где она должна открываться, шнура подлиннее со склада взяли кусок, метров шесть, чтобы успеть выбраться. Выходим наружу, стоим, ждем. Батяня даже успел курнуть – бикфорда на десять минут было. Вдруг слышим, есть. И тут по нам как дорбалызнуло! От камня со стены крошки летят. Мне физиономию малость посекло, как сейчас помню» Очередь в нас пустили. Какая-то сволочуга по нам из пэпэша правит, видит, что мужик и с ним два парнишки, отчего ж не повоевать. Морамой какой-то, короче.
Мы бежать от него в блиндаж. Батя наружу пару разов пальнул из «люгера». Я думаю, что братец своей стрельбой в собаку этого ухаря подманил. А он все не унимается, из папаши по входу как чесанет-чесанет, как чесанет-чесанет, хуятина! Для острастки, чтоб мы знали, что он тут. Мы пересрались сначала, решили – вояки, сейчас бока намнут за милую душу. Потом сечем: не из «калаша», из «шпагина» строчит, значит, свой-родной, уебок. Других таких же на подмогу ждет, чтобы всласть помародерствовать. Батяня ему кричал-кричал, но без толку, не договориться. Он опять в проем как полоснет! Видать, патронов у него запасной диск, а с нами все решено. Ну, думаем, не понадобятся больше припасенные харчи. Приуныли, Мне страшно, я маленький. Ну, как маленький: лет пятнадцать, но все одно – молоко на губах не обсохло. Умирать не хочется, что делать – неясно, и, главное, выхода как бы нет. Братец уже предлагает окно размуровать и из пушки пальнуть, чтобы вояки нас услышали или менты какие-нибудь приехали, лишь бы этот гад убежал.
Батяня говорит: пошли вниз. Спустились на третий ярус, а там уже ощутимый сквозняк дует. Значит, дверь открылась. Мы туда. Дверь нараспашку, а за ней коридор длиннющий. Бетонированный, с электропроводкой, уходит неизвестно куда.
Нам чего делать? Наружу не выйти, из пушки стрелять – глупо. Пошли по коридору с одним фонарем. Батя впереди под ноги светит, мы сзади друг дружку за плечо придерживаем, чтобы не отстать. Батарейки экономим. Запасные в рюкзаках были, но все имущество осталось снаружи, под прицелом. Взяли с собой из склада моток шнура, тол и детонаторов побольше, если что-то взрывать потребуется.
Шли-шли. Думаем, куда идем? Коридор длинный, на стенах плесень колышется, однако воды нет. И тихо. Считай, гробница – все в камне. Сверху тоже шума нет. Темнота, и вдруг по полу кто-то пробежал. Впереди явственно так слышно: цок-цок-цок-цок. Мы остановились. Батя говорит: верняк, выход есть, если сквозняк дует и зверь бегает. Идем дальше. Вдруг опять цокот вроде как когтей по бетону, батя стал светить, впереди два глаза звериных красным блеснули. И топот этот, нетяжелый такой, – прямо на нас. Тут брат свой фонарь зажег, я ему в плечо вцепился так, что пальцы аж занемели.
В луч фонаря на нас выбегает собака, та, которую утром брат убил.
– Та самая? – спросил кто-то.
– Точно та самая, шкура у нее пестрая, я запомнил, приметная, перепутать сложно. Она это была.
– Может, брат не добил? – предположил Дима.
– Нет, братец ее точно угробил. А это я не знаю, что такое было: та же псина, только без ран, крови и повреждений шкуры. Пронеслась мимо нас и умчалась, откуда мы пришли.
– А вы что? – с замиранием в голосе спросил Глинник.
– Мы форменным образом обосрались, – неохотно признался Аким.
– Ну а дальше что было, как же вы вышли? – заинтересовался Балдорис.
«А мы и не вышли вовсе», – родился у меня в мозгу страшный ответ, но Акимов сказал:
– Двинулись вперед, что нам еще делать? Назад нельзя, там морамой в засаде да собачка жутенькая пасется. Мы прем как танки, говно в сапогах булькает. Вышли на дверь. Взорвали. Попали в точно такой же дот, только вскрытый. Ход это был подземный между блиндажами. Мы в лес поднялись и давай Бог ноги! Почесали оттуда как лоси прямо. Я и не знал, что так быстро умею передвигаться. Убежали мы от уебки с пэпэша и от собаки.
– Как же дот? Вернулись потом? – осведомился Боря.
– Нет. Батя после этой истории поседел, братец в Бога уверовал и с нами ходить перестал. Да и контузились мы малость, дверь внизу взрывая. А к доту больше не возвращались и вообще редко вспоминали про него.
