– Потерявшие облик человеческий... мерзавцы... льют невинную кровь... а цинизм их начальника неопровержимо доказывает, что они з-звер-рствуют с его ведома и... поощряемы им... Прошу возражать! – смятенно прервал он себя.
   Комиссар не шелохнулся.
   – Ах, неугодно? В таком случае... в отмщение за безвинные жертвы... я казню!.. – Зверянский выхватил из кармана револьвер.
   Сидящий взглянул сквозь пенсне.
   – Вы – трус!
   – Ка-ак? – Сбитый с толку доктор прицеливался ему в грудь так тщательно, будто ответ мог принести только очень меткий выстрел.
   – Трус!
   – Я-а?.. – Доктор помахал револьвером, точно собираясь не стрелять, а ударить, при этом у него был вид, словно ударить – гораздо страшнее.
   – Вы, Александр Романович.
   – Но позвольте... за вашу смерть меня убьют, мою семью истребят...
   – Правильно! Вы этим кокетничаете, вы себе интересны. Извольте не перебивать! Вы же знаете, кто действительно командует убийцами, вам наверняка сказали...
   – Чудовище саженного роста, Голиаф...
   – Вот видите! – Костарев прислонился к спинке канапэ, вытянул ноги. – Но вместо того чтобы проникнуть к виновнику и пустить пулю в него, вы выбираете самое лёгкое. Кидаетесь на того, кто сам отдался в ваши руки.
   Доктор в пристальном внимании промолчал, сунул револьвер в карман.
   – И тем не менее... – проговорил взвинченно, – вы тоже виновник проливаемой крови!
   – Это мы исправим! – Костарев встал. – Александр Романович, будьте добры... там внизу мой ординарец Голев. Передайте ему, что я велю запрягать.
   Когда пролётка с комиссаром отъехала от дома, доктор вбежал в комнату к жене, сыну и двум дочерям.
   – О! Этот человек сейчас примет свои меры... Он знает, как поступить со сволочью! Самым сур-ровейшим образом!

8

   Комиссар возвратился через два часа, поднялся к себе наверх. Зверянский, вытерпев пять минут, постучался к нему.
   – Валерий Геннадьевич, я извиняюсь... положен конец? Как вы наказали?
   Костарев полулежал на канапэ.
   – Я ездил за город. Мы ехали просёлком, пока не попали на водяную мельницу. Повернули в лес. Потом – назад. Дороги, доложу я вам, не для прогулок.
   – Прогу...? – доктор, казалось, ощутил, что из его горла выходит яйцо. Растерянность, оцепенение, ужас; рот не может закрыться. Он вглядывался в говорившего, наклоняясь к нему. Присел на корточки, сдавил руками виски.
   – Ничего более чудовищного... я отродясь... ни в каком кошмарном сне...
   – Я, кажется, уведомил вас, – неожиданно зло произнёс Костарев, – что я – сумасшедший? Не перебивать! У меня, как вам должно быть известно, тоже имеется револьвер. Сейчас я на ваших глазах выстрелю себе в рот! Не верите?
   Он вскочил, ринулся к креслу, рванул из-под него саквояж.
   – Остановитесь! – прохрипел доктор. – Вы с ума сош... пардон...
   Тот раскрыл саквояж – Зверянский устремился к нему. Комиссар повелительно поднял руку:
   – Прочь!
   – Придите в себя, Валерий Геннадьевич... – умоляюще прошептал Зверянский.
   Костарев значительно глядел на него сквозь пенсне. Затем вынул из саквояжа бутылку, взял из шкафчика бокал, налил.
   – Вам нельзя пить ни капли, – пробормотал доктор.
   – Вы находите? – его собеседник усмехнулся. – Даже если через три минуты меня не будет? – Он выпил.
   – Это дом умалиш... пардон, это какой-то публичный дом! – вырвалось у Зверянского, вид у него был потерянный и взвихренный, но вдруг глаза захолодели гордой решимостью: – Идиотство... Наплевать! Я знаю, что делать. – Он пошёл к двери.
   – Вернитесь! – приказал Костарев, беря стул и садясь за столик. – Спешите пальнуть в Пудовочкина? Наивно! Он осторожный, опытный зверь, добраться до него трудненько. В случае же неудачи он убьёт не только вас и вашу семью. Прикончит сто невинных. Я его знаю.
   – Сто человек? – на багровом лице блестел пот, доктор изнемог от потрясений.
   – Возьмите себе стакан и садитесь! – не терпящим возражения тоном сказал Костарев. – Это разбавленный спирт.

