На угрозах все не закончилось. Какой-то простолюдин из толпы, то ли случайно, то ли из злого умысла, выстрелил и прострелил руку господину Савоньеру, лейтенанту гвардии. Гвардейцы, не церемонясь, дали ответный залп и убили двух человек. Тогда мятежники открыли беспорядочную стрельбу, и два гвардейца упали с лошадей.
– Какой кошмар! – воскликнула я, дрожа от гнева. Разве могла я себе представить, что здесь, в этой роскошной колыбели рококо, в обиталище нескольких королей Франции, увижу подобные ужасы?
К толпе, стоящей за воротами, прибывали люди из квартала Сент-Оноре. У них были пушки, и они наводили их жерла на дворец. К счастью, лил проливной дождь, и огонь, который подносили к фитилям, все время гаснул, а подмокший порох не вспыхивал. Оставив это занятие, чернь принялась ловить лошадей двух раненых гвардейцев. Поймав их, люди буквально живьем принялись разрывать их на части, набрасывались на сырые куски и, подобно дикарям, жрали их – более мягкого слова для описания этого зрелища я не могла подобрать.
В эту минуту послышалась мелкая барабанная дробь, и офицер, распахнув дверь, доложил королю:
– Сир, генерал де Лафайет с гвардией вступил в Версаль.
– Мы спасены, – прошептала я, переводя дыхание. Королева молчала, не в силах преодолеть своей неприязни к Лафайету.
Была половина седьмого вечера 5 октября 1789 года.
Много часов после появления господина де Лафайета во дворце одна депутация сменялась другой. Требования были все те же: хлеба, мяса, Декларации и возвращения короля в Париж. Людовик XVI согласился на все условия, кроме последнего. Мятеж, казалось, был успокоен, но, к всеобщей тревоге, толпа, собравшаяся у ворот, не расходилась. Конечно, она значительно поредела и уменьшилась, но основное ядро все так же держало Версаль в кольце. Король, смертельно уставший король, узнав, что бунтовщики не желают идти по домам, только махнул рукой: «Ну и черт с ними, раз не желают уходить, то пускай остаются». И вдобавок из своего упрямого человеколюбия, в котором, вероятно, решил упорствовать до конца, Людовик XVI запретил своим гвардейцам стрелять. Я все время думала, для чего же они тогда – для парада?
Ночь была прохладная, но дождь прекратился. Терзаемая мрачными предчувствиями, я медленно прошла к Малым конюшням. Здесь тоже бродили какие-то оборванцы. Прислушавшись, я поняла, что они стерегут короля, говоря: «Надо помешать дворцовой собаке удрать!»
Ярость переполняла меня. Резко повернувшись, я зашагала назад, к дворцу. У главной решетки все так же стояли люди. Пылали костры, на которых они что-то жарили. Оборванки пытались заигрывать с гвардейцами, чтобы перетянуть их на свою сторону. Остальные хохотали, шутили, ели, пили, чокались и танцевали в грязи.
Встревоженная, я быстро стала считать гвардейцев, которые несли караул. Лафайет привел тридцать тысяч войска, но где же они, эти тысячи? Я едва могла насчитать восемьдесят человек, да и то мне было прекрасно известно, что на них нельзя положиться. Полного доверия заслуживали лишь королевские лейб-гвардейцы, но они сегодня по приказу короля ушли в Рамбуйе, и их осталось в Версале, может быть, всего пятнадцать. Фландрский и шотландский полки тоже были отосланы. Стало быть, вся надежная охрана состоит из двух десятков гвардейцев? И это против сотен мятежников? Какое предательство!
Какой-то офицер подошел ко мне, чуть приподнял шляпу.
– Вы хотите уехать, мадам?
– Нет-нет, – сказала я поспешно, узнав в офицере того самого дворянина, что утром привез в Версаль известие об опасности и взял на себя миссию разыскать короля в Медоне. – Боже мой, сударь, неужели вы не видите? Кто охраняет нас, короля и королеву? Где Лафайет? Где его гвардейцы? Спят в казармах?
– Лафайет, насколько мне известно, в Собрании.
Я замолчала, видя, что он тоже обеспокоен и не может меня утешить. Полыханье пламени освещало двор, я наблюдала, как какая-то полуголая девица с саблей в руке снова и снова пытается заигрывать с национальными гвардейцами. Те не очень-то и сопротивлялись.
– Вы посмотрите на этот сброд! – воскликнула я в бешенстве. – Разве они будут нас защищать? Что касается меня, то я доверяю только лейб-гвардейцам!
– Вам лучше уйти, – тихо сказал офицер. – Ваше имя известно этим фуриям, они вас ненавидят.
– Не больше, чем я их, сударь, уж в этом будьте уверены.
– Пойдемте, я провожу вас.
Я подчинилась, пытаясь вспомнить его имя. Маркиз де Лескюр? Да-да, именно так. Он служил под началом Эмманюэля, он из фландрского полка.
– Мадам, кто охраняет королеву?
– Никто. Вернее, какой-то офицер.
– Один?
– Да. Его зовут Тардье дю Репер.
– Неужели он всего один?
– Да, говорю же вам! – воскликнула я сердито. – По-вашему, мы можем еще на кого-то надеяться?
– Я стану рядом с Тардье.
Удивленная, я взглянула на него повнимательнее. Он был невысокий и стройный, но сильный и так хорошо сложенный, как это бывает только у аристократов. Он показался мне человеком, прекрасно владеющим оружием, настоящим военным.
– Вы уже дважды показали свое мужество, господин де Лескюр. Вы так смелы?
– Речь идет не о смелости, а о долге. Дело дворянина – умереть за королеву. Судьба предоставляет мне возможность исполнить свой долг.
Он сказал это так холодно, что его слова не прозвучали высокопарно. Он сделает все, что в его силах, и даже больше. И у меня на сердце стало спокойнее.
– Благодарю, благодарю вас, маркиз, – взволнованно проговорила я, когда мы остановились у внешней двери малых покоев Марии Антуанетты. – Я уверена, королева будет так же горячо благодарна вам, как и я.
– Могу я попросить вас кое о чем?
– О, разумеется.
– Если сегодня ночью со мной что-то случится, можете ли вы обещать, что сообщите об этом моей жене?
Я сбегала в прихожую за карандашом и быстро записала адрес мадам де Лескюр.
– Сударь, если, не дай Бог, вам суждено умереть, я скажу о вашей просьбе ее величеству. Королева позаботится о вашей жене. А ваши дети?
– У меня нет детей, я женился десять дней назад.
