Гайдуков Сергей. Мастер тату

   – Полтора часа? – Он вскинул глаза. – А что потом?
   – Зависит от тебя. Примешь мое предложение поохотиться на Себастьяна – я вколю тебе противоядие, – она продемонстрировала Кириллу ампулу и тут же убрала ее в сумочку.
   – Сначала ты сказала, что это всего лишь снотворное...
   – Я не обманула тебя. Я просто не все сказала. Двадцать четыре часа назад я вколола тебе снотворное, а четыре часа назад – медленно действующее паралитическое средство. Если через два часа не ввести контрпрепарат, наступит полный паралич. И смерть. Но выбор за тобой...
   – Какой тут, к черту, выбор?! Умереть через два часа или через неделю? Я не верю тебе больше ни в чем! И как ты сможешь мне доверять, если введешь противоядие? Как мы вообще сможем общаться – после всего, что ты сказала?!
   – Без истерик, – холодно проговорила Лика. – Нормально будем общаться. Чтобы окончательно прийти в себя, тебе понадобится несколько дней и несколько ампул – за это время ты свыкнешься с мыслью, что зависишь от меня и ничего не можешь мне сделать. Иначе тебе придется слишком много объяснять своему начальству – а у тебя на работе и так куча проблем. Поэтому мы займемся Себастьяном, найдем его и убьем.
   – А потом ты убьешь меня и срежешь кожу со спины?
   – Не все сразу. Требуется некоторое время, чтобы краска впиталась в жировые слои. И вообще, я не тороплюсь. Это Себастьян торопил Тиграна с проектом, а я – я спешу только расквитаться с Себастьяном. Главное – это, а остальное... Поживем – увидим. Но у тебя есть только полтора часа на размышления, – сказала Лика прежним холодным тоном. – Мне нужно сделать одно важное дело, я вернусь примерно через час-полтора, и ты мне скажешь о своем решении.
   – Еще одно убийство?
   – Лучше подумай о себе, а не о других, – назидательно заметила Лика. – Учти, телефон в квартире не работает, да ты и не доберешься до него.
   Кирилл попробовал пошевелить ногой и понял, что Лика права. Он представил, как умирает здесь – полуголый, беспомощный... Отчаяние захлестнуло его. Отчаяние и злость. Злость, когда не можешь пошевелиться – все равно что крик, когда нет рта.
   Лика ушла, и стук закрывшейся за ней двери прозвучал в ушах Кирилла как стук крышки гроба. Перед уходом Лика заботливо надела ему наручники на неподвижные руки, но мера эта оказалась ненужной – Кирилл мог пошевелить лишь шеей. Рот ему заклеили скотчем. Напоследок Лика укрыла его пледом и повторила, глядя в глаза:
   – Полтора часа. Думай.
   А ничего другого ему и не оставалось. Впервые в жизни целых полтора часа ничто не отвлекало его от мыслей – никакие посторонние раздражители. Он мог думать обо всем, не только о предложении Лики, не только о своей дурацкой жизни, которая так неожиданно была поставлена на карту...
   Через полчаса он понял, что Лика практически посадила его на наркотик и предлагает еще несколько недель такой зависимости, а потом – неизбежная смерть. Или – смерть без унизительных недель.
   – Н-нет, – замотал он головой, мысленно отвечая на предложение Лики.
   Через сорок пять минут он решил, что ему предлагают стать помощником безумной убийцы, у которой руки по локоть в крови... Ему предлагают тоже сойти с ума.
   – Нет! – сказал он.
   Через пятьдесят пять минут он вспомнил то, что было до сегодняшнего пробуждения, – они с Ликой в постели, она двигается под ним, выгибается и стонет, целует горячо и влажно... Вспомнил – они с Ликой в троллейбусе, она плачет у него на плече... "Поживем – увидим", – сказала она. Не может же она быть сумасшедшей. Я знаю ее – она не сумасшедшая. А значит, все исправится, все наладится... Это у нее просто эмоциональный шок, это пройдет...
   – Д-да, – тренирует он язык. – Я согласен. Да...