9

   Доктор стоял вполоборота к собеседнику, заложив руки за спину.
   – Я хочу вам объяснить вероятные комбинации, – произнёс тот мягче, – присядьте, пожалуйста, Александр Романович.
   Зверянский сел за столик. Сухощавый человек в пенсне стал говорить... Меж тем уже была ночь. Хозяин зажёг свечу в подсвечнике. Тихий уверенно-барский голос не умолкал. Доктор, волнуясь, терпеливо слушал.
   Красные отряды, говорил человек с тёмной негустой бородкой, создаются повсеместно, и все они творят то, что сегодня было в Кузнецке. Их действия поощряет большевицкая верхушка. Почему? Потому что большевицкие вожди владеют историческим диагнозом. В России создалось критическое напряжение кровяных жил, нервов, и коммунистический ЦК вызывает у страны припадок падучей с обильным кровотечением. Перебесятся, ослабнут, утихнут. А там ещё разок – судорогу пострашнее. И так далее.
   – Спасибо, утешили! – не сдержался мрачно-распалённый Зверянский.
   – Видите, к вам вернулась способность иронизировать, – с несколько театральным сарказмом заметил Костарев и тут же озлился на себя: – Я не кривляюсь, Александр Романович! Неужто вы хотели бы слышать ложь утешения?
   – Вы считаете правдой то, что говорите, и при этом можете так... жестоко, рассудочно...
   – Давайте выпьем, доктор.
   Они отхлебнули из бокалов.
   – Вопрос в том, – сказал Костарев подчёркнуто-озабоченно, – как вырвать больного из рук красных и исцелить его!
   – Пардон, а вы сами разве не красный?
   – Я – чёрный.
   – Час от часу не легче...
   – Сейчас я дам угодную вам мысль, – Костарев сузил глаза за стёклами пенсне.
   Предложил вообразить его, Валерия Геннадьевича, библейским Самсоном, которого к тому же не берут пули. В одну ночь, рассуждал он, я перебью весь отряд Пудовочкина. А через два-три дня здесь появится другой такой же. И его перебить? А взглянем на Инзу, Сердобск, Хвалынск, на сотни и сотни городов России. В каждом заиметь по Самсону? Мы придём к тому, что нужно истребить, пожалуй что, четверть мужского населения страны, способного носить оружие. А если мерзавцев окажется ещё больше? И почему, откуда они берутся в таком количестве?
   Можно отвлечься и разобраться в этом, но сейчас скажем округлённо: так угодно Ходу Истории.
   – Я поднялся настолько, чтобы играть против него, – вдруг бесстрастно уведомил Костарев. – И потому я – Сумасшедший. С большой буквы. И когда вы излили мне об убийствах, я поехал на прогулку. Настолько я поднялся. Иначе нельзя играть. Вы поняли смысл?