В порыве признательности я подала ему руку и скрылась за дверью. Этот офицер, такой мужественный и благородный, вызывал у меня искреннюю симпатию. Подумать только, он женат всего десять дней и уже явился умереть за своего короля и королеву. Сможет ли наш противник дать хоть один пример такого мужества и преданности? Впрочем, что я говорю! Маркиз – аристократ. И с этим званием ни один мятежник из той толпы не сравнится. Этот сброд потому так и бесится, что не обладает благородством, смелостью и жертвенностью, свойственными аристократам…
– Это вы, Сюзанна? – спросила Мария Антуанетта.
– Да, ваше величество.
По ее просьбе я приказала себе постелить в спальне королевы. Кроме нас, здесь были еще две камеристки – г-жа Тибо и г-жа Оге. Четыре женщины, охраняемые двумя офицерами.
Я прилегла на постель в одежде, решив на всякий случай не раздеваться. Целые сутки я была на ногах, и, несмотря на тревогу и беспокойство, мне хотелось спать. Я уверяла себя, что лучше бодрствовать, но усталость была сильнее меня. Королева и камеристки, казалось, спали. Я тоже закрыла глаза.
Откуда нам было знать, что это последняя ночь того Версаля, где жили французские короли.
В три часа ночи все стихло. Члены Национального собрания ушли отдыхать, предварительно послав двух чиновников осмотреть Версальский дворец и парк. Генерал де Лафайет, двенадцать часов проведший в седле, убедился, что все в порядке, и отправился вздремнуть часок-другой в отель де-Ноайль. Герцог Орлеанский и брат короля граф Прованский заблаговременно выехали из дворца. Не было ли это свидетельством того, что они знали, что должно случиться?
Толпа не расходилась; женщины и мужчины, переодетые женщинами, бродили возле ворот, мерзли от холода и все больше распалялись ненавистью. Мало-помалу начинал брезжить рассвет, предвещая сырой и холодный день. Двое лейб-гвардейцев, стоя возле ворот, тоже чувствовали себя не слишком хорошо, и настроение у них было скверное. Привыкшие верно служить королю, они раздражались тем, что всякие оборванцы бранят его и дурно о нем отзываются. И вот около шести часов утра одному из лейб-гвардейцев надоело молчать и слушать; разозлившись, он сказал пару слов в ответ, обозвав мятежников бродягами и висельниками.
Громыхнул выстрел. Его-то я и услышала. Я сразу села на постели, еще ничего не понимая и встревоженно прислушиваясь.
Толпа за воротами всколыхнулась. Негодяи в едином порыве полезли на ворота и штурмом взяли их. Лейб-гвардейцы открыли огонь, и один нападавший был убит. Что касается восьмидесяти солдат, приведенных Лафайетом, то они просто отошли в сторону и уступили мерзавцам дорогу.
Дикий рев всколыхнул ряды нападавших, рев злобы и жажды мести. В одно мгновение ворота внутреннего и следующего, называемого Мраморным, двора были взломаны или взяты приступом. Дезютт и Вариньи, лейб-гвардейцы, стоявшие здесь на карауле и пытавшиеся остановить мятежников, были растоптаны и заколоты сотнями пик. Какой-то бородач отрезал им головы и долго потом хвастался, показывая повсюду свои кровавые руки.
Мраморный двор был затоплен толпой; вверх по Большой лестнице и через все входы вливался этот живой поток, состоящий из шестисот обезумевших от ярости людей. Женщины, ставшие фуриями, хватали ножи и любое другое оружие и бежали за мужчинами. На Большой лестнице нес караул офицер Миомандр де Сен-Мари.
Помня приказ короля не стрелять, он один бросился наперерез огромной толпе и, вооруженный лишь алебардой, попытался остановить этот поток.
– Господа! Господа! – воскликнул он. – О чем вы просите? Что вам угодно?
– Ничего, ничего, – отвечало несколько глумливых голосов, – пропустите-ка нас поскорей, мы добрые друзья его величества.
– Вы добрые друзья его величества, но вы несете ему войну.
Что означали эти слова против ревущего урагана? Миомандр де Сен-Мари и сам понял это. Спустившись еще на четыре ступени и держа алебарду наперевес, он изо всех сил обрушил дубовую рукоять на голову одного из врагов, проломив ему череп.
Воспользовавшись возникшей передышкой, Миомандр и еще несколько лейб-гвардейцев молниеносно поднялись по лестнице и захлопнули за собой дверь. Но она продержалась лишь несколько мгновений; негодяи все сметали на своем пути, не помогали никакие заслоны, и двери разлетались вдребезги.
Я услышала шум и встревоженно поднялась с постели.
Объятые ужасом лейб-гвардейцы бежали, запирая за собой двери, загораживая их чем попало и делая баррикады, но погоня продолжалась, минуя зал за залом, и повернула к покоям королевы. Пять часовых мчались через длинную анфиладу комнат, и, достигнув последней двери, Миомандр громовым голосом прокричал:
– Спасайте королеву!
В ужасе я бросилась к двери, порывисто распахнула ее.
– Что случилось, господа?
С высоты узкой лестницы я выглянула в коридор, где Тардье дю Репер и маркиз де Лескюр, обнажив шпаги, с искаженными от гнева лицами готовились встретить противника.
Они не успели ответить мне. Я увидела Миомандра де Сен-Мари: окровавленный, исколотый, изрубленный, он приполз к подножию лестницы и, ценой величайшего усилия приподнявшись на локтях, срывающимся голосом крикнул:
– Ради всего святого, мадам, спасайте королеву!
За ним уже слышались разъяренные голоса и бряцанье оружия.
Вскрикнув, я бросилась в спальню. Королева, услышавшая шум, уже была на ногах.
– Это нападение? – быстро спросила она.
– Одевайтесь, мадам, скорее одевайтесь! Бегите к королю еще минута, и вы будете убиты!
Дрожа от страха, в слезах, камеристки помогали королеве одеваться. Вот когда я не пожалела о том, что спала в одежде.
– Мадам, скорее уходите. Нас защищают только два офицера, только два!
Едва успев набросить юбку, королева, босая и полуодетая, побежала к потайной двери, которая выходила в покои, ведущие в Эй-де-Беф и кабинет короля. Я вернулась на лестницу.
У офицеров было неплохое положение: они защищали лестницу, по которой едва могли протиснуться два человека. Трижды окликнув: «Кто идет?!» и не получив ответа, они разом выстрелили. Брызнула кровь, обезумевшая кровожадная толпа на мгновение отхлынула.
Воспользовавшись смятением в рядах осаждавших, Лескюр обернулся:
– Королева ушла?
– Да, но ей надо дать время дойти до Эй-де-Беф.