   Через один час и десять минут он вспоминает, что рыдала она тогда в троллейбусе по поводу смерти Молочкова. Которого сама же и убила. Лживая сука! Тварь! Лучше не жить вообще, чем быть обязанным жизнью ей!
   – Нет!
   Через один час и пятнадцать минут: она рыдала тогда, потому что вспоминала Макса, погибшего из-за Молочкова. Это была такая глубокая рана, которая не затянулась до сих пор... Если женщина способна на такое сильное чувство... Это многое объясняет. Да еще и страх за свою жизнь... Если окружить ее теплом и заботой – все исправится.
   – Да, хорошо, я согласен...
   Через час и двадцать минут. Пора бы ей прийти. Пора бы ей появиться и услышать, что я скажу. Я скажу... Господи, да я просто жить хочу! Мне же тридцати еще нет! Вколи мне эту дрянь, а там мы разберемся! Я хочу... Я просто хочу жить завтра и послезавтра! Господи, да у меня родители с ума сойдут, если узнают, что я вот так, так глупо, позорно... Львов бы никогда так не попался! Нет, нет, только не так! Лучше на пулю нарваться, как Хорек... Как угодно, под машину попасть, под забором пьяным замерзнуть – но только не так!
   – Да-а-а-а-а!! Только скорее!!! Я согласен!!
   Это не крик, это белый шум в пустом эфире.
   – Да...
   Обычно девушки опаздывают на свидания. Он ждал ее долго. Он ждал ее очень долго.

Глава 39

   Львов выстрелил ей в ногу. В белые джинсы, чуть повыше колена. На белом было хорошо заметно, что он попал.
   Львов стоял у холодильника. Он все не мог отойти от него – во всех смыслах. Он не мог опомниться от сделанной им в морозильной камере находки – пакеты с кусками человеческой кожи, залитыми каким-то раствором. Их тут было пять или шесть. Увидев это, Львов забыл свои дурацкие ассоциации с героем-одиночкой, искателем приключений на свою задницу. Это пахло не приключениями. Это пахло санитарной обработкой – как если бы Львов обрабатывал детскую комнату и наткнулся на здоровенного усатого таракана, затаившегося под кроваткой. Вопрос о дальнейших действиях тут даже и не вставал – истребить паразита, и точка. То же самое и здесь. Пакеты в морозильнике Львов воспринял как следы, оставленные неизвестным науке животным-паразитом, имеющим человеческий облик. Это не подходило под понятие "преступление". Это подходило под "вредные человеку формы жизни".
   Львов не был уверен, что справится со зверем. И он вызвал санитарную команду. Теперь они стояли и смотрели, как девушка в белых джинсах вытряхивает на столик содержимое своей сумочки.
   Львов тоже стоял и смотрел – ему казалось, что девушка – это не главная угроза. Она как-то связана с вредной формой жизни, но это не была она сама. Львов вспомнил, что существует такой способ борьбы с тараканами: ставить ловушку с отравленной приманкой, чтобы один зараженный таракан утащил смерть ко всем остальным. Ловушка сработала. Оставалось лишь позаботиться, чтобы девушка в белых джинсах вывела на всех своих подельников. На всю их гребаную популяцию человекомутантов. Львов пожалел, что Кирилла сейчас нет рядом. Ему бы это понравилось, он бы...
   И в следующую секунду Львов испытал чувство, которое именуется по-иностранному "дежа вю" – он уже все это переживал. Он уже стоял в гостинице "Алмаз" и понимал, что сейчас, в эти секунды, все летит к черту. И он не мог ничего с этим поделать.
   Все-таки тварь в белых джинсах была опасна. И она показала свои зубы. В руках у нее была все та же сумка, но теперь оттуда вылетали не пудреницы и не помада. Оттуда вылетали пули – большие, тяжелые, громкие. Сумочка аж задымилась. А Бородин сел на кровать, удивленно держась за живот. Еще один человек упал – парень из гостиничной службы безопасности. Белые джинсы рванулись вперед, к выходу из номера, на пути был приехавший с Бородиным Амиров, и белое заджинсованное колено с лету вошло ему между ног, а сумочка ударила по лицу...