– А с собакой что решили? – поднял неприятный Акиму вопрос тупой Балдорис.
– Я думаю, это был гмох, – сказал Пухлый и при этом заржал во все свое конское хлебало. Голос у него был сиплый и мерзкий, как у заправского колдиря. Пухлый не боялся никого.
– Кто такой гмох? – напрягся Глинник.
– Гном с мохнатым горбом, – просветил его Крейзи, – они здесь водятся.
– Здесь?!
– В Синяве, – подтвердил главбух Дима.
В этом он был готов присягнуть даже на Библии. Существ, о которых шла речь, из нашей компании виляли все, кроме меня и Рыжего. Синявино, конечно, место болотистое и набитое трупами, но я почему-то не верил в существование троллей, хотя юные следопуты били себя пятками в грудь, утверждая, что подвергались преследованию со стороны гмохов.
– А кто его видел? – спросил Балдорис.
– Я! – почти хором заявили Крейзи, Пухлый и Дима.
– Да ну вас, врете ведь, – отмахнулся Глинник. – А что он… как его… творит?
– Водит по лесу кругами, – пустился в объяснения Крейзи, – может украсть рюкзак с продуктами, в трясину завести.
– И еще гмох жутко смердит, – с удовольствием добавил Пухлый. Он любил эпатировать публику.
Ошарашенные покатившей темой, мы вынуждены были промочить горло, теперь уже без исключения все, и я продолжил:
– Гмохи гмохами, а Синява сама по себе очень странное место. Встречалось мне нечто инфернальное. Однажды пру я провиант в лагерь, – Пухлый с Крейзи, помнившие этот случай, закивали, – за спиной у меня нагруженный рюкзак, в руке сумка, весившая тоже немало. На боку «шмайссер» Пухлого висит, потому как время позднее, а кто знает, что в лесу может встретиться. Та же шпана деревенская по пьяни часто с оружием болтается. Да и вообще… Тут ночью не то чтобы страшно, а так… неприятно. Людей в войну все-таки много полегло, погибших насильственной смертью и по христианскому обряду не погребенных. Образовалось большое количество неприкаянных душ. У мемориала в этом плане поспокойнее: там и хоронили, и священники приезжали отпевать, зато дальше не так хорошо. А до лагеря километров восемь. Пока я топал, совсем стемнело. Не видно ничего, я только чувствую ногой колею, по ней и ступаю. Рядом с дорогой кусты, и я слышу, как по ним кто-то ходит. Двигается параллельно со мной неизвестно зачем. Сначала я думал, что это какое-нибудь животное. Взял, перешел на полоску травы, которая между колеями растет. Иду совсем беззвучно и определяю, что шагает он в такт со мной: я ногой бесшумно – топ и он по веткам – хрусть. Меня это достало. Я останавливаюсь, ставлю сумку. Выходи, говорю, и затвор у «шмайссера» с предохранительного взвода снимаю. Вижу, в темноте появляется передо мною шагах в двадцати бесформенный силуэт. Вышел и стоит, какой-то совсем непонятный. Я его спрашиваю: ты кто? Он молчит. Мне все это осточертело, и тогда я по нему из автомата полоснул. Сам ослеп от этого пламени, оглох. Наверное, полрожка усадил. Не вижу ничего, не знаю, куда он делся. Да и неинтересно мне. Я поторопился съебать. Автомат за спину закинул, сумку подхватил и – к лагерю.
– Это был гмох? – спросил скептически настроенный Балдорис.
– Не знаю, что это такое вообще было. Затрудняюсь сказать, – пожал я плечами.
– Бегом к нам примчался как лось, весь в пене, – затараторил Крейзи, брызгая слюной, – такой весь на нервяке. А-а, верещит, я лешего видел.
– Ленина, – вставил главный пивень Дима, дотягиваясь до бутылки.
Дерябнули еще. Некирная троица пропустила.
– Я как-то лешака видел, – поведал Аким, вы-терев ладонью рот, – на Ладоге. Порыбачить меня пригласили. Приехали, выпили, посидели. Я в лес зачем-то поперся. Не знаю, что меня толкнуло. Ну, пошел и пошел. Бродил-бродил, места незнакомые, но, чую, кружит. Кружит и кружит по лесу. Никогда со мной такого не было. Короче, дело к ночи, стемнело, и я решил больше не плутать, а до утра отсидеться. Выбрал местечко поудобнее и на каком-то поваленном дереве прикорнул. Светает. Я проснулся, хочу встать, а не могу. Словно что-то удерживает. И неприятное чувство такое, как ты, Илья, говорил. Проморгался. Вижу, что сижу в кустах, за ними открывается маленькая поляна, окруженная деревьями, а на ней стоит какой-то черт. Ну, не черт, я так, гм, фигурально выражаюсь, – поправился Аким, смущенно блеснув филологической терминологией. – Демон, короче, стоит. Огромный, значительно выше человека. Не соврать – метра три. На ногах стоит, по-людски, только шерстью весь порос, зараза.