– Мы простоим две или три минуты. Спасайтесь, мадам! Дрожа всем телом, я думала только о том, чтобы не дать страху завладеть моим существом. Дворяне отступали, поднимаясь все выше и выше по лестнице, жестокими ударами отбрасывали врагов назад, но они все лезли и лезли, и этому не было конца.
Лескюр, обрызганный кровью, снова обернулся:
– Бегите, черт побери! Заприте дверь на засов!
– А вы?
– Мы одни против тысячи врагов. Не беда, мы задержим их, но поспешите, ради Бога, поспешите!
В эту минуту острый железный прут вонзился в грудь Тардье дю Репера. Офицер упал, нападающие ринулись на него, и я видела, как его голова покатилась по ступенькам. У меня потемнело в глазах. Разве я привыкла к подобным зрелищам?
Лескюр остался один, и он был ранен, почти истекал кровью. Решимость не покидала его. Орудуя саблей, отбивая десятки нацеленных на него пик, он закрывал меня своим телом, сдавая ступеньку за ступенькой, и, наконец, мы были прижаты к входной двери.
И тогда, увидев какого-то мерзавца, пытающегося подобраться к Лескюру слева, я подхватила саблю, выпавшую из руки Тардье дю Репера. Пальцы у меня свело судорогой, я держала рукоять так крепко, что даже при желании не могла бы ее выпустить. Зажмурив глаза от ненависти и отвращения, я бросилась вперед, почувствовав, как острие сабли вонзилось в мягкую податливую плоть. Раненный мною исподтишка в живот негодяй упал. Одновременно с ним рухнул тот мерзавец, что сражался с маркизом.
Вцепившись в перевязь Лескюра, я изо всех сил потащила его назад, и мы захлопнули за собой дверь, загородив ее стульями. Впрочем, было ясно, что она сейчас разлетится в щепки.
– Бежим! Королева уже спасена, мы должны подумать о своем спасении!
Вот когда безумный страх захлестнул меня. Как сумасшедшая, я бросилась бежать прочь из спальни Марии Антуанетты, и невероятный ужас подгонял меня. Лескюр шел за мной, зажимая рукой рану и запирая на засов каждую дверь, которую мы миновали.
Двери были захлопнуты. Гвардейцы поспешно строили баррикаду из стульев, банкеток, шкафов и прочей мебели, в которой оставляли просветы, чтобы можно было стрелять. Только сейчас я заметила шведа графа де Ферзена, возлюбленного королевы, который взял на себя командование обороной.
– Мы продержимся десять минут, может быть, пятнадцать, если будем хорошо защищаться, – сказал он. – А там, наверное, подоспеет подкрепление.
Как безумная, королева бросилась к детям, с силой прижала их к своей груди. Из глаз Марии Антуанетты брызнули слезы:
– О, друзья мои, спасите меня и моих детей!
– Мы умрем за вас, ваше величество, – проговорил маркиз де Лескюр.
Я велела ему сесть и, разорвав свою нижнюю юбку, принялась перевязывать. Мария Антуанетта лихорадочно оглядывалась по сторонам, словно искала кого-то:
– Король! Где король? Кто спасет короля?
Тут все поняли, что в Эй-де-Беф нет короля. И никто не знал, где он. Граф де Ферзен растерянно сказал, что четверть часа назад его величество был здесь.
Мария Антуанетта, несмотря на свое мужество, рыдала, прижимая к себе детей. Тем временем гул толпы приближался, уже были слышны крики:
– Смерть Австриячке!
– Долой Мессалину!
– Вырвем у нее сердце!
Граф де Ферзен дал знак, и по его приказу пять или шесть гвардейцев сплотились вокруг королевы и ее детей. Дофин громко плакал от страха. Лескюр вырвался из моих рук, не дав мне довязать узел, и стал рядом с Ферзеном.
Раздались выстрелы, и пули застряли в баррикаде.
– Мы все погибнем! – вскричала королева. Обнимая своих детей, она стала громко молиться.
И тут раздался голос короля. Он звал королеву, как минуту назад она звала его. Я увидела Людовика XVI, выходящего из потайного коридора; глаза его были полны слез.
– Спасен! Спасен! – радостно воскликнула королева. – Но где же вы были, государь?
Он бросился Марии Антуанетте в объятия.
– Я пошел разыскивать вас, мадам, как только узнал, что на вас напали. Мы, вероятно, с вами разминулись.
Убийцы били топорами по двери. Мужество снова покинуло меня. Упав на колени, я тоже стала молиться, горько сожалея о том, что давно уже этого не делала и что у Бога, вероятно, мало желания меня спасать. Мы все ждали только смерти.
От двери так и летели щепки. В проломах показывались окровавленные штыки и пики. Штурм был такой яростный, что обрушилась банкетка, взгроможденная на шкаф. В открывавшейся бреши появлялись кровавые руки, увеличивающие проломы. Гвардейцы расстреливали последние патроны, сквозь бреши было видно, что пол за дверью усеян трупами. Король на миг удалился в кабинет, чтобы сжечь кое-какие документы.
– Государыня, – сказал Ферзен, – затворитесь вместе с королем в самой дальней комнате, заприте за собой все двери. У каждой из них будет стоять один из нас. Нам нужно укрепляться то за одной стеной, то за другой. Возможно, господин де Лафайет и его солдаты к тому времени проснутся.
Ни слова не возразив, королева поднялась с колен и, взяв детей за руки, готова была удалиться в дальний кабинет.
Но в эту минуту за дверью воцарилась тишина, и все услышали шаги марширующих солдат.
– Лафайет! – в неописуемой радости вскричала я.
– Национальная гвардия!
Ферзен не спешил открывать дверь, подозревая возможный подвох. Сквозь брешь я видела силуэт Лафайета, солдаты которого силой удерживали беснующуюся толпу убийц. Эти гнусные преступники, казалось, соглашались не причинять вреда королевскому семейству, но громко требовали выдать им на расправу лейб-гвардейцев – тех семерых-восьмерых храбрецов, которые так мужественно нас защищали. Лафайет умолял чернь отказаться от этого намерения.
– Господа! – воскликнул король. – Я взываю к вашему милосердию: пощадите моих лейб-гвардейцев!
Как я ненавидела в эту минуту весь этот сброд! Его низость, подлость, жадность, его отвратительную жестокость. Сама не понимая, что делаю, я вскочила на ноги и, сжимая кулаки, яростным хриплым голосом прокричала:
– Разве вы французы?! Вы дикие звери, каннибалы, чудовища! Вам нет места на земле, и вам, и вашим желаниям! Бог на небе все видит, и земля от вас содрогнется, и молнии испепелят вас!