   И вот тут Львов вытащил пистолет, сделал шаг от холодильника и выстрелил девушке в ногу, сзади, чуть повыше колена. Это был холодный расчетливый выстрел – не чтобы убить, а чтобы остановить. Чтобы можно было завершить истребление чуждых человеку мутантских форм.
   Девушка закричала – тонко, жалобно – и с размаху грохнулась на пол, на выставленные руки и на оба колена. Она обернулась – ее взгляд на миг встретился со взглядом Львова. Это были глаза раненого зверя – не человека. Животной ярости в этих зрачках было столько же, сколько и боли. Львов заметил, что пальцы лихорадочно ищут на полу упавший пистолет. Он сделал еще шаг вперед, чтобы выстрелить в руку или около руки, но тут под подошвой ботинка что-то хрустнуло. Львов посмотрел вниз – какая-то ампула, выпавшая из сумочки. Одновременно хлопнула дверь – раненый звереныш в белых джинсах удирал на четырех лапах.
   Львов знал, что шансов у нее нет. Он неторопливо двинулся в коридор, однако пришедший в себя Амиров опередил его и выскочил первым, рыча какие-то страшные нерусские проклятья.
   Амиров выскочил, а потом так же стремительно рванулся обратно, причем спиной вперед. Львов не сразу понял, что Амиров падает, и тем более он не понял, что падает Амиров от полученных только что двух пуль в живот. Львов принял падающее тело на левую сторону груди, прислонил Амирова к стене... И тут пришел шторм.
   То есть это было похоже на шторм. Или на тайфун. Или на цунами. То есть на какое-то стихийное бедствие.
   В коридоре, напротив двери номера 1243, стоял большой человек с двумя большими пистолетами. И он стрелял из них. Стрелял прямо в распахнутую дверь.
   Львова унесло этим тайфуном, бросило на пол, придавило телом Амирова. Большой человек прошелся по ним, как по асфальту, зашел в комнату и выстрелил в голову Охременко, который застыл, как столб, с телефонной трубкой в руке. Потом – в голову Бородину, который полулежал на кровати.
   Потом выстрелы прекратились. Большой человек стоял молча и неподвижно. Львов лежал на полу, чувствуя липкую жидкость у себя на животе. И еще он слышал шаги. Кто-то шел по коридору к номеру 1243.
   Этот "кто-то" перешагнул через Львова и через Амирова, молча прошел мимо большого человека с пистолетами и приблизился к цели своего визита. Он решительно потянул на себя дверцу холодильника. Львов закрыл глаза.

Глава 40

   Предчувствие не обмануло – опасен был именно беззубый. Она буквально прочитала разорванной плотью – это его пуля. Это он выстрелил ей в ногу.
   Лика упала как кошка – на четыре точки. Зверски оглянулась на беззубого, который медленно поднимал пистолет для нового выстрела – и выскочила в коридор. Там она схватилась за кадку с пальмой, встала на ноги и поковыляла в сторону лифта, так быстро, как только могла – бледная, истекающая кровью, но по-прежнему не испытывающая страха. Только злость и решимость.
   – Я уйду, – шептала она, вдохновляя себя на долгий путь до лифта. – Я уйду... А что не досталось... Так никому не досталось... Ни мне, ни Себастьяну вонючему...
   Навстречу прошел большой человек в кожаной куртке. Он посмотрел сквозь Лику, как будто бы ее и не было в коридоре. Вот и славно, лишние вопросы и разговоры были сейчас ни к чему... Ни к чему будет и пуля в спину, когда беззубый выйдет в коридор. Что-то он медлит, садист проклятый...
   Перекошенное испугом старушечье лицо – это дежурная по этажу сдуру вылезла посмотреть на бесплатное представление.
   – Что с вами?
   – Уйди, дур-ра... – Сил мало, но дежурная от толчка летит с приличной скоростью. Лифт, лифт, лифт...
   Она ввалилась в кабину.
   – Не так быстро, дорогая.
   – Что?!