10

   Глубокая ночь. Доктор вставил в подсвечник очередную свечу. Бутылка на столике почти пуста.
   – Отряд «Гроза», – рассказывает Костарев, – формировался в Рузаевке, в Саранске. Я там был. Это родные места Пудовочкина. Я получил о нём все нужные сведения...
   Пудовочкин Митрофан Савватеевич происходит из семьи крестьян-старообрядцев. Отец был крепким середняком. В сорок лет, представьте, вдруг принялся разбойничать, убивать; умер на каторге. Митрофану в это время было семнадцать. Вскоре он примкнул к шайке грабителей. Два его брата, три сестры, мать остались очень религиозными трудолюбивыми крестьянами.
   Двадцати пяти лет Пудовочкин стал главарём. Предшественника застрелил при дележе добычи. Шайка оперировала в Саранске, в Пензе, в Симбирске, проявляя изощрённую жестокость. Грабили помещичье имение близ села Сенгилей. Большинство бандитов заспорили с главарём из-за добычи. А что он? Предложил отвлечься – убить всех живущих в имении, – а затем вернуться к спору. Несчастных оказалось девять, включая троих детей. Всех поочерёдно уводили на кухню и там убивали топором... То ли бандиты устали от этого, то ли Пудовочкин произвёл на них такое впечатление, зверски орудуя топором, но почти все претензии отпали.
   Шайка громила, жгла усадьбы, грабила и горожан, не зная удержу. Пудовочкин был изворотлив, но попадался дважды. После первой поимки бежал из тюрьмы, после второй – его выпустила Февральская революция. Летом семнадцатого на воровской малине в Рузаевке он перестрелял шестерых членов своей старой шайки: вероятно, свёл счёты за давний спор. Объявил себя коммунистом, создал «группу идейных экспроприаторов». Они продолжали терроризировать помещиков, но уже – служа идее. После Октябрьского переворота новая власть назначила Пудовочкина начальником красной саранской милиции, а затем поручила сформировать красногвардейский отряд.
   – Такова карьера этого экземпляра, – удовлетворённо, точно преподнося нечто весьма полезное, радующее, подытожил рассказчик. Но расстаться на этом с фигурой Пудовочкина оказался не в силах – продолжил с подъёмом: – Он далеко не туп. У попа-старообрядца выучился грамоте, пишет почти без ошибок. Прочитал «Антона Горемыку» Григоровича, возит с собой Писемского – «Старческий грех». Стихи пописывает. Послушайте:
   Жарко лето, зелен сад,
   Сердце так и ходит.
   Фрукты красные висят,
   Речка вся в народе.
   Костарев в задумчивости хмыкнул:
   – Сердце так и ходит... Строка-с!
   Зверянский отозвался угрюмо:
   – Обыкновенно сволочь любит буколику.
   – Главным образом, сволочь мыслящая, которая обладает талантом быть популярной! – уточнил собеседник. – Итак!.. Что в нём ещё, помимо жестокости? Обжорство. И распутство – но без садизма, без «фокусов». С любовницами мил, щедр, они его ценят.
   – А надругаться над гимназисткой, убить на её глазах отца – не садизм? – прорычал доктор. – Слушайте, зачем мне нужно что-то ещё знать об этой скверной, бешеной скотине?!
   – Затем, что он – проходная фигура в комбинации!
   – В какой комбинации?
   – Против Хода Истории.