– Это, наверное, лесник был, – сострил Пухлый забивая косяк.
– Не знаю, кто это был, – сказал Акимов. – Такая падаль, типа снежного человека. Страхолюдный. Я сижу. Мне ни встать, ни охнуть, ни вздохнуть. Как замер против своей воли. Полчаса, наверное, так сидел, пока демон не ушел. Отпустило меня, я с места снялся, долго не шастал – вышел к канавам, там сараюга какая-то стоит. Я вдоль канавы пошел и выбрался прямо к своим. Им рассказал, думал, не поверят. Поверили, к моему удивлению. Это леший, говорят. Три года назад завелся, паразит, тогда люди начали исчезать. Вообще-то люди здесь всегда пропадали, леса вокруг Ладожского озера глухие, потеряться – как два пальца обоссать. Но этих находили. Мертвяков. Все изгрызенные, будто зверьем, но это не звери, они едят по-другому. Последний раз, перед нашим приездом, мужика нашли в этом сарайчике рыбацком, мимо которого я пробегал. Тоже рыбку половить приехал. Изорванный весь, лица нет – съедено, с головы мясо до кости обглодано. Выпотрошен, кишки из брюшины выжраны просто напрочь. Зверье так безобразно не делает. Лешак, наверное, постарался. И меня бы растерзал, да Бог миловал. А может, сытый был.
– Вот дела, – вздохнул Глинник. – Что же мы до сих пор гмохов не видели?
– Потому что вы тут совсем недавно и далеко в лес не заходили, – авторитетно заявил Крейзи. – Поживете на болотах подольше, не то увидите.
– Правда? – спросил вполовину от нашего пьяный и поэтому не утративший критического отношения к услышанному Балдорис.
– Какой уж тут охмуреж, – подтвердил Дима Боярский. – Ильенчик когда стрелял, знал, что за рожок зря потраченных патронов можно запросто по морде получить.
– Значит, и в самом деле правда, – пробормотал Глинник.
Он был знаком с понятием дефицита боеприпасов.
– Правда-правда, – завелся Крейзи. – Мы еще и не такое видали, скажи, Ильен?
– Ну да, – мне захотелось рассказать им о Доспехах Чистоты, найденных в кургане под останками великана-богатыря, о волшебном озере, посылающем чудесные сны, и выползне из Лужи, съевшем лису, но я понял, что мне вряд ли поверят, и прикусил яаык. – Было дело.
– А что было? – подсел на уши Балдорис.
– Помнишь, Ильен, как наши встали, мы видели?
– Помню, – признался я. История была гнусная и жуткая, вспоминал я о ней с неохотой. – Тебе нравится ворошить это, Сашка?
Но Крейзи был crazy, да еще Балдорис, чья любознательная натура не ведала покоя, с упорством разламывающего термитник муравьеда он совал нос во всякие пыльные дела. И мне пришлось выслушать и пережить снова то, о чем я упорно старался забыть.
Наверняка всем, кто лазил по местам боев, встречались скелеты в истлевшей форме и остатках снаряжения, лежащие на лесной подстилке или поверх бруствера. Что противоречит естественному положению вещей, так как за полвека могли уцелеть лишь зарытые трупы, остальные растащили и съели животные. Люди несведущие сего не понимают, отсюда и происходит распространяемая новичками похвальба, как им удалось найти нетронутое «черными» и «красными» следопытами место, где солдаты валяются просто так. Слухи живучие, но никоим боком не соответствующие истине. Это шутят не обремененные мозгами трофейщики.
…Как-то я застал Крейзи за этим занятием. Сашка увлеченно выкладывал из мосталыг отдаленное подобие человеческого скелета. Получалось хреновенько. Костей по лесу разбросано много, выбор большой, аж глаза разбегаются. Крейзи же в школе учился плохо, был в анатомии некомпетентен, поэтому все попутал.
«Какой-то у тебя гуманоид длинный получился», – заметил я, остановившись взглянуть на Сашкину мозаику.
«Мне тоже не нравится, – поднялся, чтобы со стороны взглянуть на собственное рукоделие, Крейзи. – Я вроде бы стараюсь все пропорции соблюсти».
«В тазу много лишних костей», – подсказал я.