   – Тебя же предупреждали...
   – Я...
   – Тебя предупреждали. Ты сама выбрала...
   – А...
   – Мои вещи все еще в номере? Быстро!
   – Д-да...
   – Спасибо. Ты неважно выглядишь, дорогая. Поранила ножку? Бывает. Если ты помнишь, то твой знак, Луна, олицетворяет поиск тайного знания, скрытого от других. Но также есть и отрицательная сторона твоего знака – лунатизм, безумие, неправильное использование своих способностей...
   – Н-нет...
   – Пытаешься управлять событиями, но теряешь контроль, и тогда события управляют тобой... И они приводят тебя к концу... Печальному концу...
   Лика не знала, что внушает ей больший ужас – лезвие ножа в его руке или желтый блеск его глаз. Холод лезвия, проникающий жаркий взгляд – двойная безумная боль.
   Страх пришел. И он был одет в длинное желтое пальто.

Глава 41

   – А когда я скажу "три", ты вылезешь из машины и войдешь в это здание. Оно должно быть тебе знакомо. Ты поднимешься на лифте на нужный этаж. И сделаешь то, что нужно. Мы говорили с тобой об этом. Ты помнишь. Ты знаешь. Ты сделаешь.
   Молчун медленно качнул подбородком. Это здание действительно было ему знакомо! Он бывал там. Он знал некоторых людей, которые работали в этом здании. Были еще какие-то воспоминания, но смутные, смутные... Поверх всего – желтые кольца. Уже давно. Очень давно.
   – Когда ты сделаешь это, то можешь быть свободен. Больше мне не нужны твои услуги. Ты сможешь пойти куда хочешь. Но не раньше, чем сделаешь важное дело в этом здании. Ты понял. Теперь счет. Один. Два. Три.
   Молчун вышел из машины, и в ту же секунду "Мерседес" начал двигаться прочь от бизнес-центра. Молчун размеренной походкой вошел внутрь. Охранник кивнул ему – наверное, это был знакомый. Молчун тоже кивнул ему. И вошел в лифт.
   Кабина неслась вверх, и где-то на уровне седьмого этажа Молчун почувствовал влагу на своих щеках. Он плакал.
   И это была первая за многие дни вещь, которую Молчун сделал не по приказу человека по имени Себастьян, а по собственному внутреннему импульсу. Лифт поднимался вверх, "Мерседес" отъезжал от здания, и поэтому контроль Себастьяна над Молчуном постепенно слабел. Молчун уже мог плакать, но по большому счету он ничего изменить не мог. Он знал, что поднимется на нужный этаж и сделает все, как сказал Себастьян. По счету "три".
   После слез стала постепенно проявляться и память. Молчун вспомнил фамилию "Фридкес". Кажется, этот Фридкес потом превратился в Себастьяна, в человека, который посмотрел Молчуну в глаза и сказал: "Подойди и ударь, если сможешь". И Молчун не смог, потому что этот взгляд остановил его как прямое попадание из гаубицы. Он бросил нож, он упал на колени, он заплакал, не в силах отвести своего взгляда от пронизывающих желтых зрачков Себастьяна... А тот будто бы неспешно осматривался внутри головы Молчуна, перебирал воспоминания о прошлом, эмоции, чувства, надежды и страхи. Потом он положил Молчуну на голову свою ладонь и сказал: "Пойдем".
   И они пошли... Картинки становились все более резкими, Молчун вспомнил поезд, вспомнил незнакомый город, вспомнил Себастьяна в длинном желтом пальто. И люди – человек в черном, человек в большом кабинете, его охрана, люди в гостиничном номере, девушка в белых джинсах... Все они в конце концов оказались мертвы. И Молчун был рядом, когда они умирали. Что он там делал?
   Его тело в кабине лифта оставалось спокойным, сильные руки неподвижно висели, глаза смотрели перед собой. И только его мозг заходился в беззвучном крике, мечась внутри черепной коробки, сжимаясь от проявляющихся картинок недавнего прошлого. Почему в руках у него были пистолеты? Почему потом приходилось менять обоймы? Желтые круги перед глазами – отражения зрачков Себастьяна – не давали ответа. Просто был отсчет. Один. Два. Три. Или обычный хлопок ладоней.