11

   Пудовочкин выбрал для себя дом владельца сахарного завода Ерисанова. Одноэтажное каменное длинное здание фасадом на рынок. За домом – большой двор с каретным сараем, с баней.
   От рынка – пять минут ходьбы до ресторана «Поречье». Его хозяину Гусарову было приказано «сервировать закуску с барашком». Если «не удовлетворишь», сказали Гусарову, то тебя ждёт приговор за торговлю самогонкой.
   Утром Пудовочкин с тремя подручными направлялся в ресторан; прохожие жались к заборам, взирали на светлобородого кудрявого гиганта, идущего с лёгким наклоном вперёд, невесомо, как кошка. Некоторые сдёргивали шапки.
   Он наедался больше часа, остался доволен. Когда возвращался в дом Ерисанова – стегнул выстрел: возле головы просвистела пуля. Он молниеносно оглянулся на звук выстрела: шагах в двухстах, за невысоким забором, отбегал вглубь двора подросток. Охрана бросилась ловить, но тот успел скрыться.
   Во дворе, откуда стреляли, стояла лачуга, где обычно ночевали крестьяне победнее, пригонявшие на рынок скот. В это утро здесь никого не было. Не с кого спросить...
   По раскатистому хлопку выстрела Пудовочкин определил берданку. Это подтвердила и найденная пуля: она глубоко увязла в саманной стене сарая.
   Пудовочкин навестил в совдепе Юсина:
   – Кто у тебя есть из большевиков – заядлый охотник?
   Юсин позвал наборщика типографии Шемышеева. Пудовочкин спросил: ходил ли тот с кузнечанами на волков? Ходил и много раз. А на медведей? Бывало! Их уже не осталось в уезде. Больше всего, мол, ходим на зайцев.
   – И у кого есть берданки?
   – Берданки? – Шемышеев перечислил. А теперь, попросил Пудовочкин, назови, у кого из этих берданочников имеются сыновья лет эдак от тринадцати до двадцати? Охотник стал называть фамилии, загибая пальцы: нет, нет, нет...
   – Семёнов, пчеловод. Тоже нет сына, одни дочери... Внук есть.
   – Скольки лет?
   – Примерно пятнадцати – Мишка. В реальном училище учился, бросил. Известный драчун.
   Пудовочкин взглянул на Сунцова:
   – Этого Мишу мне!
* * *
   Миша Семёнов увидал в окно пятерых конных, подъезжавших к воротам, – всё понял. Выпрыгнул в окошко на задний двор, там полно кур – подняли переполох. Сунцов услышал, поскакал вокруг дома, увидел, как Миша перемахнул через плетень. Заулюлюкал, хлестнул лошадь. Она взяла барьер. Семёнов убегал огородами к канаве, полной талой воды, Сунцов настиг:
   – Стопчу зайца!
   Через канаву переброшено бревно. Миша перебежал по нему. Конник не стал соваться в воду – убил Семёнова из винтовки в спину, со второго выстрела.