От ненависти я дрожала всем телом. Мария Антуанетта, уже обретя свое обычное мужество, порывисто подбежала ко мне, прижала мою голову к груди:
– Успокойтесь, Сюзанна! Все уже позади. Если бы вы знали, как я вам благодарна! Как я благодарна вам!..
Ее тоже душили слезы. Мы обе разрыдались, совсем забыв о том, что одна из нас – королева Франции, а другая – всего лишь ее фрейлина.
Дверь, наконец, была распахнута, и Лафайет вошел.
– Вот видите, государь, – удрученно произнес он, – было бы лучше, если бы вы вчера вечером отправились в Париж.
– Да! – воскликнула я яростно и язвительно. – Тем более что парижане так дружелюбны! Ваш совет прекрасен, впрочем, как и ваши действия, уважаемый генерал Морфей! [10]
Лафайет ничего не ответил.
Спокойствие длилось недолго. Мольбами и уговорами Лафайету удалось уговорить многотысячную толпу покинуть дворец, но она в ту же минуту столпилась вокруг дворца и продолжала держать его в своем окровавленном кулаке. Королю даже не дали начать Государственный совет.
– Короля – в Париж! Короля – в Париж! – орали эти мерзкие убийцы клич, внушенный им агентами клубов.
От безумного рева дрожали стекла в окнах, а на стенах королевского дворца содрогались от ужаса портреты предков.
– Надо успокоить народ, – пробормотал генерал. – Сир, следует выйти на балкон. И следует отправиться в Париж.
– Стало быть, подчиниться? – в гневе воскликнул граф де Ферзен. – Вы не в себе, генерал! Вы…
– Спокойно, господа! – громко и внятно произнес король. – Я сделаю то, чего от меня хотят.
Не слушая ничьих возражений, он вышел на балкон и показался собравшейся вокруг дворца толпе.
Неистовый победный клич, клич радости и восторга вырвался из самой груди мятежников, отчаянно задребезжали стекла в окнах:
– Да здравствует король!
Еще бы, король подчинился, король едет в Париж, король больше не сопротивляется, и задача выполнена – отчего бы не порадоваться и не пожелать ему здоровья!
– А королева? Королеву на балкон!
– Где Австриячка? Мы хотим видеть ее!
Этот крик стал таким же мощным, как и предыдущий.
– Они требуют меня? – побледнев, спросила Мария Антуанетта.
Я понимала, чем вызвано такое требование. Чернь знала о том, что король по натуре добр и смирен, что он с охотой пойдет на примирение и компромисс, лишь бы не допустить пролития крови, кроме того, он еще питает какие-то иллюзии относительно своего доброго народа. А королева была женщиной гордой и высокомерной, настоящей дочерью Марии Терезии; она считала весь этот народ сборищем мерзавцев и негодяев, глубоко презирала его и не скрывала этого. Вот почему ее унижение, ее подчинение толпа хотела видеть особенно страстно. Что может быть приятнее, чем унизить эту гордячку?
– Я выйду, – сказала Мария Антуанетта.
Держа на руках сына и прижимая к себе испуганную дочь, она переступила порог балкона и остановилась – бледная, спокойная, по-королевски величественная и высокомерная. Она ничего не говорила, не приветствовала народ, трудно было вообще понять, видит ли она это огромное волнующееся море людей. Мария Антуанетта стояла молча, как ледяная статуя, заставляя многих в этой толпе скрежетать зубами от злобы.
– Долой детей! Детей долой! Мы хотим видеть ее одну, без детей!
Смертельная бледность покрыла лицо Марии Антуанетты. Она быстро протянула сына герцогине де Турзель:
– Возьмите мальчика. И уведите принцессу.
Теперь королева стояла одна, прекрасно зная, почему от нее потребовали отдать детей. Несколько ружей было направлено ей в грудь.
– Боже, они убьют ее! – воскликнула я в ужасе. Толпа была готова взорваться – то ли от ярости, то ли от невольного уважения. Напряженность минуты была такой сильной и пронзительной, что генерал Лафайет, не выдержав, бросился на балкон и, слегка прикрыв королеву собой, опустился перед ней на одно колено и поцеловал ей руку.
Только теперь толпа разразилась отчаянными воплями – восхищенными и приветливыми:
– Да здравствует королева! Да здравствует ее величество!
Мария Антуанетта своим мужеством укротила эту беснующуюся толпу безумцев. Женщины, еще недавно рвавшие в клочки тела королевских гвардейцев, теперь плакали от радости, уверяя друг друга, что королева любит их, как Иисус Христос святую церковь. Королева молчала. Она уже хорошо знала, чего стоят эти восторги.
Бледная и спокойная, она вернулась в комнату. Камеристка подбежала, чтобы поддержать ее, но королева сделала протестующий знак рукой:
– Благодарю вас, со мной все в порядке. Обращаясь к королю, она спросила:
– Неужели мы все-таки уезжаем в Париж?
– Соберите свои вещи, – распорядился король. – Наш кортеж отбывает в час дня.
Мария Антуанетта ничего не возразила, не желая поставить короля в неловкое положение, хотя я отлично видела, что она предпочла бы быть застреленной, чем уехать сейчас в Париж.
Вместе со своей свитой она отправилась в свои апартаменты, где после недавнего набега все было разграблено и перебито.
– Они полагали, что я спряталась в шкафу или под кроватью! – горько усмехнувшись, сказала королева, созерцая этот разгром. – Вы видите, Сюзанна? Разве не говорила я, что вы приехали в самый ад? Разве я до сих пор могу называться королевой?
– Государыня, – тихо сказала я, – для меня, для всех дворян вы всегда будете королевой, поверьте.
– Я верю вам, и я люблю вас, – проговорила она. В ее глазах стояли слезы. – Вот видите, я плачу. Ведь я не каменная, правда? Я тоже испугана. И как я жалею, что еще тогда, в июле, мы не послушались вашего отца!
– И что же предлагал мой отец? – спросила я удивленно.
– На другой день после взятия Бастилии он явился сюда и сказал королю: «Государь! Желает ли ваше величество спасти Францию? Если да, то соблаговолите встать во главе вашего немецко-королевского полка, и всяким дискуссиям будет положен конец!» Как жаль, что у короля не хватило решимости, и как жаль, что я не смогла вдохновить его на эту решимость.
– Какой кошмар! – воскликнула я, дрожа от гнева. Разве могла я себе представить, что здесь, в этой роскошной колыбели рококо, в обиталище нескольких королей Франции, увижу подобные ужасы?