   Вскоре Молчуну не стало хватать воздуха. Зато соленой влаги было в избытке, его словно прорвало, словно сэкономленные за всю жизнь слова преобразовались в слезы и стекали сейчас по щекам. Слезы – запоздалое оплакивание никчемной жизни.
   Молчун знал об этом наверняка. В панике он пытался вызвать образ мертвого брата, чтобы услышать его голос, и успокоиться, и понять, что все это только кошмарный сон...
   Однако брат не появлялся, не говорил, и стало понятно, что брат ушел навсегда – а вместо него в голове Молчуна разъедающей мозг кислотой стала разливаться картина давней летней ночи на юге Чечни, когда к Молчуну подошел такой же контрактник и сказал, что есть проблемы, и сказал, с кем, а Молчун пошел разбираться и увидел в приехавшем из Моздока офицере своего старшего брата, а брат сказал, что чечен, дом которого Молчун с корешами почистили накануне, теперь свой чечен, а значит, нужно все вернуть. И Молчун сказал брату: "Шутишь". А брат сказал, что нет. Кореша Молчуна попросили его еще раз побазарить с братом, и они вышли в сумерках на окраину села, и они говорили, и брат сказал, что предложение Молчуна не прокатит, потому как дело политическое, и что даже придется, быть может, кого-нибудь из корешей посадить, потому что чечен очень нужный.
   А Молчун сказал: "Тебе кто важнее – родной брат или чечен гребаный?!" А брат сказал, что Молчуну уже пора жить своим умом, а не слушать всяких придурков, не повторять чужие глупости... А Молчун сказал, что это не ответ. И брат обозвал его в сердцах моральным уродом и – что особенно странно – треплом, и отвернулся в степь, а Молчун в ярости выхватил пистолет... Брат обернулся, словно увидел затылком "ствол". А Молчун испугался, хоть напугать-то хотел брата, не себя. Молчун испугался, дернулся... И брат отшатнулся от него с дыркой во лбу.
   А кореша сказали: "Молчун, ты – мужик. Все верно сделал". И сказали потом, что приезжему офицеру снайпер в голову попал. Они повсюду, снайпера эти...
   Барахла в том доме было много. И долго пропивали его потом. А потом уже пропивали полученные за войну деньги. Это в Ростове уже было. А когда все подчистую пропили, хоть новую войну начинай, то один из корешей пришел к Молчуну и сказал, что нужно бы поделиться, иначе в прокуратуру придет заявление насчет того выстрела... Молчун дал ему тогда денег. В следующий раз их пришло двое. Молчун снова дал им денег. Когда они пришли в третий раз, Молчун убил их. Закопал тела возле речки, а сам подался из Ростова, путая следы и просыпаясь по ночам в холодном поту от странных разговоров старшего брата. Теперь уже мертвого брата. Но лучше было видеть призрака, чем помнить жестокую правду.
   Теперь все призраки исчезли, и Молчун плакал, потому что единственным оправданием его паршивой жизни могла стать месть убийце Милы и Кристины, а вместо того... А вместо того Молчун сам убивал. И теперь он ехал на лифте наверх, неся себя словно бомбу замедленного действия – все потому, что на вопрос Себастьяна: "Кому ты рассказал?" – Молчун имел глупость ответить: "Стасу..."
   И теперь он ехал к Стасу. Охрана на этаже его узнала, но потом почуяла неладное – слезы на глазах, оттопыренные карманы... Его попытались удержать – но кто может удержать падающую бомбу?!
   Он раскидал охрану, рванулся в кабинет Стаса, пнул дверь ногой... Гоша, с изумлением глядя на небритого безумца с лицом Молчуна, шагнул было навстречу, но Молчун отпихнул его от себя – это было единственное, что он мог напоследок сделать для Гоши. Чем дальше будешь от бомбы в момент взрыва, тем больше шансов уцелеть...