12

   Утром Костарев уговорил доктора проехаться; правил лошадьми сам, гнал их шибкой игристой рысью. Было тепло, но не солнечно, небо заволакивала сизая ватная пасмурь. Выехали за город; от просыхающих бугров налетал запах перегноя и одевшегося почками мелкокустья. Под ременной упряжью вспотевших лошадей шерсть взялась желтоватым мылом. Валерий Геннадьевич остановил пролётку на просёлочной дороге. Слева – овраг, в нём ещё белеет снег. Справа – пастбище, там только-только зазеленела травка; за пастбищем – лес.
   Десятка два коров, гладко лоснясь после линьки, щиплют травку, из леса несутся птичьи голоса. Ближе к просёлку бык с широко расставленными рогами врыл копыта в податливую землю. Так и чувствуется прочность низких ног, что держат длинное туловище с литой покатой спиной; почти до колен свисает шелковистый тяжёлый подгрудок. Костарев, обращаясь к спутнику, размашисто повёл рукой, приглашая:
   – Посмотрите, какая гармония в природе! – он сделал сладкий глубокий вдох и, как бы в упоении пейзажем, тряхнул головой. Потом, указывая пальцем, спросил с некоторым драматизмом: – Замечаете быка? Косится на нас. Наверняка хотел бы побаловать, но видит – мы не по нему. А бреди здесь старушка? Проходи семилетний мальчик? Каким чудовищем предстал бы этот спокойный бык! Заласкай он жертву рогами до смерти – думаете, его бы зарезали? Он нужен всей деревне.
   – Но старушка, мальчик – это же люди! – доктор сделал ударение на последнем слове.
   – И однако же права деревня. С этим согласится вся крестьянская Россия! Жертву не оживишь, а бык необходим, чтобы рождались телята, чтобы коровы давали молоко: чтобы поддерживалась жизнь. Таким же образом, и бык Пудовочкин нужен, чтобы жизнь России вернулась к гармонии. Вы возразите, что Пудовочкин наделён сознанием и ответствен за свои поступки. На это я вам скажу: убейте его – но всё равно без быков, имеющих обыкновение беситься, мы не обойдёмся! Когда я слышу, что народный вождь должен быть честен, что им должен быть порядочный интеллигент, на меня нападает неудержимое чиханье. Все, кто поднимутся спасать Россию от красных, не будучи сами чудовищами в достаточной мере, – обречены!
   – Но почему? – вскричал Зверянский.
   – Потому что ряд несообразностей повлиял на Ход Истории, и он завёл Россию в кровавое болото. Чем дальше, тем больше и больше крови, неслыханных бедствий, разврата, смертной тоски. Туда ведёт большевицкая идея. Свернуть вправо, влево – тоже кровь, химеры. Но скоро можно будет выбраться на сухое место. И тогда – всё исправлено; гармония – когда душа радуется, а глаз наслаждается красотой! Однако заворотить Россию сможет лишь редкого бешенства бык.
   – Откуда в вас столько ужасного, Валерий Геннадьевич? – не вынес доктор. – Такой цинизм? Такая рассудочная кровавость?
   – О себе я расскажу в другой раз. А сейчас я хочу, чтобы вы поняли смысл, – с нажимом продолжил Костарев. – Я произнёс слово «несообразности». И вот вам главная!
   Испанцы, англичане, французы имели периоды исторического возбуждения, когда они устремлялись за моря, захватывали и осваивали огромные пространства, несоизмеримые с величиной их собственных стран. Грандиозные силы возбуждения избывались.
   Русский народ таит в себе подобных сил поболее, чем указанные народы. Русские с кремнёвыми ружьями прошли Аляску, поставили свои форты там, где теперь находится Сан-Франциско. Но дальше подстерегала несообразность. За титанами России не потянулся народ, как потянулись испанцы за своими Писарро и Кортесом. Крепостничество, сонное состояние властей, сам косный, замкнутый характер чиновничьей империи не дали развиться движению. Гигантские силы стали копиться под спудом. С ними копилась и особенная непобедимая ненависть народа к господам, к царящему порядку – ненависть, чувство мести, мука – от того неосознанного факта, что великому народу не дали пойти достойным его величайшим путём.
   Между прочим, это смутно чувствует и российская интеллигенция, которая так любит говорить о великом пути России – не понимая, что смотреть надо не вперёд, а назад: в эпоху, когда возможность такого пути упустили правители...
   Пётр Столыпин был умницей наипервейшим, он лучше всех понимал всё то, о чём я веду речь. Его хлопоты о переселении крестьян в Сибирь – это попытка исполнить, пусть в крайне малом масштабе, но всё-таки исполнить те задачи, на которые предназначалась титаническая энергия России. Попытка дать выход накопленным силам возбуждения... Но Столыпина не стало. А большевики – для выпуска энергии – указали народу другой в известном смысле тоже грандиозный путь.