«Согласен. – Сашка почесал пятерней немытые космы. Посыпалась перхоть. В голове у следопыта была вечная зима. – Много – не мало, это мы сейчас устраним».
Он решительно раскидал ногой костяк и принялся восстанавливать фрагменты с упорством идиота.
«Да хорош тебе маяться, слышишь, Сашка, – позвал я, – бросай эту фигню, пошли жрачку готовить».
Но Крейзи настолько увлекся головоломкой, что даже не отреагировал.
В тот поход Пухлого с нами не было. В принципе, мне и Крейзи был не нужен, но на раскопках может засыпать землей, поэтому одному ездить опасно. Я бы предпочел компанию получше, да выбор отсутствовал. Пришлось взять с собой Сашку.
Ночной синявинский лес разительно непохож на лес, скажем, новгородский. Последний спокойнее. В нем можно останавливаться на ночлег, не пугаясь вох-денгарах, как говорят нивхи.
Ленинградские же чащобы наполнены страшными звуками неизвестного происхождения. Ухо опытного натуралиста наверняка вычленит крики знакомых птиц, но если ты не хладнокровный знаток природы, напугаться очень легко.
Из нашей компании только Пухлый обладал железными нервами. Он фактически вырос в Синявино, достаточно рано начал копать и был привычен к лесу. Вова мог уйти дня на два, на три «побродить». Ему нравилось сидеть в одиночку у костра. Он не был суеверен и плевать хотел на потусторонние стоны.
Пухлый признавался, что одному скучновато, но и только. В плане раскопок это шло на пользу: позавтракал, весь день копаешь не отвлекаясь, ужинаешь и – в люлю. Пухлый спал в гамаке, читая перед сном газету при свете горящего оргстекла. Он имел все персональные удобства и чувствовал себя на лоне природы своим.
Второй, кого принял лес, был Рыжий. Оба Вована превосходно дополняли друг друга. Пухлый был хитер и запаслив, Рыжий имел бесшабашную натуру, обожал рисковые игры и превосходно различал следы. Впоследствии это ему пригодилось на войне. Пухлый рассказывал, что тезка имел медаль «За отвагу», еще срочником был ранен, что-то там защищая. Потом был снайпером в других «горячих» точках, но сражался уже за деньги. В эпоху наших совместных походов они с Пухлым равных себе не знали. Даже подбили из противотанкового ружья вездеход лесника – поступок смелости неописуемой. Пуля попала в мотор и вывела уазик из строя. Больше никто из нас на такой теракт не решился бы.
Мы же с Крейзи были значительно зауряднее. К тому же в лесу оставались чужаками. Поэтому ночевку у костра воспринимали как вынужденное неудобство. Запаслись дровами. Ночью было сыро и холодно, вдобавок одолевали комары. Сели жрать, подвязав пенополиуретановую «жопу».
Как всегда, когда постоянно смотришь на огонь, вокруг ни зги не видно. Стемнело. Нас окружил непроглядный мрак. Из дебрей доносились стоны и вопли. Временами слышалось нечто вроде едва различимых голосов, словно переговариваются несколько человек, но о чем говорят и на каком языке, непонятно. Подобное явление часто наблюдалось в Синяве. Видимо, душам солдат – офицеры (с обеих сторон) здесь практически не воевали – приходилось очень несладко.
Безумный Сашка в такой обстановке начал травить жуткие байки. Преобладали сюжеты про оживших мертвецов. Я был готов придушить Крейзи. Останавливала мысль, что после его смерти мне придется остаться один на один с покойником, изо рта которого будет торчать посиневший язык.
Сашка трещал, как спички в коробке. Добрался до популярной в походах темы: о том, как встают павшие вояки. Я сидел как на иголках, нервы были взвинчены. Слух против воли напрягался – первобытные инстинкты требовали контроля за обстановкой вокруг. Мне показалось, что голоса усиливаются, но разобрать, о чем говорят, по-прежнему не удавалось.
Неожиданно резко посвежело. Подул холодный низовой ветер, прижавший пламя к земле. С торфяников пополз туман.
Глаза постепенно адаптировались к темноте, потому что огонь почти погас, остались лишь раскаленные ветром угли. Незнакомая речь становилась громче, и я увидел бредущие за деревьями фигуры. Их было много. Шла колонна, одетая в обвисшие шинели. Плечи идущих были опущены, спины ссутулились от многодневной, накопившейся в окопах усталости. Они выходили из боя. Кто это, наши или немцы, было не понять из-за тумана.
Призраки войны плыли мимо. Волосы у нас встали дыбом. Сашка сдавленно подвывал…