К толпе, стоящей за воротами, прибывали люди из квартала Сент-Оноре. У них были пушки, и они наводили их жерла на дворец. К счастью, лил проливной дождь, и огонь, который подносили к фитилям, все время гаснул, а подмокший порох не вспыхивал. Оставив это занятие, чернь принялась ловить лошадей двух раненых гвардейцев. Поймав их, люди буквально живьем принялись разрывать их на части, набрасывались на сырые куски и, подобно дикарям, жрали их – более мягкого слова для описания этого зрелища я не могла подобрать.
В эту минуту послышалась мелкая барабанная дробь, и офицер, распахнув дверь, доложил королю:
– Сир, генерал де Лафайет с гвардией вступил в Версаль.
– Мы спасены, – прошептала я, переводя дыхание. Королева молчала, не в силах преодолеть своей неприязни к Лафайету.
Была половина седьмого вечера 5 октября 1789 года.
4
Где-то в первом часу ночи я вышла в Мраморный двор, чтобы вдохнуть немного свежего воздуха. Я не надеялась, что смогу уснуть в такую ночь.Много часов после появления господина де Лафайета во дворце одна депутация сменялась другой. Требования были все те же: хлеба, мяса, Декларации и возвращения короля в Париж. Людовик XVI согласился на все условия, кроме последнего. Мятеж, казалось, был успокоен, но, к всеобщей тревоге, толпа, собравшаяся у ворот, не расходилась. Конечно, она значительно поредела и уменьшилась, но основное ядро все так же держало Версаль в кольце. Король, смертельно уставший король, узнав, что бунтовщики не желают идти по домам, только махнул рукой: «Ну и черт с ними, раз не желают уходить, то пускай остаются». И вдобавок из своего упрямого человеколюбия, в котором, вероятно, решил упорствовать до конца, Людовик XVI запретил своим гвардейцам стрелять. Я все время думала, для чего же они тогда – для парада?
Ночь была прохладная, но дождь прекратился. Терзаемая мрачными предчувствиями, я медленно прошла к Малым конюшням. Здесь тоже бродили какие-то оборванцы. Прислушавшись, я поняла, что они стерегут короля, говоря: «Надо помешать дворцовой собаке удрать!»
Ярость переполняла меня. Резко повернувшись, я зашагала назад, к дворцу. У главной решетки все так же стояли люди. Пылали костры, на которых они что-то жарили. Оборванки пытались заигрывать с гвардейцами, чтобы перетянуть их на свою сторону. Остальные хохотали, шутили, ели, пили, чокались и танцевали в грязи.
Встревоженная, я быстро стала считать гвардейцев, которые несли караул. Лафайет привел тридцать тысяч войска, но где же они, эти тысячи? Я едва могла насчитать восемьдесят человек, да и то мне было прекрасно известно, что на них нельзя положиться. Полного доверия заслуживали лишь королевские лейб-гвардейцы, но они сегодня по приказу короля ушли в Рамбуйе, и их осталось в Версале, может быть, всего пятнадцать. Фландрский и шотландский полки тоже были отосланы. Стало быть, вся надежная охрана состоит из двух десятков гвардейцев? И это против сотен мятежников? Какое предательство!
Какой-то офицер подошел ко мне, чуть приподнял шляпу.
– Вы хотите уехать, мадам?
– Нет-нет, – сказала я поспешно, узнав в офицере того самого дворянина, что утром привез в Версаль известие об опасности и взял на себя миссию разыскать короля в Медоне. – Боже мой, сударь, неужели вы не видите? Кто охраняет нас, короля и королеву? Где Лафайет? Где его гвардейцы? Спят в казармах?
– Лафайет, насколько мне известно, в Собрании.
Я замолчала, видя, что он тоже обеспокоен и не может меня утешить. Полыханье пламени освещало двор, я наблюдала, как какая-то полуголая девица с саблей в руке снова и снова пытается заигрывать с национальными гвардейцами. Те не очень-то и сопротивлялись.
– Вы посмотрите на этот сброд! – воскликнула я в бешенстве. – Разве они будут нас защищать? Что касается меня, то я доверяю только лейб-гвардейцам!
– Вам лучше уйти, – тихо сказал офицер. – Ваше имя известно этим фуриям, они вас ненавидят.
– Не больше, чем я их, сударь, уж в этом будьте уверены.
– Пойдемте, я провожу вас.
Я подчинилась, пытаясь вспомнить его имя. Маркиз де Лескюр? Да-да, именно так. Он служил под началом Эмманюэля, он из фландрского полка.
– Мадам, кто охраняет королеву?
– Никто. Вернее, какой-то офицер.
– Один?
– Да. Его зовут Тардье дю Репер.
– Неужели он всего один?
– Да, говорю же вам! – воскликнула я сердито. – По-вашему, мы можем еще на кого-то надеяться?
– Я стану рядом с Тардье.
Удивленная, я взглянула на него повнимательнее. Он был невысокий и стройный, но сильный и так хорошо сложенный, как это бывает только у аристократов. Он показался мне человеком, прекрасно владеющим оружием, настоящим военным.
– Вы уже дважды показали свое мужество, господин де Лескюр. Вы так смелы?
– Речь идет не о смелости, а о долге. Дело дворянина – умереть за королеву. Судьба предоставляет мне возможность исполнить свой долг.
Он сказал это так холодно, что его слова не прозвучали высокопарно. Он сделает все, что в его силах, и даже больше. И у меня на сердце стало спокойнее.
– Благодарю, благодарю вас, маркиз, – взволнованно проговорила я, когда мы остановились у внешней двери малых покоев Марии Антуанетты. – Я уверена, королева будет так же горячо благодарна вам, как и я.
– Могу я попросить вас кое о чем?
– О, разумеется.
– Если сегодня ночью со мной что-то случится, можете ли вы обещать, что сообщите об этом моей жене?
Я сбегала в прихожую за карандашом и быстро записала адрес мадам де Лескюр.
– Сударь, если, не дай Бог, вам суждено умереть, я скажу о вашей просьбе ее величеству. Королева позаботится о вашей жене. А ваши дети?
– У меня нет детей, я женился десять дней назад.
В порыве признательности я подала ему руку и скрылась за дверью. Этот офицер, такой мужественный и благородный, вызывал у меня искреннюю симпатию. Подумать только, он женат всего десять дней и уже явился умереть за своего короля и королеву. Сможет ли наш противник дать хоть один пример такого мужества и преданности? Впрочем, что я говорю! Маркиз – аристократ. И с этим званием ни один мятежник из той толпы не сравнится. Этот сброд потому так и бесится, что не обладает благородством, смелостью и жертвенностью, свойственными аристократам…
– Это вы, Сюзанна? – спросила Мария Антуанетта.