13

   Пудовочкин сидел в кресле в гостиной сахарозаводчика, ел из ушата мочёные яблоки. Вошёл Сунцов, доложил, что стрелявший наказан, обрисовал происшедшее.
   – А это... – Пудовочкин откусил пол-яблока, – родичи?
   – Отпеты! – Сунцов махнул ладонями вниз. Пояснил: все, кто был в доме Семёновых – старик-пчеловод, обе его дочери, зять и работник – расстреляны.
   – Надо вот чего, – с сухой деловитостью сказал Пудовочкин, выплёвывая сердцевину, – объяви на публику, что парнишка был не один, а было их двое. Второй – одинаковый с ним по росту. Сыми с парнишки обувку, пинжачок и дуй по домам: всем парням примеряй. Кому будет подходяще, собирай их на рынок. Кто из родных вякнет – аминь на месте!
   Скоро в городе стали раздаваться выстрелы. Пудовочкин вскочил на лошадь и возбуждённо гонял её по Песчаной улице на Ивановскую площадь и обратно – на рыночную. Его ярило предстоящее. Бил лошадь плёткой – пускал вскачь, подымал на дыбы. Она храпела, роняла пену, глаза налились кровью.
   Но вот Сунцов и группа конных пригнали десятерых подростков. Пудовочкин подскакал к ним, наклоняясь с седла, заглядывал в лица, казалось бы, без тени злобы, смеялся:
   – Павлинами надо быть, хвосты кверху, а вы вон чего – печальные!
   Сын путевого обходчика Коля Студеникин спросил:
   – За что нас?
   – А чего ваш бздун в меня целил? – обиженно вскричал Пудовочкин. – А то вы с ним не одних мыслей!
   – А если нет? – Коля не отвёл взгляда.
   Пудовочкин – сердясь как бы в шутку – бросил:
   – Ну, знать, мне ещё извиняться перед тобой! Дурак ты, что ли?
   Он указал плёткой на площадку, обнесённую изгородью: там обычно держали пригнанный на рынок скот; сейчас площадка пустовала. Приведённых загнали на неё.
* * *
   Прибывал народ. Пудовочкин скакал взад-вперёд по площади, беспокойно похохатывал, повторял: «Ну, попали в меня, а?», «А вот я це-е-ленький!» и: «Кому охота ещё попробовать?» Люди молчали.
   Он спрыгнул с лошади, неуловимым движением тягнул из-за спины винтовку. Огромный, кудрявый, он не пошёл – он стремительно покралсяк площадке, слегка клонясь вперёд. Ноги несли богатырское туловище, точно воздушное. Десятизарядный «винчестер» выглядел детским ружьишкой в громадных ручищах.
   Легко перемахнул через изгородь, что была по плечо человеку среднего роста. Ребята пятились от него, жались к городьбе. Пудовочкин встал к ним спиной.
   Перед площадкой сидел на лошади Сунцов. Поймал взгляд командира. Приподнялся на стременах, повернулся к толпе:
   – Все видят, товарищи и граждане? Вот так всегда будет делаться за разное нехорошее, да-а! – кривясь, помахал над собой рукой, словно разгоняя зловоние. – В пор-рядке рабоче-крестьянского наказанья... алле гоп – р-р-раз! – рубнул воздух ладонью. – Алле гоп – два!
   Когда крикнул: «Три!» – Пудовочкин подпрыгнул, в прыжке развернулся к подросткам, упирая приклад в сгиб локтя, выстрелил. Колю Студеникина сорвало с ног, швырнуло оземь – будто ударило дубиной.
   А ладонь Сунцова опять рубила воздух:
   – Алле гоп – раз!
   При выкрике «три!» – пленники упали на землю, но Пудовочкин не подпрыгнул. Он хохотал... Подпрыгнул при счёте «шесть». Выстрел убил Власа Новоуспенского, сына протодьякона. После этого прыжок и выстрел вновь последовали при счёте «три». Затем – при выкрике «пять».
* * *
   Расстреляны десять патронов; трое ребят ещё вздрагивают на земле, крутятся, силятся вскочить. Кровь, стоны. Сунцов, не слезая с седла, стал издали добивать раненых из винтовки. Смертельных попаданий нет, мучения длятся.
   В это время пригнали ещё группу: человек пятнадцать. Пудовочкин воздел громадные руки, в правой – «винчестер».
   – Даю помиловку! – и брюзгливо добавил: – Спасибо не жду, поскольку люди суть скоты неблагодар-рные!
   – Везуха, козлики! – заорал Сунцов, направляя лошадь на кучку ребят. Те бросились бежать.
   А Пудовочкин вдруг подошёл к плохо одетой старушке, опустил ручищу на её сгорбленную спину:
   – Как увижу – хватит с них, я им со всей душой – живите!
   Наклонился, чмокнул старушку в губы, погладил по спине и пошёл по площади, поправляя франтовато надетую фуражку; винтовка болталась за спиной.