   Стас, белый человек с глазами мертвеца, оторвал взгляд от огромного телевизионного экрана, где плескалась в лазурных океанских водах его покойная жена...
   – Что? – спросил он.
   Молчун плакал – он видел боль в сердце этого человека, неизлечимую, непреходящую. Он знал, что боль эта велика так же, как и его, Молчуна, боль. Ему захотелось обнять Стаса и прижать его к груди...
   – Что за?!. – заорал Стас. Охранники вбежали в кабинет.
   Молчун обнял Стаса, прижал его голову к своей груди. Стас трепыхался, но это были очень сильные объятия, по-настоящему мужские. Молчун знал, что не сумеет нарушить приказ Себастьяна, но напоследок он попытался сказать кое-что и от себя. Губы с невероятным трудом разжались, словно после столетнего молчания...
   – Жизнь, – прошептал Молчун на ухо Стасу, – это боль... Убить эту боль можно только вместе с собой. Я помогу тебе. А ты – мне...
   Стас ничего не ответил ему, то ли не захотел, то ли не смог. Молчун резко дернул Стасову голову и одновременно почувствовал удар между лопаток. Потом – второй. Все оборвалось. Он выпустил голову Стаса, выпрямился и посмотрел на улыбающуюся женщину, что продолжала свой вечный бег по золотым пескам далеких пляжей, не ведая, что есть и другие миры, полные болью, страхом и отчаянием...
   И Молчун не видел, что в дверях кабинета, за спинами охранников, за спиной Гоши, за спинами других людей, сбежавшихся на выстрелы, стоит загримированная под жену Стаса Мышка – испуганная, ничего не понимающая...
   Бесполезная кукла, с которой теперь некому было играть.

Эпилог

   "Мерседес" медленно отъехал от здания бизнес-центра. Себастьян в зеркале заднего вида некоторое время наблюдал идущего на смерть Молчуна, потом фигура пропала из поля зрения, но контакт сохранился, и лишь семь минут спустя Себастьян почувствовал, что контакт резко и грубо прервался. Именно так обычно прерывают контакт пули, маленькие тупые кусочки свинца...
   Себастьян был доволен. Не столько своей добычей – все же двадцать второй Аркан раздобыть не удалось, и оставалось утешаться тем, что в некоторых вариантах Таро этот Аркан отсутствует, – сколько одиночеством. Себастьян был рад, что остался один. Залог успеха любого серьезного проекта – чем меньше посвященных, тем лучше. И что бы там ни ждало в конце – могущество, деньги, все вместе, – делить удобнее на одного. Так было всегда. И так будет.
   Себастьян думал о своем и не замечал прицепившегося к "Мерседесу" желтого таксомотора, на заднем сиденье которого полулежал мужчина средних лет. Он болезненно морщился и держался за бок. Крови из раны вытекло порядочно, но он все еще держался. Он даже успел налепить на рану что-то вроде повязки. Он едва вспомнил, как выбрался из-под трупа, как выбежал из гостиницы, как бросился вслед за человеком в желтом пальто, как вскочил вслед за ним в поезд, забрался в передвижную камеру хранения и немедленно отрубился... А как только очнулся, кинулся искать своего врага. Львов был как в трансе. Он не думал ни о боли, ни о еде, ни об отдыхе – он думал только о человеке в желтом пальто. Это было как гипноз, это было как магия. Львов двигался за ним безостановочно, дожидаясь лишь момента, когда человек в желтом пальто доберется до своего убежища, до своего логова... Для этой радостной минуты у Львова в кармане был припасен восьмизарядный подарок. Он не собирался задавать вопросов, он не собирался оформлять задержание, вызывать подкрепление, он просто собирался израсходовать все восемь зарядов. Он собирался всего-навсего убить зверя. Неплохое занятие для одинокого мужчины средних лет.
   – Держи дистанцию, – прохрипел Львов таксисту.
   – Угу, – сказал тот.
   Себастьян думал о своем. Он готовился к следующей стадии проекта. Как известно, Таро состоят из двадцати двух Старших Арканов и пятидесяти шести Младших Арканов.
   Работы было непочатый край.