– Да, ваше величество.
По ее просьбе я приказала себе постелить в спальне королевы. Кроме нас, здесь были еще две камеристки – г-жа Тибо и г-жа Оге. Четыре женщины, охраняемые двумя офицерами.
Я прилегла на постель в одежде, решив на всякий случай не раздеваться. Целые сутки я была на ногах, и, несмотря на тревогу и беспокойство, мне хотелось спать. Я уверяла себя, что лучше бодрствовать, но усталость была сильнее меня. Королева и камеристки, казалось, спали. Я тоже закрыла глаза.
Откуда нам было знать, что это последняя ночь того Версаля, где жили французские короли.
5
О том, что произошло потом, мы узнали самыми последними, уже тогда, когда опасность грозила непосредственно нашим жизням. И вот что случилось.В три часа ночи все стихло. Члены Национального собрания ушли отдыхать, предварительно послав двух чиновников осмотреть Версальский дворец и парк. Генерал де Лафайет, двенадцать часов проведший в седле, убедился, что все в порядке, и отправился вздремнуть часок-другой в отель де-Ноайль. Герцог Орлеанский и брат короля граф Прованский заблаговременно выехали из дворца. Не было ли это свидетельством того, что они знали, что должно случиться?
Толпа не расходилась; женщины и мужчины, переодетые женщинами, бродили возле ворот, мерзли от холода и все больше распалялись ненавистью. Мало-помалу начинал брезжить рассвет, предвещая сырой и холодный день. Двое лейб-гвардейцев, стоя возле ворот, тоже чувствовали себя не слишком хорошо, и настроение у них было скверное. Привыкшие верно служить королю, они раздражались тем, что всякие оборванцы бранят его и дурно о нем отзываются. И вот около шести часов утра одному из лейб-гвардейцев надоело молчать и слушать; разозлившись, он сказал пару слов в ответ, обозвав мятежников бродягами и висельниками.
Громыхнул выстрел. Его-то я и услышала. Я сразу села на постели, еще ничего не понимая и встревоженно прислушиваясь.
Толпа за воротами всколыхнулась. Негодяи в едином порыве полезли на ворота и штурмом взяли их. Лейб-гвардейцы открыли огонь, и один нападавший был убит. Что касается восьмидесяти солдат, приведенных Лафайетом, то они просто отошли в сторону и уступили мерзавцам дорогу.
Дикий рев всколыхнул ряды нападавших, рев злобы и жажды мести. В одно мгновение ворота внутреннего и следующего, называемого Мраморным, двора были взломаны или взяты приступом. Дезютт и Вариньи, лейб-гвардейцы, стоявшие здесь на карауле и пытавшиеся остановить мятежников, были растоптаны и заколоты сотнями пик. Какой-то бородач отрезал им головы и долго потом хвастался, показывая повсюду свои кровавые руки.
Мраморный двор был затоплен толпой; вверх по Большой лестнице и через все входы вливался этот живой поток, состоящий из шестисот обезумевших от ярости людей. Женщины, ставшие фуриями, хватали ножи и любое другое оружие и бежали за мужчинами. На Большой лестнице нес караул офицер Миомандр де Сен-Мари.
Помня приказ короля не стрелять, он один бросился наперерез огромной толпе и, вооруженный лишь алебардой, попытался остановить этот поток.
– Господа! Господа! – воскликнул он. – О чем вы просите? Что вам угодно?
– Ничего, ничего, – отвечало несколько глумливых голосов, – пропустите-ка нас поскорей, мы добрые друзья его величества.
– Вы добрые друзья его величества, но вы несете ему войну.
Что означали эти слова против ревущего урагана? Миомандр де Сен-Мари и сам понял это. Спустившись еще на четыре ступени и держа алебарду наперевес, он изо всех сил обрушил дубовую рукоять на голову одного из врагов, проломив ему череп.
Воспользовавшись возникшей передышкой, Миомандр и еще несколько лейб-гвардейцев молниеносно поднялись по лестнице и захлопнули за собой дверь. Но она продержалась лишь несколько мгновений; негодяи все сметали на своем пути, не помогали никакие заслоны, и двери разлетались вдребезги.
Я услышала шум и встревоженно поднялась с постели.
Объятые ужасом лейб-гвардейцы бежали, запирая за собой двери, загораживая их чем попало и делая баррикады, но погоня продолжалась, минуя зал за залом, и повернула к покоям королевы. Пять часовых мчались через длинную анфиладу комнат, и, достигнув последней двери, Миомандр громовым голосом прокричал:
– Спасайте королеву!
В ужасе я бросилась к двери, порывисто распахнула ее.
– Что случилось, господа?
С высоты узкой лестницы я выглянула в коридор, где Тардье дю Репер и маркиз де Лескюр, обнажив шпаги, с искаженными от гнева лицами готовились встретить противника.
Они не успели ответить мне. Я увидела Миомандра де Сен-Мари: окровавленный, исколотый, изрубленный, он приполз к подножию лестницы и, ценой величайшего усилия приподнявшись на локтях, срывающимся голосом крикнул:
– Ради всего святого, мадам, спасайте королеву!
За ним уже слышались разъяренные голоса и бряцанье оружия.
Вскрикнув, я бросилась в спальню. Королева, услышавшая шум, уже была на ногах.
– Это нападение? – быстро спросила она.
– Одевайтесь, мадам, скорее одевайтесь! Бегите к королю еще минута, и вы будете убиты!
Дрожа от страха, в слезах, камеристки помогали королеве одеваться. Вот когда я не пожалела о том, что спала в одежде.
– Мадам, скорее уходите. Нас защищают только два офицера, только два!
Едва успев набросить юбку, королева, босая и полуодетая, побежала к потайной двери, которая выходила в покои, ведущие в Эй-де-Беф и кабинет короля. Я вернулась на лестницу.
У офицеров было неплохое положение: они защищали лестницу, по которой едва могли протиснуться два человека. Трижды окликнув: «Кто идет?!» и не получив ответа, они разом выстрелили. Брызнула кровь, обезумевшая кровожадная толпа на мгновение отхлынула.
Воспользовавшись смятением в рядах осаждавших, Лескюр обернулся:
– Королева ушла?
– Да, но ей надо дать время дойти до Эй-де-Беф.
– Мы простоим две или три минуты. Спасайтесь, мадам! Дрожа всем телом, я думала только о том, чтобы не дать страху завладеть моим существом. Дворяне отступали, поднимаясь все выше и выше по лестнице, жестокими ударами отбрасывали врагов назад, но они все лезли и лезли, и этому не было конца.