14

   Пролётка въехала на взгорок, с него хорошо виден Кузнецк. Блестят золочёные купола церквей, высится элеватор. Среди россыпи домиков выделяются вокзал, двухэтажные здания. Различим мост через речку, что извилисто перерезает город, видны конюшни, огороды, кладбище, темнеющий лесок, правее потянулась насыпь железной дороги, вблизи неё – линия покосившихся телеграфных столбов, которые кажутся издали кое-как воткнутыми палочками.
   – Какая во всём этом бесхитростность и мирная невзрачность, – растроганно проговорил Костарев. Затем в голосе зазвучало что-то таинственно-зловещее: – От земли меж тем исходят токи некоего взвинчивающего нетерпенья. Так и тянет хлестать стаканами спирт и ласкать воронёную машинку под названьем «револьвер». Разве вы не чувствуете такого, Александр Романович?
   «Он серьёзно болен», – подумал доктор, не отвечая.
   – А множество простого народа давно уже чувствует это тёмное нетерпеливое напряженье. Поэтому в России столь болезненно-жадно пьют водку. Я нигде за границей не видел, чтобы так горячечно пили. А вам как врачу должно быть известно: спивается или стреляется человек, отлучённый от единственно достойного его дела.
   Русский народ был отлучён от свободного заселения просторов. Расширься Россия в своё время до глубин Нового Света, освой Аляску, пол-Канады, Запад Соединенных Штатов – сколько народу переместилось бы туда, сколько интеллигенции! Там, вдали от России старой, сколько было б произведено революций и прочих социальных опытов, сколько титанической энергии избылось бы в них! И не трясли бы добрую старую матушку Русь лихорадка и истерика умов, не вызрело бы того неосознанного отчаянья обделённых, того бешенства, той алчности к земному, к небывало жирному и сладкому, что так умело теперь эксплуатируют большевики.
   – Вы на карту давно смотрели? – укоризненно прервал Зверянский. – Вернёмся домой – взглянете. Эдаких-то просторов мало России?!
   – А вы что, – сдерживая ярость, сдавленно произнёс Костарев, – измерили силу русских и приобрели право решать, чего с них достаточно? Почему Англия, уже имея Индию и Австралию, захватила ещё и Новую Зеландию, не сказав «хватит»? Почему отняла Мальвинские острова у Аргентины? Почему, проглотив треть Африки, сцепилась с Францией из-за крохотного форта Фашода и, не спасуй французы, была готова вести с ними долгую кровопролитную войну? Почему сожрала и обе бурские республики?
   Я могу привести десятки примеров, когда английское правительство, казалось бы, не могло уже не сказать «хватит», но не сказало этого! В своё время не говорило подобного и испанское правительство. И ряд других – тоже! Зато российское, по-видимому, следовало вашему совету, доктор, и только и делало, что подходило к карте и твердило: «Ну и будет с нас! Довольно!» Как ненужный излишек продало Аляску, Алеуты...
   Однако при этом совалось в европейские дела, лезло на Балканы! Это всё равно как если бы Англия, вместо того чтобы забирать заокеанские необъятные плохо защищённые земли, лезла бы в Швейцарию, на Сардинию, на Сицилию.
   Но нет, английское правительство всегда оказывалось достойно своей нации, тогда как наше не вмещало духа народа – самого величайшего, самого творческого народа мира.
   «Ни-и-икогда не соглашусь с его рассужденьями, – взволнованно протестовал доктор. – Однако же до чего он трогателен в своих заблуждениях! Какая любовь к России снедает его!»
   – В детстве, в юности, – говорил Костарев со страстью, – меня изводила невзрачность российской провинции, её душащая мертвой тоской недвижность, невозможность в ней каких-либо открытий, приключений, подвигов. Как манили меня Кордильеры, Соломоновы острова, горы и равнины Тибета! Как хотелось мне быть до мозга костей мексиканцем или не знающим страха сикхом. Не исключительно ли это русская черта, доктор: находить любимые национальные типы и отождествлять себя с ними?

15

   – Помните, доктор, в момент нашего знакомства вы заговорили о «небедных», как вы выразились, помещиках Костаревых? Именье под Инзой, о котором вы упомянули, принадлежало моему дяде. Я вырос в другом – победнее. Позднее унаследовал и его, и дядино.