Лескюр, обрызганный кровью, снова обернулся:
– Бегите, черт побери! Заприте дверь на засов!
– А вы?
– Мы одни против тысячи врагов. Не беда, мы задержим их, но поспешите, ради Бога, поспешите!
В эту минуту острый железный прут вонзился в грудь Тардье дю Репера. Офицер упал, нападающие ринулись на него, и я видела, как его голова покатилась по ступенькам. У меня потемнело в глазах. Разве я привыкла к подобным зрелищам?
Лескюр остался один, и он был ранен, почти истекал кровью. Решимость не покидала его. Орудуя саблей, отбивая десятки нацеленных на него пик, он закрывал меня своим телом, сдавая ступеньку за ступенькой, и, наконец, мы были прижаты к входной двери.
И тогда, увидев какого-то мерзавца, пытающегося подобраться к Лескюру слева, я подхватила саблю, выпавшую из руки Тардье дю Репера. Пальцы у меня свело судорогой, я держала рукоять так крепко, что даже при желании не могла бы ее выпустить. Зажмурив глаза от ненависти и отвращения, я бросилась вперед, почувствовав, как острие сабли вонзилось в мягкую податливую плоть. Раненный мною исподтишка в живот негодяй упал. Одновременно с ним рухнул тот мерзавец, что сражался с маркизом.
Вцепившись в перевязь Лескюра, я изо всех сил потащила его назад, и мы захлопнули за собой дверь, загородив ее стульями. Впрочем, было ясно, что она сейчас разлетится в щепки.
– Бежим! Королева уже спасена, мы должны подумать о своем спасении!
Вот когда безумный страх захлестнул меня. Как сумасшедшая, я бросилась бежать прочь из спальни Марии Антуанетты, и невероятный ужас подгонял меня. Лескюр шел за мной, зажимая рукой рану и запирая на засов каждую дверь, которую мы миновали.
6
Мы вошли в зал Эй-де-Беф через несколько минут после того, как сюда вошла Мария Антуанетта. Кроме нее здесь было семеро гвардейцев, два офицера, принцесса Аделаида, дофин Шарль Луи и наследная принцесса.Двери были захлопнуты. Гвардейцы поспешно строили баррикаду из стульев, банкеток, шкафов и прочей мебели, в которой оставляли просветы, чтобы можно было стрелять. Только сейчас я заметила шведа графа де Ферзена, возлюбленного королевы, который взял на себя командование обороной.
– Мы продержимся десять минут, может быть, пятнадцать, если будем хорошо защищаться, – сказал он. – А там, наверное, подоспеет подкрепление.
Как безумная, королева бросилась к детям, с силой прижала их к своей груди. Из глаз Марии Антуанетты брызнули слезы:
– О, друзья мои, спасите меня и моих детей!
– Мы умрем за вас, ваше величество, – проговорил маркиз де Лескюр.
Я велела ему сесть и, разорвав свою нижнюю юбку, принялась перевязывать. Мария Антуанетта лихорадочно оглядывалась по сторонам, словно искала кого-то:
– Король! Где король? Кто спасет короля?
Тут все поняли, что в Эй-де-Беф нет короля. И никто не знал, где он. Граф де Ферзен растерянно сказал, что четверть часа назад его величество был здесь.
Мария Антуанетта, несмотря на свое мужество, рыдала, прижимая к себе детей. Тем временем гул толпы приближался, уже были слышны крики:
– Смерть Австриячке!
– Долой Мессалину!
– Вырвем у нее сердце!
Граф де Ферзен дал знак, и по его приказу пять или шесть гвардейцев сплотились вокруг королевы и ее детей. Дофин громко плакал от страха. Лескюр вырвался из моих рук, не дав мне довязать узел, и стал рядом с Ферзеном.
Раздались выстрелы, и пули застряли в баррикаде.
– Мы все погибнем! – вскричала королева. Обнимая своих детей, она стала громко молиться.
И тут раздался голос короля. Он звал королеву, как минуту назад она звала его. Я увидела Людовика XVI, выходящего из потайного коридора; глаза его были полны слез.
– Спасен! Спасен! – радостно воскликнула королева. – Но где же вы были, государь?
Он бросился Марии Антуанетте в объятия.
– Я пошел разыскивать вас, мадам, как только узнал, что на вас напали. Мы, вероятно, с вами разминулись.
Убийцы били топорами по двери. Мужество снова покинуло меня. Упав на колени, я тоже стала молиться, горько сожалея о том, что давно уже этого не делала и что у Бога, вероятно, мало желания меня спасать. Мы все ждали только смерти.
От двери так и летели щепки. В проломах показывались окровавленные штыки и пики. Штурм был такой яростный, что обрушилась банкетка, взгроможденная на шкаф. В открывавшейся бреши появлялись кровавые руки, увеличивающие проломы. Гвардейцы расстреливали последние патроны, сквозь бреши было видно, что пол за дверью усеян трупами. Король на миг удалился в кабинет, чтобы сжечь кое-какие документы.
– Государыня, – сказал Ферзен, – затворитесь вместе с королем в самой дальней комнате, заприте за собой все двери. У каждой из них будет стоять один из нас. Нам нужно укрепляться то за одной стеной, то за другой. Возможно, господин де Лафайет и его солдаты к тому времени проснутся.
Ни слова не возразив, королева поднялась с колен и, взяв детей за руки, готова была удалиться в дальний кабинет.
Но в эту минуту за дверью воцарилась тишина, и все услышали шаги марширующих солдат.
– Лафайет! – в неописуемой радости вскричала я.
– Национальная гвардия!
Ферзен не спешил открывать дверь, подозревая возможный подвох. Сквозь брешь я видела силуэт Лафайета, солдаты которого силой удерживали беснующуюся толпу убийц. Эти гнусные преступники, казалось, соглашались не причинять вреда королевскому семейству, но громко требовали выдать им на расправу лейб-гвардейцев – тех семерых-восьмерых храбрецов, которые так мужественно нас защищали. Лафайет умолял чернь отказаться от этого намерения.
– Господа! – воскликнул король. – Я взываю к вашему милосердию: пощадите моих лейб-гвардейцев!
Как я ненавидела в эту минуту весь этот сброд! Его низость, подлость, жадность, его отвратительную жестокость. Сама не понимая, что делаю, я вскочила на ноги и, сжимая кулаки, яростным хриплым голосом прокричала:
– Разве вы французы?! Вы дикие звери, каннибалы, чудовища! Вам нет места на земле, и вам, и вашим желаниям! Бог на небе все видит, и земля от вас содрогнется, и молнии испепелят вас!
От ненависти я дрожала всем телом. Мария Антуанетта, уже обретя свое обычное мужество, порывисто подбежала ко мне, прижала мою голову к груди:
– Успокойтесь, Сюзанна! Все уже позади. Если бы вы знали, как я вам благодарна! Как я благодарна вам!..
Ее тоже душили слезы. Мы обе разрыдались, совсем забыв о том, что одна из нас – королева Франции, а другая – всего лишь ее фрейлина.
Дверь, наконец, была распахнута, и Лафайет вошел.
– Вот видите, государь, – удрученно произнес он, – было бы лучше, если бы вы вчера вечером отправились в Париж.
– Да! – воскликнула я яростно и язвительно. – Тем более что парижане так дружелюбны! Ваш совет прекрасен, впрочем, как и ваши действия, уважаемый генерал Морфей! [10]
Лафайет ничего не ответил.
Спокойствие длилось недолго. Мольбами и уговорами Лафайету удалось уговорить многотысячную толпу покинуть дворец, но она в ту же минуту столпилась вокруг дворца и продолжала держать его в своем окровавленном кулаке. Королю даже не дали начать Государственный совет.
– Короля – в Париж! Короля – в Париж! – орали эти мерзкие убийцы клич, внушенный им агентами клубов.
От безумного рева дрожали стекла в окнах, а на стенах королевского дворца содрогались от ужаса портреты предков.
7
Все вопросительно смотрели на Лафайета. Он опустил глаза. Всем уже становилось ясно, что его популярность проходит, что его уже не слушают парижане так, как раньше, что не он является вождем толпы, а совсем даже наоборот.– Надо успокоить народ, – пробормотал генерал. – Сир, следует выйти на балкон. И следует отправиться в Париж.
– Стало быть, подчиниться? – в гневе воскликнул граф де Ферзен. – Вы не в себе, генерал! Вы…
– Спокойно, господа! – громко и внятно произнес король. – Я сделаю то, чего от меня хотят.
Не слушая ничьих возражений, он вышел на балкон и показался собравшейся вокруг дворца толпе.
Неистовый победный клич, клич радости и восторга вырвался из самой груди мятежников, отчаянно задребезжали стекла в окнах:
– Да здравствует король!
Еще бы, король подчинился, король едет в Париж, король больше не сопротивляется, и задача выполнена – отчего бы не порадоваться и не пожелать ему здоровья!
– А королева? Королеву на балкон!
– Где Австриячка? Мы хотим видеть ее!
Этот крик стал таким же мощным, как и предыдущий.
– Они требуют меня? – побледнев, спросила Мария Антуанетта.
Я понимала, чем вызвано такое требование. Чернь знала о том, что король по натуре добр и смирен, что он с охотой пойдет на примирение и компромисс, лишь бы не допустить пролития крови, кроме того, он еще питает какие-то иллюзии относительно своего доброго народа. А королева была женщиной гордой и высокомерной, настоящей дочерью Марии Терезии; она считала весь этот народ сборищем мерзавцев и негодяев, глубоко презирала его и не скрывала этого. Вот почему ее унижение, ее подчинение толпа хотела видеть особенно страстно. Что может быть приятнее, чем унизить эту гордячку?
– Я выйду, – сказала Мария Антуанетта.
Держа на руках сына и прижимая к себе испуганную дочь, она переступила порог балкона и остановилась – бледная, спокойная, по-королевски величественная и высокомерная. Она ничего не говорила, не приветствовала народ, трудно было вообще понять, видит ли она это огромное волнующееся море людей. Мария Антуанетта стояла молча, как ледяная статуя, заставляя многих в этой толпе скрежетать зубами от злобы.
– Долой детей! Детей долой! Мы хотим видеть ее одну, без детей!
Смертельная бледность покрыла лицо Марии Антуанетты. Она быстро протянула сына герцогине де Турзель:
– Возьмите мальчика. И уведите принцессу.
Теперь королева стояла одна, прекрасно зная, почему от нее потребовали отдать детей. Несколько ружей было направлено ей в грудь.
– Боже, они убьют ее! – воскликнула я в ужасе. Толпа была готова взорваться – то ли от ярости, то ли от невольного уважения. Напряженность минуты была такой сильной и пронзительной, что генерал Лафайет, не выдержав, бросился на балкон и, слегка прикрыв королеву собой, опустился перед ней на одно колено и поцеловал ей руку.
Только теперь толпа разразилась отчаянными воплями – восхищенными и приветливыми:
– Да здравствует королева! Да здравствует ее величество!
Мария Антуанетта своим мужеством укротила эту беснующуюся толпу безумцев. Женщины, еще недавно рвавшие в клочки тела королевских гвардейцев, теперь плакали от радости, уверяя друг друга, что королева любит их, как Иисус Христос святую церковь. Королева молчала. Она уже хорошо знала, чего стоят эти восторги.
Бледная и спокойная, она вернулась в комнату. Камеристка подбежала, чтобы поддержать ее, но королева сделала протестующий знак рукой:
– Благодарю вас, со мной все в порядке. Обращаясь к королю, она спросила:
– Неужели мы все-таки уезжаем в Париж?
– Соберите свои вещи, – распорядился король. – Наш кортеж отбывает в час дня.
Мария Антуанетта ничего не возразила, не желая поставить короля в неловкое положение, хотя я отлично видела, что она предпочла бы быть застреленной, чем уехать сейчас в Париж.
Вместе со своей свитой она отправилась в свои апартаменты, где после недавнего набега все было разграблено и перебито.
– Они полагали, что я спряталась в шкафу или под кроватью! – горько усмехнувшись, сказала королева, созерцая этот разгром. – Вы видите, Сюзанна? Разве не говорила я, что вы приехали в самый ад? Разве я до сих пор могу называться королевой?
– Государыня, – тихо сказала я, – для меня, для всех дворян вы всегда будете королевой, поверьте.
– Я верю вам, и я люблю вас, – проговорила она. В ее глазах стояли слезы. – Вот видите, я плачу. Ведь я не каменная, правда? Я тоже испугана. И как я жалею, что еще тогда, в июле, мы не послушались вашего отца!
– И что же предлагал мой отец? – спросила я удивленно.
– На другой день после взятия Бастилии он явился сюда и сказал королю: «Государь! Желает ли ваше величество спасти Францию? Если да, то соблаговолите встать во главе вашего немецко-королевского полка, и всяким дискуссиям будет положен конец!» Как жаль, что у короля не хватило решимости, и как жаль, что я не смогла вдохновить его на эту решимость.